Сказка о любви

[Нион]

Тейран пожал плечами.
- Мне, в общем, все равно. Он твой, делай с ним все, что захочешь. Но знаешь… для меня будет большим разочарованием узнать, что моя сестра не захотела драться, а решила сдаться и отступить.
Он погладил меня по щеке и, посмеиваясь, зашагал дальше, неслышно ступая по ступеням ногами в мягких, высоких сапога. А я осталась стоять, замерев, глядя ему вслед.
Ах, ты…! Это мы еще посмотрим, кто из нас решил сдаться!
Я развернулась и бросилась к себе.
Ахари уложила мои волосы в высокую прическу, украсив ее рубинами, оправленными в серебро. Такие же рубины сверкали в серебряных браслетах на запястьях, оттеняя мою смуглую кожу, украшали вырез платья, нарочито строгого, «замужнего» - оно мягкими складками спускалось до щиколоток, туго облегая талию и бедра. Конечно, это было скорее вечернее платье, но я надевала его уже несколько раз, и теперь платье перешло уже в разряд домашнего, носимого по особенным случаям – вроде семейных праздников. А кто сказал, что этот случай – не особый?
Мы столкнулись в коридоре, ведущем в кухню, - я не сразу сообразила, что означает этот ровный, неумолчный звон, доносившийся из-за поворота. И только когда в поклоне передо мной склонилась высокая фигура, я поняла – это звенит цепь его ножных кандалов. Брат мой умен, а я глупа – купила раба, пытавшегося бежать; в нашем доме нет ни отдельных комнат для опасных рабов, ни крепких запоров – только от воров, но разве остановит запор воина, державшего в руках оружие? Наверняка на ночь на него надевают и наручники, но не днем – днем раб должен работать.
Илан поклонился – так же, как и вчера, коротко, словно равный, а я толкнула его в спину:
- Ниже кланяйся, раб! До земли!
Он выпрямился и посмотрел мне в лицо. И я едва не разрыдалась от отчаяния, потому что прочла в его взгляде не гнев, не ненависть и не презрение, а - жалость. Жалость и капельку сочувствия. Мне захотелось ударить его – так, чтобы брызнула кровь, но я просто прошла мимо. Была охота руки марать.

* * *

Следующие несколько дней слились для меня в один длинный день, состоящий из злости, раздражения и черт знает чего еще – чего-то, чему я не могла подобрать названия. Нового раба Тейран отправил на конюшню – я это знала и едва удерживалось от того, чтобы не заглядывать туда каждый час по тому или иному поводу. Лишь Богине ведомо, отчего я так желала видеть Илана – каждую минуту, каждый час. Мы сталкивались во дворе или у ворот, и он вежливо кланялся, а глаза его смотрели на меня все с той же непонятной жалостью. И мне хотелось схватить его, тряхнуть, ощущая и утверждая свою власть, - но я почему-то не могла сделать этого. И уходила, кипя от ярости… а через несколько минут снова шла на поиски, потому что снова хотела видеть… и так без конца.
Брат поглядывал на меня добродушно-насмешливо, но ничего не говорил. И хвала Богине! Иначе я расцарапала бы ему лицо.
Впрочем, в эти дни Тейрану было не до меня и моих переживаний. Брат уезжал во дворец рано утром и возвращался поздно вечером - уставший, но непонятно довольный, насвистывая одну и ту же мелодию. Он ужинал в одиночестве, потом спускался в сад, раскуривал сигару и долго-долго покачивался в своем плетеном кресле, о чем-то размышляя или шелестя свитками, принесенными из дворца. Несколько раз я подходила, но Тейран поднимал на меня отсутствующий взгляд, небрежно трепал по волосам и вновь углублялся в записи. Я отходила, стараясь не мешать.
- Послушай, - сказала я как-то вечером, целуя его перед сном, - завтра утром я поеду кататься. Оставь мне Рыжика, хорошо? И гнедую Вишню тоже не бери.
- Ты будешь не одна? – рассеянно поинтересовался Тейран.
- Да, - как можно небрежнее ответила я. – Я хочу поехать в степь и возьму с собой этого новенького… как его… Илана.
- Моя сестра сошла с ума? – он развернулся и удивленно посмотрел на меня.
- Почему?
- Ты собираешься ехать верхом - одна, в компании головореза, которого даже в доме держат скованным, чтобы не сбежал. Ты едешь за пределы города, значит, вам нужно оружие, потому что в степи неспокойно. Рядом с тобой будет верховой воин с луком… сколько времени ему нужно, чтобы скрутить тебя и утащить с собой? Или потребовать у короля себе свободу, прикрываясь моей сестрой?
- Еще чего, - презрительно фыркнула я. – По-твоему, я не смогу за себя постоять?
- Сможешь, - терпеливо сказал брат. – Даже в схватке со мной – сможешь. Но против воина у тебя нет шансов. Ты это понимаешь?
Я опустила голову.
- Я знаю, зачем ты это делаешь, - продолжал Тейран. – Но я не могу тебя отпустить. Это слишком опасно. Мне, по большому счету, плевать на раба, пусть сбегает, если уж ему так приспичило – плакать не стану. Но рисковать единственной сестрой я не собираюсь
- Я ведь все равно поеду, - тихо сказала я.
- Не испытывай мое терпение, - ровно проговорил Тейран… и я поняла, что дальше настаивать нельзя.
Резко развернувшись на каблуках, я почти бегом кинулась в свою комнату и хлопнула дверью. Схватив вазу тонкого фарфора, изо всех сил швырнула ее в дверь. Жалобно зазвенев, ваза рассыпалась на сотни кусочков. Я схватила вторую вазу, размахнулась…
- Не злись, - послышался за дверью голос брата. – Я что-нибудь придумаю…
Утром, едва взошло солнце, Ахари робко пропищала из-за двери, что лошади готовы, а лук господин велел взять свой и стрелы к нему проверил сам. Выглянув в окно, я действительно увидела двух оседланных лошадей, возле которых стоял конюх и высокий незнакомый юноша. Брат решил, что этот вот тип поедет со мной? Очень мне это нужно… лучше я уеду одна… случись что – Рыжик унесет меня от любой погони. Юноша наклонился, проверяя подпругу, потом выпрямился… в движениях его была странная скованность, точно он долго не имел возможности свободно двигаться. Потом обернулся – и я увидела его лицо.
Жаркая волна разлилась в груди, пальцы задрожали. Рывком я распахнула дверцу шкафа, ища любимую амазонку. Черт возьми, я должна быть так прекрасна, как не была даже в тот вечер.
Илан действительно мало походил на себя прежнего – уже не сутулился из-за неудобных ножных кандалов, шаг его стал размашистым, а движения – стремительными. Против воли я залюбовалась пластикой его худого, гибкого тела. Действительно, воин. Он мог бы справиться со мной и моим луком за доли секунды. И в седло взлетел так легко и стремительно, как никогда не мог бы сын пастуха. Этот человек получил воспитание, подумала я. Кто же ты такой, а, мальчик?

Степь в эту пору года не назовешь невообразимо красивой. Пыль, песок, хрустящий на зубах; яростно льющееся с небес солнце кажется карающим орудием Богини, а не дневным светилом – так беспощаден и жесток его свет. Выжженная трава – буро-желтая, низенькие, корявые заросли каких-то неведомых растений – все, что осталось от бескрайних ковров алых тюльпанов, столь прекрасных весной. Совсем скоро эта бескрайняя пустыня песка превратится в хлюпающую под ногами жижу, когда польют осенние дожди, ветер сорвет с чахлых кустарников листья – степь обнажит все свое неприглядное нутро. Но это будет потом…
Лучше всего в степи – весной. Тогда неведомые птахи вьются в вышине, радостно и звонко оповещая мир том, что начинается жизнь. Небо – высокое, такое синее, что глазам больно, а ногам некуда ступить – цветы, цветы, цветы… невысокие, скромные, степные, но все же - прекрасные. Через месяц все это великолепие теряет свои яркие краски увядает… Но мне все равно. Я – дитя степи и люблю ее во всякую пору. Я здесь выросла. Я здесь своя. Я люблю ее, а степь – меня, и не было еще такого, чтобы она подвела меня. Как, говорят, люди на севере знают лес, так я знаю степь. Я могу читать следы лисиц на песке; знаю, как поет воздух при приближении песчаной бури; могу уйти от погони, запутав следы – мы с Рыжиком понимаем друг друга с полуслова.
Улицы столицы, казалось, не кончатся никогда. Эти люди, суета, сутолока… вот кончился нарядный центр, улицы пошли под уклон. Столица стоит на огромном холме, и дома вьются по его склонам сообразно положению своих хозяев. Те, кто познатнее, селятся на вершине, те, кто победнее – внизу; и если сверху холм светится ровной зеленью садов, то ближе к подножию прохожие заматывают лица платками, чтобы не глотать пыль, поднятую в воздух сотнями ног. Хвала Богине, дорога к Воротам прямая, и нам не нужно кружить, протискиваясь меж сотнями рядов городского рынка и домишками мастеровых на окраинах.
Ровный, сильный ветер дул в лицо. Стражники торопливо кланялись мне – еще бы не кланяться! – и украдкой провожали восхищенными взглядами. Я брезгливо дернула уголком рта – как же мне это надоело!
Едва мы миновали Ворота, я отпустила поводья. Здесь не нужно горячить или сдерживать коня, здесь не город… Рыжик нетерпеливо танцевал подо мной, застоявшись, раздувал ноздри… обилие запахов, звуков – иных, чем в городе, волновало и его.
Четкая линия холмов встала справа у горизонта. Неровные, покрытые выгоревшей на солнце травой, сейчас они почти не отличались от песчаных куличиков, которые лепят дети. Дорога, по которой мы ехали, огибала их справа; ни один путник в здравом уме не решится ехать холмами, если ему дорог кошелек. Но только не я. Мне порой доставляло удовольствие играть с опасностью… Слева, сколько хватало взгляда, тянулась ровная, желтовато-бурая равнина.
Чуть придержав Рыжика, я на ходу вытащила шпильки, тряхнула головой – смоляные пряди взвихрил поток воздуха. Громко смеясь от радости, я отвела с лица волосы, с наслаждением вдохнула полной грудью.
Илан держался за мной – строго на расстоянии в полкорпуса лошади, не отставая и не забегая вперед. Хохоча, я оглянулась на него:
- Догоняй!
И пришпорила коня – так, что песчаные вихри рванулись из-под копыт.

[Нион]

Это была скачка! Мы мчались без дороги по выгоревшей траве, изо всех сил горяча коней, крича что-то невообразимо ликующее, и ветер свистел в лицо, выжимал из глаз слезы. Метались из-под копыт испуганные птахи, небо кружилось над головой. Горячий поток лился с небес, и такой же горячий поток радости омывал мою душу, да видно, и Илана - тоже, потому что он тоже кричал что-то на ходу, и тоже мчался изо всех сил, пригнувшись в седле.
Наконец, я придержала коня, пустила рысью, потом шагом. Тяжело дыша, разгоряченный, Рыжик мотал головой, а я все еще смеялась – просто так, потому что жить хорошо.
Илан догнал меня, пустил Вишню рядом. Но не сказал ни слова.
Я искоса поглядела на него. В седле держится, как влитой, словно ходить начал позже, чем ездить верхом. И – разгорелись, искрятся сдержанным смехом глаза, румянец проступил на щеках, на губах дрожит едва заметная улыбка.
Равный…
- Хорошо, - тяжело дыша, сказала я. – Как хорошо!
Он ничего не ответил. Но не отвел взгляд – и это была уже победа.
- Ты не думай, - смеясь, продолжала я, - я не сумасшедшая. Просто… люблю быструю скачку, вот и все.
- Я и не думаю, госпожа…
- А ты… хорошо держишься, молодец! Где учился?
- Дома, - ответил он.
Дома, как же. Сын пастуха. Так я тебе и поверила.
Руки его лежали на луке седла так, что видно было – память тела, ставшая уже неосознаваемой. Так не сидят крестьяне. И даже пехота, солдаты, набранные от сохи, так не умеют тоже. Это нужно любить, когда учился…
А еще я заметила, как Илан поглядывал по сторонам – не с любопытством праздного путника, впервые попавшего в незнакомые места, а с пристальным вниманием воина, прикидывающего, откуда ждать опасность. И лук держал не за спиной, а у правой руки – так, чтобы успеть в случае чего…
- Зачем? – спросила я. – Здесь еще слишком близко от города, сюда не сунутся.
- Мало ли, - неопределенно пожал плечами он.
Здесь действительно было близко от города, но не настолько, чтобы чувствовать себя в полной безопасности.
Шайка разбойников, промышлявшая в холмах, была на редкость дерзкой и стремительной. Богиня ведает, как удавалось им уходить от королевских войск, при этом продолжая обирать одиноких путников и незадачливых купцов, решивших сэкономить на охране. Королевский тракт охранялся на расстояние дневного перехода от столицы, но на тракт они и не совались. В степи так много места, песок так надежно заметает следы. Тейран говорил, что готовится большая охота, но пока… Пока здесь действительно было небезопасно.
Разгоряченные скачкой, мы не заметили, как отъехали довольно далеко. Хотя… кажется, это я не заметила, а Илан заметил прекрасно – он повернул коня, вынуждая меня следовать за ним, и мы ехали теперь не удаляясь от города, но и не приближаясь – вдоль крепостной стены, уже едва различимой у горизонта, так, что холмы все время оставались справа.
- Скажи, - спросила я, - а в лесах бывают разбойники?
- Конечно, - ответил Илан. – Именно в лесу и бывают.
И улыбнулся:
- Это я хотел спросить, госпожа: неужели в степи тоже бывают разбойники?
- А куда бы им деться, - пожала плечами я.
- В лесу им проще. И спрятаться проще. И… вообще. И выискивать шайки в лесах сложнее.
- А ты… - я замялась, но он понял.
- Да, - кивнул он. – Приходилось.
Теперь мы ехали шагом, бок о бок, и я смотрела на него с любопытством – уже не как на раба, а как на человека, который стал мне интересен. Который, черт побери, нравился. Не слишком часто встречались мне подобные.
Я знала многих мужчин, и все они были одинаковы. Льстивые, услужливые, готовые выполнять любые поручения за кусочек моего смуглого тела, за клочок улыбки, за возможность пусть на несколько минут, но владеть мной – так предсказуемы они были в своей жадной похоти. Грубые, самовлюбленные, презирающие женщину, но не умеющие обходиться без нее – и тем самым попадающие в еще большую зависимость, чем первые. Единственным на свете исключением был Тейран. Он никогда, ни у кого, ничего – не просил. Даже Его Величество смутно, наверное, чувствовал это… «у вас гордый брат, госпожа Тамира, - сказал мне как-то король, улыбаясь. – Но я его понимаю… иметь такую сестру – настоящий повод для гордости».
А этот был – другой. Мальчик, едва выросший из ребенка, он был таким же гордым, как мой брат, но совсем другим. Чистым. Не знающим себе цену. И – он понимал. В нем было редчайшее качество – притягивать к себе сердца и души людей. Такими бывают – редко! – служители храма Богини. На миг я подумала, что если б пришла к Илану проститутка и долго-долго жаловалась на свою судьбу – он и ее бы понял…
- Расскажи о себе, - попросила я. Не так попросила, как в первый раз, и Илан почувствовал, понял это.
- Что рассказывать, - сказал он, улыбаясь. – Жил да был, служил-воевал, вот и все мои рассказы.
- У тебя есть невеста, - вспомнила я. – Расскажи о ней?
Так посветлело его лицо, такой мягкой стала улыбка, так засветились глаза, что мне стало больно, черная тоска сжала сердце. О ней, о другой… кто и когда мог бы говорить обо мне с таким светом, такой тихой радостью?
- Она красивая, - сказал Илан. – У нее большие зеленые глаза и пушистые волосы. Она поет, как жаворонок… а еще умеет делать украшения – такие, что они ценятся на вес золота.
- Как ее зовут? – спросила я.
- Марица…
Я помолчала.
- Илан… Но ты же понимаешь, что ты должен забыть ее?
И снова не так, как в первый раз, прозвучали эти слова, и Илан ответил – тоже не так, как тогда:
- Понимаю. Но… все равно надеюсь. Даже нет, не то что надеюсь. Просто я знаю, что мы увидимся, вот и все.
- Ты хочешь бежать? – тихо спросила я.
- Я должен, - просто ответил он.
Я невольно перевела взгляд на его руки, где на запястьях отчетливо видны были следы кандалов. «Не очень-то тебе поможет твоя надежда», - подумала я.
Словно прочитав мои мысли, Илан пожал плечами.
- От всяких кандалов можно найти ключ. Нужно только знать, где искать… - проговорил он непонятно.
Ветер переменил направление, дул теперь в спину. Волосы, заносимые его порывами на лицо, стали мешать мне, и я скрутила их в узел и снова заколола шпильками – как попало, лишь бы не мешали.
- Песок… - сказал Илан. – Песок и холмы. Как вы живете здесь, а?
Я с удивлением посмотрела на него.
- А у вас – не так?
- У нас… нет, - он помотал головой, и лицо его опять осветилось изнутри. – У нас – леса. Такие, что в высоту – до неба. У нас – сосны, огромные, корабельные, прямые, как мачты. И мох… на нем лежать – как на ковре. А еще у нас – скалы… на рассвете их освещает красное солнце, и тогда они кажутся такими красивыми, что дух захватывает. А осенью на склонах скал лежат желтые листья вперемешку с зеленой хвоей. А еще есть лиственница… у нее иглы, как у ели, но мягкие-мягкие, как волосики у младенца…
- Илан… рассказывай…
- А еще у нас в лесах ручьи… они мелкие, извилистые, и на дне обязательно лежит слой опавших листьев. Вода в них холодная-холодная, такая, что зубы ломит. – И вскинул голову. - Мы сражаемся за свою землю, потому что знаем, за что. А за что деретесь вы? За вот эти пески?
- Знаешь что, - уязвленная этой неожиданной отповедью, проговорила я, - придержи язык. Эти пески – моя родина, и ты не смеешь отзываться о ней непочтительно.
Он посмотрел на меня и усмехнулся. Волосы его золотились на солнце, глаза щурились от непривычно яркого света.
- Всякая птица хвалит свое гнездо. Прости, госпожа. Но у вас здесь слишком мало деревьев…

[Нион]

Деревьев у нас и правда мало, что есть, то есть. Но как можно не любить эти бескрайние просторы, это небо – от края до края, этот бьющий в лицо ветер?
- Забились в свои леса и сидите там, как зайцы, - с обидой проговорила я.
Илан искоса взглянул на меня – и сказал неожиданно мягко:
- Прости, госпожа. Я не хотел обидеть тебя…
- Сколько тебе лет? – спросила я после паузы.
- Девятнадцать, - ответил он, помедлив.
Тоже хороша, подумала я про себя. Нашла с кем спорить – с мальчишкой…
Какое-то время я угрюмо молчала. Но так светло было кругом, так трепал волосы ветер, так пели в вышине птицы… было глупо злиться на что-то в такой день. И… так хорошо было ехать рядом с ним по степи, неторопливо посматривать по сторонам… словно исчезла разделявшая нас пропасть, словно не раб рядом со мной, а человек… друг… друг, которого у меня никогда не было. Который… который мог бы стать другом, если бы… если бы не было того синего, аметистового, прозрачного вечера, когда я…
Что ж ты со мной делаешь, мальчик, а?
- Госпожа… - вдруг сказал Илан. – Прости меня.
- За что? – тихо спросила я, а сердце ныло, ныло…
- За тот вечер… первый…
Я опустила голову, чтобы скрыть краску, прилившую к щекам. Ярость исчезла, словно ее и не было никогда.
- Я не должен был, наверное, так поступать… с тобой. Но… я не мог. Прости. Ведь я люблю ее…
Что я должна была сказать в ответ или сделать?
Только выпрямиться и высоко поднять голову. Слезы, едва сдерживаемые, чтобы не пролиться по щекам, негоже показывать. Пусть лучше думает, что это ветер выжимает их из глаз.
Где-то в вышине закричала, пролетая над нами, неведомая птица.
- Ты очень красивая, госпожа, - сказал Илан. – Ты будешь счастлива, поверь.
Я хотела ответить, что это совершенно не его дело, что я счастлива и лучше знаю… но Илан вдруг поднял голову.
- Тихо! – резко сказал он.
Я недоумевающе посмотрела на него, а он вскинул лук и мгновенным, стремительным движением кинул на тетиву стрелу.
Ах ты, Богиня! Как же мы успели уехать так далеко от крепостных стен, как же увлеклись разговором, что не увидели – с востока, из-за холмов мчались навстречу нам четыре всадника, и приближались они столь быстро, окружая нас полукольцом, что ясно было – не успеть.
- Ходу! – коротко скомандовал Илан, и мы пришпорили лошадей.
До ворот было чуть больше часа неспешной езды, а галопом мы могли бы поспеть и за полчаса, но их лошади были лучше наших и не такими уставшими. Если б не эта безумная скачка в начале! Илан держался чуть позади меня, и я поняла – бережет.
Что стоило ему бросить меня здесь и умчаться на все четыре стороны? Почему он сделал этого? Не было времени искать ответы на эти вопросы. Я горячила коня, и мысли мои мчались столь же стремительно.
Еще чуть-чуть, и нас смогут заметить от Ворот и, может быть, даже успеют прийти на помощь. Но четверо – нет, уже шестеро! – окружили нас кольцом, и кольцо это стремительно сжималось. Не вырваться, не уйти…
Свистнула в воздухе стрела, и один из нападавших вывалился из седла, потащился по земле, запутавшись в стременах. Однако! какой точный прицел у сына пастуха!
- Вперед! – крикнул мне Илан. – К воротам!
Я снова огрела Рыжика, и он заржал коротко и негодующе – куда, мол, еще-то? И это заняло пару каких-то секунд. А когда я оглянулась, то увидела, что Илан остановился и, развернув Вишню, отстреливается – коротко и четко.
- Убьют! – заорала я изо всех сил.
Нападавшие видели, конечно, что против них – одиночка. Но от Ворот уже мчались к нам на помощь, что-то нечленораздельно крича, двое верховых. И разбойники сочли за лучшее не связываться – слишком близко мы были к городу, это уже не их земля. Что-то крича и гортанно ругаясь, развернули они коней и кинулись назад – так быстро, что очень скоро превратились в крошечные точки у самого горизонта.
- Госпожа, с тобой все хорошо? – это Илан подъехал ко мне, вытирая мокрый лоб.
Я очнулась и кивнула. И тоже стерла испарину. Запоздалый страх пронзил меня, как острая игла; напряжение отпустило, и я едва не свалилась на землю – так резко вдруг закружилась голова.
- Тише, госпожа… Все хорошо.
Он поддержал меня за плечи… какими твердыми, теплыми и надежными были, оказывается его руки!
Стражники мчались нам навстречу. Все это длилось, оказывается, едва ли несколько минут – еще не успел умолкнуть в вышине крик одинокой птицы.

Вечером у меня разболелась голова. Я лежала, закусив зубами подушку, и молчала. Шелковое покрывало казалось невыносимо колючим, все раздражало. Ахари суетилась вокруг с мазями и притираниями, пока я не выгнала девочку за дверь, пригрозив ей поркой и запретив показываться на глаза. Мягкий вечерний свет резал глаза, все казалось мучительно ярким.
Как много надо, чтобы быть женщиной – мази, яркие платья, красивые украшения. Как мало, как мало для этого надо – всего лишь чувствовать крепкие руки на своих плечах, знать, что тебя задвинут за спину в случае опасности…
… как я прижималась к нему, дрожа от запоздалого ужаса… а Илан гладил меня по голове и успокаивал, как маленькую:
- Тише, госпожа, тише. Все уже хорошо…
Дверь осторожно приоткрылась, в комнату заглянул Тейран.
- Не спишь, Тамира?
Я порывисто села на постели, сминая покрывало.
- Брат… послушай…
Он торопливо пересек шагами комнату, сел на кровать. Погладил меня по руке.
- Бедная моя, бедная. Досталось тебе сегодня. Говорил ведь…
Я помотала головой.
- Если бы… Брат скажи: почему ты отпустил меня? Ведь не хотел? Ведь если бы Илан сбежал, а я осталась бы одна – что тогда?
- Но не сбежал же?
- Нет…
Я потерла виски и поморщилась, снова легла.
- Только вот почему…
Тейран усмехнулся.
- Похоже, что я угадал.
- Ты? – я приподнялась на локте. – В чем?
- Все просто. Утром я сказал этому Илану: я поручаю тебе мою сестру. Тебе дадут оружие, и ты будешь охранять ее. Она слаба и нуждается в защите. Ты отвечаешь за нее.
- Что? – я вскочила, забав про боль. – Я – слаба? Да как ты мог…
- Но ведь сработало же, - нвозмутимо продолжал Тейран. – Таких, как этот парень, разгадать очень просто – у них есть то, чего недостает нам, кабинетным крысам. Они знают, что такое долг и приказ.
- А если бы…
- А что касается «если бы», - снова усмехнулся он, - то мои люди следили за вами и в городе, и за Воротами. И если «бы»… ты не осталась бы одна. А его смерть была бы долгой и мучительной. В конце концов, - он тронул мои волосы, - у меня только одна сестра

Продолжение следует

[Нион]

* * *

Новая игрушка увлекала меня все больше. Я забросила вышивку, перестала принимать приглашения – мне так не терпелось приручить Илана, что это стало для меня вопросом чести. Чтобы я, Тамира, - и не смогла? От любопытства, а может, еще отчего, но я стала присматриваться к новому рабу украдкой.
И все больше и больше поражалась: как же никто ничего странного не замечает? Его руки никогда не знали топора и лопаты, он, как рассказывала Майти, не умел даже рубашку выстирать – но при том знал все об оружии, какого бы вида оно не было. Илан мог бросить всего лишь несколько слов, но так, что слуги кидались выполнять, а уже потом разбирались, кто отдал их – приказы, которым нельзя не подчиниться. За короткое время его слово вдруг стало решающим в спорах, и в дрязгах, скрытых от господских глаз стенами людской, его не решались трогать.
И в то же время его – не принимали. При нем умолкали разговоры, с ним никто не останавливался поболтать, ему не предлагали самокрутку из листьев душистого табака после обеда. А Илан вроде и не делал попыток сблизиться… спросят – ответит, но сам первый не подойдет. Чужим был для них этот молчаливый невольник; плохим или хорошим – неясно, но чужим, и это чувствовали и понимали все.
Все это рассказывала мне Майти. Жизнь людской, конюшни, кузницы была скрыта от меня; я разбиралась в хозяйстве, как полагается замужней женщине, но совершенно ничего не знала о душах людей, служивших нам… еще бы меня это интересовало! Но ведь стало интересовать, стало… благодаря высокому, молчаливому, загадочному юноше, который переставал быть для меня только слугой, что бы там по этому поводу я сама себе не твердила.
А Майти – понимала. И, с присущим ей необыкновенным тактом, столь редким у слуг и простонародья, рассказывала мне вечером, сидя у огня, о дневных происшествиях, нехитрых домашних мелочах, ставших мне вдруг такими нужными. И рассказы ее почти никогда не обходили Илана… почти всегда он был ну если не главным действующим лицом в них, то где-то одним из главных…
- Микас наш уж на что незлобив, - неторопливо выпевала Майти, - а и тот его за своего не считает. Странный этот Илан, ты уж не обессудь, госпожа. Нет, по делу-то к нему не придраться – видно, что старается, но… Не ровня он нам, уж не знаю, лучше или хуже. Одна только Сения с ним ладит, ну так они и знакомы, почитай, их купили вместе – а ведь много это значит, когда рядом на продаже постоишь. А меня он госпожой величает. Я его за то пирожками одариваю, - смеялась она, поглаживая пухлые руки.
А я слушала ее, и странная тоска сжимала, терзала мое сердце…
- Давеча спать собираюсь ложиться, - рассказывала Майти в другой раз, - захожу к нам-то… а уже спят почти все. Смотрю – лежит Илан и смотрит открытыми глазами… Ох, не понравился мне этот взгляд, не по-хорошему он… знаю, бывало, глупости делали, когда вот так смотрят. Что, спрашиваю, не спишь ты… а он молчит. А потом сказал, да горько так: все равно, говорит, сбегу – или руки на себя наложу. Стала я его утешать: что ж ты, говорю, о таком думаешь, грех ведь это. Родители, спрашиваю, живы ли? Жив, отвечает, отец, а матушка умерла… отец, говорит, наверное, ищет меня. Вот именно – это я ему. Ищет поди да ждет, а ты себя жизни лишить хочешь. Будет Богиня милостива – свидитесь еще, не терзай ты себе душу. А он опять: сбегу. Насилу я его успокоила…
«Как бы и вправду не сбежал», - думала я озабоченно. Хотя сбежать Илан мог вряд ли: на ночь его заковывали, кроме ножных, в ручные кандалы, один ключ от которых хранился у управляющего, а второй – у Тейрана.
- … А хорошо поет парень, - посмеиваясь, продолжала Майти. – Наши-то и сами не дураки спеть – по вечерам, чай, знаешь, госпожа, какие у нас посиделки бывают. А все ж таких песен мы не слыхивали. Про сокола, да про воина убитого, которого не ждет никто, да про ворона, который его склевать хочет. Илан обычно в стороне… а вчера вдруг запел, да так, ровно сердце у него болит. Мы его спрашиваем: откуда песня? Говорит, у них такие поют. Нет, госпожа, ты как хочешь, но кто петь умеет, тот не вовсе уж конченый человек, у того сердце еще не огрубело… Да ты бы сама послушала…
- Делать мне нечего больше! – фыркнула я, жуя один из невероятных поварихиных пирожков.
В этом я лукавила. Однажды я все-таки их слышала. Вечерами, закончив с дневными делами, слуги собирались на заднем дворе, разжигали костерок, лузгали семена подсолнечника (всю жизнь терпеть не могла эту шелуху – к подошвам липнет, к рукам, противно), до полуночи вели неспешные беседы, иногда пели. У горничной Тины оказался неплохой голос. Несколько раз и я, засидевшись в саду за сумерек, тихонечко подтягивала – песни у Тины были хоть и простые, но красивые и мелодичные.
- Жалко мне его, - призналась Майти. – Тяжело парень к неволе привыкает. Воины – они такие. Или на щите, или под щитом. Помнится, я девкой еще была, попал к моему хозяину один – тоже в бою был захвачен. Уж чего-чего мы с ним только не делали – все бежать пытался. И запирали, и связывали… а уж как били его после побегов – сказать страшно. Так и не смирился… когда в третий раз сбежал, запорол его хозяин мало не насмерть, а потом продал куда-то на юг. Так и не знаю, что с ним стало. А красивый же был парень – глаза словно ягоды лесные. Долго я по нему вздыхала… И гордый… вроде нашего Илана. Боюсь, и этот не привыкнет… не по нему неволя, ты уж прости, госпожа…
Если даже неволя была и не по нему, то на взгляд Илан казался вполне спокойным. Отчего-то получалось, что не раз и не два за день мелькала где-нибудь в стороне высокая, худая фигура, и я невольно провожала ее взглядом. При встречах в лицо Илан кланялся, но не говорил ни слова. А я снова и снова вспоминала это мгновенное чувство защищенности и покоя – когда сильная мужская рука отодвигает тебя за спину, когда ты оказываешься словно за каменной стеной… и пусть даже ты вполне способна защитить себя сама, ты отдаешь это право – мужчине…
Как же, наверное, уверен и настойчив он в любви! А я не смела даже подойти к нему… я, подчинявшая себе мужчин так легко и просто, как… может, это не те только были мужчины?
И мне даже не с кем было поделиться своими наблюдениями, не с кем поговорить, некому рассказать о том непонятном, что поселилось в душе. Подруг не было… уже лет, наверное, шесть, с тех самых пор, как умер муж. Слишком много тогда желающих увивалось вокруг молодой вдовы, слишком много зависти вылилось от тех, кого я считала подругами. Нет, конечно, я не вела жизнь затворницы; но все, с кем мило болтала я на званых вечерах и обедах, кому показывала с тайным чувством превосходства свои украшения и наряды… все они не годились. Не поняли бы… и это еще мягко сказано.
Лучшим и, пожалуй, единственным другом моим всю жизнь был Тейран – мы с братом понимали друг друга так, как никто не понимал; мы делились друг с другом секретами – с тех самых пор, как я начала хоть что-то понимать; он защищал меня от обидчиков, любил и гордился мной, а я – им, и не было у меня лучшего товарища.
Но сейчас… не сейчас. Он не понял бы меня, как раз потому, что любил и хотел видеть меня счастливой. Именно поэтому. А счастья у меня быть не может, потому что Илан – раб и чужеземец, и этим все сказано.
Впрочем, кажется, сейчас Тейрану было совсем не до меня. Его Величество нуждался в своем советнике – так, что рано утром за Тейраном присылали гонца, а то и карету, и возвращался брат домой поздно вечером, голодный и усталый. Иногда и не один – и тогда я, приказав подать ужин и поцеловав брата, тихонько выскальзывала из столовой, потому что мужские дела и все такое… но мне было жаль его. Тейран осунулся и похудел, черные круги залегли под глазами. Но при всем том он не казался злым или измотанным, наоборот – чаще шутил и смеялся, чаще звал меня кататься верхом в редкие свободные дни. Почти каждый день приносил мне подарок – то выложенный драгоценными камнями пояс, то шкатулку для драгоценностей (которых, кстати сказать, накопилось у меня уже столько, что они и вправду в имеющиеся шкатулки не вмещались), то просто букет цветов.
Влюбился? Но тогда не мне приносил бы он это все…
Удача в делах? Но отчего пропадает во дворце чуть ли не круглые сутки?
Наконец я не выдержала.
- Чем ты там занимаешься? – спросила я как-то вечером, когда Тейран вернулся из дворца уже в сумерках, против обыкновения - уставший и злой, как собака. Ужин, ванна и сигара привели его в более сносное расположение духа, но полностью брат отошел и заулыбался лишь тогда, когда выпустил пар, накричав на нерадивого слугу.
Дневная жара уже спала, но духота по-прежнему делала жизнь в доме невыносимой. Поэтому мы сидели в беседке в саду. Увитая плющом, просторная, тенистая - эта беседка в летние месяцы становилась нашим единственным убежищем. Самые жаркие часы я проводила в ней с вышиванием, спрятавшись от палящего зноя в тени ветвей. С наступлением сумерек мы с братом перебирались на веранду. Но сегодня было слишком жарко; солнце уже скатилось за горизонт, но мы все еще сидели в беседке, хотя в сгущающихся сумерках уже трудно было различить лица друг друга. Тейран задумчиво курил одну сигару за другой, и пальцы его чуть заметно подрагивали. Перед ним стояла большая пиала с душистым, ароматным светлым напитком, который лишь недавно дошел до нас с юга и ценился на вес золота. Зеленые его листья, заваренные кипятком, замечательно утоляли жажду и придавали бодрость. Его Величество пожаловал Тейрану эти листья в знак особой признательности – немногие придворные могли похвастаться подобным вниманием.

[Нион]

Я поднялась со своей скамьи, подошла к брату, ласково взъерошила его черные кудри. Он поймал мою руку и поцеловал в середину ладони.
- Ищу иголку в стоге сена, - ответил он нехотя.
- Это как? – не поняла я.
Брат посмотрел на меня – и улыбнулся, выпуская мою руку.
- Сразу видно женщину. Зачем тебе это знать, душа моя?
- Мне тебя жалко, - искренне призналась я.
Тейран засмеялся, развернулся и, вскочив, погладил меня по щеке.
- Лучше бы ты пожалела старика Терку. Он, бедняга, уже надежду потерял тебя увидеть… нынче спрашивал, не больна ли ты – так долго не появляешься в обществе.
- Ты мне зубы не заговаривай, - сердито сказала я. – Что случилось? Или это тоже, - я понизила голос, - государственная тайна.
- Да вроде нет, - с прежней неохотой отозвался Тейран, снова усаживаясь и хватая пиалу. – Ладно, слушай. Помнишь, я тебе рассказывал романтическую историю? Ну, про князя Эйринна и его пропавшего сына?
- Помню, - я села рядом. - И что же?
- Я получил приказ найти этого самого сына. Вот и ищу. А людей мало – Его Величество всех лишних забрал, а не лишние так загружены работой, что едва ноги таскают.
- И зачем вам княжеский сын? – удивилась я.
- Видишь ли… - Тейран помолчал. – На границах неспокойно. Сеттия и Эльрия безопасны для нас, пока дерутся меж собой – взаимными стычками они ослабляют друг друга. Если же вдруг кому-то придет в голову помирить их между собой и, грубо говоря, натравить этих собак на нас… словом, Его Величеству этого бы не хотелось.
- А что, есть вероятность?
- Вероятность есть всегда, и ее зовут «правитель Верханы». Впрочем, это уже не для женского ума. Смысл в том, что мы должны найти эльрийского княжича раньше, чем это сделают, например, сетты.
- Зачем? – опять удивилась я.
- Глупая женщина… С его помощью мы сможем диктовать Эльрии какие угодно условия. В том числе и союз с нами. А у них, между прочим, руда есть. И выход к Эренийскому морю. А еще – лес, которого нет у нас. Нужно нам, чтобы все это досталось сеттам?
- Наверное, нет, - я пожала плечами и отщипнула виноградину от кисти.
- Вот именно. Поэтому мы и должны найти эту иголку первыми. И тогда карта мира будет сшита так, как хотим мы, а не… соседи.
- Понятно, - я помолчала. – А если не найдете?
- Найдем, - усмехнулся брат. – Мои люди носом землю роют. Этот гаденыш где-то здесь, у нас. Нюхом чую… да и все его следы ведут от границы вглубь. Сейчас главное – взять его так, чтоб ни одна собака не узнала, не говоря уже об эльрийском князе. И тогда… - он потер ладони, - что нам какая-то Сеттия! Руда пойдет на оружие, ну а лес…
- А если князь Эльрии не согласится на эту сделку? – перебила я.
- Куда он денется? – удивился Тейран. – Если захочет видеть сына живым и здоровым… или даже относительно здоровым. Но это уже не для женских ушек, душа моя. Вели-ка лучше принести яблок в меду… - попросил он. - Устал я сегодня что-то.

* * *

Через десять дней мне пришло письмо от леди Линнери – подруги еще едва ли не с детских времен. Она звала меня в гости – три месяца назад у нее родился третий сын.
Наши родители были дружны, и Линнери – тогда еще вертлявая, смешливая девчонка младше меня на два года – хвостиком таскалась за мной в каждый свой приезд. Меня эта малявка раздражала страшно, но преданность ее слегка льстила. Когда мы подросли, все изменилось – я после смерти матери рассорилась почти со всеми, кто общался со мной тогда. Вернее, со мной рассорились, да и немудрено – кому хочется выслушивать вечное нытье и всхлипы. Линнери оказалась единственной, кроме брата, кому я тогда осталась нужна. Она приезжала к нам едва ли не каждый день и молча выслушивала мои бесконечные рассказы о матушке… такое не забывается.
Не сказать, что Линнери отличалась очень уж великим умом или красотой. К восемнадцати годам она окончательно превратилась в долговязую, худую, как жердь, девицу, вдобавок усыпанную веснушками. Она осталась бы старой девой, если бы не богатство семьи, и поэтому мужа своего обожала. Теперь Линнери была уже матерью троих мальчишек, жили они в поместье недалеко от столицы, а потому встречались мы очень нечасто.
Приглашение от Линнери я приняла с радостью. Очень уж хотелось уехать, проветриться… что такое прогулки верхом перед вероятностью несколько дней побыть вдали от столицы, на природе. Поместье ее мужа, лорда Сейвина – в красивом оазисе возле самой границы песков. Конечно, вряд ли будет у нас много времени на задушевные беседы, но…
И в то же время уезжать мне не хотелось. Я и сама себе не решалась признаться, почему – из-за Илана. Мне хотелось получше рассмотреть его, но не брать же такого слугу с собой! Вдобавок пришлось бы рассказывать о нем Линнери, а этого мне совершенно не хотелось. Не такими уж задушевными, в самом деле, подругами мы были… да если бы даже и так – что я могла ей сказать? Что думаю о каком-то невольнике больше, чем это позволительно? Что попытка соблазнить мальчишку окончилась для меня неудачей – это для меня-то! Стыда не оберешься! Что Тейран уже подозрительно посматривает на меня и то и дело отпускает едкие шуточки?
И я понимала, что уехать мне сейчас очень нужно. Потому что еще немного, и Илан станет для меня навязчивой идеей… в последнюю ночь я почему-то видела его во сне. Еще не хватало… А несколько дней – срок достаточный, чтобы проветриться, выкинуть дурь из головы. Пройдет. Нужны только новые впечатления.
Отъезд был назначен на четыре часа пополудни, но с раннего утра все в доме стояло вверх дном. Видгар ругался – Богиня ведает, из-за чего и на кого; у Майти опять не подошло тесто – а как отпустить госпожу в дорогу без пирожков? Потом на глаза мне попалась зареванная Сения, и я брезгливо поморщилась – терпеть не могу плачущих служанок.
Наконец, к обеду все стихло. Ахари укладывала мои вещи, а я сидела в саду - суета утомила меня. Солнечные пятна лежали на полу беседки, на носках моих туфелек, на подоле платья, и я лениво покачивала ногой, следя за их игрой. Вот уеду… посмотрю на Линнери, поиграю с ее малышами (чего не сделаешь ради любимой подруги – я терпеть не могла детей), послушаю за ужином разглагольствования лорда Сейвина… и все томление и чепуху как рукой снимет. Быстрее бы уже...
Внезапно мне пришло на ум, что сегодня с утра я не видела Илана ни в доме, ни в конюшне – а ведь заходила посмотреть, как чувствует себя мой Рыжик. Этого слугу нельзя было назвать особенно навязчивым, но его присутствие чувствовалось незримо… и угадывалось, кстати, сказать, издалека – по неумолчному позвякиванию ножных кандалов. Куда же он делся с утра? Послать его с поручением никуда не могли…
- Госпожа, - раздался вдруг взволнованный голос из-за поворота дорожки. – Госпожа!
Я подняла голову и увидела бегущую ко мне Сению.
- Госпожа… простите… там… - девочка задыхалась от быстрого бега.
- Что случилось? – лениво спросила я.
- Там… солдаты…
- Какие еще солдаты?
Я неторопливо поднялась. Даже если и солдаты, они наверняка спросят Тейрана. А Тейран с утра уехал во дворец и обещал быть к обеду… впрочем, солнце уже высоко. Что, сами сказать не могут, обязательно надо хозяйку дергать?
Нетерпеливо похлопывая по ладони сложенным веером, я подошла к воротам.
Четверо солдат – по мундирам судя, стражников – переминались с ноги на ногу у калитки. Старший – капрал – шагнул ко мне; шляпа его мгновенно слетела при виде меня, он почтительно наклонил голову.
- Прощения просим, леди Тамира… Тут такое дело. Вот этот – не ваш ли?
Они раздвинулись, открывая взгляду пятого, стоящего в середине. И сердце мое ухнуло и улетело куда-то вниз. Между ними стоял Илан. Связанный, босой, в разорванной одежде ремесленника, конец веревки зажат у одного из солдат.
- Каким образом? – только и сумела выговорить я.
- Значит, ваш? – уточнил капрал.
- Мой… то есть наш. Но… объясните же, как он попал к вам?
- У Ворот взяли, - сумрачно объяснил краснолицый капрал. – Шел… по виду и не скажешь, что раб – видно, стянул у кого-то одежку. Ладно, парни мои молодцами оказались – следы от кандалов на руках увидели, подозрительным показалось. Ну, окликнули… А он ведь почти отболтался: сказал, мол хозяин в деревню послал. Ладно, один из моих ребят вспомнил – видел, как вы его на базаре покупали да что вам про него торговец говорил: опасный, мол. Решили у хозяина справиться… а этот субчик возьми да бежать затейся. Ну, и понятно все стало. Только вы уж скажите: может, и вправду вы его в деревню отправили, а мы напраслину возвели? Только что ж он тогда в бега кинулся…
Я посмотрела на Илана.
Он поднял голову и тоже взглянул мне в глаза, очень спокойно – так, что я поежилась и отвела взгляд. На лице его багровели синяки, губы были разбиты, и струйка крови засохла на подбородке. Но видно было, что досталось ему не сильно – так, для порядка, чтоб не забывал, кто он на свете. Остальное добавит хозяин, решили солдаты – и были, в общем-то, правы.

[Нион]

Я уже хотела сказать, что да, мальчишка сказал правду и пусть они отпустят его, и уже открыла рот, чтобы… но за воротами раздалось цоканье копыт, и во двор неторопливой рысью въехал Тейран. Спрыгнув с коня, он обернулся к нам – и удивленно приподнял брови.
- Это что еще? Чему обязан?
Капрал обернулся, вздрогнул, выпрямился - и неразборчиво принялся объяснять. Не так уж много времени понадобилось, чтобы Тейран все понял.
- Нет, - медленно проговорил он, брезгливо глядя на Илана, - никуда этого человека я не отправлял. И вы достойны похвалы и уважения, капрал, потому что задержали беглого раба. Я благодарю вас за службу и сообщу вашему начальству, что вы достойны досрочного повышения. А вот это возьмите от меня, - и он, развязав кошель, сунул в потную ладонь несколько монет.
- Благодарю, господин! – еще больше вытянулся капрал.
- А теперь прошу вас уйти. Своего невольника я накажу сам.
Тейран дождался, когда солдаты, бормоча благодарность, выметутся со двора. Потом, подчеркнуто не обращая на Илана никакого внимания, подошел ко мне и поцеловал в висок.
- Тамира, иди к себе, - сказал он очень мягко. – Я разберусь здесь, и будем обедать. Иди, иди…
Захлопнув веер, я кинула на Илана быстрый взгляд и послушно ушла в дом. Но не стала подниматься в свою комнату, окна которой выходили в сад, а прошла по первому этажу в одну из гостевых спален. Отчего-то сняла туфли, бесшумно – словно брат мог услышать - подкралась к распахнутому окну и, прячась за легкой занавесью, выглянула во двор.
Тейран стоял возле связанного невольника и долго-долго изучающе его рассматривал. Неподалеку испуганной группкой толпились слуги. Я разглядела среди них Майти, Видгара и девчонку Сению – эта прижимала к губам кулачки, прячась за спиной поварихи, и, кажется, почти плакала.
- Значит, побегать решил? - протянул Тейран негромко и лениво.
С брезгливой гримасой брат приподнял одним пальцем подбородок мальчишки. Илан дерзко мотнул головой, высвободился – и получил удар в живот, и охнул, согнувшись почти пополам.
- Дрянь… - проговорил Тейран все так же негромко. – Поразвлечься захотел?
Илан отдышался, выпрямился. Показалось мне или правда презрение промелькнуло в его глазах?
- Да пошел ты… - проговорил он негромко.
И добавил еще несколько слов, которые я не поняла.
- Где ты взял одежду, скотина? – поинтересовался брат. – И как сумел снять кандалы? Кто тебе помог?
Илан молчал. В лице его не было ни страха, ни унижения. Он, связанный так, что опухли и побагровели кисти, в рваной и грязной рубашке, стоял перед хозяином так спокойно и прямо, что казалось – князь вышел к подданным, размышляя, говорить ли с ними или уйти, предоставив объясняться дружинным…
- Молчишь? Сейчас заговоришь…
Тейран размахнулся и ударил его по лицу.
Илан опять сдавленно охнул – голова его мотнулась, но он не произнес ни слова. Капельки крови покатились из ноздрей, пачкая грязную рубашку...
Брат брезгливо поморщился, вытер пальцы о рукав.
- Ладно. Не понимаешь по-хорошему – будет по-плохому.
Он кивнул стоящему рядом Видгару.
- На конюшню. Всыпать, сколько положено за побег, и сверх за наглость еще десяток. Потом, если не сдохнет, - на хлеб и воду на трое суток и заковать. А сдохнет – туда ему и дорога…
- Слушаю, господин… - на лице Видгара мелькнуло мимолетное сочувствие. Он толкнул мальчишку кулаком в бок. – Пошли…
Я отшатнулась от окна.
Что ж, он ведь сам виноват. Никто не заставлял его бегать, да и знал он, на что идет – не маленький. Кто теперь ему судья? Раб должен работать, а не бегать, это всем известно. И я даже не пойду к Тейрану просить убавить наказание, потому что тогда все остальные будут думать, что им тоже можно… и какой тогда будет порядок?
Все правильно. И брат прав.
Отчего же мне так плохо-то… словно не его, а меня разложат сейчас на конюшне, словно плети ожгут мою нежную кожу, а не его, которому не привыкать…
Я долго мерила шагами комнату, сжимая кулаки так, что от врезавшихся ногтей стало больно ладоням. Потом, не выдержав, спустилась в сад. Миновала дровяной сарай, подошла к конюшне, осторожно прислушалась…
Свист плети доносился оттуда. Я закусила губы. Это очень больно?
Кажется, я стояла так и слушала целую вечность. И всего лишь однажды – у меня мурашки поползли по коже - послышался из глубины глухой, сдавленный стон.

- Продам, - Тейран раздраженно мерил шагами комнату. – Продам, к бесам. К чему нам слуга, от которого одни неприятности. С солдатами теперь изволь объясняться… смотрите, мол, у советников короля рабы бегают – значит, такие хозяева хорошие, раз от них бегут. Зачем мне эти сплетни? Продам, пусть только на ноги встанет. Ск-котина… еще отпираться вздумал. Украл, говорит, одежду, а кандалы сам сумел открыть. Ну, я из него дурь выбью и правды добьюсь – посмеет еще мне дерзить…
Я, свернувшись клубочком на нешироком диване, с грустью наблюдала за братом. Продаст, в этом не было ни малейших сомнений. Когда Тейран принимался вот так бегать по комнате, это означало – зол не на шутку. И слова у него никогда не расходились с делом. Продаст. Я почувствовала вдруг страшную усталость. И правда, зачем нам такой невольник? Зачем мне эта игрушка, если… я неожиданно поняла, что уже не думаю об Илане как об игрушке. Зачем мне это все… эта маета, от которой болит сердце?
- Тамира… - Тейран остановился напротив, пристально глядя на меня. – Что с тобой? У тебя усталый вид… давай отложим поездку?
- Ничего, - беззаботно ответила я. – Все хорошо, брат, я правда устала немного... и никуда не поеду – передумала. Продавай, если хочешь, ты прав.
Я неторопливо встала и, поцеловав брата в висок, вышла из комнаты.
… Что с тобой, Тамира? Правильно спросил брат. Что с тобой, Тамира? Эти слова звучали в ушах – да так назойливо, не отделаться. Что с тобой, Тамира?
И вправду, что со мной? Почему при одной мысли о каком-то невольнике в сердце разливается теплая волна, а пальцы начинают дрожать? Тебе двадцать шесть лет, Тамира, а ты ведешь себя как пятнадцатилетняя дурочка, впервые увидевшая вблизи мужчину. Кто он тебе – жених, брат? Уж лучше бы брат, чем…
Проворочавшись полночи в постели, я не выдержала. Встала, накинула легкий пеньюар – вышитый, с кружевом, подарок брата, наскоро заколола волосы и, прихватив свечу, вышла из комнаты.
Я знала, где сейчас Илан – в дровяном сарае. Брат распорядился держать его там – чтобы других к побегу не подбивал. Босые ноги ступали по половицам неслышно и легко. Я вышла на крыльцо, и вокруг моей свечи тут же закружились неведомые ночные насекомые. Я отвела их рукой. Свеча подрагивала на сквозняке, вокруг метались тени.
Путь до сарая показался мне бесконечным. Все спят, дурочка, чего ты боишься в собственном доме, увещевала я себя. Зачем ты идешь туда, что хочешь увидеть? Грязного, голого, в засохшей крови раба? Вот еще дивное зрелище.
На двери покачивался замок. Я беспомощно подошла. Конечно, еще бы его оставили незапертым! Я поднесла свечу поближе – и увидела торчащий из замка ключ. Повезло… сдавленный смех вырвался у меня. Хочешь – прямо сейчас открывай и выпускай его, и никто ни о чем не узнает.
Против опасения, Илан оказался вовсе не таким, как я ожидала. Он лежал не на земляном полу, а на тюфячке – пусть и тощем, но чистом, и даже под головой лежал свернутый плащ. На руках и ногах – кандалы, штаны – грязные, но целые, и повязки охватывают спину и грудь аккуратной белой безрукавкой. Кто же это постарался так? Наверное, Майти.
Я осторожно подошла, опустила свечу на землю. Илан лежал ничком, лицом вниз, и даже не пошевелился. Он тяжело дышал во сне, русые волосы, уже чуть-чуть отросшие, сбились набок, открывая часть щеки. Я осторожно, дрожащими пальцами коснулась его волос.
Мальчик, мальчик. Стальным обручем меня сковала жалость – настолько сильная, что казалось, нет никого и ничего на свете, что я не могла бы сделать, чтобы ему стало хоть чуточку легче. Невольнику, не имеющему ничего, рабу… мальчишке, проникшему в мое сердце… кого и когда еще я так жалела в жизни? Бездомного котенка, разорванного собаками на моих глазах, когда мне было пять? Тейрана, наказанного отцом, когда мне было восемь? Юношу-ремесленника, у которого мы заказывали новое седло, посмевшего признаться в любви ко мне и за это высланного из города? Все это не то, не то, не то. Посмевший добиваться свободы достоин не жалости, а уважения, думала я, но это все ерунда, это игры мужчин – в уважение, гордость, достоинство. А я только женщина… и жалость моя была женской, испытанной впервые в жизни, и я поняла вдруг, что в этой жалости нет унижения, напротив – тот, кто ее достоин, - человек и мужчина, настоящий мужчина, гораздо больше, чем все эти разряженные франты, добивавшиеся моей милости. Гораздо больше мужчина, чем даже мой муж, которого я никогда не любила. Мальчишка, скованный по рукам и ногам, избитый, бесправный… все это наносное, внешнее. Он – настоящий. Таким мог бы стать, наверное, мой брат, если бы по-иному повернулась судьба.
Илан пошевелился, что-то пробормотал во сне, застонал. Голова его сползла с этого подобия подушки, и я подумала: ему неудобно. Неумело, несмело я попыталась поправить плащ… и вскрикнула – пальцы мои укололо что-то острое, похожее на булавку.
Я осторожно пошарила в складках ткани. Что-то маленькое, твердое… украшение? Я вытянула руку, поднесла к свече. Фибула. Небольшая, украшенная каким-то узором фибула для плаща – вот что укололо меня острой иглой. Я повертела ее, разглядывая. Что это, откуда у него? Память, оставшаяся от дома? Чей-то подарок? Кража?

[Нион]

Снаружи раздались шаги и ругань, и я поспешно вскочила, поднимая свечу. Дверь распахнулась.
- Тамира? – удивленно спросил мой брат, появляясь на пороге. – Что ты тут делаешь?!
Я, застигнутая врасплох, молчала. Только украдкой сунула фибулу в карман, чтобы не увидел Тейран.
Брат подошел, взял свечу из моих рук. Кинул мимолетный взгляд на спящего Илана, потом – очень внимательно – посмотрел на меня.
- Успокойся, - сказал он негромко и жестко. – Не стану я его продавать… пока. Только скажу тебе, Тамира: не дело ты затеяла. Не дело. Играй с ним, как хочешь, но посмеешь влюбиться – убью. Его убью, а тебя – выдам замуж. – Глаза его смотрели холодно и спокойно. – Ты поняла меня? А узнаю, что это ты помогла ему бежать… пожалеешь. Теперь иди. Иди спать. И выбрось это из головы.

Этой ночью мне приснился лес. Лес, в котором я никогда не была и который не видела даже, не знала, как он выглядит. И двое были в лесу, двое, держась за руки, идущие меж стволов. Это я шла рядом с Иланом, и он улыбался мне. И в то же время я смотрела на все откуда-то сверху и понимала, что по лесной этой тропинке идет девушка с пушистыми волосами, которую зовут Марица. Лицо ее очень печально, хотя казалось бы – отчего, ведь рука об руку с тем, кого любит, идет она… а губы шепчут молитвы. И я поняла, что Марица молится – о нем, о том, с кем обручена. Она обручена. Она, понимаешь, Тамира? Она, а не ты.
Я вскрикнула и проснулась.
Яркое солнце заливало комнату, и все было как всегда. Совсем рядом, в саду, пел соловей. Из раскрытого окна доносились привычные утренние звуки. Я подумала, что мне, наверное, все приснилось – и вчерашний мой ночной поход в дровяной сарай, и разговор с братом. Пальцы левой руки затекли от напряжения. Я с усилием разжала их – и увидела маленькую фибулу на своей ладони.
Долго-долго я лежала, рассматривая ее. Фибула как фибула, ничего особенного. Разве что узор непонятный, но очень красивый – переплетенные травы, а в середине – вставший на дыбы единорог. Видно было, что фибула очень старая – узор потемнел, игла чуть погнулась от долгой работы. Интересно, откуда это у Илана? На кражу не похоже… скорее, наследство - от отца или деда. Очень уж потертой временем выглядит вещичка.
Брат уже уехал во дворец, сказали мне. Я сначала расстроилась, а потом подумала, что все к лучшему. По крайней мере, никто не помешает мне снова навестить Илана. Я, в конце концов, хозяйка или как? Должна же я знать, как поправляется невольник, наказанный накануне. Умрет он или встанет на ноги – воля Богини, но плохой буду я хозяйкой, если не позабочусь о нем.
Так, уговаривая себя, я торопливо завтракала. Находка снова лежала в кармане, но отдавать ее я не собиралась. Во-первых, я не украла, а взяла на время. Во-вторых, отнятое у раба отнятым не считается. А в-третьих, мне хотелось подольше полюбоваться этим странным красивым узором. Подождет. А потом верну… или не верну – подумаю.
Спускаясь с крыльца, я едва не споткнулась о маленького, пушистого котенка, клубком подкатившегося мне под ноги. Я хотела было пнуть малыша, но посмотрела на этот мягкий клубок – и рассмеялась. Лохматый, тощий, на морде черное пятно, а сам – рыжий. Откуда взялся такой? Котенок жалобно пискнул, приоткрыв розовую пасть. Чей это, интересно? У нас таких рыжих не водится. Наверное, с улицы приблудился. Надо отдать его Майти, пусть накормит… а управляющему всыпать – за то, что всяких оборванцев в усадьбу пускает.
- Тина! - крикнула я, подобрав подол, чтобы не касаться приблудыша. – Тут у нас добра прибыло. Отнеси вот это на кухню, отдай Майти.
Из дома выскочила молоденькая горничная. Увидела котенка, ахнула, захлопотала над ним. Я мимоходом усмехнулась. Ну вот, спасла от смерти маленького бродяжку. Так, глядишь, и в праведники запишут, и Богиня после смерти к себе возьмет…
Подходя к сараю, я увидела, что дверь приоткрыта. Изнутри доносился женский голос. Майти, точно, подумала я. Жалеет мальчишку… я осторожно и тихо, чтобы не выдать себя, заглянула в щель. И ахнула.
Девчонка Сения аккуратно и ловко разматывала повязки на спине Илана и что-то негромко говорила ему, что-то успокаивающее. Илан улыбнулся, ответил что-то – оба рассмеялись, да так, словно всю жизнь были знакомы.
Я прислушалась.
- … и как узнала – прямо заплакала. Вот, говорит, дурень – сам себя губит. Ну и молодые пошли, говорит, - совсем ума нет.
- Может, и нет, - согласился Илан. – А может, и есть. Сапоги же я стащить догадался – значит, какой-то ум все-таки есть?
- И все равно Майти права – глупый ты. Потерпи, я осторожно. А если бы насмерть запороли?
- Ну, не запороли же… Эй… да ты плачешь?
- Нет… Да! Потому что… ты…
- Ну, перестань. Успокойся, слышишь? Ну, ничего же не случилос-с-сь… ох… Сения! Ну-ка перестань!
- Да я не плачу уже…
- Послушай… я вернусь домой – и выкуплю тебя, и увезу отсюда, обещаю! Не плачь… Ну вот, уже улыбаешься…
- Илан… а как ты сумел кандалы снять? Повернись-ка… подними руку…
- Видгару спасибо – он на ночь забыл, как обычно, ручные надеть. А ножные… я с вечера приметил, куда он ключи кладет… Й-й-й-елки-сосенки…
- Тише-тише-тише… потерпи, солнышко, потерпи…
Я сжала кулаки. Да как она смеет! Как она смеет так смотреть на него – влюбленными, радостными глазами, как она смеет прикасаться к нему, если я не могу это сделать! Пусть бы кто угодно… будь это Майти – слова бы не сказала, но эта… Нет, только не эта!
Рывком распахнула я дверь и шагнула за порог. Девочка обернулась – и испуганно пискнула, роняя с колен чистое полотно, вскочила на ноги и торопливо поклонилась. Илан покосился, выворачивая шею – и увидев меня, непонятно улыбнулся. Но встать не смог, хотя и попытался.
- Лежи, - махнула я ему. И грозно спросила у девочки: - Кто позволил?
- Простите, госпожа, - пролепетала Сения. – Я… мне господин Тейран разрешил. Вчера еще… сам сказал: перевяжи, говорит, и смотри за ним, а умрет – шкуру спущу. Вот я и…
- Понятно, - медленно сказала я. – Тейран, значит. Ладно… продолжай.
Я прислонилась спиной к поленнице и мрачно наблюдала за ними. В косом солнечном луче, падавшем сквозь крошечное – кошке пролезть – окно у самой крыши, плавали пылинки. Открытая дверь давала достаточно света… и честно говоря, зрелище было не из приятных. Я отвела глаза. Надо отдать девочке должное – она действительно разбиралась в лечении. Пальцы ее двигались умело и ловко и, видимо, не причиняли лишней боли, хотя несколько раз Илан сдавленно застонал, но тут же умолк, скрипя зубами. Сения снова прошептала что-то успокаивающе… а я сжала челюсти. С-скотина. Как она смеет утешать его, если это могу сделать я.
Наконец, Сения затянула последний узелок и поспешно встала, собрав в ворох окровавленные повязки. И поклонилась мне.
- Все, госпожа. Вечером надо будет снова перевязать. И вставать ему пока нельзя, чтобы…
- Пошла вон, - бросила я сквозь зубы. – Сама знаю.
Девчонка торопливо метнулась к выходу, низко опустив голову. С мстительным удовольствием я заметила слезинки, катящиеся по ее щекам. Ничего, не растает. Не сахарная.
Илан лежал все так же ничком, вытянув вперед скованные руки, и молчал. Глаза его смотрели мимо меня.
- Как ты? – спросила я, опускаясь на колени на земляной пол, совершенно не заботясь о том, что пачкаю юбку.
- Спасибо, госпожа, - ответил он коротко и равнодушно.
И понимай, как хочешь…
- Я прикажу, чтобы с тебя сняли кандалы… хотя бы ручные, - сказала я. И осторожно прикоснулась к холодным браслетам на его запястьях.
- Спасибо, госпожа… - так же равнодушно ответил он и отвел руки.
- Илан… пообещай мне, что больше… что больше не станешь бегать, - попросила я.
- Нет, - ответил он, не раздумывая.
- Брат хочет продать тебя, - прошептала я.
Илан не ответил, облизал пересохшие губы.
Я нерешительно помолчала.
- Хочешь есть? Брат запретил, но…
- Уйди, госпожа! - сорвался он вдруг. – Уйди, прошу!
И добавил – резко, на выдохе - еще несколько непонятных слов, тех же самых, что и вчера утром. Отвернулся и закрыл глаза.
Резкая, как удар хлыста, ярость вспыхнула во мне, заливая щеки жарким румянцем. Коротким, стремительным захватом стиснула я прядь его волос и дернула так, что голова мотнулась и Илан сдавленно зашипел сквозь зубы.
- Ты… - в груди моей клокотала ненависть. – Ты… запомни! Ты в моей власти, понял, раб? Что пожелаю с тобой, то и сделаю. И ты мне морду не вороти, захочу – запорю насмерть, захочу – продам или собаками затравлю. Гордый какой нашелся! Засунь свою гордость в задницу и молчи, и радуйся, если вообще разрешат слово сказать! Убью, сволочь! – и я выругалась сквозь зубы – тяжело, по-мужски, как пьяная.
Еще раз я дернула его за волосы, потом выпустила – и с силой, резко ударила по только что перевязанной спине, так, что Илан выгнулся назад и вскрикнул, не сдержавшись. Носком туфельки, поднявшись, пнула его в бок. И вышла, с силой хлопнув дверью.

[Нион]

* * *

Два дня я прятала фибулу на дне шкатулки, под грудой своих драгоценностей. Вечерами рассматривала при свете свечи… мне казалось иногда, что она пахнет травами. Погнутая, потемневшая от времени, но все же – явно не простая железка… Неужели украл? Неужели… а если эта безделушка принадлежит именно Илану, то не поможет ли она узнать, кто этот человек и почему так избегает разговоров о прошлом?
На третий вечер я не выдержала.
- Послушай, - как можно небрежнее сказала я брату, когда ужин закончился и слуги подали на сладкое щербет в маленьких вазочках. – Как ты думаешь, чей это узор? В смысле – какого времени и какой страны?
Я протянула ему фибулу на ладони.
- Где ты взяла это? – удивился Тейран, осторожно рассматривая чеканку на свет. – И с какого часа ты вдруг стала интересоваться старинными узорами?
- А он правда старинный? – я постаралась не услышать первого вопроса.
- Я, конечно, не специалист, но… судя по всему, этой чеканке не меньше сотни лет. Так где ты ее нашла?
- В торговых рядах, - ответила я спокойно. – Вчера гуляла по рынку, засмотрелась на украшения, а там… лежала рядом с прочими. Мне понравилось, и я купила, за нее дешево просили.
Тейран внимательно посмотрел на меня. Я улыбнулась как можно беззаботнее.
- Знаешь… я вообще-то думала носить ее с новым плащом. У меня вышит на нем похожий узор. Но сейчас посмотрела, примерила… не идет.
- Купила, - проворчал брат. – Вечно ты что-то купишь… вон, от одного приобретения уже покоя нет, теперь и от второго не будет. Выкинь, – посоветовал он, и взгляд его смягчился. – Что тебе это старье? Я тебе новые куплю… нарисуй – закажем у ювелира, еще как красиво будет!
- Да жалко, - призналась я. – Уж больно штучка красивая, к душе легла. Похож узор, но не тот... странный, мне таких видеть еще не приходилось. Ты привозил мне броши из Сеттии, из Руанды, с Юга, но такого…
- Я, если честно, тоже не могу сказать, - признался брат, подбрасывая фибулу на ладони. – Похоже на Сеттию, но… не знаю, не уверен. Знаешь, душа моя, если тебе так уж нужно, я могу взять эту штуку с собой и поинтересоваться… есть у меня свои люди знающие, они расскажут. Хочешь?
Я кивнула.
- Хорошо. Быстро не обещаю, правда, но…
- Только потом назад верни, - попросила я. – А то знаю я тебя…
И, видя, что брат нахмурился, стараясь сгладить неловкую шутку, поцеловала его в щеку.
Не знаю, что сказал или подумал Илан, обнаружив пропажу. Не сомневаюсь, что вещь была ему дорога – иначе он бы не прятал ее так тщательно, не сберег бы во всех переделках… мало ли какие безделушки попадают к воину с добычей. Может быть, это просто подарок… в любом случае, мальчишка наверняка расстроился. И скорее всего, долго искал пропажу. Ничего, когда брат отдаст мне ее, я потихоньку верну ее Илану. Потерпит. Мне это важно. Мне нужно узнать, в конце концов, кто он такой – воин, способный стоять против шестерых в одиночку; мальчик со взрослыми шрамами на теле; сын пастуха, получивший благородное воспитание.
Несколько дней Тейран не говорил мне ни слова, только покачивал головой. Вечером он привез мне почти такую же фибулу, только узор на ней ложился на мой новый плащ, так, что лучше и угадать было нельзя. Золотые нити свисали с окружья, и несколько дней я просто радовалась обновке, забыв обо всем. Но потом снова пристала к брату, и в конце концов он ответил слегка раздраженно:
- Будет что-то – сам скажу. Далась тебе эта побрякушка… - и усмехнулся, - что значит женщина!
И я перестала спрашивать. Будет что-то – скажет сам. В конце концов, брат мой – умный человек и сам прекрасно понимает, как может жечь нетерпение.

* * *

Минуло, наверное, две недели, и Тейран стал возвращаться из дворца чуточку раньше, не такой вымотанный и откровенно довольный – видно, дела его пошли на лад. Мы снова сидели вечерами на веранде и разговаривали – обо все. Близкое предчувствие осени делало эти беседы еще более долгими.
Вот-вот должны были начаться дожди. В наших местах дожди – не благословение среди летней засухи, не радость по-лужам-босиком, не радуга в полнеба. Так, говорят, бывает на севере… так мне рассказывала Тина. В наших краях дожди – это сплошная пелена от земли до неба, за которой не видно ни лица, ни солнца, ни жизни. Полтора месяца воды – всюду, чавкающей грязи под ногами, сырых ног и капель в воздухе… а на смену им придет недолгий холод, когда грязь скует ледяным панцирем, а промозглый ветер загонит под крышу всех, кроме солдат и бродяг. И это будет недолго, но… этот зимний, промозглый, постылый месяц бывал для меня самым долгим месяцем в году.
Но пока еще царили недолгие дни предосеннего благоденствия. Солнце уже не пекло так сильно, и даже днем вполне можно было выходить без защиты зонтика. Вечера становились все длиннее, дни – все короче, и прохлада робкими, неторопливыми шажками уже подбиралась к городу, трогала дыханием ясные лунные ночи. В степи сейчас необыкновенно хорошо – тихо, спокойно; все замерло в ожидании осени.
Эти дни я старалась проводить на солнце. Днем выходила в сад, устраивалась с вышивкой меж кустов роз… или неторопливо следила за бредущими по дорожкам муравьями. И вечера все чаще проводила одна. Мне опротивели прежние знакомые, пышные компании, праздники каждую ночь. Хотелось вставать на рассвете и долго-долго смотреть в окно на уходящее лето. Мысли текли лениво и спокойно.
Илан держался со мной уже не так отчужденно, как прежде. Иногда даже тень улыбки проскальзывала на его замкнутом лице, хотя кланялся он все так же коротко и неглубоко. Даже плети не смогли отучить его от этой привычки. После порки он пришел в себя на удивление быстро, но, кажется, притих и мысли о побеге оставил… по крайней мере, мне так казалось. Мне хотелось сказать ему, что нет смысла бежать сейчас – дожди остановят в степи, но отчего-то я не решалась.
Несколько раз вечерами я встречала его – одного, и тогда мы перекидывались несколькими ничего не значащими фразами. Кто бы только знал, как мне хотелось снова повторить тот день в степи, когда он – пусть и немного – говорил мне о себе, рассказывал, и на лице его не было такого привычного отчуждения, и серые глаза светились. От встречи к встрече я видела, как все более усталым и жестким становится его взгляд, какие круги залегли под глазами, как торчат скулы и проступают морщины в углах губ. А однажды, когда в разговоре со мной, он отвел за ухо отросшую прядь волос, я заметила среди светло-русых его волос совсем-совсем белые – седые. Он похож был на сокола в клетке, степного сокола, который отказывается от еды и умирает, но не примиряется с неволей. С тоской и тревогой я поняла вдруг, что и здесь будет так же. Илан сбежит. Или умрет. Третьего не дано.
И моим никогда не станет…

Видимо, что-то подобное понимал и мой брат, потому что все чаще, хмурясь, заводил разговор о том, что часть слуг надо бы заменить; причины назывались разные – один охромел, второй неуклюж и ленив… мы и раньше иногда продавали тех, с кем было много хлопот, но делалось это все-таки редко. Если слуга нерадив, говорила наша мать, то ищи причину в хозяине. Брат мой часто бывал строг, но справедлив; и я несколько раз слышала, как наши невольники хвалились перед чужими, как хорошо заботится о них хозяин. Но за это он требовал мгновенного послушания, старания и усердия.
Собственно, отношения господ и рабов строились именно на этом. Правила хорошего тона предписывали заботиться о невольниках в старости, кормить и одевать, лечить во время болезни. В порядочных домах не водилось иногда даже плети для наказания невольников, не говоря о кандалах и колодках. Рабы платили за эту заботу усердием и смирением. Порой бывало, что управляющий-невольник ведал всеми делами дома так, что хозяин не знал, когда приходит время уплаты долгов за дом или сколько выручено от продажи винограда. Конечно, уважающие себя хозяева, а особенно хозяйки не допускали такого. Но интересоваться настроением или душевным состоянием невольника – это уж, извините, лишнее.
До тех пор, пока в доме нашем не появился Илан, и мы не знали горя со слугами. А вот теперь – поди ж ты. Кто бы мог подумать, что у господина Тейрана, которого каждый в столице знал как отличного хозяина, будет бегать раб? И не станешь же объяснять всем, что причина тому – прихоть женщины…
Однажды утром Тейран снова завел разговор на эту тему.
- Вчера, - сказал он, - Его Величество принимал купца с Юга. Я потом с купцом этим разговорился… он везет большой караван, и ему нужны сильные и выносливые рабы. Я сказал, что такой раб у меня есть, но он строптив и несносен, на что купец ответил, что это его не волнует – лишь бы мог тяжести таскать. Словом, мы сговорились на пятнадцати золотых, и думаю, я внакладе не останусь. Купец уезжает послезавтра утром, поэтому завтра он обедает у нас. Если этот Илан ему глянется – продам, к бесам. Надоел.
- Но… - начала было я и замолкла.
- Тамира, это уже не смешно, - мрачно сказал брат. – Мне твоя игрушка поперек горла встала. Хватит уже того, что обо мне по дворцу сплетни гулять начали. Мне этот мальчишка надоел. Еще и, того гляди, он других станет на бунт подбивать. Поиграла – и будет. Продам.
Он посмотрел на меня.
- Не сверкай глазами, сестра, - проговорил примирительно. – Нужно будет – куплю кого-нибудь еще. Что ты уперлась в этого бездельника? Мордашка смазливая? Так будет у тебя таких еще десяток, только скажи… и посмирнее, попроворнее. Не дуйся. В воскресенье поедем на базар, присмотрим кого-нибудь еще, ладно?

[Нион]

После полудня пришло письмо – приглашение от лорда Рокия. Лорд звал кататься верхом, обещал музыкантов, мороженое и диковинных птиц. Не дочитав, я разорвала надушенный лист.
День тянулся невыносимо долго. Я бродила по комнатам… не хотелось ничего делать, не хотелось ни о чем думать. И особенно – о том, что завтра приедет этот купец, да будет его караван большим и богатым. Приедет и будет обедать у нас… и если ему глянется Илан…
Ничего не хочется.
Нет, поняла я, что-то мне все-таки хочется. Хочется отбросить приличия, прийти к Илану и сесть рядом. Как девчонка Сения… как Майти, которая может кормить его пирожками, гладить по растрепанным волосам и успокаивающе говорить какую-нибудь чепуху. Как Тина, которая может сидеть с ним рядом и петь песни. Они слуги, им можно. Отчего мне, хозяйке, не дано даже этого?
Я сидела в любимой беседке в саду и молчала. Солнце клонилось к горизонту, на траве вытягивались тени. Брат приглашен к леди Виане… звал и меня с собой, но я отговорилась головной болью. Может, зря? Может, там, среди людей и вина, меньше болело бы сердце?
Дура ты, Тамира. Навыдумывала себе невесть чего, а теперь страдаешь. Не страдала, когда выходила замуж, не страдала, когда выбирала из пяти приглашений разом, не страдала, когда умер муж. Чего тебе теперь-то надо?
Я прислонилась лбом к прохладной колонне беседки и закрыла глаза.
- Госпожа, - чья-то ладонь осторожно дотронулась до моего плеча. – Госпожа, что-то случилось? Тебе плохо?
Илан. Это Илан стоял со мной рядом, а я даже не слышала звука его шагов, хотя мудрено было не услышать. Как тихо вокруг, даже птицы умолкли, а я ничего не слышала…
- Сядь, - тихо сказала я, вытирая мокрые щеки. – Сядь…
Он послушно опустился на мраморную скамью рядом со мной. Ссутулился, обхватил руками колени. Искоса посмотрел на меня. Лицо его смутно светилось в сгущающихся сумерках.
- Что-то случилось, госпожа? – повторил он.
- Тебя продадут завтра, - тихо сказала я. – Купец, друг моего брата… ему нужен работник в метрополии. Он увезет тебя завтра вечером.
- Вот как, - после паузы выговорил Илан.
- Да, так. Завтра.
Илан помолчал. Потом пожал плечами.
- Ну, что ж…
- Тебе совсем все равно? – вырвалось у меня.
- Нет, - после паузы ответил Илан. – Но это ведь никого не интересует, правда?
- Илан… Я не могу уговорить брата оставить тебя. Но я.. если ты захочешь, я могла бы навестить тебя.
- Это ни к чему, госпожа, - так же ровно проговорил Илан. – Совершенно ни к чему.
Горькая обида всколыхнулась во мне.
- Ты думаешь, что это я? Я велела Тейрану продать тебя? Думаешь, из-за того, что ты…
- Да ничего я не думаю, - ответил он устало – так, словно ему было уже все равно. – Ничего.
Какое-то время мы молчали. Илан смотрел прямо перед собой, глаза его светились в темноте ровным, холодным светом. А я смотрела, смотрела на него… потому что завтра мне смотреть будет нельзя, завтра он снова будет слуга, а я – госпожа…
Ночные бабочки кружились над нашими головами, в воздухе пахло цветами. И соловей пел – как сумасшедший, как будто это был последний день, и он решил выдать свою самую прекрасную песню.
- Ты снова сбежишь? – спросила я.
Илан равнодушно пожал плечами:
- Как получится. Думаю, да.
- Очень откровенно и честно, - я фыркнула.
Он не ответил.
- А если убьют за побег?
Илан чуть улыбнулся.
- Может быть, так будет даже лучше.
Да, подумала я и не удивилась этой мысли. Может быть, для тебя это будет даже лучше, мальчик. Ты не приживешься в неволе.
- Илан… - я повернулась к нему. – Сегодня последний вечер... Ответь мне – кто ты? Я никому не скажу…
- Сын пастуха, - ответил он. - Дружинник князя Эльрии.
Стало уже совсем темно.
- Илан… - с удивившей меня саму робостью я коснулась его руки. – Скажи… ты все еще презираешь меня?
- За что?
- Ты думаешь, что я шлюха?
Грязное ругательство, казалось, ничуть не удивило его.
- Ничего я такого не думаю, - отозвался Илан после паузы. И вздохнул едва слышно.
- Ты… понимаешь, я…
- Не надо, госпожа… - Он повернулся ко мне. - Ты женщина… только, - он чуть запнулся, - очень несчастная женщина. Но ты еще станешь счастливой, поверь мне.
Я даже не разозлилась на это «несчастная» - не было сил.
- Жалеешь? – тихо проговорила я. – Ты – меня – жалеешь?
- Да, госпожа, - так же тихо ответил он. – Мне жаль тебя.
Я с усилием подняла руку и провела ладонью по его щеке. Он не отстранился. Было так тихо, что я слышала шум собственного сердца.
- Тогда пожалей меня иначе, - прошептала я еле слышно. – Сделай меня счастливой хоть на один вечер. Больше мне не надо. Илан, я прошу тебя… не как хозяйка, а как женщина. Сделай меня счастливой. Завтра мы расстанемся, и я никогда не увижу тебя больше… Пожалуйста.
Это было даже хорошо, что уже стемнело – он не видел моих пылающих щек. Я, гордая Тамира иль-Хеалль, покраснела, как девчонка на первом свидании. Это было даже хорошо, что завтра его продадут, потому что ни один раб не должен слышать таких слов – от госпожи. А от женщины?
Илан осторожно взял мою руку и поднес к губам. Потом провел своей ладонью по моим волосам, щеке, шее… а я припала к ней, как путник припадает в жаркий день к роднику с водой...
Пальцы его были твердыми и очень теплыми. Они ласкали меня осторожно, бережно, а я закрыла глаза – и, застонав, выгнулась дугой в его руках…
Никогда, ни один мужчина на свете не подчинял меня себе так – требовательно, умело, понимая и чувствуя каждую линию моего тела. Никогда, никому, ни одному мужчине на свете не покорялась я так… я, привыкшая лишь получать, теперь готова была на все, как последняя служанка - лишь бы ему, неумелому, совсем еще неопытному было хорошо, лишь бы он не уходил, не оставил меня умирать от тоски в одиночестве. И он – мальчишка - знал меня так, как я сама никогда себя не знала. А я знала – его, и на одну лишь ночь мы стали – единым целым…
Рыжий котенок с черным пятном на морде неслышно подошел по дорожке, прислушался – и муркнул довольно. А потом уселся неподалеку, обернув лапки пушистым хвостом. Он стал нашим стражем на эту ночь – такую короткую, такую длинную… ночь, где под огромными звездами, среди цветов в высокой траве мы с Иланом были вместе. Я была – его, а он – моим. Навсегда.

* * *

Утром небо заволокло тучами, подул резкий, холодный ветер. Это осень, поняла я. Начинаются дожди. И мельком порадовалась тому, что успела убрать из беседки вышивку с ирисами – мне было бы жаль ее потерять.
Весь этот день мне было легко и одновременно очень тяжело. Так легко, как давно уже не было... потому что у нас все-таки БЫЛА эта ночь, эта замечательная, удивительная ночь, о которой оба мы будем вспоминать как о самой счастливой в жизни. Но тяжкая печаль была словно разлита в сыром воздухе, миллионами дождевых капель рассеивалась в воздухе. Последний день. Мне бы сидеть рядом с Иланом, не отпускать его ни на минуту, гладить по руке… да нельзя, нельзя. Мы не увидимся больше. К обеду приедет купец… а я – хозяйка и буду вести себя так, как подобает.
Наверное, надо было думать о том, что делать с яблоками, еще не убранными с веток, отдавать какие-то распоряжения слугам, закрыть окно в своей комнате, чтобы ливень не промочил развевающиеся занавеси… мне было все равно. Те, кто знает, что им делать, сделают все сами. Мне нужен сейчас лишь один человек в мире, а его-то мне как раз увидеть нельзя…
После обеда я, накинув плащ, все-таки вышла в сад, прошла по дорожкам и села на скамью в увитой поникшим плющом беседке. Слишком близко были слезы, а я не хотела, чтобы их кто-нибудь видел. Кроме того, я надеялась, что Илан все-таки улучит минутку и выйдет в сад… даже не слово ему сказать, а просто увидеть, в глаза посмотреть…
Когда за воротами послышался шум подъезжавшей кареты, я не удивилась. Но увидев брата, летящего по дорожке к дому так, словно за ним гнались дикие волки, встала и сделала шаг к воротам. Что-то давно мой братец так не бегал…. Наверное, с того самого дня, когда леди Раэлин дала ему понять, что… от ворот поворот, словом, как говорит обычно Майти.
- Что случилось, брат? – спросила я, подходя к крыльцу. Тейран уже взбежал по лестнице наверх, из раскрытых окон слышался его громкий голос.
- Ах, вот ты где! – он увидел меня из окна и высунулся едва не наполовину. – Поднимись-ка наверх, Тамира, мне нужно кое-что сказать тебе.
Недоумевая, что случилось и почему такая спешка, я вошла в дом, стряхнув с туфелек дождевые капли. Последний раз брат так торопился лет как бы не десять назад… нет, как раз перед моей свадьбой. Но торопился, увы, не в связи со свадьбой, а просто лорд Клеван…
- Скажи мне, Тамира, - Тейран – прямо в забрызганных грязью сапогах - рухнул на мягкий диван в гостиной и положил себе на живот подушку, - ты знаешь, что полагается у нас в государстве за шпионаж?
Я оторопела. Потерла руками лицо, поправила чуть влажные волосы. При чем тут...
- Какой шпионаж? –спросила я, глупо моргая.
- А такой. В пользу врага который. Знаешь? Десять лет тюремного заключения, конфискация имущества в пользу казны… и это если повезет доказать, что шпионаж был на намеренный. А это, как ты понимаешь, не удается никому. Если намеренный – тогда смертная казнь и ссылка всей семьи, включая грудных младенцев. Ты хочешь уехать в глушь?
- Что?! – изумилась я.
Тейран стремительно вскочил, шагнул ко мне. Протянул на ладони маленькую, потертую вещицу – найденную мной фибулу.

[Нион]

- Вот эта штучка стоила мне недавно большого количества денег и не менее большого количества седых волос. Можно потом посчитать, если будет интересно. Начинаю это я, значит, чинно-благородно, тихо-тайно узнавать, что за вещичка такая моей сестре на базаре попалась, да что за узор на ней такой… сестра у меня, понимаете, красивые вещи любит, интересуется древними узорами – женщина, что с нее взять...
- И… что? – прошептала я.
- … и узнаю любопытную вещь. Фибуле этой – лет триста, не меньше; по всему судя – семейная реликвия. Ничего бы плохого, правда? Только реликвия эта – с севера, из Эльрии. Как уж она попала сюда – ума не приложу. Может, с мертвого сняли, может, силой отобрали. И принадлежала она, насколько можно установить, прапрапра… словом, не знаю, сколько, но предкам нынешнего князя Иврина. А потом выясняется, что не могли ее с мертвого снять, потому что талисман это… удачу приносит, и не просто удачу. Штучка – заговоренная, отводит и стрелу, и меч, и пламя… ранить того, кто ее носит, можно, а убить – нет. Каково, а?
Я смотрела на брата молча, лишь беззвучно шевелила губами. Взгляд мой отмечал в тот миг совсем посторонние вещи: вон ветка склонилась к окошку… вон птица села на подоконник… вот Майти ворчит за дверью… вот фибула на его ладони.
- Сама понимаешь, - продолжал Тейран, - мне стоило больших трудов объяснить Его Величеству, зачем и для кого я занимаюсь этими поисками.
- Но что здесь такого? – шепотом спросила я. – Ведь я купила ее на базаре…
- Это ты думаешь, что на базаре, - язвительно сказал брат. – А как она на базар попала? Его Величество думает не так тривиально. Фибула эта – собственность рода князей Эльрии. Если князь – там, а фибула – здесь, значит, он ее или отдал, или продал. Продать не мог – не идиот же, в конце концов. Если отдал – то кому? Скорее всего, сыну, княжичу… или родичу. Но родичей – близких – у него нет. А если княжичу отдал, значит, здесь этот княжич…
- Ну и что?
- А то, что если я тайно – понимаешь, тайно! - веду розыски, значит, не менее тайно я нашел обладателя этой фибулы. Читай, княжича Эльрии – больше некому. А если тайно – значит, с недобрыми намерениями. Сказать, какими? Железная логика у нашего государя, правда? Тамира, ответь мне честно, где ты взяла эту вещь?
- Тейран, это… это неправда, - беспомощно проговорила я. – Я действительно на базаре…
Несколько секунд брат внимательно смотрел на меня.
- Я-то тебе верю, - устало сказал он. – Но чтобы доказать это в Тайном Приказе, придется о-ой как постараться. Торговца этого описать, найти его, узнать, как эта вещь к нему попала… и еще доказать, что это он тебе ее продал. Ты этого хочешь?
Ледяные мурашки побежали по моим рукам. Видно, в глазах моих плеснулся такой неприкрытый ужас, потому что взгляд Тейрана смягчился.
- Ладно, девочка. Я разберусь в этом сам. А ты иди в дом… и знаешь что? Постарайся эти дни не выходить без меня за ворота, ладно? Я все улажу, но ты… не доставляй мне больше неприятностей. И… не жди меня рано, сегодня у меня очень много работы. Может быть, задержусь до утра… ложись спать, не жди, поняла?
- А купец? – пролепетала я. – Купец, который приедет сегодня…
- Какой еще купец? – непонимающе посмотрел на меня брат. – Я сказал – вернусь поздно. В дом никого не впускай, ясно?
Легко развернувшись, он бегом помчался к воротам. Из-под колес брызнула грязь – так резво карета тронулась с места.

Время свернулось в клубок, и клубок этот стал до отказа взведенной пружиной самострела. Так много нужно было сделать в эти оставшиеся часы, и так мало людей должны были узнать о том, что мне нужно сделать. Сколько еды и вина нужно путнику-одиночке на неделю пути? Я собирала неприметный узелок, засовывая в него свои украшения, еду, теплый плащ, и пальцы мои дрожали, но на душе было холодно и спокойно.
Тейран вернулся из дворца очень поздно, мрачный и злой. Я не стала бы подступаться к нему, я знала, что в таком состоянии его лучше не трогать. Но мне очень нужно было узнать. И я решилась спросить: ну что там?
- Пока ничего нового, - ответил брат сквозь зубы. – Ищем. Он где-то здесь, в столице… ничего, вопрос пары дней, не больше. Нынче же вечером Ворота закрыты указом Его Величества, выпускают только по специальным пропускам. Завтра мне, наверное, придется уехать… ненадолго, Тамира. А ты пока останешься здесь, хорошо? Будет подозрительно, если ты уедешь – слишком будет походить на бегство. Поверь, это ненадолго… и не выходи пока из дома.
- А пропуск? – с притворным ленивым любопытством спросила я. – Как же ты уедешь, если пропуск…
- Я сам себе его выписал, - усмехнулся брат. – Его Величество пока еще верит мне…
Погасив лампу в своей комнате, я лежала, чувствуя, как пылают щеки, до тех пор, пока все в доме не стихло, и даже Майти уже угомонилась со своим ворчанием, и даже кошки вернулись с ночной прогулки. Тихо пробили часы – три раза. Еще немного…
Я вскочила, дрожа, словно в лихорадке. Теплый плащ и мужская одежда – их даже искать не надо, всегда под рукой… как неудобно одеваться самой, без помощи Ахари. Теперь спуститься вниз…Хвала Богине, как крепко спит весь дом… не забыть бы вина.
Мягкие сапоги без каблуков скрадывали звук шагов. В комнате Тейрана слабо горел ночник. Брат спал, уткнувшись носом в подушку; в воздухе отчетливо чувствовался запах вина. Не один, ох не один кувшин прикончил он сегодня. Оно и к лучшему.
Я осторожно приподняла брошенный в кресле камзол Тейрана, стараясь не шуметь, обшарила карманы. Богиня, не подведи! Сделай так, чтобы фибула еще была у него с собой. Носовой платок, кольцо какое-то… бумага с гербовой печатью – пропуск, спасибо, Богиня… монеты, монеты… рассыпались… толстый ковер заглушил все звуки – спасибо Тебе, Богиня… есть!
Фибула жгла мне пальцы, и я поспешно завернула ее в платок и сунула за пазуху. Открыла стоящую на комоде шкатулку – там хранились деньги и запасные ключи – от дома, от погребов и подвалов, а еще – я это точно знала – от кандалов, которые Тейран надел на нового пленника. Все, что касалось хозяйства и было важным, брат складывал сюда.
Потом я остановилась и посмотрела на спящего Тейрана. Прости меня, брат. Ну, не могу я поступить иначе. Потому что Илан ведь будет защищаться до последнего, когда стражники придут за ним… а талисмана у него не будет, значит – они убьют его. Прости. Я очень хочу, чтобы он выжил. Я люблю тебя. И люблю его. Я не могу иначе.
Тихо-тихо выскользнула я в коридор и прикрыла за собой дверь.
Ночные коридоры были пусты. Правильно, кому придет в голову бродить в такую пору? Бесшумно прокралась я в людскую, ощупью находя нужный поворот. Осторожно отворив дверь, зажмурилась от густого, спертого духа, ударившего в нос, запаха людского пота и нечистого дыхания. Я знала, где спит Илан – у самой двери. На столе горела одинокая лучина.
Он вытянулся на лавке, закинув скованные руки за голову, и дышал почти неслышно – лишь слабо поднималась на груди рубашка в такт дыханию. Несколько секунд я смотрела на него. Сердце стучало быстро и четко. Мы больше не увидимся.
Я пошла бы с тобой на край света, думала я, глядя на его спокойное лицо, слыша ровное, легкое дыхание. Хоть в пустыню, хоть в горы – куда скажешь, куда захочешь. Но ведь ты не захочешь. Я помогу тебе, я все для тебя сделаю, но ведь если ты уйдешь, как же я останусь без тебя? Как же я раньше не знала, что ты живешь на свете, ведь ты – единственное счастье мое, и все, что нас разделяет – так ничтожно по сравнению с тем, что есть на свете наша любовь. Но все, что нас разделяет, станет непреодолимым, и я это знаю, и ты тоже знаешь это. Ты – сын князя Эльрии, и у тебя есть невеста. Как смогу я стать твоей, если ты даже не любишь меня?
Если бы ты только знал, как проклинаю я и то, кем родилась, и то, кем родился ты. Если бы ты только знал! Скоро, совсем скоро станет розовым небо, и этот рассвет станет последним днем моей жизни. Потому что жизнь без тебя – не жизнь больше, ведь я люблю тебя.
Впервые в жизни передо мной встала преграда, и всех моих сил, денег, связей Тейрана не хватало, чтобы преодолеть ее.
Я протянула руку и тряхнула его за плечо.
- Вставай, - задыхаясь, прошептала я. – Вставай.
- Что случилось? – Илан приподнял голову.
Было еще совсем темно, лишь слабый огонек лучины освещал его лицо.
Я прижала палец к губам:
- Шшшш… Вставай! Я все объясню.
Быстро, но осторожно, стараясь не шуметь, я разомкнула замок его ручных кандалов. Пока он торопливо растирал кисти, склонилась к ногам. Еще, еще… замок заржавел… скорее!
Я протянула ему старые сапоги, взятые тайком у брата:
- Обувайся и идем…
Странно, но он поверил мне, хотя мог бы и не делать этого. Илан послушно натянул сапоги, поморщился – маловаты, но поднялся и торопливо пошел за мной – а я почти бежала, бесшумно и стремительно, по длинным коридорам.
В конюшне было темно и тихо, и даже лошади еще спали. Хвала Богине, конюший был пьян… спи спокойно, бездельник, спи, пожалуйста, как можно дольше, ведь от тебя теперь зависит и моя жизнь тоже. Я торопливо наложила на Вишню седло и затянула подпругу.
- Садись…
По-прежнему ни о чем не спрашивая, Илан вскочил в седло – легко и стремительно, словно это всегда был его конь, и Рыжик принял всадника и даже не захрапел. Еще несколько минут – и мы шагом выехали за ворота, а потом пустили коней галопом.
Улицы были пустынны в этот ранний час – едва сменилась стража, и ворота, наверное, открыли только несколько минут назад. Мы мчались во весь опор, и Илан по-прежнему молчал, и лицо его было бесстрастно, словно и не случилось ничего, словно так и нужно было – разбудить человека среди ночи, вытащить из постели и заставить скакать неизвестно куда.
Скорее, молила я про себя. Скорее. Еще немного – и проснется Тейран, и тогда будет погоня, и неизвестно, как далеко мы сможем уехать.