Пустоты и заполнители

[underminder]

[продолжение]
Не без помощи крепкой мужской руки Рита с грехом пополам вернулась в изначальное, так сказать, номинально-вертикальное состояние, хоть и по прежнему «мета-устойчивое». В процессе парочка ближайших к ней пакетов таки опрокинулась и девушка с облегчением обнаружила наличие на них тщательно выведенных по диагонали черным фломастером надписей – «Соль», и другой, логически продолжающей дуэт, «Сахар». Запасы месяца на два, отметила она про себя, скорее по-хозяйски, интуитивно совершив в уме нехитрый прикидочный расчет. Пара неуверенных шагов к зияющему распахнутой пастью трапу, жмурясь от нестерпимо яркого света словно шахтер выбравшийся наружу, на поверхность из пещерного лабиринта шахт, где за трудами праведными почти отвык, позабыл о солнце – и вот она, долгожданная, уже начавшая казаться несбыточной свобода… Можно было бы, конечно, кульминационно извернуться на последнем шаге, приголубив ступней пах своего заботливого проводника, и ринуться в неизвестность, как живо демонстрирует нам примерное развитие событий Голливуд. Вот только глаза пока отказывались толком различать контуры и градации цвета, а ноги по прежнему оставались предательски ватными рулонами папье-маше. Так что и без автоматной очереди в спину (ох уж эти стереотипы, но куда без них? особенно когда напредставляешь себе «с три короба»!) далеко бы она не оторвалась. Да и куда, с позволения сказать? Едва ли это место было ей хоть сколько-нибудь знакомо. Оставалось лишь понять, насколько плохой новостью для нее станет такое открытие. И плохой ли вообще… Ну что же, запахи непривычно нежно гладили носовую полость – а значит никакой в помине техногенной, городской эссенции из тонких ароматов доходящих «до кондиции» отходов, пронизываемых пестрой, до невозможности резкой гаммой бытовой химии, парфюмерии и вообще не поймешь чего. Лишь пряные, пьянящие, влажные ладони ветра, играющие прядками волос в каком-то одержимом порыве страстного любовника. Никакой приторности, никакой фальши или клише. Чистая необузданная девственная природа. Оголенные стопы (каблучковое безобразие, вероятно, соскользнуло с поленницей поваленных конечностей еще на борту самолета – да кто бы, право, жалел?) принимал в свое лоно податливый рассыпчатый и основательно просоленный, как копченый лосось, песок. Первые же объятия светила, пусть пока и невыносимого для взора, были здесь по южному чувственны и горячи, кружили голову и искушали дух. Едва ли подобная атмосфера годилась для какого-нибудь ихнего там убежища работорговцев или лагеря террористов – хотя, Бог его знает, ведь раньше-то в такие места гостьей ее наведываться не приходилось. Впрочем, едва ли все же в таком раю нашлось бы место «злобному змию», не буде он, конечно, намеренно приглашен ради разнообразия своими пресытившимися обитателями. И по мере того, как глаза приспосабливались к новому уровню освещенности, ей все больше и больше нравилось все те даже малые детали, что были подмечены и жадно выхвачены беглым лихорадочно-внимательным взглядом в окружающем их малочисленную экспедицию пейзаже. Это ведь совсем не то же самое, что разглядывать маленькое пятнышко насыпи, едва покрытое пушком молодых джунглей, сквозь линзу спутника, то и дело огрызаясь на медленный отклик, превращающий Вашу вожделенную картинку высокой четкости в расфокусированную мешанину цветных расплывчато-мутных квадратиков…
– Мне тут как-то раз пришлось побороться за жизнь с месяц или два, даже при том что «большой берег» хищно изогнулся, смешно сказать, всего в нескольких десятках миль от местной идиллии (что отсюда не больно то и очевидно). Рухнули, понимаешь, в воду с энной высоты, и тут же, еще толком не отправившись от шока и самого вызвавшего его столкновения, приняли «освежающий» душ через дуршлаг разорванного падением буквально на лоскуты фюзеляжа. Те, что не погибли от травм в первые секунды, нахватались «живительной» далеко за ватерлинию, чтобы, вслед за первыми, упокоиться с миром в океанских глубинах. А я, наверное, оказался не то чтобы сильно живучим, а скорее более упрямым для такой участи, и после нескольких часов барахтанья во мгле тропической ночи был выброшен испускать последнее дыхание на этот самый злополучный берег. Возможно, важно было продержаться тогда, найти в себе силы и мужество не сдаваться стихии и случаю, побороть, задушить на корню эту позорную слабость, время от времени подающее голос, глубоко сидящее в сердце каждого из нас желание в один прекрасный момент разжать пальцы и позволить телу сорваться в глухую беспросветную бездну забвения. Но теперь, оглядываясь назад, когда весь путь пройден… Я уже сомневаюсь. Как бы мучительно сложно не было выстоять, сознавая, что мир рушится вокруг тебя и смерть простирает над головой руки, это еще не девятый вал, коим предстает на первый взгляд. Пока есть цель – порождающий желание и придающий сил вектор, подчиняющий единому порыву все твое естество, направляющий утлую потрепанную ветрами барку сквозь ощетинившиеся рифами воды к спасительной отмели – еще ничего не потеряно, крепость не пала и флаг не спущен… А вот не позволить себе поддаться отчаянию спустя дни, недели одиночества, когда начинает казаться, что само это место, бесконечные, простирающиеся до неизменно-однообразного горизонта волны, и даже небо над ними, если и не препятствуют, то по крайней мере глубоко равнодушны к твоим попыткам остаться человеком, не говоря уже о том, чтобы, в конце концов, вернуться к людям… Ад, который далеко не каждому по плечу. И хижина (а точнее – несуразное нагромождение, переплетение веток, бывшее экспериментальное плот-судно №7 имени «дальних далей»), которую ты, наверное, уже способна разглядеть в отдалении – лишнее доказательство того, что я почти перестал надеяться, ну или был очень близок к этому, – действительно, «нечто» в грубом приближении напоминающее жилище человеческого существа, гнездышко, пожалуй столь же трогательное, сколь и приземистое, больше чем наполовину свитое из лиан, – (Даже и сам не знаю, какого лешего рассказываю тебе все эти ужасы! Произвел, называется, благоприятное впечатление, нечего сказать!...) Но, с другой стороны, это тот самый случай, когда слов из песни не выкинешь… Просто, возможно, случилось то, что давно должно было случиться, заранее предрешенный ход событий, что-то вроде знака свыше: «двигайся дальше или умри уже насовсем». Может быть отчасти поэтому в кое-то веки не один… Да и как иначе объяснить, что годы спустя я осмелился вернуться обратно, словно, наконец, запоздало очарованный тишиной, простотой и искренностью этой земной обители (если и не самого Аполлона, то уж точно всех его муз), красотой, которую прежде не замечал?… Повернись – сама увидишь, и попробуй только сказать, что никогда не грезила ни о чем подобном!
Полушутя-полусерьезно он подхватил ее на руки и за несколько широких пружинистых шагов донес до самой косы, где, живя какой-то своей недоступной логике разума жизнью, шумел неутомимо-неуемный, вечно голодный островной прибой.
Казалось бы, ну чего там может быть хитрого? Прилив и отлив, периодически-размеренно сменяющие друг друга. Волна, нежно скользящая по такой же точно как и она волне, то отставая, то вырываясь вперед. Словно сладостно-игриво лаская. И вот, спустя мгновение, «оно» (прибрежная зона, мелководье изящных ракушек и взъерошенных течением камушков) – излом, кульминация, когда мнимая разделяющая их грань рассыпается в воздухе мириадами мельчайших капель-брызг, будто бы даже звенящих от преодолеваемого внутреннего напряжения. Не верьте тому, кто утверждает, что видел и любит море за его бескрайние просторы и необузданную мощь – только там, где мокрые неторопливые гребни в счастливом изнеможении рушатся на берег, можно почувствовать настоящую душу «большой воды», разглядеть ее страсть из-под маски свирепой бесчувственной силы, капризно опрокидывающей корабли и, не задумываясь, похищающей жизни. Здесь она молода и наивна, еще не умеет притворяться и не торопится мстить за постоянные попытки человечества обуздать ее слепую волю. Где-то там, среди необъятной наготы ее распластавшегося тела, гнев суровых седых глубин может обмануть и глаз, и сердце… Но не здесь. Не на отмели. Когда она так уязвима и податлива, что не бросится ей навстречу может позволить себе разве что исключительной черствости сноб и сухарь. Обожженная солнцем, страдающая и оттого еще более романтичная, зовущая и стремящаяся… Кажется, будто сам свет пленен, повержен этой немой музыкой, запутался в изящных изгибах ниспадающих завитков, сдался, растворился в бесхитростной гармонии едва ли не чуждой его природе жертвенности… То губительным, то согревающим лучам далеко до порождающего всякую жизнь дыхания, им не разгадать бунтующей натуры, не осветить кровоточащего нутра, не познать в преходящей прямоте своего увлечения всеобъемлющей любви…
Поймав ее не то все еще удивленно-вопрошающий, не то восхищенный взгляд, в котором будто бы замерло отражение пенной лениво заваливающейся волны, парень-таки счел нужным подвести окончательную черту произошедшему.
– Прости, но ты как-то обмолвилась, что мечтаешь в один прекрасный день вырваться к открытым, свободным от тяжкого и неоправданного плена русел водным просторам. Вот, собственно, и они…
И тишина. А что тут еще добавишь, в самом деле?
Больше сомнений быть не могло. Это не провоз наркотиков через границу в человеческих телах, не захват заложников, и даже не секс-экспорт – она стала мишенью долгосрочной "кражи органов". По крайней мере, двух. Ну и души, конечно же... ))