Просмотр полной версии : Варежка
Порою жизнь ставит перед нами задачи, решение которых требует огромных затрат душевных сил.
Однажды в поезде я встретился с девушкой. Звали ее Ольгой. И вот что она мне рассказала.
С Алексеем я познакомилась, когда он пришел из армии. Воздушный десантник, высокий, крепкий – настоящий мужчина. Как сейчас помню его улыбку на загорелом лице, когда он впервые меня увидел.
Любил меня безумно. Несмотря на грубоватость в общении, со мной всегда был ласков. Задарил кольцами и браслетами. Летними вечерами мы гуляли с ним по парку, ели мороженое и целовались под громкое чириканье непоседливых воробьев.
После свадьбы поселились у моих родителей. С ребенком решили повременить, чтобы сначала обустроиться. Руки у Алексея были золотые. Сам сделал на кухне и в ванной ремонт, заменил сантехнику. Парень он был деловой, хваткий. Устроился охранником в коммерческую фирму, стал хорошо зарабатывать. Мы приоделись, купили телевизор, холодильник. Появилась у нас с ним голубая мечта: накопить на квартиру - пусть однокомнатную, но свою. Много раз рисовали мы в своем воображении нашу будущую комнату, прихожую, новые обои, ковры, занавески, а главное – большую двухспальную кровать.
Конечно, это вовсе не означало, что мои родители нас стесняли; просто молодым всегда хочется пожить отдельно. Алексей прекрасно относился к моей родне: отцу помогал на садовом участке, брату объяснял алгебру, а матери дарил на дни рождения и восьмое марта цветы и шоколад. И никогда у Алексея с моей мамой не обходилось без нежных слов по отношению друг к другу и поцелуев.
И вот однажды у моей мамы случился инфаркт и ее увезли на ''скорой'' в реанимацию. Мы с мужем по очереди у нее дежурили, приносили лекарства, еду. Но после обследования врачи сказали, что необходима срочная операция по замене клапана и что отечественные материалы ненадежны, а импортные стоят больших денег. Я, не раздумывая, согласилась заплатить.
Что тут началось!
Алексей сразу изменился. Бледный, он каждый вечер ходил из угла в угол и отчитывал меня. Я его прекрасно понимала. Конечно, наши мечты об отдельной квартире сразу рушились, но речь шла о моей матери!
- А что, если бы это случилось с кем-нибудь из твоих? – срывалась я.
Он только фыркал в ответ. Стал пенять моему отцу, который якобы и должен был подумать о своей жене, а не пить без конца. И давно уйти с завода, на котором больше года не платят и, видимо, уже никогда не выдадут даже обесцененные рубли. Что надо было откладывать из маминой пенсии. Наконец, что деньги в основном заработаны им; и не тратил он их только потому, что имел большие планы насчет нашей с ним совместной жизни. А теперь на них можно поставить крест. И из-за чего!
- Ну, сделают матери операцию, - психовал он, - но ведь сердце у нее все равно слабое, врачи же сами сказали. Просто они видят, что ты на все согласна, вот и тянут из тебя деньги…
- Надо будет, - вспыхнула я, - ради мамы и холодильник наш продам, и кольцо свадебное!
- Оленька, вспомни, - подходил он ко мне, - как мы мечтали завести ребенка, воспитывать его, дать хорошее образование…
- Придется подождать, - отвечала я.
- До тех пор, пока не состаримся?! Ведь у тебя любая случайность опять все перечеркнет!
- Алексей, мне сейчас, кроме мамы, ни до чего нет дела.
После таких сцен он подавался к дружкам, ночевал у них.
Наконец однажды сказал:
- Извини, Ольга, но у нас с тобой ничего не получится…
И ушел навсегда…
Свою долю из накопленных денег не взял. Оно и понятно: смерть моей матери легла бы на его совесть тяжким грузом. Зато теперь она мучает меня: получается, я его обокрала. Но если бы я отдала ему половину, на лечение бы не хватило! Что мне было делать?
Хотя операция прошла успешно, врачи напомнили, что сердце мамы плохое и нам надо быть готовыми ко всему. В этом смысле Алексей был прав. И все же…
Однажды утром, сидя возле спящей мамы, глядя на ее бледное лицо, я заплакала… Затем расчесала ее, покормила… А перед тем, как пойти на работу, поцеловала ее в щеку и укрыла одеялом. И мне показалось, те деньги, что я заплатила за операцию, - ничто по сравнению с благодарной маминой улыбкой…
(рассказ моей попутчицы)
Это случилось во время зимних каникул моего сына Вадика, ученика пятого класса.
Погостив в деревне у своей родни, мы собрались с ним обратно в поселок. А, несмотря на ударивший к утру мороз, за прошедшую ненастную ночь выпало столько снега, что рейсовый автобус так и не пришел. Наверное, водитель испугался завязнуть по дороге. Хорошо, сосед одолжил мне сани с кобылой…
А тут ко мне подошел дед Матвей и попросил отвезти своего внука Илью в наш поселок к его тетке. Сказал, что они с ней неделю назад договорились, она ждать будет; его же самого так радикулит скрутил, что он вряд ли осилит путь туда и обратно… Я согласилась, потому что всегда жалела Илью, этого психически неполноценного, больного детским церебральным параличом десятилетнего мальчишку (от которого, слышала, еще в роддоме отказались родители). Тяжело было видеть, как по утрам на скрюченных в разные стороны ножках, со страдальческой гримасой на лице (видимо, каждый шаг причинял ему боль) Илья добирался до нашей церквушки и, встав у ее дверей, протягивал дедову потрепанную шапку для подаяния…
Усадив его рядом с Вадиком, я дернула вожжи…
В начале нашего пути погода была прекрасная… Однако вскоре откуда ни возьмись налетел такой сильный ветер (и это при минусе тридцати градусов!), что невозможно стало взглянуть на дорогу: слезились глаза… Я принялась стегать лошадь кнутом, и та понеслась во всю прыть… И вдруг на крутом повороте сани повалились набок…
Пока я их подымала, выбилась из сил… Осмотрела ребят: кажется, не ушиблись… Вижу, у Вадика левая рука голая. Стала искать его варежку – да разве в таком глубоком снегу ее найдешь?.. Минут через десять плюнула: надо было торопиться, поскольку дорогу (вернее, ее чуть заметный след) почти замело, и мы запросто могли сбиться с пути и замерзнуть в поле…
Я велела Вадику засунуть ладонь в рукав шубы, и мы поехали дальше… Но через некоторое время услышала хныканье сына: оказалось, из-за тряски и качки саней ему приходилось постоянно хвататься за их края, поэтому его голая рука почти всегда находилась на ледяном ветру…
Что было делать? Я в любой момент была готова отдать Вадику свою перчатку, однако не смогла бы на таком морозе обнаженной рукой держать вожжи…
Остановив лошадь, подсела к ребятам.
Илья смотрел на меня наивным до глупости взглядом; сын плакал, спрятав левую кисть в рукав шубы. Порывистый ветер пробирал меня уже до костей, каково же было сидевшему неподвижно Вадику! Поэтому медлить было нельзя!
Почувствовав, как гулко забилось сердце, я стянула с левой руки Ильи его варежку (тот даже не сопротивлялся) и быстро надела ее на ладонь сына. Затем, запихав обнаженную кисть Ильи в рукав его дырявого пальтишки, села на свое место и ударила кобылу кнутом…
''Пускай я дрянь, - думала в пути, - но я никогда не допущу, чтобы мой сын страдал. И, уверена, на моем месте точно так же поступила бы каждая нормальная женщина…
В конце концов, как бы жалко ни было Илюшку, ему уже не стать полноценным человеком, а значит, пользы от него будет людям – как от козла молока!.. По большому счету, эти убогие для общества – обуза! Не зря сейчас иные предлагают таких ''усыплять'' еще в материнской утробе.
А мой Вадик умница, ''хорошист''. И хотя я частенько заставляю сына делать уроки силой, кричу на него, - делаю это для его же пользы. Слава Богу, в последнее время он начал понимать, что, вместо того, чтобы ''тусоваться'' во дворе с мальчишками, нужно стремиться получить образование и хорошую профессию…''
… Примерно через час остановив лошадь у поселка, я сняла с руки Вадима илюшкину варежку и, закинув ее далеко от дороги в снег, строго-настрого приказала сыну молчать о случившемся. Затем повернула еле плетущуюся от усталости кобылу в сторону больницы: Вадик все-таки обморозил себе переносицу, да и руку Ильи надо было показать врачам: сама я боялась на нее даже взглянуть…
В стационаре обоих мальчиков поместили в одну двухместную палату…
В тот же день я сообщила тетке Ильи, Нине Анатольевне, что ее племянник ''умудрился'' потерять по пути варежку и теперь доктор говорит, что два пальца на его руке напрочь отморожены и их придется ампутировать… Та немедленно стала одеваться…
Войдя с ней в палату, мы увидели на столе несколько пирожных, пустую коробку из-под конфет и недопитую бутыль ''пепси-колы''. Вадик лежал лицом к стене и посапывал, а Илья смотрел на нас своим обычным младенческим взглядом. На его губах был шоколадный крем.
- Где деньги? – сразу подскочила к нему Нина Анатольевна. – Дед обещал с тобой прислать. А в пальто и штанах ничего нет!
И она принялась шарить по карманам его пижамы. Отыскав в них мелочь и несколько смятых десятирублевых купюр, взвизгнула:
- Остальные прожрал?!
И дала своему племяннику такую оплеуху, что тот чуть не свалился с кровати. Я схватила Нину Анатольевну за руку. Трясясь от негодования, та направилась к выходу, но в дверях обернулась к Илье:
- Чтоб в моем доме твоего духа не было! Мне тебя кормить не на что!
А когда она вышла, Вадик тут же достал из своей тумбочки недоеденный эклер и стал уминать его с нескрываемым удовольствием.
- Откуда это? – в недоумении спросила я.
- Представляешь, ма, у него, - кивнул сын в сторону Ильи, - в той варежке ''пятисотка'' была… Тетка Нина все равно бы эти деньги пропила, ты же ее знаешь. Я и решил устроить нам с Илюшкой праздник живота. Только он, бестолочь, ничего не ест, даже котлеты за ужином не стал. Все в какой-то пакетик складывает и под подушкой его прячет, как Плюшкин… А губы я ему пирожным намазал, когда тебя с его теткой из окна увидел. Чтоб она ничего не заподозрила… Неплохо сообразил?
У меня перехватило дыхание, и я поспешила выйти на свежий воздух.
- Ты во дворе осторожней, - бросил мне вдогонку сын. – Там одноухий пес бродит. Говорят, этот урод вчера сторожа за ляжку схватил…
Всю ночь я пролежала, глядя в потолок…
А утром во дворе больницы увидела Илью. Со стоном опустившись на колени, он примял возле себя снег и стал вытряхивать на него их целлофанового пакета кусочки пирожных и котлеты. И дрожащая от холода облезлая дворняга (на месте правого уха которой виднелась спекшаяся кровь), приблизившись к мальчишке, с жадностью принялась за угощение… А когда Илья погладил ее по макушке, она несколько раз лизнула его в щеку…
minimama
06.09.2009, 16:23
bukwa, потрясающий рассказ!! Спасибо вам за него большое!
Страшно, что в тот момент, когда взрослый человек понял, что он натворил, могло быть поздно - у мальчика уже укрепилось отсуствие важных духовных ценностей.
А я не думаю, что поступок мальчика был продиктован только этим поступком матери. Наверняка было что - то еще.
minimama
06.09.2009, 17:11
Вьюнок, думаю, что такое могло произойти. Ведь если мама показала, что к инвалиду можно отнестись как к ненужному, то почему бы мальчику так же не начать действовать?
Анечка С.
06.09.2009, 19:26
Дети часто копируют поведение родителей, считая его верным, как и все поступки взрослых.
Ведь взрослым никогда не "попадает"
Но самое ужасное в этой истории, что инвалид Илюшка нашел ласку у уличног пса Неужели инвалиды действительно не нужны никому?!
- Опять она, - недовольно покачала головой кондуктор, увидев вошедшую в заднюю дверь троллейбуса пьяную, с синяками и ссадинами на лице женщину, одетую в помятую коричневую юбку и дырявую в нескольких местах бардовую кофту. – Ты меня, Райка, достала!
- Люся… мила… - та приложила ладонь к груди, - в последний раз, честное слово.
- Ты вчера то же самое говорила. Давай или плати, или выметайся, - и она направилась к вошедшей.
Та отпрянула.
- Ну, ради Бога, Люсенька, ни гроша… а на вокзал вот так нужно, - сморщившись, она провела ребром ладони по горлу.
- Бутылки собирать на опохмелку? Контролер войдет – шкуру с меня сдерет!
- Помилосердствуй, дорогая, больше не сяду, вот те крест! – И, перекрестившись, Раиса с таким отчаянием в глазах посмотрела на кондуктора, что та лишь махнула рукой.
- Век за тебя молиться буду, - женщина буквально рухнула на свободное место. Затем положила на колени свою потертую сумку и принялась в ней копаться.
Некоторые из пассажиров, войдя в троллейбус, хотели было сесть рядом с Раисой, но, присмотревшись, проходили дальше в салон. Та провожала их с ухмылкой…
А когда рядом с ней появились трое ребят, у каждого из которых в руке было по бутылке ''Клинского'', она привстала:
- Мальчики, миленькие, - глаза ее блеснули, - угостите пивком. Так страдаю! – И она сделала свой излюбленный жест – приложила к груди ладонь.
Те взглянули на нее и заулыбались:
- Синюшница…
- Ну, пожалуйста, оставьте хоть глоточек, - Раиса скорчила жалобную гримасу. И вдруг встрепенулась: - А я вам спляшу, хотите?
Она выскочила на заднюю площадку и, взвизгнув, пустилась вприсядку. Повалилась на ступеньки, снова поднялась и внезапно запела заливистым голосом:
- Во саду ли, в огороде
бегала милиция.
Задирайте, девки, юбки:
будет репетиция!..
Парни громко рассмеялись. Один из них захлопал в ладоши, а другой изловчился и прицепил сзади к воротнику ее кофты пустую пачку из-под сигарет. Женщина свистела, улюлюкала и время от времени вставляла в частушки крепкое словцо.
- Ну-ка сядь на место, иначе вылетишь отсюда как пробка! – крикнула кондуктор.
Та, тяжело дыша, подняла кверху ладони – мол, заканчиваю.
Ребята, продолжая улыбаться, направились к выходу; и один из них со словами ''Майя Плисецкая'' сунул Раисе в руку бутылку с остатками пива.
- Мне б годков десять скинуть, - бросила она им вдогонку, - я бы вам не такое сбацала!..
И присосалась к бутылке, словно младенец к соске… Затем вытерла ладонью губы и, шатаясь, медленно побрела по салону, окидывая взглядом пассажиров.
Подсела к мужчине в темно-сером костюме с галстуком.
- Вы не одолжите мне червончик? Ради Христа, очень нужно… - и, увидев, с каким отвращением тот взглянул на нее, пролепетала: - ну, хоть сигареткой угостите…
Мужчина отвернулся, процедив сквозь зубы:
- И это женщина… Ни стыда, ни совести…
- А? – не расслышала Раиса. И, глубоко вздохнув, проговорила: - Я ведь тоже такой могла быть, интеллигентной, - махнув рукой, она прыснула со смеху… Затем успокоилась и продолжила: - Учительшей готовилась стать в начальных классах, детишек любила до ужаса! Порой до полуночи за учебниками сидела – к сессии в нашем Пединституте готовилась. Мама иногда как крикнет: '' Гаси свет, мне завтра на работу к семи утра!'' Мы с ней тогда в коммуналке жили, ох и бе-едно! Она лаборантшей была в ''Красном Кресте'', в анализах копалась. Бывало, одни сухари с ней грызли да сладкой водичкой запивали… А тут я с Эрвином познакомилась – это племянник нашего декана, его родители еще при Брежневе на Запад сбежали… Так мама знаете как загорелась: ''Давай охмури его, - говорит, - может, он тебя в свою Норвегию вытащит!''
И точно. С полгода мы с ним по кино да кафе потыркались, помиловались; и однажды он мне так смущенно говорит: ''Рая, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Родителям уже написал, они согласны нас с тобой принять…''
У меня от этих его слов аж дыхание перехватило. Да и не мудрено – из нашей нищеты вырваться. А уж за такого парня выйти – умного, непьющего – было верхом мечты любой девчонки!
Стала летать к Эрвину на свидания как на крыльях… Но однажды чую – на соленое меня потянуло… Бегом в женскую консультацию. И верно – ''залетела''! Обрадовалась! Даже начала вязать для малыша носочки, погремушку купила… А когда Эрвину об этом сказала, он так и взбесился: ''Ты что, - говорит мне, - с ума спятила? Нам с тобой еще нужно выучиться, получить хорошую работу… Да и просто пожить в свое удовольствие, мы ведь не старики!.. В конце концов я просто морально не готов именно сейчас стать отцом…''
Долго уговаривал ''прервать беременность''; даже намекал, что уедет к себе один. Это меня и доконало – испугалась упустить свое счастье.
Раиса вздохнула.
- Хотела найти врача у нас, - она стала нервно теребить сумку, - а Эрвин говорит: ''Не смей. Здесь одни кустари, весь живот тебе изрежут. Приедем к нам – все сделаем по-человечески…''
Ну, а пока свадьба, оформление загранпаспортов, переезд – я в их клинику уже на шестом месяце пришла. Вот с таким пузом, представляете? – Она показала руками. – Пришлось ''кесарево'' делать… Но зато вычистили аккуратно, без осложнений прошло. Одно слово – заграница!
И жизнь вроде бы как конфетка началась. Эрвин меня колечками да сережками задарил, платьев и костюмов накупил без счета; все к своим знакомым в гости водил, на смотрины, – я ведь в юности красавицей была! Все ахали, глядя на мои пухлые щечки и алые губки… А меня такая тоска взяла – хоть волком вой!
Однажды вечером заглянула в маленький шкапчик на кухне – а там несколько бутылок стоит. Взяла одну, со светло-коричневой жидкостью; на этикетке написано по-ихнему: ''Виски''. Откупорила, понюхала – фу-у, клопами воняет! Нос пальцами зажала и глотнула. Потеплело внутри, и вроде бы веселее на душе стало… Наутро опять… А после и пошло-поехало: французский коньяк, итальянский ром… Эрвин сначала меня ругал, после бить начал… И в конце концов дал мне пинком под зад – катись, мол, ''колбаской'', откуда явилась. Все вы, русские, говорит, – беспробудные алкаши…
Она надолго задумалась - видимо, вспоминая прошлое…
На конечной остановке мужчина в сером костюме встал. Раиса посторонилась; затем попыталась ему еще что-то сказать, но тот поспешил к выходу.
- Люсь, - обратилась она к кондуктору. Но та, перебирая бумаги в кабине водителя и что-то в них записывая, отмахнулась от нее, как от назойливой мухи…
И тут к ''синюшнице'' подошел неизвестно откуда взявшийся грязный щенок и несколько раз лизнул ее руку, свисавшую с сиденья.
Раиса вздрогнула и, улыбнувшись, погладила того по головке… Потом с грустью сказала:
- Знаешь, лохматый, я опять не смогу, грех ведь, - и из ее глаз потекли слезы, - почти каждый день сюда приезжаю… подхожу к березке на берегу Клязьмы (там такая тишина и благодать!), и все бестолку… Но с ней, - она показала щенку торчавший из сумки конец веревки, - намного легче. Когда знаешь наверняка, что в любой момент можешь накинуть ее на шею и… А иначе невмоготу, дружок, поверь. Иначе опять, уже в какой раз, вижу чистую, в кафеле, ''операционную'', улыбающихся медсестер… и ее… как мне говорили, ''бездушную массу'', которую очистили от плаценты и которая… внезапно запищала, словно цыпленок, и… потянула ко мне свои крохотные ручонки… - Раиса беззвучно заревела. – А мужик в белом халате сдавил ее горлышко… блестящими щипцами… Хруст был такой, что даже врачи сморщились!… - Она наспех вытерла глаза рукавом кофты и зашмыгала носом. – Со мной в палате одна баба лежала, Карина. Так она, сказывали, каждый год ''облегчалась'', ее уже вся больница знала. И ничего, после этих процедур веселая была. ''Мое, - говорит, - нутро, что хочу с ним, то и делаю''… Даже статистику вела – сколько пацанов в ''утиль'' отправила, а сколько девок… А я так и не узнала, кто у меня был, - сынок или доченька…
Она высморкалась, несколько минут сидела молча… Наконец, встала, взяла свою сумку и пустую бутылку из-под ''Клинского''.
- Пошли, доходяга, поищем чего поесть, - и направилась к выходу.
Щенок, виляя хвостиком, побежал за ней…
Ужасно....И жаль эту женщину, и понимаешь, что и ее вина есть в так сложившейся жизни...
4udoSveta
21.09.2009, 20:22
До чего же люди себя доводят... А ведь было все...
Записываюсь в читатели!
bukwa, спасибо за рассказы!
Подписываюсь на тему.
Маковый цвет
25.09.2009, 09:40
Последний раз читала и в конце даже поплакала...Неужели все настолько бездушны,что выслушать не могут...хотя,с другой стороны,многие из нас тоже не обращают на таких людей внимания и брезгуют общаться с ними,что уж говорить о понимании!
Добавлено через 14 минут
Последний рассказ* читала и в конце даже поплакала...Неужели все настолько бездушны,что выслушать не могут...хотя,с другой стороны,многие из нас тоже не обращают на таких людей внимания и брезгуют общаться с ними,что уж говорить о понимании!
Как-то в стационаре я познакомился с больной из терапевтического отделения. И вот какую историю она мне рассказала во время одной из наших встреч.
Однажды я шла на день рождения к своей подруге в сопровождении Васи (несмотря на мои протесты, он все еще пытался за мной ухаживать), и в полутемном дворе к нам внезапно приблизились трое парней. Попросили закурить, начали приставать… Вася что-то им сказал и сразу получил кулаком в лицо. Шпана полезла ко мне… Вдруг со стороны арки к нам быстро направился проходивший мимо молодой человек в сером костюме с галстуком и букетом алых роз в руке.
- В чем дело, ребята? – спросил он.
- Вали отсюда, - выступил вперед широкоплечий верзила.
Но ''красавец'', аккуратно положив цветы на скамейку, лихо подпрыгнул и нанес ему такой сокрушительный удар ботинком в челюсть, что вся компания тут же кинулась врассыпную…
- Помочь? – наклонился наш ''спаситель'' над Васей, который, чуть не плача, размазывал кровь под носом:
- Не надо, спасибо.
Мне стало так стыдно за моего побитого ''ухажера'', что в тот момент я была готова провалиться сквозь землю.
- Послушайте, - сказал мне молодой человек, - Вы – Катя. Я узнал Вас по фотографии, где Вы с Аленкой сидите за одной партой… Мы с ней недавно познакомились в доме отдыха, и она меня пригласила к себе на день рождения…
Наспех попрощавшись с Васей, мы пошли с Романом к подруге…
Как-то незаметно он взял менгя под руку…
Во время застолья Роман за мной ухаживал, подливая вино и подавая угощение, приглашал танцевать…
После этого мы с ним стали встречаться почти каждый день…
Честно говоря, я боялась упустить свой шанс. Роман, как оказалось, не курил, практически не употреблял спиртного и занимался восточными видами единоборств. А недавно окончил институт, получив специальность программиста. Говорит, что сейчас она как никогда перспективна. Его отец, руководитель одной из крупных фирм, занимавшихся реализацией компьютеров, уже приготовил своему сыну высокую должность в своей организации. Словом, Роман был парнем, о коем любой девушке приходилось только мечтать!
- Не то что твой ''голубятник'', - сказала мне однажды Алена, намекая на Васю, с которым мы в юности часто бывали в старом заброшенном доме, где подкармливали голубей.
- В отличии от него, - ответила я подруге, - я давно не ребенок.
… Через три месяца после нашего с Романом знакомства мы подали с ним заявление в ЗАГС. Мой будущий свекр купил нам трехкомнатную квартиру. Решив сделать в ней евроремонт и наняв с этой целью высококвалифицированных специалистов, Ромка с энтузиазмом и педантичностью распоряжался отделочными работами (в нем уже проглядывали черты будущего руководителя)… А когда я сказала ему, что забеременела, он тут же расцеловал меня и сломя голову помчался на отцовской ''Ниве'' в универмаг за детской коляской… Счастью моему не было предела: у меня будет сын или дочка и заботливый любящий муж… Да и Ромка все эти дни сиял!.. Лишь однажды он явился домой немного грустным и показал мне повестку в военкомат.
- Конечно, - сказал, - отслужить обязан каждый настоящий мужчина, только знаешь… так хочется не терять эти два года, а поскорее начать заниматься любимым делом…
- Рома, - успокаивала я его, - с армией у тебя проблем никогда не будет. Мой отец все сделает!
(Полгода назад он получил высокую должность в военкомате).
Роман сначала отнекивался, говоря, что не хочет иметь репутацию ''блатного'', но потом махнул рукой:
- В конце концов, в своей фирме я принесу государству намного больше пользы, чем в окопах…
Свадьба была в ресторане – да такая шикарная, что позавидовал бы любой толстосум. Столы ломились от дорогих вин и деликатесов, была приглашена известная в крае рок-группа… А вечером мы с ребятами устроили салют из петард!..
Проснувшись на следующий день, Роман шепнул мне :
- Давай не поедем к твоим, а посидим с пацанами у меня на работе.
Я кивнула, поцеловав его в щеку…
Правда, в компании Ромкиных дружков я чувствовала себя ''не в своей тарелке'': разговоры были о ''закупочных ценах'', ''конъюнктуре'', звучали замысловатые термины… Я шепнула об этом мужу, и он тут же захлопал в ладоши:
- Мужики, имейте совесть! Даме скучно!
Как по команде все заулыбались, наполняя бокалы шампанским.
- Катрин, - обратился ко мне Роман (он любил иностранные имена). – Ты со своим
поклонником больше не общаешься?.. Ну, с хлюпиком этим, которому тогда нос расквасили… Имя у него еще… как у кота…
- С Васькой, что ли? Он мне нужен, как собаке пятая нога…
- Парни, представляете? – Роман обвел взглядом сидящих за столом. – Этому типу – двадцать один год, а он все о птичках думает…
- Случайно, в бантики с котятами не играет? – вставил кто-то, вызвав всеобщий хохот.
Захмелев от шампанского, я лишь махнула рукой:
- Если дать – будет!
И прыснула со смеху вместе со всеми.
- И голуби-то, говорят, давно разлетелись, - не унимался Роман. – Какого дьявола он в тот сарай шастает?
- О, ребята, - я изобразила на лице грусть, - здесь романтическая история!
- Да ну?
- Точно, - кивнула я, уминая кусок торта. – Года четыре назад ему
тетка привезла из деревни белогрудую голубку, которую там пацаны из рогатки подстрелили прямо сидящую на гнезде… Птенцам стала подбрасывать еду сама, а их мамашу-подранка приволокла племяннику, зная, что тот к живности неравнодушен. Мол, самой заниматься с ней некогда, а оставить погибать жалко… Вот он ее несколько месяцев и выхаживал. Да меня, молодую и глупую, втянул… Представляете, она научилась Ваську в губы целовать… А по весне от него сиганула… Он и пригорюнился… Сколько раз потом ему говорила: хватит там торчать, она же тварь безмозглая… А он… Балбес, в общем… Но консервную банку с водой и кормушку, говорят, до сих пор в чистоте держит; мальчишек оттуда гоняет… Мать сказала, сейчас опять на речку за водой поперся…
- Парни! – глаза Романа блеснули. – Есть идея, как развеять скуку. Сделаем из этого сарая грандиозный факел! Пощекочем себе и этому переростку нервы! Один черт, до старой развалины никому нет дела…
Все согласились. И, опрокинув по стопке коньяка, стали одеваться…
(окончание следует)
… Заглушив ''Ниву'' у развилки дорог, мы взяли с собой канистру бензина и направились к полуразрушенному дому.
В одной из его комнат нашли ухоженный уголок с кучей свежего сена, несколькими блюдцами и тряпьем. Усевшись у окна, стали ждать…
- Идет, - минут через десять сказал один из ребят.
- Наконец-то, - потер руки Роман и, обмотав тряпкой подобранную во дворе палку, полил ее из канистры. Затем чиркнул зажигалкой и, скомандовав нам: ''К машине!'', сам попятился назад… И вдруг, споткнувшись о выступающую из пола доску, повалился наземь. При этом горящая тряпка отлетела к канистре…
Вспышка была столь мощной, что я на какое-то время ослепла…
А когда пришла в себя, увидела в окно, как двое парней, крича и размахивая руками, кувыркаются в луже возле дома, сбивая с курток огонь…
Подскочил Роман с перекошенным от ужаса лицом:
- Дверь горит, не выбраться!
Я взглянула на окно, через которое, видимо, вылезли ребята: оно уже вспыхнуло…
Пламя мгновенно охватило прогнившие деревянные стены; мы заметались из угла в угол.
Наконец муж сообразил:
- В подпол, я видел из него второй выход!
И, потянув на себя массивную дверь в полу, спрыгнул вниз. Я последовала за ним.
В подвале было так темно, что мне пришлось идти, вытянув руки вперед, чтобы не наткнуться на какой-нибудь предмет…
Вскоре мы попали в небольшое замкнутое помещение, типа погребка, в потолке которого имелось квадратное отверстие шириной около метра.
Наверху огня не было, однако снизу из-за сильной тяги мощным потоком шел дым. Глаза слезились, мучил нестерпимый кашель.
- Ищи лестницу или шест! – крикнул Роман и сам бросился шарить по углам. Я же, обессилев от страха и удушья, опустилась на карточки.
- Чего уткнулась? – затряс меня муж. – Хочешь, чтобы мы сыграли в ящик? – Он вскинул голову. – Эй! Наверху! Кто-нибудь!
Молчание.
- Идея! – Его руки задрожали. – Вставай, соберись с силами! – Он поднял меня и подвел прямо под спасительное окно. – Скрести ладони, я на них обопрусь и встану тебе на плечи. Только держись на ногах крепче!
- Я посмотрела ему в глаза:
- А я?
- Дура, я наверху веревку видел, сброшу ее тебе.
- Я не заметила там никакой веревки… Да у меня и сил не хватит по ней взобраться. Лучше подсади меня, я постараюсь выбраться и позвать людей.
- Куда тебе с твоим пузом!
- Давай попробуем…
- Некогда рассуждать, становись!
У меня закружилась голова:
- Свою задницу спасаешь?
Тогда муж схватил меня за ворот свитера:
- Если ты сейчас не будешь стоять, - взревел он, брызгая слюной, - я тебя в этой жиже зарою!
И стал лихорадочно влезать мне на плечи… Когда же ему это сделать удалось, и, держась одной рукой за мои волосы, другой он стал тянуться к окну, - ноги мои подкосились…
Роман шлепнулся лицом в грязь, тут же вскочил и с силой пнул меня ногой в живот.
Я упала на спину возле стены, застонав от боли и страха за своего младенца. Тут же подумала, что теперь уже ни ему, ни мне не спастись…
И вдруг сверху раздался знакомый голос:
- Вы здесь?.. Я сейчас сбегаю на берег за веслом!..
- Некогда бежать, - взвизгнул муж, - задыхаемся! Прыгай сюда, я знаю, что делать!
- Вася, - хриплым голосом позвала я.
Тот на миг застыл и тут же спрыгнул вниз:
- Катя, ты?
- Иди сюда! – скомандовал Роман. – Стой так! Понял?!
Быстро забравшись на Васю, он достал рукой до окна и, лихо подтянувшись, выбрался наружу.
Вася приподнял мою голову, из глаз у него покатились слезы:
- Катенька…
- Я… беременная, Вася… Ребеночка жалко…
- Вставай, - сказал он и, поставив меня на ноги, опустился на четвереньки. – Садись мне на шею и держись за подбородок.
А когда я сделала это, услышала его мучительный стон: Вася с трудом поднялся сначала на одну ступню, затем на другую… После чего, задыхаясь, проговорил:
- Вставай… мне на голову и… хватайся за засов…
Собрав последние силы, я поставила свою кроссовку, с которой стекала грязь, на его затылок, нащупала пальцами рук металлическую скобу, прикрепленную к доске; а когда Василий приподнялся на цыпочки, я подтянулась и, уперевшись о края окошка коленкой, сделала рывок и вылезла наружу…
Затем, уже теряя сознание, поглядела вниз: упав на колени и тяжело дыша в сизом дыму, Вася смотрел на меня младенческим взглядом…
… Очнувшись от плавного покачивания, я сообразила, что меня несут на носилках. Повернула голову: Аленка. Заметив, что я открыла глаза, она наклонилась ко мне:
- Как ты?
Я рассказала ей все, как было.
- Прости меня, подружка, - она всхлипнула, - я думала, будешь с этим программистом счастлива, вот и смолчала… Он ведь, как узнал, что твой отец – заместитель военкома, так и подпрыгнул: ''Это, - говорит, - то, что надо. В армию сейчас одни ''лохи'' идут! '' И велел мне держать язык за зубами!.. И драку тогда он со своими дружками из секции разыграл, чтоб перед тобой выпендриться...
- Где Вася? – спросила я.
Алена отвернулась, и я поняла, что случилось непоправимое…
А когда меня проносили мимо косой березы на берегу реки, я вспомнила: еще юнцами мы стояли с ним на этом месте вдвоем. Одной рукой Вася обнимал меня, а на ладони другой у него сидела голубка с белой грудью и смотрела вдаль…
- Тоскует по птенцам, - задумчиво произнес Вася.
- Жалко, если улетит, - промолвила я.
Словно поняв, что говорят о ней, птица потянула шею в нашу сторону и принялась поочередно тыкать своим клювом нам в губы.
- Прощается, - вздохнул Вася. – И благодарит за все.
А когда голубка замахала крыльями, он подбросил ее кверху; и, описав над нами круг, она постепенно скрылась за горизонтом…
Тогда мне стало так грустно, что , помахав ей вослед, я заплакала… А Вася, еще крепче прижав меня к себе, сказал:
- Верь, Катюша, рано или поздно вернется наша с тобой белогрудка. Вырастит деток и прилетит. И мы опять будем вместе. Ведь настоящая любовь, однажды родившись, не умирает никогда…
Замечательные рассказы! Спасибо!
Каждый из них затрагивает тонкие струнки в душе и заставляет задуматься о наших поступках и делах. Жаль, что Вася погиб, и Катя раньше не смогла почувствовать в нем то настоящее, что делает нас людьми.
Буду ждать новых произведений!
нда...Меня все - таки смутило поведение главной героини. Как - то быстро она сошлась с этим Ромкой..шанс упустить не хотела..Ну ну...
И все-таки интересно, откуда Вы берете эти истории?
Маковый цвет
08.10.2009, 19:27
Как хорошо Вы пишите! Очень интересные рассказы! Где же вы столько вдохновения берете?!:-)
minimama
08.10.2009, 20:06
bukwa, спасибо за замечательный рассказ! Как часто, увы, так в жизни бывает: тянутся девушки к внешнему антуражу, не замечая добрых и отзывчивых, но скромных и порядочных парней. :(
~МандаринКа~
08.10.2009, 20:49
bukwa, ваши рассказы что-то затрагивают такое... глубоко внутри. Видно, что в каждый вложена частичка души. Спасибо за такие искренние, настоящие вещи, которые, я думаю, заставили задуматься не только меня! Принимайте в читатели!
Как-то в группе паломников к святому источнику близ Дивеевского монастыря завязался разговор о причинах повального пьянства русского народа.
- Думаю, не совершу тяжкого греха, - сказал один из священников, - если поведаю вам историю молодой прихожанки нашего храма Насти.
Сколько она себя помнила, ее отчим не просыхал от водки. Только если раньше более всех доставалось Настиной матери, то, когда она умерла, его гнев обрушился на Настю с мужем.
Во-первых, напоминая им изо дня в день, что на квартиру заработал ''своим горбом'' он, а значит, без его разрешения они в ней не имеют права ничего делать, - он закатывал истерики, если Настя, например, хотела убраться в его комнате, откуда всегда несло зловонием; или, когда ее муж Иван собирался сменить заржавевшую сантехнику (так и приходилось, по его словам, жить в ''гадюшнике'').
Во-вторых, им страшно надоели его постоянные придирки по малейшему поводу. То, видите ли, мусор из ведра давно пора выбрасывать (будто они сами не знали, когда это нужно делать); то свою обувь, якобы, не туда поставили… Причем, иногда читал мораль, зайдя без стука поздним вечером в их комнату. Но главное, Иван и Настя опасались завести ребенка, поскольку в состоянии невменяемости, в коем ее отчим от водки пребывал уже чуть ли не ежедневно, он мог совершить непоправимое. Так, однажды, будучи ''в стельку'' пьяным, он, видимо, не сумел зажечь на кухне газ при включенной плите, и все едва не угорели…
Сколько раз Иван сжимал кулаки!
Но, хотя Настя и имела свою долю квартиры, приобрести на нее однокомнатную без доплаты было невозможно; а денег на это, как и на то, чтобы где-то снимать жилье, у молодых не было. Поэтому оставалось терпеть.
- Скорее бы у него печень ''села'', - как-то бросила Настя в сердцах мужу.
- Зачем же ждать, - ответил тот и, вынув из кармана пиджака пузырек с бесцветной прозрачной жидкостью, сказал: - Это мне знакомый врач дал. Говорит, моментально останавливает сердце, и никакая экспертиза не придерется. А он по лекарствам спец.
В то время предложение Ивана показалось Насте чудовищным. Тем более речь шла о человеке, который в свое время ее худо-бедно, но содержал и воспитывал. Однако жить с ним вместе становилось настолько невыносимо, что желание мгновенно разрядить ситуацию с каждым днем овладевало Настей все настойчивей.
Однажды они с Иваном стряпали на кухне, и туда вошел отчим с трясущимися от отсутствия похмелья руками. Настя спокойно намекнула ему, что за собой со стола нужно убирать (после своего очередного запоя отчим оставил на нем гору пустых бутылок, яичную скорлупу и разлитое из селедочницы подсолнечное масло).
- Это моя грязь! – повысил он голос. – Не нравится – скатертью дорога!
А едва Настин муж сказал, что надо хоть немного уважать близких людей, отчим с выпученными от ярости глазами схватил с блюдца нож и, подскочив к Ивану, заорал с пеной у рта:
- Всякое дерьмо мне указывать будет?! Кишки выпущу!
Настя взвизгнула от страха.
Что тут началось!
Иван ударил отчима ногой в грудь. Тот отлетел к подоконнику, повалив с него плошку с цветами, снова поднялся. Они сцепились… А когда Настя их разняла, ее муж вне себя выкрикнул:
- Таких ублюдков за городом в овраге закапывают!.. Жену свою до инсульта довел, теперь нам, паразит, жить не даешь!.. Ты хоть понимаешь, что никому не нужен, только небо коптишь!..
Настя отвела Ивана в их комнату, принялась успокаивать.
- Больше я его видеть не могу, - сказал он и, заявив, что возвращается в общежитие, собрал свои вещи и ушел, хлопнув дверью.
В Насте все вскипело от злобы на отчима. Она вдруг смертельно испугалась, что по его милости может навсегда остаться одна.
И через несколько дней, выждав момент, когда он уснул на диване, она взяла воронку, вставила ее в горлышко наполовину опорожненной им бутылки ''Столичной'' и, достав из шкафа пузырек, принесенный мужем, стала аккуратно вливать его в водку.
Внезапно в кухню, шатаясь, вошел отчим. Машинально сунув пузырек и воронку в пакет, Настя быстро отошла к умывальнику, дрожа от страха.
''Если заметил, - подумала она, - тут же мне голову снесет''.
Однако он прошел мимо, к холодильнику…
Мигом одевшись, Настя схватила злосчастный пакет и уже во дворе выбросила его в контейнер для мусора.
До прихода Ивана с работы бесцельно ходила по городу. В глазах – туман. '' Что будет?'' – проносилось в голове…
Когда же в общежитии постучалась в дверь комнаты мужа и оттуда выглянул Иван в банном халате, она увидела у него за спиной полуголую девицу.
У Насти подкосились ноги… Она стояла, оперевшись спиной о стену, и до ее сознания еле доходили слова мужа о том, что он сам подаст на развод и что у его будущей жены – трехкомнатная квартира без всяких ''гнид''…
Как безумная, Настя бросилась к остановке…
А когда подбегала к дому, увидела у своего подъезда ''скорую''…
На похоронах отчима были лишь два его дальних родственника и несколько жильцов дома…
Все эти дни Настя прятала от людей глаза…
А когда после поминок она вышла на улицу подышать свежим воздухом, к ней подошел их сосед и, поздоровавшись, сказал:
- Я позавчера решил к нему заглянуть. Стукнул в дверь, а она подалась. Смотрю, на столе возле дремлющего Кольки – поллитра ''Столичной''. А у меня после тещиных именин башка трещала – спасу нет! Дай, думаю, глотну: чай, хозяин не обидится, всегда угощал. Налил стакан, но едва ко рту его поднес, Николай вскочил, да как выбьет его у меня из руки!.. Я остолбенел!.. А он осколки подмел, пол вытер и говорит:
- Это для меня…
И не опохмелишь старого друга? – спрашиваю.
Сбегай, - кивнул головой, - за закуской, да приходи. Дверь открыта...
Но лишь, обрадовавшись, я сорвался с места, он схватил меня за рукав куртки.
- Знаешь, - забормотал (а у самого, гляжу, слеза по щеке покатилась), - зять говорит, я только небо копчу… А мне, Витя, тошно, как он, ради шмоток жить. Все куда-то спешит, а в глазах пусто. Поговорить с ним не о чем… Настя ни разу в жизни папой не назвала… Впрочем, поделом: я перед ней мразь! Но одному мне уже не выбраться…
Зато как выпью – наш домик в деревне вижу. Я возвращаюсь с рыбалки, жена Клава из огорода мне рукой машет; а Настенька, еще маленькая, увидев меня, с букетом ромашек бежит мне навстречу… Я хватаю ее за плечи, поднимаю высоко над своей головой; и, глядя в синее-синее небо, мы звонко кричим:
- Пусть всегда будет солнце!..
Вот так поворот событий! Жалко мне стало отчима в конце рассказа. Хоть и много неприятностей он близким людям доставил, но душа у него все-таки жива осталась.
И сколько у нас таких людей, непонятых, недолюбленных, которые прячутся за бутылкой, надеясь скрыть свою боль. :(
Как-то на банкете по поводу юбилейного дня рождения молодого преуспевающего бизнесмена я был поражен его не к месту отсутствующим взглядом, будто все происходящее касалось кого-то другого… Все стало ясным, когда, оставшись с ним наедине и затеяв откровенный разговор, я услышал от него следующее.
Однажды мы с моим приятелем Геной, решив в очередной раз ''оттянуться'', заказали себе по ''куртизанке'' в одном из самых престижных соответствующих ''заведений''.
… Когда в комнату, освещаемую лишь луной, вошла молодая особа со свисающими до плеч шелковистыми прядями волос, я включил музыку, разделся и, отхлебнув из бутылки коньяка, растянулся на кровати, предвкушая удовольствие…
''Жрица любви'' знала свое дело великолепно; ее нежные ласки и горячий шепот разожгли во мне такое сильное желание, что в какой-то момент, не в силах более совладать с собой, я грубо, по-медвежьи, повалил девушку на спину и принялся осыпать жаркими поцелуями ее губы, шею, родимое пятнышко в форме звездочки на плече, придававшее красавице еще большую привлекательность…
Внезапно сердце мое забилось чаще. Снова взглянув на ее родинку, я машинально произнес:
- Валя…
На мгновение застыв, она вскочила, накинула на себя халат и зажгла свет, уставившись на меня:
- Сережа, ты?
Я оделся, выключил магнитофон и сел на край кровати.
Она же, словно обессилев, опустилась на стул спиной ко мне.
Некоторое время прошло в неловком молчании.
- Как ты? – наконец спросил я.
- Не жалуюсь, - как бы неохотно ответила она.
Вынув из кармана пиджака пачку ''Мальборо'' и зажигалку, я закурил.
- Из наших, детдомовских, с кем-нибудь видишься?
- Слышала, Николай допился до белой горячки, попал в психушку. Нина вышла за богатого азербайджанца, который, говорят, оказался таким скрыгой, что она у него не может выпросить даже детишкам на мороженое.
Я мельком взглянул на ее размалеванные щеки и почему-то разозлился:
- Зато тебе наверняка не на одно мороженое хватает. Плюс удовольствие.
Она резко обернулась:
- В гробу я видала такое удовольствие. Мне от мужиков ''зеленые'' нужны, чтоб с дочкой жить не хуже людей! Ты вон не только на иномарке катаешься да армянский коньячок лакаешь, а еще и сюда приперся… С жиру бесишься!
Я вскинул голову:
- С жиру?.. Знаешь, за этой стеной Гена, друган мой, одну из ваших топчет… Так вот, он меня как-то из петли вытащил… Тошно мне, Валя. Один я. Жена с утра до вечера проценты по вкладам считает, сыну от меня нужны только ''клевые'' шмотки да престижная ''тачка''… Поговорить с ними больше не о чем… На работе вынужден каждую минуту думать о прибыли, и постоянно шпионить за конкурентами: чуть зазеваешься – проглотят с потрохами! – Я стиснул зубы. – Живу как в банке с пауками. Голова идет кругом… Сослуживцы тоже … внешне приличные, здороваются. А сами даже не могут скрыть радости, когда кто-нибудь из своих же вышестоящих коньки отбросит, освободив место с соответствующим окладом!.. Все друг другу врут, у каждого на лице маска!.. Забываешься лишь от водки и баб… Всегда старался не вспоминать прошлое, а тебя увидел – все разом вышло: леса наши, луга, ребята. Жили как одна семья. Помнишь больного Петрушу, сына нашей биологички? Если, бывало, сляжет – одни бегут в Медвежий Бор за брусникой, другие – в село за молоком. Он нас благодарит, плачет… Полегчает ему – какие счастливые у всех становились лица!.. А на твоем вместо этих фальшивых румян цвели веснушки. Не забыла, как я их целовал тогда на речке? Ты еще испугалась: не разлюблю ли я тебя из-за твоего маленького роста? А я прижал тебя к своей груди: ''Пичужка ты моя. Меченая'', - и коснулся родинки на твоем плече. И веришь, Валя, мне тогда не хотелось никакого интима! Только бы стоять с тобой, обнявшись, и провожать глазами облака!..
Для меня, Сережа, - ее голос дрогнул, - все закончилось с первой же купюрой, которую мне предложил один старый хрыч за ночь с ним… Я тогда поняла, что чувство продается подобно ананасам…
- Да какое чувство! – Я вскочил. – То, что, скажем, жена со мной спит, - с ее стороны не что иное как отработка дене, коими я ее завалил по самую макушку! Ведь, случись, подстрелят меня или покалечат и я останусь инвалидом, - она вмиг разведется со мной и, отсудив половину имущества с баксами, смоется к более удачливому. Начав работать в постели уже с ним!.. Любовь – это когда счастлив, что вокруг – облака, васильки… - Я затушил окурок и подошел к ней. – Валя, а что если все бросить и вместе махнуть назад, устроиться там на работу, опять ходить в лес за грибами. Помнишь, как мы с тобой, Колей и Ниной в березовой роще у костра пели под гитару? А Пушок, бегая вокруг, норовил каждого из нас лизнуть в губы?.. Не забыла, каким крохотным щенком мы его подобрали на окраине села?.. А когда он вырос, с каким восторженным лаем встречал нас у школы, хватал зубами из твоих рук портфель и нес его домой, очевидно, стараясь хоть таким образом доказать свою преданность. И как понимающе, виляя хвостом, отходил в сторону, когда мы с тобой целовались … Поедем, Валя, обнимем нашего Пушка, Петрушу. Ему, наверное, сейчас тяжело с таким слабым здоровьем. Привезу ему лекарств и продуктов на несколько штук баксов. Все лучше, чем здесь на них пузо отращивать…
- Остынь, Сережа, - ресницы ее потекли, - Петруша умер от анемии шесть лет назад…
- Как? – у меня похолодело внутри.
- До этого писал, что все знакомые учителя и ребята разъехались. Так что собирать ему бруснику больше было некому… А Пушок … Когда мы с тобой, Ниной и Николаем отплывали на катере, и от радости, что едем в город с его, как ты говорил, ''кинотеатрами и дискотеками'', пили шампанское, - он сначала скулил, бегая взад-вперед вдоль обрывистого берега, а потом бросился в воду и поплыл за нами … А метров через пятьдесят захлебнулся… Мне потом девчонки в письме сообщили… Не к кому нам с тобой возвращаться. И незачем. Колоть дрова после ''Мерседеса'' ты не сможешь, плюнешь… Да и дети у нас… Поэтому, - она встала, - сейчас мы с тобой побредем каждый в свою нору. И очень постараемся впредь друг с другом не встречаться. Потому что иначе, вспомнив прошлое, я опять заплачу. А со слезами, Сережа, в сегодняшнем дерьме не выжить…
Она взяла со стула свою одежду, сумочку и быстро вышла из комнаты…
Впредь, коль, ибо - не претендуют на элементы разговорного языка, который здесь присутствует. Когда пишете произведение, постарайтесь представить: "А скажу ли я так в жизни?"
А вообще мне понравилось. Небанально. Жизненно. Правда чересчур трагического пафоса, но это ничего.
- Кому говорят, сиди смирно, - Нина затянула на лапе щенка узел, а другой конец верёвки привязала к металлической скобе, торчавшей из кирпичной кладки. Брезгливо тряхнула ладонью. – Всю руку, паразит, изгадил. И так от меня дерьмом тащит…
Она вытерла ладонь грязной тряпкой и откинула её в сторону. После чего, вынув из кармана рваных брюк коробок, чиркнула спичкой.
Газета вспыхнула моментально; затем пламя охватило берёзовую кору; а вскоре послышался треск щепок и поленьев. Дым с самого начала потянуло кверху, через открытый люк, поэтому в самой “теплушке” (как это место называли бомжи и подростки) им почти не пахло. Нина поставила на огонь закоптевшую кастрюлю с водой и вытащила из-под сваленных в кучу досок ржавый топор. Прищурившись, посмотрела на него:
- Тупой, как сибирский валенок.
Взяла кирпич и принялась неумело затачивать им лезвие топора… Минуты через две швырнула кирпич на землю и взглянула на щенка:
- Дрейфишь? Ничего, доходяга, чуток потерпишь… Я в своё время тоже терпела, да ещё сколько. – Она присела на сухие кирпичи и задумалась. – Сначала от Гурама… И чего я с ним снюхалась? Ну-да, я ведь когда в город приехала, одна-одинёшенька была - ни друзей, ни знакомых. Словом обмолвиться было не с кем. Из родни один дядя Семён остался, да и тот вскоре помер. Успев, правда, переписать на меня свою двухкомнатную квартиру… А тут на дне рождения моей сменщицы Гурам ко мне подсел – с улыбочкой до ушей. Завалил меня анекдотами, я хохотала до упаду… Всё лето ходил передо мной, словно цуцик на задних лапках. Цветами да серёжками забросал меня по самую макушку. А сколько раз приглашал на природу. Музыка, шашлык, “Киндзмараули”! Вот и закружилась моя головушка… И вдруг по осени прибегает, глаза горят. “Хочешь, - говорит, - крутые бабки заработаем. Такой “клёвый” шанс подвернулся! Нужно только твою хату в оборот пустить… В Цхинвали дворец купим. Будешь, как царица Тамара ходить – в парче и золоте!” Ну, я рот и разинула. Продала квартиру, деньги своему “жениху” сунула, а сама, как он и планировал, временно перешла в его общагу… А когда он там с месяц не появился, меня оттуда попёрли… Нашла своего “джигита” через его дружков- “хачиков”. Увидал он меня, в какой-то скверик со своими земляками завёл, и начали они там из меня котлету делать, попутно объясняя, что к чему… Еле доползла тогда до поликлиники…
Кто следующий? Ах, да. Мент на вокзале. Пошёл меня полосовать дубинкой в час ночи, когда я спала. По коленям, рёбрам, а разок-другой и по шее… Сержант - хохол. Огромный, как боров. И злющий, ни приведи Господь ещё раз с ним встретиться! Глаза навыкате, слюна так и брызжет… А лейтенантик худенький такой, пальчики нежные – будто у пианиста. Стоит в сторонке, глядит, как я ору, и лыбится…
После - шпана. Подростки лет пятнадцати. Три парня и две девки. Иду тихо, мирно, бутылки да банки из-под пива собираю. И вдруг эти: “Встань, - говорят, - прямо”. И бац мне ногой в грудь! По их разговору поняла, что они каратэ по книжке обучаются, вот и решили использовать меня как тренировочную грушу. И, главное, девки туда же: неумело, а ручонки свои к моему хребту приложили. После, недовольные, дули на них – видать, отшибли …
Теперь вот Никитич. Всё время меня гоняет. “Чтоб, - кричит, - больше тут не воняла!” А где я вымоюсь?.. Сегодня гляжу, он сумку уронил и из неё яблоки посыпались – вот такие крупные! – Она показала руками. – Один, вижу, под куст шиповника закатился. Ну, я его хвать и за пазуху… Так он заметил, вытащил его у меня, спокойно так в сумку свою положил и - хрясь мне по зубам. Я аж в тот куст отлетела – колючий, зараза!.. Вот так, дружок. А у самого этих яблок, я прикинула, кила три, если не больше… Нет, доходяга, не в них дело. А в том, что он – Иван Никитич, - слышала, начальник какой-то автобазы; а я для всех - “Нинка-бродяжка”, сродни помойной шавке.
Она ухмыльнулась, подвинула в середину костра объятые пламенем поленья.
- Что поделаешь? Я вот недавно видела, как стая бродячих псов кошку на части разодрала; так ведь они по-своему правы, не подыхать же им с голоду. Кошки в свою очередь лопают птичек, те жучков, а жучки личинок – в мире идёт взаимное пожирание друг друга, и выживает здесь сильнейший. Сегодня съездили по морде мне - так почему, скажи на милость, я не имею права раскроить череп тебе? Что, я хуже Никитича? Или Гурама? Я ведь тоже челове-ек, - она несколько раз ударила себе кулаком в грудь. – А потому, как и все, имею право хотя бы на борьбу за жизнь… А теперь, бродяга, ответь, - Нина придвинулась к щенку ближе, - что мне делать, если у меня уже с месяц так ноет желудок, что хоть караул кричи - скорее всего, от помойных харчей?! – Она опустила голову. – А теперь вот и сердце прихватило – сил нет! Еле на ногах стою… И тоска такая, хоть волком вой… Щас бы глоток водяры, - она нашарила под досками пузырёк “Крепыша” и, убедившись, что тот пуст, бросила его в угол.
Щенок присел на тоненьких лапках и сделал лужу. Затем пошатнулся и упал набок.
- Смотри раньше времени не сдохни, - поглядев на него, проговорила Нина. – Вот скажи: зачем ты ко мне подошёл? Я тебя звала? Сам напросился, теперь не обижайся…
Она посмотрела на закипающую в кастрюле воду, вытащила из потрёпанной сумки четвертинку батона и попыталась от него откусить; но только сморщилась:
- Зубы сломаешь, - Нина положила кусок батона рядом с собой, - ну да ничего, сгрызём и такой, мы люди не гордые...
Внезапно застонав, схватилась за живот и слегка согнулась… Минуты через три встала, вытерла со лба пот; затем ещё раз взглянула на кастрюлю и повернулась к щенку. Тот – видимо, почуяв запах хлеба – начал водить носом и жалобно скулить.
- Думаешь, я тебе жрать готовлю?! – Нина схватила топор и стала медленно подходить к щенку. – Даже не мечтай!.. Тебе всё одно не жить, рёбра вон уже выпирают! А мне крепкого бульону нужно, позарез! Хоть собачьего. Лишь бы пузо, наконец, прошло! Лишь бы по дороге не сдохнуть!.. А дойти надо, там мамкина хата на краю деревни… И не сверли меня своими глазёнками. Хочешь мне в душу влезть? Так из меня её давно вышибли! Меня последнее время только и били! А сейчас я сильнее – значит, имею право… Такая жизнь. Не нами она придумана – не нам её и менять…
Она остановилась прямо перед кутёнком, который, продолжая принюхиваться и скулить, смотрел на человека.
- Отвернись, дурак! – проговорила Нина; затем медленно, чтоб не вспугнуть щенка, занесла над ним топор… но через какое-то время опустила руки и, уткнувшись головой в кирпичную стену, тяжело задышала:
- Щас… сделаем…
Минуту спустя она вновь подняла топор, взглянула на щенка, немного помедлила… и что есть силы ударила по верёвке, которой тот был привязан к скобе.
Топор выпал из её рук, щенок с верёвкой на лапе отскочил в сторону.
Нина рухнула наземь, закрыла лицо дрожащими руками и заревела:
- Не могу-у…
Затем схватила щенка, отвязала с его лапы верёвку и, крепко прижав зверёныша к своей груди, горячо зашептала:
- Знаешь, братишка, недалеко от нашего дома, где я жила с мамкой, есть лесное озеро. Я ещё девчонкой бегала туда купаться. Там такая тишина и благодать!.. И вдруг – стая белых чаек. Как выпорхнет из прибрежных кустов!.. Смотришь - а по соснам бельчата карабкаются… Представляешь, иной раз протянешь руку с горбушкой или сухарём – они прямо на плечи прыгают, а чайки аж на ладонь садятся – коготки такие острые, но мне не больно, только щекотно… И ведь не боялись меня… А я платьишко скину – и в воду. Она такая холодная! Там, говорили, подземные ключи бьют… А рядом со мной – дикие утки. Тоже – култык головой в воду, за кормом, только лапки торчат… Вода чистая, воздух свежий; а главное - ни одного человечка вокруг. Такая отрада на душе!.. Пойдём туда со мной, а? – Она погладила щенка по макушке. - Хата наша, наверное, ещё цела, только заколочена, доски с окошек отодрать надо… Вскопаем огород, посадим картошку, будем её на постном масле жарить… Как-нибудь проживём… Дойти бы только…
Нина встала и, намочив в воде хлеб, попыталась его разломить, но тот не поддался. Тогда она взяла топор, расколола кусок батона на несколько частей и протянула их щенку. Тот, заурчав, набросился на угощение…
- Ничего, доходяга, может, и оклемаешься. Вырастешь – будешь дом наш стеречь. – Она вынула из кармана брюк заплесневелую сардельку и скормила её кутёнку… Затем подобрала с кирпичей крошки хлеба и бросила их себе в рот.
Резь в желудке возобновилась; но боль в сердце как рукой сняло, Нина даже удивилась такой перемене…
Щенок, наевшись, лизнул её ладонь и, свернувшись калачиком возле её ног, задремал.
А Нина задумчиво жевала хлеб. По её щекам всё текли и текли слёзы - но впервые за последние годы не от обиды и страха…
Sunyshka
26.11.2009, 09:31
bukwa, мне очень понравились ваши раасказы. Особенно "Топор". Сижу сейчас со слезами на глазах. Так и думала, что не сможет Нинка-бродяжка этого щенка убить. Ведь, как ни пытались душу из неё вытрясти, как ни опускали, она осталась Человеком.
Я хватаю ее за плечи, поднимаю высоко над своей головойНу прям садист какой-то - ей же больно!!!
Спасибо за отклики на мои рассказы.
Всем здоровья и счастья.
Владимир Кузин
bukwa, спасибо за такие жизненые рассказы. Очень понравился рассказ "Белогрудка", очень грустно, но так чувственно и искренне, читала затаив дыхание и слёзы сдержать не смогла.
Cпасибо, очень понравились Ваши рассказы! Жизненные истории тронули душу, заставляют задуматься...
В дырявых штанах и грязной засаленной куртке, он вошел в вагон электрички на третьей остановке и, взявшись за гармонь, подвешенную к груди с помощью двух кожаных ремней, затянул заунывную песню, время от времени встряхивая головой, будто прогоняя комаров. При этом пряди его длинных волос спадали на морщинистое, в царапинах и ссадинах лицо, почти соединяясь с густой бородой.
''Чем не леший?'' – подумала Валентина Алексеевна.
Однажды она уже видела этого горбатого мужика, просящего милостыню на одной из платформ. Тогда шапка для мелочи лежала у его ног на асфальте; теперь же ее держала в своих руках старушка, шедшая за ним, - такая же, как и он, обросшая и в лохмотьях.
Валентина Алексеевна почти никогда никому не подавала: она считала, что практически все нищие – лентяи и пьяницы, а о действительно нетрудоспособных должно заботиться государство, которому граждане исправно платят налоги – в том числе и для подобных нужд. К тому же в последнее время Валентине Алексеевне вообще не хотелось думать ни о чем постороннем: ей уже перевалило за семьдесят; здоровье ее было, как она любила говорить, ''никудышное''; и потому, чувствуя свой близкий уход в иной мир, она как бы сосредоточилась на подведении итога своей жизни. А он ей утешительным отнюдь не казался.
Муж оставил ее с двумя детьми-близнецами, Светой и Юрой, когда те только научились ходить. Как написал затем в письме, он желал видеть в любимом человеке прежде всего ''женщину, а не наставника''. Действительно, Валентина Алексеевна еще со школьной скамьи имея склонность к организаторской деятельности (ее выбирали председателем совета пионерского отряда, затем комсоргом), со временем, уже будучи главным экономистом одного из оборонных предприятий, была замечена партийным руководством города и перешла на работу в административные органы. Руководителем она была строгим и требовательным, что, очевидно, и отразилось на ее семейной жизни. Причем не только на отношении к своему - как она говорила,''непутевому'' - мужу (который выше ''обычного слесаришки'' так и не поднялся), но и к детям, с коих она требовала четкого выполнения всех школьных и домашних обязанностей. Ее сын нелепо погиб еще в раннем детском возрасте, и потому все ее внимание было уделено дочери: та окончила школу с золотой медалью и поступила в институт. Но когда Светлана стала инструктором горкома ВЛКСМ (разумеется, не без ходатайства своей матери), произошло то, что повергло Валентину Алексеевну в шок: неожиданно для всех дочь прислала ей из Испании, где была в командировке, письмо, в котором сообщила о своем решении остаться за границей; что она якобы полюбила там молодого бизнесмена, за которого вскоре собирается выйти замуж. С огромным трудом Валентина Алексеевна нашла в себе мужество публично осудить поступок дочери, тем самым сохранив свою должность и влияние в чиновничьей среде. Написала Светлане, что до ее возвращения и раскаяния она, как патриот, прерывает с ней всякие отношения… Однако вскоре, уже при Горбачевской ''демократизации'', все же возобновила с ней переписку. Из которой сделала вывод, что так называемый будущий муж Светланы просто ей ''натешился'' и затем бросил ее на произвол судьбы, и что та связалась в Испании с подозрительными типами – очевидно, из-за отсутствия средств к существованию. И материнское сердце заболело.
Это вылилось как в строгие наставления дочери – в письмах и во время редких международных переговоров; так и в посылаемых по просьбе Светланы посылках с дорогими и дефицитными продуктами питания и предметами первой необходимости (кои Валентина Алексеевна, как и все госслужащие высшего ранга, получала со спецскладов). А когда она и сама обнищала (скопленные на ее сберкнижке тридцать две тысячи советских рублей во время гиперинфляции начала девяностых превратились в копейки), она обратилась к вере: купила себе иконки Христа и Богородицы и долгими одинокими вечерами молилась им о вразумлении и спасении дочери; да иногда посещала в соседнем поселке храм, откуда сейчас и возвращалась…
Так, размышляя о своем, под монотонный стук колес электрички Валентина Алексеевна задремала…
На одной из остановок в вагон ввалилась шумная компания подростков, общение которых меж собой состояло из сплошного сквернословия. И, не терпевшая подобного, Валентина Алексеевна решила пересесть в соседний вагон.
А когда вышла в тамбур, увидела лежащего там горбатого мужика, что около часа назад просил в их вагоне милостыню. Тот сладко посапывал; а возле него, в углу, стояла почти опорожненная бутылка ''Портвейна''.
''Рыба гниет с головы'', - подумала Валентина Алексеевна, вспомнив одно из выступлений подвыпившего Ельцина на Съезде Народных Депутатов.
Брезгливо сморщившись, она носком сапога откинула мешавшую ей пройти руку бородача и шагнула дальше. Однако в следующий миг застыла на месте и, резко обернувшись, посмотрела на показавшуюся у того из рукава куртки правую ладонь.
Сердце Валентины Алексеевны забилось чаще, на лбу выступила испарина. Не веря своим глазам, она наклонилась: точно, вместо двух крайних пальцев – две культяпки, без костей и ногтей! Валентина Алексеевна тряхнула головой, словно избавляясь от наваждения… затем с ужасом всмотрелась в лицо бомжа… наконец, внезапно, будто что-то вспомнив, отогнула ему левое ухо и, увидев за ним дугообразную папиллому, вскрикнула, попятилась и, с грохотом ударившись спиной о противоположную дверь, закрыла руками лицо:
- Мамочка!.. Мамочка!..
- Че… че надо? – разбуженный шумом горбун заерзал у стены.
Она вперила в него свои широко раскрытые глаза… Попыталась что-то сказать, но не смогла… Наконец пересилила себя:
- Это… - кивнула на его правую ладонь, - это… откуда?..
-Ты кто, тетка? – Он с трудом оперся о левый кулак и, присев в углу, в свою очередь вгляделся в незнакомку.
- Что у Вас… с пальцами? – задыхаясь от волнения, Валентина Алексеевна достала из сумочки флакон валокордина, с которым в последнее время не расставалась ни на минуту, откупорила его и отхлебнула несколько глотков.
Бородач долго и сосредоточенно смотрел женщине в лицо… затем опустил голову и, насупившись, пробурчал себе под нос:
- С рождения.
Продолжая лихорадочно дышать, она схватилась за сердце, всеми силами стараясь успокоиться. Еще раз отхлебнула лекарства…
- Тебе… Вам… сколько лет?
Мужик продолжал смотреть в пол:
- Почти полвека…
- А… звать Вас…как?
Тишина…
- Пожалуйста, ответьте… - умоляюще пролепетала она, - Вы не…Юрий?
Бородач вздрогнул и, немного помолчав – видимо, тоже делая над собой усилие, - тихо промолвил:
- Я уже забыл это имя…
- Нет, нет, нет! Этого не может быть! – Валентина Алексеевна закричала так, что, если бы не грохот колес встречного поезда, из вагона прибежали бы испуганные люди.
Бомж отвернулся к стене и принялся кусать губы.
- Или ты смеешься, или…Посмотри на меня… - Валентину Алексеевну затрясло, словно в лихорадке. – Ты меня… не помнишь?..
- А чего мне смотреть… Человек хоть и стареет, но глаза у него всегда те же… Только раньше …Вы… носили голубую косынку с вышитой на ней желтой ромашкой…
- Господи!.. Господи!.. – она согнулась, словно от резкой боли; из ее глаз потекли слезы. – Это ты!.. Ты привидение?.. Или я сплю?…
Горбун всхлипнул, из его полуоткрытого рта потекла слюна… Он быстро вытер ее рукавом куртки:
- Я всегда боялся этого района: помнил, что Вы живете где-то здесь…
Электричка остановилась, и в вагон стали входить пассажиры, стряхивая с пальто и шапок снег… А когда колеса снова заскрипели, Валентина Алексеевна уткнулась лбом в металлические прутья у окна.
Несколько минут прошло в неловком молчании. Она боялась даже взглянуть на того, кто сидел рядом с ней.
- Ты… что же… все помнишь?.. Скажи, не мучай меня: это правда, ты?.. Ты не утонул?..
Бородач отыскал глазами бутылку, допил остатки и, откашлявшись, стал медленно говорить хриплым басом:
- Меня нашел на берегу цыганский табор, я был весь изломан и исковеркан… Полгода поили какой-то отравой; потом сказали, что вытащили буквально с того света… Наверное в шутку, нарекли меня, девятилетнего мальчишку, Гавриком и взяли с собой кочевать… А когда у меня на месте травмы позвоночника вырос горб, они сшили мне зеленый балахон с погремушками и выучили плясать. Вот я и кривлялся в деревнях и на базарах, отрабатывая свой хлеб… Дочка Равиля меня грамоте обучила, вечерами давала читать книжки и газеты… А через несколько лет я от них дал стрекоча: надоело рабом быть… Жил при монастырях, стройки по ночам сторожил…А когда коммунистов скинули и стало совсем тяжко, прибился к таким же бедолагам… Зарабатываю неплохо, иногда даже баксы подают… Нутро, правда, гнилое: болит все. Ну да никто из нас не вечен…
Не смея поднять глаз, Валентина Алексеевна спросила:
- Как же ты не мог этим цыганам… ничего о себе сказать?.. И почему они не сообщили властям?
- Цыгане боятся с ними связываться… А меня парализовало, я очень долго не мог ни говорить, ни двигаться… Сначала вообще был в шоке: не понимал, что произошло… Когда же вырос горб, уже юнцом, подумал: а нужен ли буду Вам такой урод, если даже без двух пальцев не очень-то был любим?
- Ты что? Ты что?
- Я ведь не забыл тот день, - губы его задрожали, - он мне иногда даже снится: я держусь онемевшими ладонями о выступ камня, меня тянет за собой сильное течение, и вдруг… появляется самый родной мне человек, смотрит мне прямо в глаза… Еще миг, думаю я, и она протянет мне свою руку, и тогда я спасен!.. Но она поворачивается и бежит от меня прочь, в противоположную сторону... - Он засопел. - Каждый раз при воспоминании об этом у меня перехватывало дыхание: всего несколько Ваших шагов ко мне, и моя жизнь могла бы стать совершенно иной!..
Валентина Алексеевна обернулась и взглянула на сидевшего перед ней бомжа глазами, полными слез:
- Если бы ты знал, что у меня тогда творилось здесь, - она ударила себя кулаком в
грудь. – Все случилось внезапно. Вы со Светкой стояли на обрывистом берегу и смотрели на красные шарики, которые пускали из своих рук по ветру. Я не могла на вас налюбоваться… И вдруг… какой-то кошмар… земля под вами сыплется, откос рушится; вы только успеваете взмахнуть ручонками… В первый миг я ничего не поняла – сидела, как вкопанная… Потом заорала, бросилась к вам! И вот тут… Понимаешь, вы уже оба были в воде: слева барахталась в корягах Светка; справа, метрах в десяти от нее, держался за камень ты… Я метнулась к тебе, затем к Светке, опять к тебе… Я ничего не соображала; только чувствовала, что, скорее всего, обоих спасти не успею. Ведь мне нужно было скинуть туфли и платье, которые бы только помешали; и осторожно, одной рукой цепляясь за прибрежную осоку, вторую протянуть одному из вас. И если все удастся, тут же бежать к другому!.. А если бы я второпях поскользнулась и меня подхватило это бурное течение, я бы уже не спасла никого из вас!..
- Ясно: за каменной грядой, куда свалился я, было намного опаснее, - ухмыльнулся он.
Валентина Алексеевна опять отвернулась:
- Может, и так, не помню… Поверь, все эти годы я не просто так провела: мол, потеряла тебя и все, ничего не поделаешь…Я долго думала… в последнее время не раз исповедывалась батюшке… Хотя перед тобой это, конечно, не оправдание… Но если уж Господь воскресил тебя до моей смерти, - значит, я обязана исповедаться и тебе… - Валентина Алексеевна тяжело вздохнула и, немного помолчав, продолжила: - Да, - закачала она головой, - я решила начать именно со Светки… Потому что всю жизнь – и до того случая, и после – была слишком практичной. Мне сейчас трудно вспомнить подробности…Кажется, я очень испугалась остаться без дочери – няньки на старости лет…Но главное, в моей бедной головушке замелькали ее отличные отметки в дневнике, перспектива института… возможная карьера… - она всхлипнула. - Вот что я поняла во время долгих бессонных ночей почти сразу после трагедии… А тогда, порезав о камень стопу, я кое-как все же вытащила Светку на берег. Она, видимо, нахлебалась много воды и уже закатила глаза. Я принялась давить ей на грудь, как нас учили на анатомии, била ее по щекам и изо всех сил кричала, чтоб она меня не бросала.!.. А едва она закашляла, повернула ее на бок и кинулась к каменной гряде. Но тебя там уже не было… Потом поисками занялись милиция и водолазы – все бестолку… Помню, первые месяцы после несчастья я почти ежедневно приходила на берег и всматривалась в каждый кустик у реки…
Через тамбур в следующий вагон прошли двое мужчин в военной форме, с любопытством взглянув на сидящего бомжа и отвернувшуюся к окну женщину… Валентина Алексеевна вновь отхлебнула валокордина и, поморщившись, обтерла губы носовым платком.
- Конечно, - задумчиво проговорил горбун, - сестренка была умница…да и красавица, - не то, что я, полуинвалид с детства…
- Ты имеешь полное право меня ненавидеть…
- Кстати, как она? – будто не расслышав ее последние слова, спросил он. – Наверное, счастлива: муж, дети?..
- Увы, ни то, ни другое…
- Почему?
- Она в восемьдесят третьем сбежала за границу и до сих пор там околачивается. Связалась то ли с мафией, то ли с сутенерами. Да еще все пузо себе раскроила абортами…
- Жаль… А вообще очень бы хотелось ее повидать. Смутно помню ее косички с бантиками и улыбку до ушей. Особенно когда запускали воздушные шарики… Но только краешком глаза, чтоб она меня не заметила. Иначе помрет со страху…
Валентина Алексеевна опустила голову:
- Как-то она мне написала, что, мол, брату просто не повезло: все хорошее и плохое в жизни – дело случая, ''фартуны''. Только я в это не верю, во всяком случае с недавних пор. Господь меня не зря припечатал к стене: пожалела более здоровую и ''перспективную'' дочь, желая выгоды исключительно для себя, - получи непутевую Светку и одинокую старость!.. А если бы со мной остался ты, - она обернулась, - вдруг все получилось бы иначе? Ведь ты рос пускай застенчивым, ''непробивным''что ли, но таким добрым и ласковым!..
Горбун махнул рукой:
- Глупости… Все мы, взрослея, становимся хуже, поскольку начинаем видеть изнанку жизни…
- Нет, я теперь поняла: Бог спас мою душу ценой твоих многолетних страданий… Господи, ведь я последние годы только тем и утешалась, что представляла тебя на небесах в виде ангелочка в райском саду, куда попадают не познавшие греха детишки… Не ведаю, сколько мне осталось дней, но теперь точно знаю, для чего мне жить. Прежде всего, ты отмоешься и пострижешься. Потом я тебя как следует накормлю и уложу спать. Затем ты проверишься у врачей. А дальше я использую… постараюсь наладить свои прежние связи и устроить тебя на работу – пусть не очень прибыльную, но для тебя посильную… Вечерами мы будем вместе молиться Богу и вспоминать твое детство – только самые хорошие его моменты! У меня даже осталось несколько фотографий той поры…
Мужчина усмехнулся:
- Представляю, как Ваши соседи и знакомые начнут перемывать Вам косточки – мол, бабка на старости лет рехнулась: калеку-хахаля к себе привела. Ведь никто же не поверит в сказку о чудесном воскресении утопленника. А со временем, я убежден, Вам станет за меня просто стыдно: это только грязь можно смыть, а верблюжий подарок, - он кивнул головой назад, - никогда! Он мне дан до самой могилы… Да и вообще, ни к чему все это: я известный в округе Гаврила Горбатый; у меня всегда найдется крыша над головой, кусок хлеба и ''Портвешок''. Чего мне еще желать? А насчет воспоминаний… Это тоже счастье – носить в сердце свою тайну: раскидистые березки вдоль берега, чайки над рекой. И Ваши ладони, кои расчесывали нам со Светкой наши мокрые волосы, когда, искупавшись, мы лежали с ней бок о бок на горячем песке…
- Нет, теперь мне на все мои ''выгоды'' глубоко наплевать. Я сделаю для тебя все, что в моих старушичьих силах! Даже если ты не перестанешь меня осуждать до самой моей смерти!..
Двери открылись, и с улицы вместе с пассажирами вошла продавщица с огромной корзиной сладостей… А когда она захлопнула за собой дверь вагона, бородач поднялся, взял в руки гармонь и, с улыбкой взглянув в лицо своей собеседницы, сказал:
- Хорошо. Если Вам хочется сделать для меня добро, купите мне шоколадку: честно говоря, я с самого детства ничего подобного не ел.
- Конечно, - она растерянно засуетилась, - я сейчас…
Вынув кошелек из своей сумки, лежавшей в углу, Валентина Алексеевна кинулась в вагон и помчалась за продавцом; споткнулась о ножку сиденья, упала, снова поднялась… А когда через некоторое время буквально влетела в тамбур с плиткой шоколода и пакетиком карамелек в руках, там никого не оказалось. А на ее сумке лежал помятый лист картона. Быстро схватив его, Валентина Алексеевна увидела написанное синим фломастером:
ПРОСТИ МЕНЯ, МАМА
Двери электрички захлопнулись.
- Юрочка! – Она прильнула к окну. – Сынок!
Состав тронулся, и вскоре за окном снова замелькали почерневшие от сырости сосны…
minimama
15.12.2009, 19:34
bukwa, какой потрясающий по силе рассказ. Это окончание?
АсПиРиНкА
17.12.2009, 15:34
Потрясающие рассказы! Спасибо, что выкладываете! "Синюшница" зацепило, потому что у меня была похожая ситуация, только поступила я по-другому и не сломала себе жизнь. Творите автор! Удачи Вам!
Поцелуй Дождя
27.12.2009, 13:41
Прочитала тему на одном дыхании. Такие проникновенные и жизненные рассказы. Понравились все, в особенности - "Синюшница" и "Варежка". В конце многих даже плакала. Успехов Вам в творчестве!
Здравствуй, Александра.
Ты, наверное, когда увидела на конверте имя отправителя, решила, что какой-то Сергей просто ошибся адресом. Нет, Саша, это пишет тебе бывший хозяин Тишки. Как он там у тебя, не скучает по своей мамке и братикам?
Сам не знаю, Александра, зачем тебе пишу – то ли от скуки, то ли моча в голову ударила. А вообще-то я частенько вспоминал то майское утро. Небо тогда было синее-синее; солнышко буквально ослепляло глаза. И безветрие, ни единый листик не шелохнётся. А воробьи-то как заливались, во всё горло! Порхая с ветки на ветку… Благодать… И главное – вокруг почти никого. Торгаши только-только начинали подходить, аккуратно расстилать на асфальте полиэтилен и раскладывать на него товар. Я не люблю этих людей: между ними всегда склоки и ругань; да и охрана рынка постоянно гоняет их с места на место, - поэтому я встал подальше от них, возле забора одного из частных домов…
Знаешь, Александра, я тогда сразу увидел странность в твоём поведении и начал за тобой наблюдать. Разумеется, так, чтобы ты не заметила моей “слежки”, - не поворачивая головы в твою сторону. Сначала ты медленно и долго прохаживалась возле лотков с помидорами и луком (в те дни здание рынка было закрыто на ремонт, и торговцы овощами располагались прямо на улице), - а сама нет-нет, да и взглянешь на меня. После перешла через дорогу на нашу сторону и уже бродила вблизи старушек с тряпьём, - даже у одной из них примерила блузку (скорее всего, для конспирации – мол, мне до тебя нет никакого дела).
Когда я разглядел огромное пятно на твоей правой щеке, то в глубине души брезгливо поморщился. Ощущение было такое, будто тебе в лицо плеснули лиловыми чернилами и они застыли. Знаю, говорить об этом неприлично, и даже подло, но я так устроен: если знаю наверняка, что мой собеседник меня никогда не вычислит (как видишь, конверт без обратного адреса), то можно так смачно плюнуть ему в лицо, что мало не покажется. Вот такой я злыдень. Впрочем, как и все вокруг.
А потому я не скрываю от тебя, Александра, что раскусил тебя ещё до того, как, собравшись с духом, ты после почти получасового хождения вокруг да около подошла ко мне…
До сих пор не уверен, желала ты действительно приобрести котёнка или это был только повод со мной познакомиться и сделать так, чтобы я в дальнейшем приходил к тебе его навещать. Думаю, всё-таки первое: я знаю немало одиноких мужчин и женщин, которые – очевидно, не в силах вынести отсутствие друзей и тем более спутника жизни, - заводят себе собак, кошек и даже попугаев, лишь бы было с кем пообщаться и кого приласкать… Безусловно, котёнок явился бы для тебя отдушиной. Но ведь, Сашенька, ты могла бы приобрести его не только у меня. По выходным дням там же, на колхозном рынке, стоят многочисленные продавцы животных, у коих этих котят – и беленьких, и рыженьких, и даже в крапинку, - пруд пруди! Не говоря уж о солидных “персах”… А ты почему-то позарилась на моего невзрачного серого Тишу… Хотя, если честно, симпатягу: мордочка у него была действительно милой; он с таким любопытством посмотрел на тебя и, пошевелив усиками, понюхал твою ладонь, протянутую к нему, что мы оба рассмеялись… Помнишь, как я раздразнил его соломинкой и он сиганул из моих рук сперва мне на плечо, а с него на забор, возле которого я стоял. Мы с тобой так перепугались, что он свалится оттуда в чужой двор, где постоянно лаяла собака, что я, как в детские годы, буквально влетел на изгородь, схватил за шкирку удирающего от меня Тишку и под его оглушительный писк торжественно вручил его тебе. Как говорится, из рук в руки. У тебя тогда было ужасно взволнованное выражение лица!
- Вы даже не представляете, какой он у меня озорник, - сказал я, спрыгнув с забора и отряхнув брюки, - так что за ним нужен глаз да глаз…
- Ничего, - ответила ты, - мы с ним будем всегда вместе, даже на прогулке. Правда, малыш? – И, улыбнувшись, ты чмокнула котёнка в макушку, прижала его к своей груди и принялась поглаживать по шёрстке…
Затем ты затеяла со мной как бы непринуждённый разговор, мимолётно спросив, как меня зовут, и представившись сама. Поинтересовалась, что мой Тиша больше любит из еды и приучен ли он к туалету. А после, поведав, что у вас в школе был “живой уголок” и вы с ребятами ухаживали в нём за черепахой и хомячками, ты начала рассказывать о себе. О своих “закадычных” подругах и “счастливой” жизни в детском саду (естественно, “счастливой”, ведь дошколята не осознают внешнего уродства). О том, что, когда тебе не было и семи лет, отец от вас ушёл, женившись на другой женщине (тоже, думаю, ясно, почему: каждый родитель имеет пристрастие хвалиться своими детишками – причём, не столько их душевными качествами, сколько внешней, “ангельской”, красотой). Что твоя мама недавно умерла от инфаркта: у неё был врождённый порок сердца; и теперь ты живёшь одна. Наконец, что работаешь библиотекарем, любишь читать русскую классическую литературу 19-го века, особенно Тургенева, а также журналы “Вокруг света” и “В мире животных”. А когда ты говорила, что мечтаешь объездить весь мир, повидать “дальние страны” и встретить невиданных доселе “прекрасных и грациозных” зверей и птиц, - у тебя горели глаза.
- Вы так любите животных? – спросил я. – Редко встречаю таких людей.
- Как можно не любить такую прелесть! – ответила ты, продолжая поглаживать пригревшегося на твоей груди котёнка.
Знаешь, у меня есть такая привычка: когда я вижу перед собой “счастливого” человека, или если он просто в данный момент чему-то радуется, - я тут же пытаюсь ошарашить его какой-нибудь гадостью. Разумеется, как бы ненароком. Вот и в тот миг, когда ты засияла, говоря о любви к нашим “меньшим братьям”, я возьми да и брякни, кивнув на твою щёку: давно это у Вас, не обращались ли Вы к специалистам? Ты отреагировала так, будто тебя окатили ведром ледяной воды…Что-то пролепетала, но вышло бессвязно; было видно, что тема для тебя не из приятных… В конце концов замолчала, потупив взгляд. Но мне и этого показалось мало.
- Знаете, - говорю, - сейчас с помощью УЗИ можно обнаружить любые отклонения от нормы ещё у плода. И не допустить появления на свет больного ребёнка или калеки.
Молчание.
“Не врубилась? – думаю. – Тогда слушай”.
И ляпнул (нет, слово “ляпнул” здесь явно не подходит, поскольку оно означает нечто неожиданное, необдуманное, а я, глядя на тебя, давно готовился это сказать):
- Вон, моя соседка, узнала во время ультразвукового обследования, что её будущий малыш будет с отрафированной левой рукой. И через неделю сделала аборт…
Замечаю, как у тебя слегка задрожала ладонь, которой ты гладила “Тишку”. Ты подняла голову, но посмотрела мне не в глаза, а где-то на уровне груди:
- Моя мама была на такое не способна.
“Бедняга, откуда ты можешь это знать? – пронеслось тогда у меня в голове. – Чужая душа – потёмки”.
- Я не то имел в виду, - говорю, - просто методом УЗИ - диагностики сейчас можно найти любые дефекты внутри организма – в том числе и будущего ребёнка – и с помощью лазерной терапии попытаться их устранить.
- Мне не в чем упрекать маму, - произнесла ты. - Я благодарна ей за возможность видеть солнышко, цветы, слышать пение птиц… за жизнь.
“За какую жизнь? – усмехаюсь про себя. – При которой, выходя на улицу, прячешь от прохожих лицо? А всё свободное время сидишь дома у телевизора?”
А вслух говорю:
- К сожалению, мы мало замечаем вокруг себя прекрасное; всё суетимся, за чем-то гонимся…
Ты сразу подхватила мою мысль и постепенно успокоилась…
Потом мы с тобой ещё о чём-то мило беседовали… И когда я сказал, что мне пора идти, ты произнесла:
- Спасибо, Вам, Серёжа, за котёнка.
(Я заметил, что во время всего разговора ты старалась повернуться ко мне боком, - очевидно, чтобы я видел твоё лицо только с левой стороны. “Чего уж скрывать? – думаю. – И так разглядел…”)
- Пусть он Вам принесёт радость…
Ты ещё раз поцеловала моего пострела в мордашку и, робко взглянув мне в глаза, произнесла:
- Если соскучитесь по Тишке, заходите. Я здесь недалеко живу, вон за тем домом, - ты показала рукой на белую пятиэтажку. – Сейчас оставлю Вам свой адрес.
И, вынув из сумочки ручку и блокнот, написала название улицы, номера дома и квартиры и, вырвав листок с написанным, быстро отдала его мне.
“Ну, вот и дошли до главного, - усмехнулся я в душе, - а вообще, всё сделано как положено, хоть и примитивно…”
- Спасибо, - отвечаю. – Будет время, обязательно загляну… Ну, дружок, будь здоров, - я потрепал котёнка за шкирку. – Сразу видно, в хорошие руки попал… До свидания, - улыбнулся я тебе.
- Счастья Вам, - услышал в ответ.
“Сейчас ещё “Храни Вас Господь” добавит, прямо при всех, - заранее покраснел я со стыда. – Живой “антиквар”, хоть сейчас выставляй на торги…”
Всё это, Александра, я пишу тебе потому, что слишком ненавижу кривляк. А ты, как я предполагаю, из их среды. На что ты рассчитывала? Покорить меня добротой и скромностью? Подобного я насмотрелся по самое горло; и точно знаю, что, как только человек с помощью этих качеств достигнет своей цели, они у него мгновенно исчезают… А может, ты желала со мной переспать, чтобы хоть раз в жизни почувствовать себя женщиной? Извини, но для таких “мероприятий” у меня имеется контингент отменного качества!.. А что если ты, предварительно всё рассчитав, решила с моей помощью зачать ребёнка? Тогда это с твоей стороны было верхом подлости: во-первых, я мог бы прожить всю жизнь, так и не узнав, что у меня есть сын или дочь; а во-вторых, без отцовской заботы и мужского воспитания ребёнок может вырасти не совсем полноценным - уж в этом меня переубедить невозможно, подобного я насмотрелся вдоволь…
Эх, Саша! Я ведь всё прекрасно понимаю: ты цепляешься за жизнь всеми правдами и неправдами. Мне тебя жаль, но и ты пойми: людям настолько осточертело кривлянье, что, наверное, скоро в медицине появится диагноз: “расстройство кишечника на почве лицезрения притворства”… Я, кстати, при нашей с тобой встрече слегка испытывал нечто подобное; возможно, это было тогда одной из причин моего нестерпимого желания поскорее убраться восвояси…
Но если ты не лгала, если ты действительно “антиквар” в чистом виде, то тебя нужно в срочном порядке “подогнать под общий интерьер” (в противном случае ты очень рискуешь попасть в “утиль”).
Скажу так: то, что написано в твоих любимых романах, - чушь собачья, ничего общего с реальностью не имеющая. По большому счёту – то же самое кривлянье авторов - с целью стать всемирно знаменитыми или получать за свои публикации солидные гонорары. А истина – вот она: мы все, как один, друг другу ВРЁМ! Причём, это настолько глубоко въелось в нашу плоть и кровь, что солгать нам стало так же привычно, как, например, через каждую реплику вставлять крепкое словцо.
Где, скажем, играю в “честность” и “правду” я?
Во-первых, на работе. Здесь необходимо во что бы то ни стало расположить к себе клиента, восхитить его “необычайно высоким” качеством продукции, выпускаемой нашей фирмой (даже если мы гоним “липу”, что бывает довольно часто), и заключить с ним выгодный для нас договор. Во-вторых, среди друзей и знакомых – в гостях, на торжествах, презентациях и т.д., - особенно, если от этих людей напрямую зависит моё жизненное благополучие: тут нужно уметь продемонстрировать необычайно высокий уровень галантности, уважения к хозяину и его домочадцам – вплоть до домашних животных (прямо как советовал Молчалин в “Горе от ума”, помнишь?), выразить искреннюю благодарность за угощение и оказанное гостеприимство (и это при том, что мысленно ты можешь сказать своему “патрону”, например, такое: “Ну и носяра у тебя, дорогой, чисто “шнобель”)… Наконец, с любимой женщиной – особенно, опять-таки, если её папа, кум, сват или брат - “денежный мешок” или высокий чинуша. Вот здесь в ход идут и дорогие букеты цветов, и французская косметика; а однажды, когда я узнал, что моя очередная “единственная и неповторимая” – сладкоежка, то применил и “тяжёлую артиллерию” – купил ей двухкилограммовый бисквитный торт. Но всё же главное в этом деле – непрерывно струящийся из уст поток мягкой словесной субстанции, покрытой апельсиново-мармеладной корочкой, дабы красавица, самозабвенно её облизывая, случайно не обнаружила под ней кучу, пардон, отменного дерьма.
А теперь, Александра, открою тебе то, во что до этого никого не посвящал.
Как известно, алкоголиком не рождаются, им становятся. Первые рюмки человек пьёт с целью получить удовольствие; на тот момент он ещё может обойтись без спиртного и даже не подозревает, что наступит время, когда водка станет для него жизненно необходима, когда без неё он начнёт испытывать физические и душевные страдания.
Примерно то же самое произошло со всеми нами и в смысле вранья. Объясняю.
Мир, Александра, устроен так (вернее, таким его сделали мы), что в одиночку обеспечить себе нормальные условия существования невозможно, мы все меж собой крепко повязаны и друг от друга зависим (от начальства и подчинённых, родных и близких, друзей и знакомых, учителей, врачей, милиции и т.д. и т.п.). Однако даром (или, как говорили раньше, “от чистого сердца”) люди делать добро перестали (миг, когда это случилось, таинственно-неуловим и интересен, но не о нём сейчас речь). И чтобы дать окружающим стимул к “доброжелательности” и “спонсорству”, все как один нацепили на свои лица МАСКИ! Мило улыбающиеся, располагающие к взаимности. И вот этим маскам стали полностью соответствовать слова, исходящие из наших уст. Потому что в противном случае (у иных людей так и происходит) возникло бы явное несоответствие содержания и формы и, как следствие, раздвоение личности и шизофрения. Так вот, как ни странно, но с масками всем стало гораздо удобнее: они защитили человека от душевного напряжения, связанного с выставлением напоказ своих истинных чувств, которые могли сослужить им плохую службу. А потому маски начали надевать на себя по малейшему поводу - возьми набившие оскомину ежедневные “здрасьте”, вызывающее у того, кому оно адресовано, сладкое умиление, даже если он прекрасно понимает, что здоровающийся с ним может вполне желать ему (разумеется, не на словах, а в душе) поскорее отбросить копыта.
А вот дальше произошло нечто необъяснимое (см. мой пример с алкоголиком). От былого, весело-шутливого расположения духа, с которым человек приступал к вранью, не осталось и следа. Ему на смену пришла иная причина надевания маски – СТРАХ! Всепоглощающий, животный, отрицающий даже саму мысль о выставлении на всеобщее обозрение своего истинного лица! Дело в том, что человеку без маски стала грозить не столько возможность чего-то для себя недополучить (как это было вначале), сколько потерять даже то, что он уже имел - то есть те блага, коих он достиг ещё до того, как напялил на свою физиономию маску – причём, потерять самое необходимое, то, что обеспечивало человеку более или менее сносные условия существования. А уж дальше пошло-поехало; ведь страх стоит только в себя впустить, он в душе раскинет такие крючья-метастазы, что хоть караул кричи! Так, боязнь упустить шанс на получение уюта и комфорта сменилась паническим ужасом перед клеймом психической неполноценности, присваиваемый всякому, слова и поступки которого противоречат общепринятым. Например, когда я мило тебе улыбался во время нашего с тобой разговора, то замечал, как прохожие с недоумением смотрят в нашу сторону – причём, не столько на тебя (это мне было до лампочки!), сколько на меня. Мол, неужели не видишь, какая она? Или ты, парень, совсем дурак, или… И вот это второе “или” – зубастее первого. Не сталкивалась с ним? Тогда слушай.
В последнее время я стал замечать, что если чей-то поступок или, не дай Бог, сам образ жизни противоречит моральным принципам окружающих, то большинство из них воспринимают этого человека уже не в качестве маленького недотёпу, над коим можно снисходительно посмеяться и ласково-назидательно похлопать его по плечу, - а как бросающего им открытый вызов, прямо утверждающего, что не он, а именно они являют собой наглядное пособие дебилизма, трусости и свинячества. А такое простить невозможно. Подобные выходки требуют незамедлительных ответных действий. И тогда начинаются выставления “нахала” на посмешище, разного рода пересуды и перемывание косточек; в его адрес сыплются язвительные реплики и колкости. Происходит быстрое сплочение “коллектива” и немедленный старт очередного витка сочинительства; причём, боясь прослыть пособником этого “отщепенца” или хотя бы разделяющим его взгляды (общество всегда проявляет заботу о чистоте своих рядов), каждый из нас усердно старается переплюнуть в этом смысле своего “коллегу”; идёт в буквальном смысле слова соревнование, кто больше нагородит. Иными словами, мы дошли до того, что теперь вынуждены доказывать своё право на существование ОБЯЗАТЕЛЬНЫМ ВРАНЬЁМ!
А между тем все лжецы всё прекрасно ПОНИМАЮТ. И в свободное от словесного поноса время заглушают свою беспредельную тоску по чему-то светлому и искреннему водкой, героином, порнухой и прочей мерзостью. Я, помимо иных гадостей, такими вот “излияниями души” (в основном перед самим собой, ибо выносить подобное на люди опасно, да и бессмысленно: вряд ли кому-либо удастся что-то в этом мире изменить). А ещё тех, кто вызывает у меня отвращение (а порой и просто от скуки), рисую в своём альбоме в таком непристойном виде, что, когда просматриваю свои “художества” вновь, волосы встают дыбом!
Ужасно, Александра! Ужасно и мерзко! От того, что тогда, глядя на твои опущенные ресницы, я на миг почувствовал, что вот это и есть то, о чём тайно – даже порой от самого себя – мечтает всякий нормальный человек. В какую-то минуту я даже был готов расплакаться перед тобой, как дитя, нашедшее, наконец, свою потерявшуюся мамку, которой можно пожаловаться на окружающих и которая любит непритворно, по-настоящему… И в то же время я в глубине души смеялся (да нет, дико ржал!) над тобой. Ибо видел, что ты, выражаясь языком тургеневского Базарова – этого специалиста по обезьяниванию человека, - “полураздавленный червяк”, а ещё “топорщишься”, смея на что-то надеяться… Нет, Саша, в этой всемирной драке за место под солнцем у тебя не было никаких шансов – причём, изначально, в принципе! И потому твои дешёвые попытки изменить свою судьбу меня, “стреляного воробья”, могли только разозлить.
Вот только одно меня по-настоящему смущает… да и не только меня… Видел я таких, понастроивших себе трёхэтажные особняки, разъезжающих на “Мерседесах” и “Вольво”, попивающих армянский коньячок и выставляющих своих размалёванных жён и любовниц на всеобщее восхищение! Могу описать портрет этих особей, отвоевавших себе “место под солнцем”.
Только не такими, какими они выглядят днём, на работе или в компании дружков-приятелей во время крикливого застолья и грохочущей рок-музыки; а именно ночью, в одиночестве и тишине, коих они боятся, как огня (почему порой и спят при включённых лампах и радиоприёмниках!). Вот он, их портрет: бледные измождённые лица, мешки под глазами, угрюмый и задумчивый взгляд в одну точку. Это, Сашенька, ни что иное, как атрибуты надвигающейся ДУРНОТЫ, граничащей с БЕЗУМИЕМ! Вызванных ясным осознанием не просто абсолютной бессмысленности тех идеалов, коим этот человек поклонялся и на достижение которых угробил всю свою жизнь; но главное, смутной догадкой о существовании истинных ценностей, подлинной системы координат. Которые рано или поздно явятся миру и в которых, Саша, я подозреваю, ты предстанешь перед всеми без этой проклятого пятна, а с чистым и светлым Ликом. В отличие от нас, принявших свой истинный вид.
В этом новом мире мы будем тыкаться своими сопливыми рылами в твои стопы и издавать пронзительный визг. От того самого страха, коим были когда-то ослеплены до такой степени, что прозевали миг, когда у нас вместо носов появились свиные пятачки… И вот тогда, Сашенька, я буду не в состоянии даже попросить у тебя прощения, поскольку вместо человеческих слов моё горло будет извергать хрюканье.
И при всём этом, поверь, над нами будет точно такое же голубое небо, как было при нашей с тобой первой встрече, а вокруг – те же зелёные листочки на берёзке и заливистое воробьиное чириканье… Ты ласково прижмёшь к своей груди моего Тишку и, мягко ступая по бархатистой траве, в развевающемся розовом платье пойдёшь к свету…
(рассказ основан на реальном событии)
- Как он надоел, – Екатерина Васильевна приподнялась на кровати и, отдёрнув штору, посмотрела в окно. – Всё утро орёт!
- Мама, - в комнату вбежала Настя, - там котёнок… - Она показала пальцем в окно. - Смотри: вон, на дереве…
Затем накинула на себя кофточку, бросилась в прихожую и стала обуваться.
- Ты куда? – крикнула ей вдогонку мать.
- Я мигом…
Открыв входную дверь, девочка выскочила на лестничную площадку. Оттуда – на улицу. И сразу – к берёзе, откуда раздавался тоненький писк и на одной из веток которой сидел маленький серый котёнок.
- Кс-кс, - позвала его Настя.
Зверёныш сделал движение по направлению к девочке, но чуть не сорвался: повис на ветке и запищал ещё громче. После чего вцепился в ствол дерева.
- Всю улицу разбудишь, - с укором проговорила Настя. – Спускайся по стволу ко мне…
И она протянула к нему руки.
Котёнок словно понял её намерение и принялся осторожно, цепляясь коготками за кору берёзы, двигаться задом вниз… Наконец, Настя подхватила зверёныша на руки. Почувствовала, как он дрожит.
- Замёрз, маленький? Или от страха? – Она посмотрела в крохотные глазки котёнка и прижала его к своей груди.
Ощутив тепло, тот замурлыкал...
Настя подошла к своей квартире. На лестнице стояла её мать.
- Ты почему за собой дверь не закрыла? – строго посмотрела она на дочь. – А если нас обворуют?
- Смотри, мам… - Настя с сияющими от восторга глазами протянула матери котёнка.
- Ещё и в руки взяла, - покачала головой Екатерина Васильевна. – А вдруг у него лишай. Или чесоточный клещ. Хочешь заразить и себя, и нас с отцом? Отнеси его туда, где взяла. И иди домой…
Настя надула губы и вышла из подъезда. Увидела неподалёку маленький ящик. Подошла, высыпала из него мусор и, положив котёнка в ящик, отнесла его под балкон первого этажа. Вокруг которого густо росли трава и кусты акации.
- Посиди тут, - сказала она зверёнышу, – никуда не убегай…
Через десять минут она вышла с пакетом в руках. Нырнула под балкон.
- Ты здесь, малыш?
Котёнок посмотрел на неё из ящика любопытным взглядом.
Расстелив на травке газету, Настя положила на неё несколько кусочков варёной курятины; затем налила из бутылки в консервную банку молока и вытащила зверёныша из ящика.
Заурчав, котёнок жадно набросился на угощение.
- Не торопись, иначе подавишься… - сказала ему Настя…
Наевшись, четвероногий малыш сладко зевнул и потянулся… Девочка положила его опять в ящик:
- Поспи…
Тот немного полизал свои лапки и грудку… после чего свернулся калачиком и засопел…
К полудню возле ящика с котёнком собрались друзья и подруги Насти. И поочерёдно принялись гладить четвероногого малыша по головке и спинке.
- Откуда же ты взялся? – Юля почесала зверёныша за ушком.
- Потерялся… или выбросили… - вздохнув, ответила Света.
- Что будем с ним делать? – обвёл всех взглядом Илья. – Может, кто-нибудь возьмёт его себе?
- Меня уже мама отругала, - сказала Настя.
- Мои вообще животных на дух не переносят… - покачал головой Толик.
- А у моего папы аллергия на шерсть, - поведала Юля. - Слёзы текут и чихает. Помните Альму? Собирались усыпить. Хорошо, дядя Коля взял её себе в деревню…
У Ильи и Светы ситуация с родителями была не лучше.
- Тогда пусть прямо здесь и живёт… - подвела итог Настя. – Будем его три раза в день кормить. За кустами его не видно. Лишь бы собаки не учуяли…
- Особенно, Грэй… - ухмыльнулся Илья.
- Да уж, - кивнула головой Света, – не пёс, а настоящий монстр…
- … и квартирка у него плохая, доски вон как оттопырились, - добавила Настя, глядя на разбитое жилище котёнка.
- Ну, это мы поправим, - ответил Толик…
Вечером он принёс молоток, гвозди и отремонтировал домик четвероногого малыша. Девчонки постелили ему газету, а Настя принесла из дома блюдце и пластмассовую баночку из-под йогурта.
- Из них ты будешь кушать, - объяснила она котёнку.
Тот обнюхал посуду.
- Смотрите, - Илья взял зверёныша на руки, – сам серый, а лапки снизу до половины белые. Как сапоги у Дартаньяна. – Он поставил его на землю.
- Идея, - сказал Толик, - давайте назовём его “Мушкетёр”.
- Между прочим, - деловито сказала Света, - это девочка.
- Да? – Толик почесал в затылке. – Тогда…
- Тогда пусть будет “Мушка”, - предложила Настя.
Никто не был против.
Будто в знак согласия с присвоенной ему кличкой, котёнок принялся тереться о ноги ребят и мурлыкать…
Первые дни четвероногий малыш в основном отсыпался в своей “коморке”… Затем стал из неё выходить и, с любопытством озираясь по сторонам, прогуливаться по палисаднику… А уже вскоре бегать по двору и играть с ребятами.
Настя дразнила его прутиком с листочками, и тот носился за ним по всем ямам и колдобинам… Иной раз вздумает гоняться за воробьями. Однажды полез за ними на рябину, сорвался с ветки и грохнулся в кусты репейника. Выбежал оттуда как ошпаренный – весь в колючках! Ребята после целый час отдирали репей с его живота и морды. При этом озорник орал во всё горло… Но больше всего зверёныш любил неожиданно нападать на прохожих из-за угла дома или из-за дерева. Идёт кто-нибудь мимо него, ничего не подозревая; а котёнок внезапно – хвать его за ногу! Хорошо, если это человек не злой; но бывало, вздрогнув от неожиданности, прохожий недовольно заворчит на зверёныша, а то нагнётся за камнем или палкой. А ведь Мушка, привыкшая к ласке и хорошему к ней отношению, не всегда осознавала опасность…
А однажды ребята увидели Мушку, спящую возле подъезда. Осторожно накрыли её всю шапкой, которую нашли в палисаднике, и спрятались за кустами. И тут баба Дуся из подъезда вышла… Глядь – чья-то вязаная шапка валяется. Бабушка посмотрела туда-сюда – никого. Но едва наклонилась, чтоб её поднять, шапка зашевелилась и запрыгала к бабушке. Та как закричит! И дёру. А шапка за ней!.. Ребята расхохотались; но вечером перед бабушкой Дусей извинились. Толик потом шапку на колышек забора возле палисадника повесил. Но баба Дуся с тех пор её за несколько метров обходила…
Вскоре о шаловливом котёнке узнали ребята из других домов. Приходили посмотреть на него. Приносили ему угощения – да столько, что порой вся Мушкина “квартира” была завалена кусочками колбасы, рыбы, сыра и даже вафлей. Настя иногда ругалась:
- Чего таскают, Мушка и так сытая по горло…
Но дети всё равно тайком подсовывали в ящик что-нибудь вкусненькое…
Не нравилось Насте и то, что многие из ребят подолгу гладили и трепали Мушку за загривок, а то и брали её на руки.
- Замучили малышку, - недовольно ворчала Настя, - дайте ей отдохнуть!
Отбирала у детей котёнка и клала его в ящик, карауля, чтобы больше никто его не тревожил…
Иногда приходилось оберегать Мушку от местной дворничихи, тёти Люды. Которая в последнее время стала ворчать:
- Развели тут грязь!.. Скоро тараканы в квартирах появятся…
Раз она даже попыталась поддать Мушку метлой, но промахнулась…
Особенно ребята опасались огромного пса по кличке Грэй. Эту среднеазиатскую овчарку (которую жители двора прозвали “Живоглот”) выводил на прогулку такой же “мордастый”, как Грэй, его хозяин, Геннадий Викторович. В прошлом - директор завода, ныне - “почётный пенсионер”. Причём, пёс гулял без намордника. А поводок во время прогулки хозяин отстёгивал, и “живоглот” совершенно свободно бегал по двору. При появлении Грэя на улице все собаки и кошки прятались по кустам и подвалам, а вороны и голуби взлетали и садились на ветви деревьев. Торопились убраться куда подальше и местные бомжи, которые постоянно копались в мусорных бачках. А хозяин пса не спеша проходил по тротуару и гордо посматривал по сторонам, как бы чувствуя свою власть над людьми и животными двора. Как-то одна из жительниц дома сделала Геннадию Викторовичу замечание – мол, такую большую собаку нужно выводить на поводке или в наморднике; но когда “живоглот” громко на неё гавкнул, женщина замолчала и поспешила удалиться…
И вот однажды, пробегая мимо палисадника, где жила Мушка, Грэй остановился и принюхался… Затем подкрался к кустам. И вдруг увидел среди них котёнка, умывающего лапкой свою мордочку… Как после рассказывала баба Дуся (видевшая всё происходящее из открытого окна своей квартиры), пёс подошёл к Мушке, обнюхал её и зарычал… И в этот момент Мушка несколько раз лизнула “живоглота” в его страшную морду… Пёс, явно не ожидая такого к нему отношения, застыл, как вкопанный… А котёнок неожиданно тронул его нос своей лапкой – раз, другой, третий… а затем принялся прыгать на собаку и трепать её за шею… Пёс отошёл в сторону и некоторое время как-то удивлённо смотрел на зверёныша… Затем опять к нему подошёл и тоже тронул его лапой… Мушка снова встала на дыбы и – бац собаку по морде! Затем дала от неё стрекоча. Пёс – за ней. После наоборот – котёнок за псом. Так они бегали один за другим минут десять… То собака пригнётся и прыгнет на котёнка; то Мушка, прижавшись к траве, наскочит на пса. И вдруг Грэй – этот здоровенный пёс, наводящий ужас на местных людей и животных, лизнул Мушку в темя…
- Эт-то что такое? – внезапно появившийся хозяин пса стоял с выпученными глазами. Видимо, он никак не ожидал такого от своей собаки. – А ну!… - крикнул он. Тут подбежавшая Настя быстро взяла Мушку на руки.
- Домой! – приказал Геннадий Викторович своему псу. Тот покорно последовал за хозяином...
После этого случая хозяина Грэя положили в больницу с гипертоническим кризом. И пса стала выводить на прогулку жена Геннадия Викторовича. В это время Грэй частенько заглядывал в палисадник к Мушке и они несколько минут успевали полизаться и побегать друг за дружкой...
- И вовсе он не злой… - говорили после о собаке ребята…
Наступил сентябрь, и дети пошли в школу. Мушка до самого обеда оставалась без присмотра. И Настя, сидя за партой, беспокоилась: как там её малышка?
После школы она, не заходя домой, подбегала к кошачьему домику.
- Муша, всё в порядке?
Котёнок вылезал из своей “коморки” и первым делом потягивался и зевал.
- Ах ты, маленькая… - гладила свою любимицу Настя. – Сейчас принесу обед…
Дома Настя принималась быстро разогревать суп или молочную кашу…
- Опять своей ненаглядной? – спросила её как-то мама.
А когда Настя убежала, Екатерина Васильевна сокрушённо покачала головой и сказала мужу:
- Совсем девчонка голову потеряла… Так и учёбу запустит…
- Ты посмотри, - ответил Настин папа, Игорь Семёнович, - как изменились ребята, когда начали с этим котёнком возиться: перестали шляться где попало да хулиганить…
А Настя выбегала с угощением и – к Мушке… И когда та наедалась, они шли с котёнком гулять в небольшую берёзовую рощу за домом…
Однажды было так тепло, что Настю, севшую под дерево, сморил сон… А когда она проснулась, то увидела, что Мушка лежит, прижавшись к её плечу, и тоже сладко посапывает.
- Вы прямо как мама с дочкой, - сказал подошедший к ним Толик. Котёнок в это время проснулся и, зевнув, растянулся на спинке.
- Ах, негодник, - ласково сказала Настя, - погладить по животику просит…
И они вдвоём с Толиком принялись гладить Мушку, которая замурлыкала от удовольствия…
Однажды котёнок увидел сидящую на цветке бабочку и, пригнувшись к земле, по-охотничьи, стал к ней подкрадываться. Прыг! Бабочка успела вспорхнуть; а Мушка угодила в глубокую лужу, оставшуюся после ночного дождя… Когда Настя прибежала из школы и заглянула в ящик, то увидела мокрого и грязного зверёныша…
- Ты где так вымазалась, трубочистка? – укоризненно покачала головой девочка...
Затем вынесла тазик с тёплой водой и принялась котёнка отмывать… После тщательно обтёрла его сухой тряпочкой и причесала расчёсткой… Когда к вечеру шерсть у Мушки высохла, она заблестела пуще прежнего.
- Больше в грязь не суйся, поняла? – наставила её Настя. Котёнок в ответ принялся играть с девочкой лапкой…
Однако такая “баня”, видимо, не прошла для Мушки даром. Она стала часто чихать и плохо кушать. Играла уже как-то неохотно и вяло – всё больше спала в своей “коморке”… А со временем и вовсе перестала из неё выходить. Лизнёт несколько раз молочка – и уляжется, закрыв глазки…
- Ну, что с тобой, Муша? – спросила её как-то Настя. – Поешь, ты же похудела…
Подошли Илья и Юля. Потрогали Мушку.
- Фью, - свистнул Илья, - да у неё температура. Видать, простудилась…
- Я виновата, - покачала головой Настя. – Зачем тогда стала её мыть?
- Брось, - махнул рукой Илья, – она после той лужи была уже вся сырая…
- Что теперь делать? – забеспокоилась Настя.
- Надо её хорошенько укутать и поить тёплым молоком, - предложила Юля.
- Она почти ничего не ест и не пьёт, - сказала Настя.
- Надо поить насильно, - ответила Юля. – Снять со шприца иголку и прямо из него вливать ей в рот понемногу молока…
Слух о том, что Мушка заболела, за один день распространился по всему двору. Мальчишки и девчонки со всех окрестных домов принесли кто кучу тряпок, кто тёплого молока, иные даже таблетки аспирина и мёд.
- С ума сошли с вашим аспирином? - отругала их Настя. - Это же не человек…
Прошло несколько дней, но лучше котёнку не стало.
- Её нужно ветеринару показать, - посоветовал Толик. – Я знаю, где ветклиника находится…
- Там деньги нужны, а у нас их нет…- вздохнула Юля.
Услышав про деньги, многие из ребят побежали домой… а через некоторое время уже возвратились с мелочью в руках, некоторые принесли по десятирублёвой купюре…
На следующий день после школы Настя, Света и Толик понесли Мушку в ветеринарную клинику…
- Он чей? – осмотрев котёнка, спросила женщина-врач.
Дети на секунду замялись.
- Наш, - ответила Настя.
- Ясно, - кивнула головой ветеринар, – бездомный… А ночует где, в подвале?
- В ящичке, под балконом… Но мы ему тряпочки постелили…- как бы оправдывалась Света.
- Нет, ребята, теперь тряпочки не подойдут, - нахмурила лицо врач. – Дело серьёзное. Кому-нибудь из вас нужно взять его домой, в тепло, хотя бы на период лечения. И ещё. Вы найдёте взрослого человека, который стал бы ему делать уколы?
Ребята завертели головами.
- Тогда, - врач вздохнула, – будете приносить его ко мне два раза в день. Недельку его поколем, а дальше будет видно. Если он начнёт кушать сам, скажете мне. Хорошо?
Настя протянула врачу деньги.
- Оставьте себе… - сказала та…
С этого дня Настя начала носить Мушку на уколы (правда, только один раз в день, после учёбы, чаще не получалось). И, ожидая своей очереди, сидеть с больным котёнком в ветклинике иногда больше часа… А по вечерам она узнавала у ребят, гуляющих во дворе, кто из них мог бы на время приютить котёнка; многие из них были не против, но им не разрешали родители…
Мама Насти была очень недовольна, что её дочь подолгу возится со зверёнышем – мол, тратит время “попусту”. Доходило даже до скандала.
- В конце концов я тебя стану запирать на ключ! – крикнула как-то она…
Примерно через неделю, после очередного осмотра котёнка, ветеринарный врач спросила:
- Вы так и держите его на улице?
Настя кивнула.
- Девочка, пойми, по ночам уже холодно, на сегодня вообще синоптики обещают заморозки. При таких условиях лечение крайне неэффективно, что я и наблюдаю… Котёнку нужно тёплое помещение, и как можно скорее… Ну, давай уколемся…
Когда врач делала Мушке укол, она покорно, не шелохнувшись, лежала на столе, глядя на Настю – словно, доверяя ей свою судьбу… А девочка вышла из клиники с котёнком в сумке и заплакала…
Вечером Настя – бледная, как мел - подошла к своей квартире с Мушкой на руках и позвонила. Дверь открыла её мать.
- Что за шутки!.. – нахмурила она брови. – Больного и вшивого в квартиру?
- Мама, можно он немного поживёт у меня в комнате?..
- Совсем спятила?! – закричала на неё мать.
- Всего несколько дней. Чем он тебе помешает? – Настя надула губы.
- Нет, с этим пора кончать, - Екатерина Васильевна вспыхнула, - я сама виновата: не пресекла вовремя твоей глупости, распустила тебя… Вместо того, чтобы заниматься уроками, на курсы шитья ходить, ты со всяким дерьмом возишься! Ведь тебе двенадцать, ты почти взрослая! Пора уже стать ответственной за свою судьбу! Или ты хочешь на всю жизнь малым дитём остаться?! И в игрушки играть?!..
- Ты что, мама, - опешила Настя, - это… не игрушка… она живая… живая… как ты и я… и она больна…- Настя всхлипнула. - Ей плохо, мама…
- Ну, вот что, - Екатерина Васильевна смягчила тон, - перестань плакать… сейчас же отнеси котёнка на место и мигом домой: ты ещё не делала алгебру, а завтра у тебя контрольная! Ты понимаешь или нет: кон-троль-на-я! – Она выделила каждый слог. – В общем, я жду. Будем разбирать материал вместе…
И она захлопнула дверь…
Настя вышла из подъезда… подошла к ящичку и осторожно положила в него Мушку. Потрогала её носик. Он был сухой и горячий.
- Муша, ты, пожалуйста, поправляйся, - она утёрла слёзы ладонью, - ладно?
И погладила четвероногого малыша по головке.
Котёнок посмотрел на девочку глазками-пуговками и хрипло мяукнул…
- Потерпи эту ночь, - всхлипнула Настя, - я что-нибудь придумаю… обязательно придумаю… С завтрашнего дня ты будешь жить в тепле, я обещаю…
Она чмокнула Мушку в лоб, укутала её в тряпочку и направилась домой…
После ужина Настя выполнила все домашние задания и упражнения по подготовке к контрольной по алгебре…
- Ну, вот и славно, - обрадовалась Екатерина Васильевна, - завтра будем с отцом за тебя болеть. Правда? – она обернулась к мужу. Тот вздохнул и кивнул ей в ответ…
Настя плохо спала ночь. Ворочалась с боку на бок – то проваливаясь в сон, то опять просыпаясь…
Когда утром она стала одеваться, чтобы, как обычно, перед школой навестить свою любимицу, из кухни вышла её мать с пластиковой бутылочкой в руках.
- Ничего не забыла, что мы с тобой вчера учили? – с беспокойством спросила она. – На вот, я вскипятила для твоей усатой-полосатой молока… Так уж и быть, отнеси ей. - Она потрогала бутылку. – Тёплое, в самый раз будет…
- Спасибо…- ответила Настя.
Когда она вышла, Екатерина Васильевна достала учебник по алгебре и принялась его листать.
На кухню вошёл Настин отец.
- Проверяю, - обратилась к нему Екатерина Васильевна, – всё ли вчера повторили. Волнуюсь ужасно. От результата этой контрольной будет зависеть, кто поедет на областную математическую олимпиаду – наша дочь или эта… Прохорова… Будем надеяться на лучшее… Ты что всё молчишь?
Но Настин отец опять ничего не ответил…
Через несколько минут раздался звонок. Екатерина Васильевна открыла дверь. Настя вошла в прихожую, медленно сняла сапожки, прошла на кухню и, вынув из пакета бутылку с молоком, которое дала ей мать, поставила её на стол. Она была по-прежнему полной.
- Что, твоя ненаглядная не пожелала пить? Видать, она у тебя заелась... Давай садись завтракать и бегом в школу, а то, не дай Бог, опоздаешь…
- Ей уже не надо молока… - тихо произнесла Настя.
- Что? – не поняла мать. – Почему не надо?..
Не притронувшись к приготовленному для неё завтраку, Настя вышла из квартиры.
Когда за ней захлопнулась дверь, Екатерина Васильевна обернулась к мужу:
- Разве можно с таким настроением приступать к контрольной! Она не осознаёт всей серьёзности того…
Но договорить не успела. Потому что Настин отец с силой ударил кулаком по столу. Бутылка с молоком упала на пол и покатилась. Побагровев, Игорь Семёнович посмотрел на супругу:
- Что ты делаешь? – Было видно, что он с трудом держит себя в руках. – Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?!.
- Рехнулся? – еле выдавила из себя Екатерина Васильевна, не привыкшая видеть мужа в таком состоянии.
Вечером того же дня ребята закопали Мушку в роще за домом. Воткнули в холмик веточку берёзы, с которой любил играть их четвероногий малыш… Стояли у могилки молча, никто ничего не говорил. Тишина была мёртвой, даже ветер затих. И только на балконе соседнего дома внезапно завыл огромный пёс Грэй, по прозвищу “Живоглот”…
minimama
30.01.2010, 21:53
Замечательный рассказ! Очень сильная иллюстрация того, насколько некоторые взрослые глухи, слепы и непонятливы.
Растрогало до слез.
Как жаль, что люди иногда так узко смотрят на вещи...
АсПиРиНкА
18.02.2010, 22:36
Очень красивый рассказ про котенка. Очень обидно, что родители иногда бывают так жестоки!
А вот рассказ "родимое пятно" мне очень сложно дался. Трудно было его прочесть. Тяжелый какой-то.
Автору удачи и новых творений.
Однажды осенним ненастным днем я увидел, как молодая женщина, выбежав из остановившегося троллейбуса и заторопившись в сторону железнодорожного вокзала, стала на ходу доставать зонт из пакета и оттуда что-то выпало. Другие пассажиры, видимо, тоже опаздывая на уже поданную к платформе электричку, не заметили случившегося. Я подошел и подобрал, как оказалось, кошелек, туго набитый долларами. Машинально положив находку в карман, вошел в троллейбус… А когда он тронулся, облегченно вздохнул.
- Конечно, - сказал дома супруге, - простую деваху я бы тут же догнал. Но ты бы видела ее модный причесон и шикарный костюм, да и баксы в таком количестве у работяг не водятся. Наверное, жена или любовница одного из ''прихватизаторов'', кои вдоль кольцевой дороги трехэтажные особняки себе понастроили, - в то время как мне, квалифицированному инженеру, даже гроши не выплачивают месяцами. А у нас, между прочим, и холодильник накрылся, и сыну зимой не в чем будет на улицу выйти; к тому же твоему отцу хороших лекарств купить не можем…
Дело в том, что в последнее время из-за преклонного возраста тестя у нас появилось с ним много хлопот: то, забыв выключить в ванной воду, он затопил соседей; то спалил на плите чайник, едва не устроив пожар… Словом, пришлось показать старика психиатру, и тот счел нужным на какое-то время поместить его в стационар, куда мы с супругой поочередно наведывались в выходные дни.
Как-то в начале декабря после одного такого посещения я собрался поговорить о здоровье тестя с его лечащим врачом. Но, подойдя к ординаторской, дверь которой была приоткрыта, увидел у него двух посетительниц – молодую в больничном халате и престарелую в стареньком пальтишке. Решив подождать окончания их разговора, я прислонился к стене и услышал голос пожилой женщины, поведавшей врачу примерно следующее:
- ''… отца с матерью у нее рак скосил, почти одного за другим, когда ей и десяти лет не было. Из родни только я осталась, взяла над ней опекунство.
До совершеннолетия у меня жила, потом в свой дом воротилась, и все одна – одинешенька. А тут Славка подвернулся. Охмурил ее; а как узнал, что она от него рожать собралась, тут же и утек, - сказывали, куда-то на Енисей… Танюшка горевала-горевала, да и говорит мне как-то:
- Я, тетя Варя, буду для моего ребеночка жить, и никого мне больше не надо.
В роддоме кесарево сечение делали, осложнение было. После доктор сказал, что больше она детей иметь не сможет; это, мол, ее первый и последний ребенок и потому его надо беречь…
Ох, и заботилась Таня о сынке! Каждую копеечку берегла, от себя отрывала. На вторую работу устроилась – туалеты за начальством мыть; вставала рано – не высыпалась…
Павлик был чудненький, словно ангелочек. Помню, когда принесла его крестить, он на иконы и свечки так глазки вылупил, будто диву давался… А когда подрос, все упрашивал мать водить его в церковь. Да оно и к лучшему: ребята, какие храмы посещают, не в пример своим ровесникам растут тихими и послушными.
Вот и Паша – в войну с мальчишками не играл; а когда дружки его собирались у соседей яблоки воровать - уходил домой или к Мурзику – котеночек у них беспризорный во дворе объявился – рыжий, озорной. Таня с Павликом ему возле куста акации еду оставляли. Он мордочку высунет, усиками пошевелит и давай наворачивать… А с Павлушей в догоняшки любил играть – спасу нет! Этот за ним, Мурзик на рябину, на самый верх, заберется; а как сообразит, что высоко, - от страха давай орать на весь двор! Паша лезет на дерево его спасать, мать ругается: мол, упадешь!
Летом, в Танин отпуск, приезжали ко мне. Вот где Павлику раздолье было – целыми днями по пойме бегал; нарвет, бывало, букет васильков и лютиков и матери принесет… А вечером мы втроем сидели на лавочке, лущили семечки да любовались закатом. Павлуша все интересовался: почему солнышко греет, кто на Луне живет?..
- Чай, вырастишь, ученым станешь, - говорю однажды ему.
- Нет, - отвечает, - учителем. Хочу научить ребят не ругаться матом…
Танечка прислонит его головку к своей груди и гладит…
До конца своих дней не перестану себя казнить, что позволила Степке на своем ''Урале'' их в город везти: автобус тогда не вышел, сломался, а ей утром на работу, - вот и удумали на грех…
Уж не знаю, кто там виноват был, только на повороте их мотоцикл в грузовик встречный и въехал… У Степана и Тани – ссадины, а Павлика с ее колен из люльки выбросило, да головой об асфальт… Привезли на ''скорой''; врачи его заштопали, но предупредили, что на головном мозге необходима более серьезная операция, какие делают только в столице и за большие деньги.
А где их взять лаборантке да по совместительству уборщице? Стала она мебель из дома таскать, с себя одежду поснимала, - получила гроши. Помчалась по подругам и знакомым – а у всех тоже дети, их кормить надо. Начальнику своему в ноги бросилась; уж не знаю, чего у них там было, только пришла она от него бледная, пачку мятых купюр на стол кинула… Да ведь и этого мало! Решилась я тогда и продала дом свой прогнивший. За полцены, лишь бы побыстрее. А сама переехала к Тане.
В общем, с грехом пополам скопили нужную сумму, собралась она ехать – договариваться об операции; а чтобы понравиться докторам, сделала прическу красивую и на оставшиеся деньги приоделась…
Да беда и впрямь не приходит одна – по дороге кошелек и потеряла! Сразу, как электричка тронулась, и обнаружила… Обыскала весь вагон. Сошла на следующей остановке, ''зайцем'' доехала назад и бросилась на платформу, где садилась; пытала кассирш, дежурную по вокзалу – все бестолку. Да разве кто отдаст, если и найдет!..
Воротилась – руки трясутся, сама что-то бормочет… Сразу – к Павлику, целует его, гладит:
- Потерпи, сыночка, - говорит, - я все для тебя сделаю. Ты выздоровеешь, пойдешь в школу…
Тот, чуя неладное, плачет:
- Мама, не убивайся…
А Таня ему вдруг:
- Я тебя материнскими слезами вылечу, они целебные...
С тех пор от сына ни на шаг, на работу уже не ходила…
Недели через две я насчет мальчика сама к докторам пошла, но те лишь головами качают: нет, мол, у нас в городе аппаратуры для такой сложной нейрохирургической операции; ведь было сказано – в Москву надо, и поскорей…
Вернулась, а Паша хрипит.
- Что, - кричу с порога, - плохо?!
- Тсс, - шепчет, - он спать хочет.
И колыбельную запела…
Я ее уложила на диван, на лоб – мокрое полотенце, - и тут же к мальчику.
- Баба Варя, - пролепетал он, - не бросай маму и.., - облизнул сухие губы, - покорми Мурзика…
Я киваю, а сама реву…
Ночью он стал задыхаться, а к утру помер…
Мать подошла, наклонилась к нему:
- Слава Богу, - говорит, - уснул. Теперь поправится. Завтра в садик пойдем.
Я так и села…
Попросила соседей сперва помочь с похоронами, а потом и Танюшку сюда свезти. Опять в долги залезла. К тому же, чую, и у самой здоровья не осталось. А ведь без меня что с племяшкой станется?..''
Раздались всхлипывания, слова утешения врача… А после короткой беседы о состоянии здоровья больной посетители вышли из кабинета.
Я стоял не шелохнувшись. Надежда на случайное совпадение растаяла в ту минуту, когда я собственными глазами увидел ''растеряху'', обранившую тогда на троллейбусной остановке кошелек. Только теперь волосы ее были растрепаны, а лицо искажено неподдельным ужасом.
Внезапно посмотрев на меня, она почти скороговоркой выпалила:
- Таньке, стерве, аборт будут делать. Ей нельзя рожать, она – детоубийца!
Санитар и медсестра, взяв несчастную под руки, повели ее по коридору.
- Простите нас, убогих, - сказала мне пожилая женщина с заплаканными глазами и, тяжело дыша, поплелась к выходу. Нечаянно задев рукавом пальто торчавшую из моей сумки увесистую палку не переводившегося у нас дома в последний месяц сервелата…
minimama
24.02.2010, 23:32
bukwa, потрясающая история! Неужели люди не понимают, что на чужом горе счастья не будет?
Cappuccino
25.02.2010, 01:00
Прочла последнюю историю. И вправду- проникновенная до боли. Очень больно было её читать, ведь горе не бывает иным. Мне кажется это ужасно для человека- узнать, что ошибку уже нельзя исправить. Поддавшись жестокости и жадности, он не увидел самого главного, а когда увидел-было поздно. Спасибо за рассказ.
Kristina:)
26.02.2010, 17:53
Зарегестрировалась на форуме благодаря этой теме - уж слишком сильно меня она вдохновила и растрогала! Вот что значит талант! Затрагивать струнки души и заставлять задуматься далеко не каждый писатель может, а тут прям за душу взяло, обычные истории о обычных людях.... Спасибо большое за то, что вы делитесь своим талантом!!!!:z1920:flower
(посвящаю всем скорбящим матерям)
Задернув штору, баба Варя чиркнула спичкой и зажгла лампадку. И когда иконы осветились слабым мерцающим огнем, она опустилась на колени, перекрестилась и, утерев кончиком платка покатившуюся по щеке слезу, горячо заговорила:
- Пресвятая Богородица, прости меня, грешную и недостойную рабу Божию. Крепко виновата я перед сыном моим Митей. – Она всхлипнула. – Что ж я, проклятая, наделала? Почти полночь, а его все нет. Чую, случилось неладное, а пойти искать его, как прежде, не могу: ноги у старой не ходят…
Вздохнув, Варвара Алексеевна помолчала, собираясь с мыслями. Затем взглянула на детскую фотографию сына, висевшую на стене, - белобрысого мальчика со светлыми глазами – и вся ее жизнь пронеслась перед ней в одно мгновение. Она потупила взгляд и продолжила:
- Как мужа моего, Егора, инфаркт скосил – и это в тридцать два годика! – я чуть сама не преставилась - так одиноко мне стало!.. Люди потом говорили: как чумная была, ходила – будто во сне… И только когда могилку землей засыпали и собрались ехать поминать покойничка, меня словно током ударило: вдова! Помню, повалилась наземь и забилась в истерике. Все аж из автобуса повыскакивали – и ко мне. А я никого не видела, кроме моего Егорушки, так и стоял перед глазами – улыбающийся, с румянцем на щеках – как тогда, на свадьбе… И вдруг чувствую: кто-то моих волос коснулся. Оборачиваюсь - Митенька, сынок (ему в то время восьмой годик шел): личико бледное, губки дрожат.
- Мама, - говорит, - не убивайся… Я тебе помогать стану, все у нас будет хорошо…
А я прижала его к себе и продолжаю выть, как ненормальная…
Митя и вправду мне помощником стал: и посуду мыл, и пол подметал – все из моих рук веник выхватывал: мол, я сам…
Однажды я так простыла, что недели две провалялась в постели. Так Митя первые дни, когда мне было особенно худо, даже в школу не ходил – все возле меня сидел, температуру мерил и поил горячим чаем с малиновым вареньем… Иногда среди ночи вижу: подходит, наклоняется ко мне – видимо, проверяет, не померла ли… Позже я поняла, что только Митенька меня из тоски по мужу и вывел…
А таким любопытным был! Однажды увидел, как я перекрестилась перед образами, и загорелся: к чему это я делаю, кто на иконах изображен? Я его тогда мало-помалу к вере и приучила: ''Отче наш…'' он наизусть выучил, по великим праздникам со мной в храм ходил… Помню, как только в первый раз молитвенное пение услышал, так и просиял:
- Красиво как поют, - говорит.
А в огороде, где он помогал мне грядки копать, мы однажды увидали, как на старое гнездо воробьи сели. Попрыгали по нему и улетели - видать, не понравилось оно им. Да и впрямь – ветки высохли, будто солома стали – того и гляди на землю попадают… И тогда Митя смастерил скворечник и приколотил его к яблоне, а старое гнездо убрал. И глядь – через несколько дней та же воробьиная парочка (самца мы запомнили по необычному пятнышку на груди – в виде звездочки) свой новый домик и облюбовала… А вскоре и птенцами обзавелась – желторотыми, крикливыми… Митя воробьям хлеба или каши на дощечке под деревом оставлял, и иногда даже масла - от своего завтрака. Я его ругала: мол, оголодаешь - сил не хватит в школе учиться; а он только улыбнется – и на следующее утро опять бежит к своим пострелятам – угощать их чем-нибудь вкусненьким…
Однажды к скворечнику подлетела огромная ворона – видать, услыхала писк птенцов и решила ими полакомиться: я подобное в других местах не раз видела… Так воробей-папаша как наскочит на нее! Драка была - только пух летел! Митя из окна увидел – даже рот разинул. И сразу бросился воробьям на помощь… Если б не он, не сдобровать нашим питомцам… А черногрудого мы тогда за храбрость ''Смельчаком'' прозвали…
Здесь же, возле этой яблони, мы с сыном часто сидели теплыми летними вечерами на скамеечке и смотрели на малиновый закат… А однажды размечтались, как Митя выучится, станет хорошо зарабатывать; и тогда мы отремонтируем наш старый дом, доделаем сарай, который еще Егор начал строить, посадим много-много яблонь и вишен, и почти на каждой из них будет скворечник: пусть пернатые живут в них, растят птенчиков и поют свои песни…
- А тебе, мама, - Митя говорит, - я куплю новые туфли – смотри, эти уже каши просят…
Я прижала его голову к своей груди, и так легко у меня стало на душе…
Варвара Алексеевна вздохнула:
- С чего же все началось, дай Бог памяти… Кажется, однажды, где-то в седьмом классе, он явился слегка хмельной от своего школьного товарища – мол, поднесли у того на дне рождения. Народу, говорит, собралось много и отказаться было неприлично… В другой раз отмечали с классом в ресторане Новый год, погуляли тогда на славу… Нет, Митя по-прежнему был трудолюбив, ласков; но, я заметила, порой стал надо мной насмехаться – над теми же изношенными туфлями, а чаще всего - когда я молилась.
- Тебе, мам, от этого разве становится слаще? – приговаривал.
А уж когда вырос, особенно после армии, и пошло-поехало: стал курить, пить самогон, спирт…
Как-то утром, когда его тошнило после очередной попойки, говорю ему:
- Не смей больше…
Он только рукой махнул:
- Ты, мать, чем ругать меня, лучше бы опохмелила…
И к вечеру опять навеселе пришел.
- Неужели не надоело? – спрашиваю. – Как только эта гадость тебе в глотку лезет?
- Ты что, - отвечает, - кайф такой, будто в облаках летаешь… Нет, без выпивки можно с тоски подохнуть…
А вскоре тех дружков своих, у которых по вечерам кутил, начал к себе приводить. Налакаются – и давай каждый свой норов показывать, как это обычно у пьяниц бывает: мол, ты меня уважаешь? И тут же такая матерщина слышится, хоть уши затыкай…А Митя из армии пришел крепкий, мускулистый. Да еще на той яблоне, где скворечник висел, каждый день подтягивался – ''мышцы качал''… Так когда напьется, его словно подмывает своей силушкой похвастаться. Снимет рубаху – передо мной или своими товарищами - напыжится, руки в локтях согнет:
- Смотри!..
Бывало, ребята, если где драка приключится, за ним бегут: ''Выручай…'' А он и рад тому… Когда же мордобоя долго нет - своим накостыляет. По любому поводу, лишь бы похвалиться…
А я торговала на базаре помидорами да смородиной. И однажды из-за сильного дождя вернулась домой раньше обычного. Глядь, а Митька на диване с полуголой девкой милуется. Та меня заметила да как завизжит! А он в одних трусах ко мне подскочил и хвать меня за плащ:
- Давай, мать, бегом отсюда!
Выставил меня под ливень да дверь на крючок закрыл… Впустил только часа через полтора, когда от него молодуха вышла…
Чего я только ни делала, чтоб он не пил: и плакала перед ним, и отвары трав в чай подливала; и даже, грешным делом, к бабке водичку носила заговаривать – все бестолку. Будто кто его к этой водке приворожил!
- Может, - говорю ему однажды, - тебе жениться? Обзаведешься детишками, появится к жизни
интерес…
Он только ухмыльнулся:
- Чтоб на жену ишачить, как отец на тебя? Думаешь, отчего он подох?
- Что ты такое говоришь, - ответила я, ушла в свою комнату и весь день проплакала…
Сразу после демобилизации хотел было в техникум поступать (ведь когда-то в школе ''хорошистом'' был): да только полистает минут десять какой-нибудь учебник и швырнет его в угол – мол, неинтересно… Пошел работать на завод, а там дружки-приятели еще хлеще: после каждой получки по целой неделе бывал с ними в запое… Вижу иногда в окно: уже поутру ходят-бродят по улице с бледными, опухшими мордами - ''стреляют'' у прохожих на опохмелку…
А вскоре его за систематические прогулы из-за пьянок с работы уволили, да по плохой статье, поэтому больше никуда не брали. Вот мы с ним на мою мизерную зарплату медсестры и жили. Со временем пришлось устроиться по-совместительству уборщицей, туалеты мыть…
Стала замечать, что он иные свои вещи по-дешевке ''загоняет'', да еще у меня втихомолку денежки потаскивает – и ведь отыщет их, куда бы ни спрятала… А теперь у меня, беспомощной, почти всю пенсию отбирать начал – нагло, без всякого стыда…
В четверг отдала ему последнюю мелочь на молоко (у меня язва открылась; вызвала врача, и тот посоветовал кушать молочное), так Митька вместо этого чекушку приволок. А мне говорит:
- Завтра пойду арбузы у грузин разгружать, обещали хорошо заплатить; так что потерпишь денек, зато поноса не будет, - и лыбится…
А вечером следующего дня его, пьяного в стельку, приволокли домой два мужика, которых он прежде в наш дом приводил. Видать, отмечали грузинскую получку. Плюхнули его на диван:
- Принимай, мать, - смеются, - из рук в руки.
Гляжу – он весь в грязи, куртка рваная… Сунулась в нее – денег ни гроша…
А поутру вскочил – и ко мне:
- По карманам шарила?!
- Там, - говорю, - ничего не было…
- Ты что, старая, - орет, - совсем оборзела?! – и бух мне кулачищем по лицу. Я аж к окну отлетела – думала, тут же Богу душу отдам. А он не отстает, поднял меня и опять:
- Говори, тварь, куда деньги спрятала?!
Руки у него трясутся.
- Дружки твои, - отвечаю, - тебя вчера притащили…
- Кто?!
А у меня из разбитой губы кровь хлещет; хотела было носовой платок достать, да Митька как тряхнет:
- Скажешь или нет?! Убью!
- Один высокий такой, - еле бормочу ему, задыхаясь, - другой в бушлате…
- Колян, что ли?!
Меня отшвырнул – и на кухню. Выскочил оттуда с ножом.
- Митя! – я за сердце схватилась. – Ради Бога, не ходи!..
Да куда там, ногой дверь пихнул и вон из дома…
Варвара Алексеевна заплакала:
- Никогда себе не прощу, что о мужиках ему сказала; пускай бы он меня до смерти забил, лишь бы никуда не бегал…
Она взяла в руки икону Казанской Божией Матери и уткнулась в нее лицом:
- Владычица моя, Царица Небесная, спаси и сохрани моего Митеньку, избавь его от беды, пусть он вернется домой… Я его умою, обниму и скажу ему: “Милый мой сынок! Ради Христа, не пей больше, не губи себя; вспомни, как мы жили с тобой прежде, как вечерами сидели у яблоньки и любовались заходящим солнышком… Мы вскопаем с тобой грядки, посадим картошку, лучок – и как-нибудь проживем. Ты построишь новый скворечник: старый совсем прогнил, и в нем уже давно никто не живет; и, быть может, к нам снова прилетит наш ''Смельчак'' с подругой, и они выведут птенцов. Мы накормим их пшенной кашей, станем слушать их заливистые песни… И поверь, Митенька, нашему с тобой счастью не будет конца”…
bukwa, к сожалению не могу пока под каждым рассказом поставить спасибо. Ваше творчество гениально! Рассказы будто живые, заставляют вживаться в жизнь героев, чувствовать, переживать. Спасибо! Испытываю массу разнообразных чувств!:rose
- Так вы, ребята, рисовальщики? - окинув взглядом сваленные в углу комнаты рюкзаки и мольберты, хозяйка спросила двух юношей, которые сидели напротив неё за столом и пили чай с брусничным вареньем. Около часа назад они попросились к женщине на ночлег.
- Мы студенты художественного училища. Идём к тигровому мысу делать наброски…
- Взаправду?.. – та оживилась. – Да-а, место красивое… А слышали вы историю об известном художнике, который тоже бывал у тигрового мыса?
- Нет, - покачал головой старший из ребят. – Расскажите, тётя Даша.
Женщина отхлебнула из чашки и, немного помедлив, как бы собираясь с мыслями, начала своё повествование…
Давно это было, ещё в прошлом веке. Мне моя бабка сказывала: жила в нашем посёлке (он тогда маленьким был) одна деваха, которую односельчане промеж себя называли “Варька-чума”. Да и впрямь: сутулая, на коротких ножках, одна меньше другой – потому ходила вперевалку. Шея немного скособочена, один глаз как бы в сторону смотрит. А уж улыбаться или реветь начнёт – нижняя челюсть так отвиснет, что смотреть без смеха и ужаса нельзя. Стеснялась Варька своего убожества; потому, видать, и чуралась людей. В лавку за товаром, аль ещё куда выйдет - прохожих стороной обходит, в землю смотрит… Да-а… Зато сдружилась она с сельским зверьём. Люди порой диву давались, когда на их глазах местные кошки и злые по натуре псы, завидев “чуму”, подбегали к ней и давай хвостиками вилять. А та ни одного из них вниманьем не обойдёт: кого за ушком почешет, кого по спинке погладит… Хворый ли кто – приведёт к себе, молочком тёплым напоит; хромому лапку полечит и тряпочкой перевяжет… Побежит кошка или собачонка довольная, а Варька смотрит ей вослед и кривит рот - улыбается…
А ещё Варька лес любила. Порой с утра до вечера там пропадала. Видели сельчане, как она ромашки да лютики целует, берёзку обнимает; а уж лесных птах вокруг “чумы”, бывало, целые тучи вьются. Она им пшена набросает и любуется, как они его клюют и щебечут. Хорошо ей с ними было. Оно и понятно: зверьё не видит уродства…
И вот однажды – а было это в начале лета – шла она по лесу мимо Шалуньи-реки: так её за бурное течение да каменные пороги прозвали. Глядь: молодой парень в порванной грязной рубахе на краю обрыва стоит, за ветку сосны держится. И вроде бы собирается вперёд шагнуть… Кинулась она к нему:
- Совсем спятил?! – кричит.
Схватила его за рубаху и от обрыва оттащила… Отдышалась, к парню пригляделась; а тот рукой водит - будто ищет, за что ухватиться.
- Так ты… слепой? – опешила Варька.
А незнакомец уткнулся лицом в землю и заплакал, как ребёнок…
Кое-как привела его Варька к себе домой. Сбегала за своим дядькой, Михеем, - единственным её родственником, оставшимся после смерти её родителей (они на телеге вдвоём под лёд провалились). Тот хотел было отвезти парня в город и сдать его там в участок; да Варька настояла, чтоб слепой остался у неё: мол, не в себе он, да и слабый совсем, помрёт по дороге. Делать нечего: затопил Михей баньку и отмыл парня, как следует. Одели его в чистое бельё, спать уложили. Да вот беда: захворал тот. Всю ночь в бреду пролежал, пот с него градом катился. А наутро ни ест, ни пьёт, еле губами шевелит…
Взяла тогда Варька из своих мешочков по щепотке трав, которые в лесу собирала, приготовила из них отвар да стала поить им больного. А на ночь ему горячего молока с мёдом давала… И за неделю ушла хворь из парня…
Узнали они, что звали его Никола. Деревня его была в семидесяти верстах отсюда; был он таким же сиротой, как и Варька. С детства любил рисовать (отсюда прозвище – “малявщик”), целыми днями бродил по окрестным лесам и лугам в поисках подходящего “пейзажа”. Прослышал он о красотах тигрового мыса и решил во что бы то ни стало до него добраться. Наконец, нашёл его. Но случилось несчастье: ослепила его молния. Стал он звать на помощь. Да разве встретишь кого в глухом лесу!.. Побросал он кисти и краски и поплёлся в ту сторону, откуда пришёл. Голодный, озябший, промокший до нитки под дождём, бродил он так пять или шесть дней...
- Что теперь делать, не знаю, - закончил он свой рассказ. – Кому я такой нужен?..
- Живи у меня, - встрепенулась Варька, - места хватит…
- Спаси тебя Господи, добрая душа, - тот едва сдержал слёзы…
… Стали они жить вдвоём.
Постепенно Николай освоился в хате; стал быстро находить кровать, стол, печку. Затем научился не только ориентироваться во дворе, но и понемногу работать: колоть дрова, доставать воду из колодца. Иногда помогал Варьке копать грядки - по верёвочке, натянутой между колышками. Даже хотел корову Милку подоить, да Варька его остановила: мол, ещё боднёт.
А уж сама деваха прямо расцвела: целыми днями то в избе убирается, то у печи вертится. Связала Николаю носки и варежки “на зиму”. Примерил тот и говорит: “В самый раз. Да какие тёплые! Спасибо.” А у той от радости аж щёчки горят! Ещё дядька Михей сказывал: подаст она Николаю обедать, сядет поодаль и любуется, как он ест…
Кот по прозвищу Тимофеич сначала шипел, завидев Николу. Но Варька с ним поговорила, и вскоре зверь уже тёрся о его ноги. “Подлизываешься”? – проговорил как-то Николай и бросил ему увесистый кусок рыбы. Кот громко зачавкал.
- Какого он цвета? – спросил Никола Варвару.
- Чёрного, - ответила та. – Без единого пятнышка…
- Ясно, трубочист.
И они засмеялись.
А однажды на дверцу форточки села маленькая птичка. Да так голосисто защебетала, что Николай вздрогнул:
- Что такое?
- Ой, какая кроха! - взвизгнула Варька. - Проголодалась, поди-ка. Сейчас тебе хлеба разомну… Держи…
Наевшись, та вспорхнула и полетела в сторону берёзовой рощи…
А ещё Варька приносила из леса цветы и рассказывала Николаю про каждый из них – какой он расцветки, какие у него на лепестках узоры. Давала ему их понюхать, сообщала их название; а после экзаменовала: мол, определи по запаху, что за цветок.
- М-м, - восторгался Никола, - они, наверное, удивительно прекрасны, если издают такой сладкий аромат…
Так они прожили месяца три, до самой осени.
И вот однажды у их односельчанки, тётки Катерины, остановился по пути домой – отдохнуть и попариться в “русской баньке” - молодой иноземный лекарь, которого привозил один богатый купец для своей больной супруги. Разговорились они с хозяйкой. Узнал этот лекарь про слепого художника и говорит: есть у них в Германии доктор, его друг, который излечивает очень тяжёлые формы глазных болезней; многим, даже совсем слепым, вернул он зрение. Разумеется, операции стоят дорого. Но если, мол, ваш больной пожелает, то через пару деньков, когда он, лекарь, продолжит путь, то может взять слепого с собой…
Катерина пришла к Варьке (она покупала у неё молоко) и всё ей при Николае рассказала. Едва услышал он это, вскочил и от волнения выбежал из хаты на улицу… А когда воротился, сразу рухнул на кровать и уткнулся лицом в подушку…
Весь следующий день Николай ходил как в воду опущенный, почти не проронив ни слова. А Варька смотрела на него и с каждым часом бледнела…
Вечером, когда Николай сидел у печки, Варвара подошла к нему и положила руку на его плечо. Тот вскочил и заходил по комнате взад-вперёд:
- Не могу я, - говорит, - только и делать, что в земле копаться да брюхо себе набивать. Человек создан по образу и подобию Божию, так Библия говорит. А Бог - прежде всего Творец… Знаешь, мне часто грезятся мои недоконченные картины; я ясно вижу, куда какие краски нанести, какой образ и силуэт вставить. И всё остаётся только в моём воображении. А так хочется воплотить свои мечты в реальность!
Помнишь день, когда ты меня спасла? Я ведь слышал, как журчит внизу вода; представлял, как стремительно она несётся по склону. И хотел кинуться в неё, чтобы разом всё оборвать! А к чему мне такая жизнь?! Я чувствую, что был рождён для чего-то высокого, что способен постичь красоту и гармонию мира и удивить этим людей!
За несколько дней до того я увидел поистине божественное зрелище – там, на тигровом мысу. Огромная высокая скала вонзилась в клубящиеся иссиня-чёрные тучи, из которых время от времени вырывались серебристые языки молний. На её склоне бушевали от ветра вековые сосны и ели. А внизу простиралась необъятная зелёная равнина с голубой лентой реки!.. Я быстро начал переносить увиденное на холст. И вдруг – сильнейшая вспышка, резкая боль в глазах. Я вскрикнул, заслонил их руками… А когда открыл их, передо мной был мрак. Мир для меня перестал существовать… С тех пор я стал двуногим скотом, жующим свою жвачку…
И он горько заплакал…
Наутро Варвара была бледная, как мел. Видимо, не спала всю ночь.
Николай и вовсе был сам не свой. К завтраку, который положила перед ним Варвара, даже не притронулся. Сидел, опустив голову… И вдруг вскинул её и говорит:
- Варя. Будь что будет, а я поеду. Может, уговорю доктора сделать мне операцию в долг, после отработаю… Даст Бог, прозрею и буду рисовать. Нет – не обижусь, значит – судьба моя такая. Но попытку сделаю, иначе до конца своих дней не прощу себе малодушия. Ну, а сгину в дороге – это даже лучше, чем так жить, только небо коптить…
Варвара смотрела в окно и кусала губы… Затем вышла из комнаты… А через некоторое время вернулась, подошла к Николаю, взяла его за руку и положила на его ладонь ожерелье.
- Что это? – спросил он.
- Мамино. Из драгоценных камней, очень дорогое.
- Зачем? Не надо…
- Молчи… Я уговорю дядю Михея поехать с тобой, одному тебе нельзя…
- А как же ты?.. На что жить будешь?
- А у меня Милка есть, - она попыталась улыбнуться…
- Варя! Варенька! – Он вскочил и схватил её за плечи. – Даю тебе честное слово, перед Богом клянусь: всё отдам до копейки! Даже если останусь слепым, вернусь и отработаю! Веришь?!.
- Ты вот что… - она отстранила его руки. – Если будешь снова видеть, не возвращайся ко мне, ладно? – По её щекам потекли слёзы, которые Николай, естественно, не видел.
- Как?.. Почему, Варя?.. Или я тебя чем обидел?.. А может, просто надоел?..
- Нет-нет… - Она опустила голову. – Мне даже… хорошо с тобой было… Только… Знаешь, я ведь уродина…
Усмехнулся Никола.
- Да слышал я эти разговоры!.. У тебя душа красивая. А такой человек не может не быть прекрасен. Это законом гармонии называется… Долго объяснять. Главное, не слушай больше никого.
Он обнял её и прижал к себе. Варвара прильнула к нему с такой доверчивостью, как родная дочка припадает к своему отцу. И разрыдалась.
- Это что такое? Ну-ка, прекрати… - Николай наклонился и поцеловал её в щёку. – Вот увидишь, всё у нас будет хорошо. Мы ещё заживём все вместе: ты, я, дядя Михей и наш Тимофеич. Откормим его сметаной, как борова, - усмехнулся, - а он будет лежать на подоконнике, греться на солнышке и сладко мурлыкать. Да?
Варвара только рассмеялась в ответ…
Как ни ругался с ней дядька Михей – мол, совсем ты сдурела, последнее отдаёшь, пойдёшь по миру, - но Варя была непреклонна: мамино это богатство, мне и решать, что с ним делать. Да и ты, говорит, дядя Михей, в накладе не останешься: сколько тебе будет нужно за твои труды, столько себе и возьмёшь. А Николу блюди, как родного сына…
Глянул снова Михей на ожерелье, почесал в затылке и… махнул рукой: будь что будет…
На следующий день снарядились они в дорогу. Обнял ещё раз Николай Варвару; сказал, чтоб ждала его. И отправился с иноземным лекарем и дядькой Михеем в путь…
Осталась Варька жить одна с Тимофеичем.
Заметили сельчане, что изменилась она. Со зверьём возиться почти перестала, взялась модные причесоны себе делать да платья новые примеривать. В доме принялась всё до блеска натирать, даже полы мыть - с мылом.
- Ты что разошлась? – спросила её как-то Катерина.
- А ну, как Николай на днях воротится, - отвечала Варька, - так у меня в избе чисто…
А однажды, когда уже повалил снег, получила Варвара письмо. Почтальон сельский, Гаврила, сказывал, что у неё аж руки тряслись, когда она прямо при нём это письмо разворачивала. В нём дядька Михей сообщал “племяшке”, что, мол, доехали они до города Лейпцига благополучно, только устали очень; а сам он, Михей, немного простыл. Что Николу поместили в больницу для операции. И что за ожерелье, при содействии лекаря, с которым они ехали, получил он большие деньги…
Засияла Варька; принялась по всему посёлку бегать, не стесняясь своей внешности, - всем своим знакомым про “моего Николая” рассказывать…
Однако прошёл месяц, другой, третий… Наступила весна. А от дядьки Михея не было больше никаких вестей.
Поникла Варька. Как жёлтый одуванчик перед ненастьем, свернулась. Но почтальона всё ещё ждала, как Бога. Однако тот, завидев “чуму”, только головой качал – мол, нет тебе ничего… Часто люди видели, как Варвара стоит на дороге и смотрит в ту сторону, куда укатил Николай… Забросила она себя: причёски, как прежде, делать перестала, в избе убиралась всё реже… А вскоре и вовсе затосковала, из дому почти перестала выходить…
И вдруг, уже в середине июня, в погожий ясный день – шум и крики по посёлку: “Иностранцы едут!” Варвара выбежала из хаты осунувшаяся, бледная – и сразу вместе с сельчанами кинулась к дороге.
И точно: навстречу тройка, да с колокольчиком! Народу собралось на пути – не проехать ей.
- Тпрру-у! – возница кричит. И вожжи натянул. Лошади захрапели и остановились.
Из кареты вышли два добрых молодца в заграничных костюмах.
Один из них окинул приветливым взглядом толпу; а когда сквозь неё протиснулась коротышка со скособоченной шеей и, тяжело дыша, остановилась от него в нескольких шагах, он пристально в неё всмотрелся, и… лицо его у всех на глазах стало меняться…
Он медленно к ней подошёл.
- Варвара?.. Это… Вы?..
Она молча кивнула, не отрывая от него глаз. На лбу и щеках её выступили капли пота.
С минуту тот стоял как вкопанный… затем мельком посмотрел на любопытные и насмешливые взгляды сельчан… и протянул Варьке бумажный свёрток:
- Вот, возьмите… Здесь деньги, которые я был должен… Спасибо Вам…
Она стояла не шелохнувшись. Тогда он сунул ей свёрток в карман её мятого грязного платьишка, добавив:
- Здесь ещё свидетельство о смерти дяди Михея… Двусторонняя пневмония… Там же, на местном кладбище, и похоронен…
- Николя… - к ним подошёл молодой иностранец. – Нам надо ехат… на натура… где ест это место?..
И взглянул на “чуму” страдальческим взглядом…
Ещё раз поблагодарив Варвару, Николай сел в карету; и они покатили назад.
- Красавец стал… Жених…- послышалось из толпы.
- Особенно для нашей Варьки, - добавил кто-то.
Иные прыснули со смеху. А когда та скривила губы и у неё, как обычно, при этом отвисла челюсть, толпа дружно захохотала.
Под смех и свист, на своих коротких ножках и вперевалочку, подобно гусыне, “чума” кинулась к своему дому…
…После этого сельчане только и судачили о том, что, мол, теперь Варька на свои “тысячи” построит себе “шикарный дом”; а то соорудит большой скотный двор и, наняв рабочую силу, станет “богачкой”. Но та, как потом говорили, “тронулась умом”: купила несколько мешков пшена, другой снеди, погрузила всё на телегу и вместе с Тимофеичем и Милкой укатила из посёлка... Кто говорил после, что поселилась “чума” где-то на хуторе в Сухой долине; иные утверждали, что подалась она за Петровские болота, в тьму-таракань... Как бы там ни было, а в посёлке она больше не появлялась; и вскоре разговоры о ней смолкли…
Когда-то, мне моя бабка сказывала, на этом история и заканчивалась. Но примерно через три десятка лет после пропажи “чумы” остановился в нашем посёлке на ночлег немецкий врач. Рассказал он, что в молодости бывал в здешних краях, и напомнил о слепом художнике. Оказалось, это был тот самый лекарь, который отвозил “Николя” в Лейпциг. Он и поведал хозяевам, что, когда “Николе-малявщику” вернули зрение, тот сразу восхитил всех, написав портрет местной баронессы. Ему стали поступать заказы, в том числе от довольно “солидных” клиентов, а с ними и неплохие гонорары. Постепенно к нему пришли почёт и уважение. Но всемирную известность ему принёс пейзаж, наброски к которому он сделал именно в наших местах, когда был здесь со своим немецким другом.
Картина эта имела невиданный успех. Многие именитые художники отзывались о ней с восторгом. А на одном из конкурсов “Никола-малявщик” получил за свой пейзаж первую премию. И довольно солидную.
По окончании художественной школы и затем Академии Искусств Николая пригласили в ней же читать студентам лекции. Он стал знаменитым живописцем. Изображал местные парки, фонтаны и другие достопримечательности; но в основном рисовал портреты крупных чиновников и богатых особ. Особенно великосветских “фрейлин”, чьей красотой восхищался и в изображении которых, говорят, достиг небывалого мастерства.
Жить Николай стал роскошно, в одной из дорогих и престижных квартир в центре города. Нередко его стали приглашать на всевозможные балы и торжества. Он заимел множество поклонниц; однако семью так и не завёл: вся его жизнь была отдана искусству…
Но спустя годы он начал появляться на публике в нетрезвом виде… Вскоре его пристрастие к алкоголю усилилось. Он стал, что называется, “срываться” – устраивать скандалы при людях, говорить окружающим непристойности… Уволился с преподавательской работы… Заказы принимал с каждым разом неохотнее, чем навлекал на себя гнев знатных особ. При этом отвечал им довольно остро и злобно. Сказывали, например, что супруге одного швейцарского банкира, которая предложила Николаю за большие деньги написать её портрет, как она выразилась, с “изящным ликом”, ляпнул примерно так: “Твоя жирная харя на моём полотне не поместится…”
А затем и вовсе, как говорится, ушёл в свою скорлупу: уволил повара, прачку и всю остальную прислугу; к себе никого не пускал, и сам выходил на улицу крайне редко – в основном за спиртным…
И вот однажды (а было ему на тот момент сорок с небольшим лет) соседи забили тревогу: их “затворник” не выходил из своей квартиры уже несколько суток. Позвали полицейских. Те принялись звонить и стучать в дверь к “Николя” – всё было напрасно. А когда её взломали и вошли вовнутрь, то в одной из комнат увидели разбросанные по полу куски изрезанных портретов – известных чиновников, полководцев, но в основном - стройных голубоглазых красавиц. А в дальнем углу, где давно потухли свечи, нашли и самого Николая - обрюзгшего, с густой щетиной. Скончавшегося, как выяснилось позже, от сердечного приступа. Причём лежал он с кистью в руке - возле мольберта с какой-то картиной. Когда её вынесли на свет, то взорам людей предстало изображение некрасивой, с искривлённой шеей девушки в потрёпанном деревенском платьишке. Она протягивала ладонь с крошками хлеба маленькой птичке, сидевшей на форточке. При этом лицо девушки светилось невыразимым счастьем…
Полотно это отдали в Академию Искусств, где Николай когда-то учился и преподавал. Там долго не решались показать картину публике - по причине, как заявили специалисты, её незавершённости и неэстетичности. Но когда всё же выставили, то её сразу приобрёл один католический пастор. Принёс в собор, где служил, и поставил у стены в углу, чтобы затем, по его словам, найти ей другое место… Каково же было изумление священников и служителей храма, когда они заметили, что многие прихожане, подолгу глядя на полотно, крестились и даже плакали…
Вот такая история, - вздохнула женщина. – Ну, ладно, рисовальщики, пора укладываться, время уже позднее…
И она пошла стелить им постель. Но ребята ещё долго сидели, уставившись в пол. Видимо, размышляя о только что услышанном рассказе…
Nanimirini
02.05.2010, 01:01
Спасибо тебе огромное что пишешь.
Читаю и плачу. Не хочу читать следующий рассказ, но устоять не могу, руки так и тянуться. Задевает за живое. Спасибо и еще раз спасибо.
Продолжай писать, твои слова делают мир лучше.
В ясные погожие дни десятилетняя Валя, у которой в результате родовой травмы позвоночника не ходят ноги, приоткрывает тюлевую занавеску и смотрит из окна третьего этажа во двор, где играют ребята. Иногда с мячиком, иногда в прятки или жмурки. Бывало, Валя выберет себе “кумира” – мальчика или девочку – и начинает за него “болеть”. Даже порой хлопает в ладоши, когда её любимец побеждает своих соперников; или качает от досады головой, если у того игра не ладится…
Когда дети расходятся, Валя берёт в руки книжку или учебник и начинает читать. Учится она в спецшколе, и учебные задания ей приносит на дом преподаватель. Программа у неё облегчённая; но даже с ней Валя теперь не справляется: у неё начала развиваться депрессия, девочка стала тосковать… Это в детстве, ничего не понимая, она весело играла с куклами, смеялась и крепла… Но по мере взросления Валя стала сознавать своё незавидное положение. А однажды через приоткрытую дверь своей комнаты она услышала разговор мамы с врачом, среди слов которого были такие:
“инвалидность”… “пожизненно”… “крепитесь”… И затем тихий мамин плач… И девочка поняла, что её жизнь будет сильно отличаться от жизни тех ребят, которые играют во дворе; что ей с ними никогда не гонять мяч, не ходить в кино, не увидеть, что находится за соседними пятиэтажками и виднеющейся вдали автострадой. Что она как бы вычеркнута из жизни - подобно тому, как бывают вычеркнуты из тетрадки ошибочная буква или слово… И когда это осознание пронзило её сердце, Валя стала часто плакать; а порой замыкаться в себе и, лёжа на диване, смотреть в одну точку – на стене или потолке. Кроме того, она стала плохо кушать и через некоторое время заметно похудела…
Конечно, мать видела всё происходящее с дочерью и пыталась ей хоть чем-то помочь – купила ей видеомагнитофон и ставила детские фильмы и мультики, вечерами рассказывала девочке разные истории – из своей жизни или из жизни её знакомых (в сказки дочь уже не верила).
- А где сейчас папа? – спросила её как-то Валя.
- Да всё там же, за границей, далеко-далеко… работа у него такая… - как всегда соврала ей мама (отец девочки, устав ждать её выздоровления, бросил семью, когда Вале шёл третий год; и мать, боясь ещё больше морально травмировать дочь, решила не открывать ей правду до тех пор, пока Валя не повзрослеет).
Иногда к ним заглядывала их пожилая соседка, Нина Сергеевна, и приносила Вале какой-нибудь гостинец или книжку с картинками… После чего тётя Нина и Валина мама шли на кухню пить чай; и Валя слышала, как они там беседовали и иногда обе плакали…
… Однажды, когда на улице шёл проливной дождь и Вале было особенно грустно оттого, что дети во дворе не играли, - она вдруг услышала за окном стук. Осторожно и с опаской посмотрев за штору, девочка вздрогнула: по подоконнику взад-вперёд бегала маленькая серая птичка с белым хохолком. Она вся промокла, её перья в некоторых местах топорщились…
С минуту Валя наблюдала за ней, не смея шелохнуться… А затем, сообразив, что птахе негде укрыться от дождя, подтянулась на стуле и, щёлкнув задвижкой, открыла сначала одну раму правой створки окна, затем вторую. Птичка остановилась, боязливо вертя головкой… а затем неожиданно для девочки прямо мимо неё юркнула в комнату и, приземлившись на тумбочке, нахохлилась – видимо, отогреваясь…
Они сидели, с удивлением рассматривая друг друга… А когда, минут через десять, дождик заметно поутих, крылатая гостья вспорхнула и вылетела в открытое окно… Валя заворожено посмотрела ей вослед…
На следующее утро, вспомнив о птахе, девочка подумала, что осенью птицам голодно, и бросила на подоконник несколько крошек от печенья… Вскоре к угощению слетелись воробьи… А затем, к немалому удивлению Вали, к ним присоединилась и её вчерашняя гостья. Девочка протянула в её сторону руку с крошками, и птаха – сначала с опаской, затем смелее – допрыгала до её ладони и, схватив увесистый кусочек лакомства, юркнула с ним в сторону берёз и клёнов, растущих неподалёку… Как Валя ни всматривалась в гущу ветвей и листьев, однако разглядеть среди них знакомую птичку так и не смогла…
Зато наутро, увидев её снова, девочка протянула ей руку с подсолнечными семечками; и пташка, сразу прыгнув Вале на ладонь, принялась их клевать… Девочка с сияющими глазами смотрела на неё; а ощущение цепких птичьих коготков привело её в неописуемый восторг…
Так они подружились… Каждое утро маленькая гостья садилась на подоконник, барабанила клювом по стеклу или раме; и Валя открывала окно… Птаха прыгала на тумбочку, завтракала; после чего смотрела на Валю своими блестящими карими глазёнками, похожими на крохотные пуговки, и вертела головкой. Из её горлышка время от времени вылетали звуки, похожие на воробьиное чириканье… Девочка гладила её по белому хохолку и спрашивала, как у неё дела, где она летала, что видела… Иногда “кареглазка” прыгала ей на плечи, а оттуда на занавеску или ковёр, застывая на них в вертикальном положении и посматривая на девочку. И однажды Валя поняла, что таким образом птаха приглашает её поиграть с ней в “догоняшки”. Она с усилием потянулась за птичкой, наклонив голову - как бы подкрадываясь; после чего, взмахнув руками, попыталась её схватить (конечно, понарошку, чтобы её не поранить). Однако та ловко “увернулась” от своего преследователя и, вспорхнув, перелетела на другое место, громко чирикая – скорее всего, говоря: “не успела”, “не поймала”!..
Один раз “кареглазка” прилетела, что-то держа в клюве. Валя открыла окно. Птаха села на тумбочку, положила на неё чёрного жука – вверх лапками, которыми он тут же беспомощно забарахтал - и посмотрела на девочку.
- Это что, мне? Подарок? – Валя рассмеялась до слёз. – Знаешь, я не ем насекомых… Давай лучше отпустим бедняжку на волю – ведь он, как и ты, хочет летать, видеть травку, солнышко… Ладно?
Брезгливо поморщившись, она взяла жука и бросила его в окно. Тот, зажужжав, взлетел ввысь…
- Спасибо, - сказала девочка “кареглазке”. Птаха поклевала хлеб, попила из блюдца водички и затем принялась чистить свои пёрышки… После чего они с Валей снова стали играть в “догоняшки”…
Со временем мать не могла не заметить перемены, произошедшей с дочерью – у той порозовели щёки, появился аппетит… Удивлению её не было предела; и она не раз спрашивала Валю, отчего та в последнее время стала такой весёлой. Однако девочка боялась говорить ей о “кареглазке” – знала, что мама могла запретить ей дружить с птичкой, чтобы, как она выражалась, не “подхватить заразу”: слишком строго мать следила за чистотой в её комнате…
А однажды, потрогав у Вали лоб, мама не на шутку встревожилась:
- Горячий… Да ты, наверное, заболела…
Смерили температуру: тридцать восемь и две. Пришлось переложить Валю в постель; и несколько дней девочка лежала, не вставая… Птаха садилась на подоконник и клювом стучала по стеклу; а Валя, с трудом дотягиваясь до окна, барабанила по нему пальцами со стороны комнаты... Открывать окно она не решалась, боясь простудиться ещё больше и таким образом отодвинуть желанную встречу со своей “подругой”. Так они и переговаривались через стекло… Конечно, девочка очень переживала, что не могла накормить “кареглазку”, но ничего нельзя было поделать…
Когда она выздоровела и после нескольких дней разлуки птичка наконец-то снова прыгнула в комнату, она так долго щебетала, что Валя решила: ругается. И попыталась ей объяснить, почему она не могла впустить её до этого… А может, подумала она, птаха просто делилась с ней новостями? И, успокоившись от этой мысли, девочка улыбнулась и принялась, как прежде, поглаживать её по головке…
Но в один из дней птичка не прилетела… Валя с утра до вечера просидела у окна – безрезультатно… Ночью она почти не спала, всё думала: не случилось ли что с её любимицей?.. На следующий день повторилось то же самое; Валя даже не притронулась к обеду, отчего в свою очередь, уже забеспокоилась мать…
И лишь на третье утро “кареглазка” “приземлилась” на подоконнике. А рядом, на ветку клёна, сели две маленькие птички, очень похожие на неё.
Девочка быстро открыла окно:
- Ну где тебя носило? – покачала она головой, - я вся изволновалась…
В ответ птаха звонко защебетала.
- Вся ты в делах, - улыбнулась Валя и поставила перед ней блюдце с пшённой кашей.
К её удивлению, “кареглазка” набрала в клюв угощение, вылетела в окно и, сев на ветку клёна к двум своим спутницам, принялась поочерёдно их кормить.
- Батюшки! – Глаза девочки загорелись. – Так это твои детки! Вот почему тебя долго не было…
Она с умилением наблюдала, как крылатая мамаша потчует своих птенцов, которые время от времени пищали и широко раскрывали свои клювы для кормления…
- Может, позовёшь их ко мне в гости? – через некоторое время спросила Валя “кареглазку”. Но та в ответ прыгнула девочке на ладонь и о чём-то защебетала.
- Ну, как хочешь… - Валя поднесла пташку к своим губам и осторожно чмокнула её в хохолок. Та удивлённо заморгала пуговками глаз. А когда она прыгнула на подоконник, Валя помахала ей рукой:
- Завтра прилетайте опять втроём, я вас угощу вашим любимым блюдом…
“Кареглазка” ещё раз чирикнула и вспорхнула. Две крохотные птички пустились за ней…
Весь вечер Валя волновалась. Дело в том, что осенью мама заклеивает окна; и девочка понимала, что вскоре она не сможет впускать птаху в комнату. И это до следующей весны – почти полгода! Валя боялась одного: в этом случае “кареглазка” может решить, что её больше не хотят здесь видеть, и уже никогда не прилетит… А девочка так привязалась к ней. Их дружба - чистая, искренняя, как говорят - “без задних мыслей”, была для Вали бесценным сокровищем, и она не хотела его терять. А потому необходимо было познакомить её “подругу” с мамой и попросить её не заклеивать правую створку окна в её, Валиной, комнате, чтобы на некоторое время пускать “кареглазку” в комнату – отогреться от зимней стужи и покушать. И девочка решилась.
- Мама, я тебе завтра покажу сюрприз…
- Приятный? – удивлённо посмотрела на неё мать.
- Увидишь… Только купи мне, пожалуйста, утром подсолнечных семечек…
- Хорошо… - улыбнувшись, мама поцеловала дочку в макушку…
Наутро Валя сразу села за уроки – решила сделать их к маминому приходу из магазина, чтобы целиком сосредоточиться на главном событии сегодняшнего дня - познакомить её с “кареглазкой”… И когда она уже заканчивала упражнение по русскому языку, неожиданно с улицы раздалось знакомое щебетание.
“Сегодня что-то рано, - подумала девочка, - и мамы ещё нет, кто же меня поднесёт со стулом к окну?”
Чириканье повторилось.
Валя повернула голову, чтобы поприветствовать свою “подругу”. А дальше для девочки всё происходило, словно во сне…
Она внезапно увидела, как с балкона пятого этажа кирпичного дома, расположенного напротив, в сторону клёна из пневматической винтовки целится подросток… Слышится сухой щелчок… Пух на тельце “кареглазки” взбивается; и она, вспорхнув, застревает между ветками клёна вниз головой, беспомощно хлопая крылышками…
Мальчишка скрывается за балконной дверью… А Валя широко раскрытыми глазами смотрит в окно… Беззвучно шевелит губами… Наконец, подтягивается на руках… всё сильнее… тяжело дышит… и, морщась от боли, медленно переставляет вперёд одну ногу… затем другую… Руками хватается за стол, потом за спинку кровати и, задыхаясь, вновь изо всех сил подтягивается на руках, приближаясь к окну…
“Нет… нет…” – шепчет она в полузабытьи…
А затем видит, как резкий порыв ветра сдувает трепыхающееся тельце “кареглазки”; и оно падает вниз, увлекая за собой пожелтевшую листву.
- Помогите!.. Кто-нибудь!.. – наконец вырвалось у Вали.
И в этот момент в квартиру вошла мать.
Услышав крик, она кинулась в комнату дочери.
- Валя! Что такое?! - И застыла на месте. – Господи, как это у тебя получилось?
- За что он её, мама?! – Валя зарыдала. - У неё же детишки остались!..
Но мать уже ничего не слышала:
- Доченька, ты смогла!.. Ты всё-таки смогла, родная!.. – Она бросилась к ней и принялась её неистово обнимать и целовать.
- Мама!.. Мамочка!.. не унималась Валя.
– Теперь ты поправишься… обязательно поправишься!.. – По щекам у мамы тоже потекли слёзы. - И всё у тебя будет хорошо, как у других ребят!.. Вот это сюрприз!.. Милая моя… Милая…
В открытую настежь дверь вошла Нина Сергеевна.
- Что стряслось?! – Она даже схватилась за сердце. – Почему плачем?!
- Это мы от радости! – улыбнулась, всхлипывая, мама. – Тётя Нина, наша Валечка пошла!..
Соседка всплеснула руками и, подойдя к ним, обняла их обеих.
А Валя была не в состоянии больше вымолвить ни слова. Задыхаясь, она рыдала; и казалось, остановить её уже ничто не могло…
Звонок был настолько неожиданным, что все четверо, как один, вздрогнули.
- Наверное, опять соседка за дрожжами, - Наталья, хозяйка квартиры, пошла открывать дверь. А Славик предложил:
- Ну, поскольку тост уже сказан, поехали…
Чокнувшись бокалами, они выпили и потянулись к тарелке с блинами.
- Ребята, вы не поверите своим глазам, - сказала вошедшая в комнату Наталья в сопровождении молодого человека, одетого в серый костюм с галстуком и держащего в руках солидный букет цветов и пакет. – Узнаёте?
- Провалиться мне на этом месте, - прищурившись, промолвил Гена. – Если не ошибаюсь… - Он замялся.
- Не ошибаешься, физорг, - гость отдал цветы хозяйке и, вынув из пакета бутылку “Шампанского”, принялся её откупоривать.
- Ну, чего уставились? Неужели Стасик так изменился? – Наталья наполнила вазу водой и поставила в неё букет.
Гена ударил себя ладонью по лбу:
- Наконец-то… А я чуть мозги себе сломал. Вижу, лицо знакомое, а вспомнить не могу… Давай к столу.
“Шампанское” вспенилось в бокалах.
- Другое дело, - сказал Стас, - а то лакаете бормотуху…
- “Портвешок“, как и положено малоимущим, - парировал Гена.
- Костюмчик на тебе не от “Версаче“? – не скрывая своего восхищения, проговорила молодая женщина в экстравагантном платье, похожем на цыганское.
- Ты, Варька, всё такая же, - заметил гость. – Любишь оценивать…
- Хлебом её не корми, - поправив очки, высказался худенький паренёк в потёртом вилеветовом пиджаке.
- А ты, Славик, по-прежнему, как спичка, - улыбнулся Стас, - наверное, как и раньше, много занимаешься... Я, честно говоря, и предположить не мог, что ты учитель начальных классов; думал, уже профессор…
- Кислых щей… - усмехнулся тот, кивнув головой.
Присутствующие заулыбались.
- Что ж так? – исподлобья взглянул на него Стас.
- А не научился лизать начальству задницу, - резко ответил тот.
- Зря, - уверенно сказал гость. – Без этого сейчас нельзя.
Он вынул из пакета коробку конфет и, открыв её, поставил на стол:
- К чаю…
- Птичье молоко! – взвизгнула Варвара. – Я уже забыла их вкус.
Стас первым взял конфету:
- Оно и понятно: на полторы тысячи особо не разгуляешься…
Варвара удивлённо на него взглянула, а слегка захмелевший Славик усмехнулся:
- Ты не фээсбэшник?
- Э-э, протянул Стас, - власть – а значит, и информация – сейчас не у них, а у кого это… - он почесал пальцы друг о дружку.
- Бабки?.. Ясно.
- А у тебя их много? – блеснула глазами Варвара. – А как в личном плане? Жена, дети?..
- Уже имеешь виды? – Стас мельком на неё взглянул.
- Я девушка свободная, - она потянулась к торту. – И поверь, ещё в соку…
- Ну хватит, Варька, - Наталья поставила бокал на стол. - Слушать тошно.
- Почему, - снисходительно улыбнулся Стас, - она говорит о вещах естественных.
- О жеребячьих… - Наталья отошла к окну.
- Ты, комсорг, неисправима, - Стас слегка зарумянился. – Видно, жизнь тебя ничему не научила.
- Жизнь всегда чему-то учит… - допив содержимое своего бокала, ответил Вячеслав.
- К сожалению, - вздохнул Стас, - не все из этой науки делают верные выводы…
- Ты, видать, сделал, - парировала Наталья.
- Обязательно, как и положено “homo sapiens”. И точкой отсчёта в этом моём обучении я безусловно считаю ту незабываемую дату, в память о которой вы ежегодно собираетесь в этой коморке, - день рождения команды “Н“.
- Ещё помнишь? – усмехнулся Славик.
- Кстати, “учебный сектор“, - обратился к нему Стас, - кажется, именно ты и предложил назвать ваш отряд “Неотложкой“… За вас, братаны, - он поднял бокал, - за ваше правое дело!
Выпил, поморщился и сунул в рот очередную конфету.
- Кроме шуток, вы это здорово тогда придумали – отыскивать одиноких стариков и малоимущих, варить им кашку, чистить за ними унитазы и бегать в аптеку за валидолом. Помнится, даже в “Комсомолке“ о вас написали. Название статейки было уж очень громкое. Не забыли? “Тимуровцы восьмидесятых“… Красота!
- Насколько я понимаю своими неучёными мозгами, ты иронизируешь, - Гена взял бутылку “Шампанского”, повертел её в руках и поставил на прежнее место.
- Ну что ты, физорг, - жуя конфету, Стас облокотился о спинку стула, - с удовольствием вспоминаю те дни, особенно когда вы сцапали меня… - он повёл рукой, изображая ловлю, и сжал кулак, - как стая котов ма-аленькую мышку. И прямо с поличным!
- Если мне не изменяет память, с банкой варенья, - сказал Славик.
- Мне тогда ужасно захотелось сладенького… - Стас сделал младенческое выражение лица. – До умопомрачения!.. Всегда, перечитывая Гайдара, завидовал “Плохишу“, коему всучили “бочку варенья и корзину печенья”. Представлял: сидит этакий карапуз с солидным брюшком и мажет… мажет…
то-олстый слой клубничного варенья на сдобное печенье с кремом… М-м! – Он зажмурился. - У меня даже слюнки текли, как у собаки Павлова…
- Ну, с тех пор, - хрустнув пальцами, проговорил Геннадий, - ты, наверное, свою самую заветную мечту осуществил.
- Почти, - Стас вытер платком губы. – Не хватает, - он кашлянул в ладонь, - одного небольшого штришка. А именно… как бы это поумнее сказать… жаль, котелок мой варит не так круто, как у нашего “учебного сектора”, - он кивнул на Славика. – Не хватает осознания того, что, поглощая эту корзину печенья и бочку варенья, я делаю не какую-то гнусность, о чём мне постоянно талдычили в школе – в том числе и здесь сидящие, – а совершаю нормальный акт, свойственный человеческой природе…
- Ого! – Славик скривил губы в усмешке. – Ты определённо делаешь успехи в формулировке своих мыслей. Учитывая твою школьную “успеваемость”.
- Ну, с тех пор много воды утекло… Хотя довольно лестно слышать это именно от тебя, - Стас сделал серьёзное выражение лица, - учитывая и твою “успеваемость”… А по существу?
- По существу ничего нового не скажу…
- Что, после школы никакого прогресса?
- Зато у тебя, - подошла к столу Наталья, - прогресс налицо. Щёчки-то прямо лоснятся…
- Насчёт лоска, это ты зря, - махнул рукой Стас, - он совсем не здесь…
- На Канарах?
- Зачем так далеко… В Подмосковье, Питере… Кое-что в Европе… Куда мне больше? Но дело не в этом. Сами же иронизируете, а меня в этом упрекаете. Давайте уж как положено интеллигентным людям – без личных оскорблений, только о фактах…
- Прямо как в милиции, - усмехнулась Варвара.
- Бывала там?
- Только однажды и больше не хочу…
- А я не раз…
- Не сомневаюсь, - ответила Наталья. – Такими экземплярами органы интересуются в первую очередь. К сожалению, на сегодняшний день не так серьёзно, как хотелось бы…
- А вот здесь, комсорг, ты ошиблась… Не они мной, а я ими интересовался. Они у меня все тут, - он потряс кулаком, - с потрохами. Откуда бы я узнал о каждом из присутствующих почти все подробности – в том числе и о ваших ежегодных сходках в этот знаменательный для вас день… Кстати, сколько прошло после первого собрания? Лет четырнадцать?.. или больше?.. Помните, как у вас тогда горели глаза? Это по поводу скончавшейся старушки, которую соседи обнаружили, когда на лестничной площадке уже засмердило. “Пожилые люди умирают в одиночестве и беспомощности, - кричали вы, - оставленные нерадивыми родственниками! Неужели нам не стыдно?!” Ну, и так далее… Столько было выступающих! В том числе и ты, Варька. А в конце своей пламенной речи, помнится, ты выложила свои гроши – на гробик для умершей бабули. Половина собрания аж прослезилась!
- Сорок семь копеек, - кивнула она, вспоминая.
- Не жалко было? Тем более, покойнице было до лампочки, где лежать.
Та махнула рукой.
- А Генка, - продолжил Стас, - починил тогда покосившуюся дверь старухиной квартиры. В которую после въехала её племянница с хахалем, не сказав своему юному благодетелю даже спасибо.
- Ну и что?
- Ничего… - Стас усмехнулся… - А сколько потом было вскопанных грядок, посаженной картошки, натасканных вёдер воды. Престарелой бабе Шуре, - он стал загибать на руке пальцы, - парализованному Александру Пахомовичу, многодетной Ирине Сергеевне… Ну и так далее… Я всё прикидывал, когда у меня заноет спина.
- Много ли ты вскопал грядок и натаскал воды? – посмотрел на него Славик. – Всё отлёживался, на чердаке или в сарае… А бывало, и дома на диванчике…
- Вот именно, - подтвердила Наталья. – То у него “изжога”, то “насморк”.
- Каждый человек имеет право защищаться любыми доступными ему средствами, - поднял голову Стас.
- Да нужен ты нам был, - отозвался Гена, - как собаке пятая нога. И без тебя нормально управлялись.
- Нужен, физорг, ох, как нужен, - Стас хлопнул его по плечу. – Иначе на ваше судилище вы не вели бы меня под конвоем!
- Извини, дорогой, - подалась вперёд Наталья, - Но если ты за эти годы ничего не понял, то объясню: тебя никто не упрекал за нежелание помочь людям. Но красть у них никому не позволено.
- И ты извини, дорогая, - Стас сделал ударение на последнем слове. – Я тоже не упрекаю вас в тогдашнем насилии по отношению ко мне. И не только в смысле “конвоя”. Не смейся. В честь чего я обязан был тратить свои драгоценные здоровье и время на участие в ваших мероприятиях, если у меня к тому не было никакого желания, если я имел совершенно иные планы на жизнь? И не надо мне компостировать мозги насчёт “добровольности”, - он махнул в сторону Натальи рукой. – Попробуй откажись без уважительной причины взять в руки лопату, вмиг станешь в родной школе изгоем. И такую характеристику получишь, что после вовек не отмоешься. Но главное, вам нужна была “галочка” об успехах – как в количестве вскопанных грядок, так и в выявлении разного рода “отщепенцев” и “антисоветчиков”, - чтобы стать “впереди планеты всей”, чтоб вас заметили наверху. И я со старухиным вареньем оказался для этой цели как нельзя кстати. А уж потом вы мне и мои “прогулы” припомнили – чтобы я, так сказать, дотянул до морального облика “плохиша”. Однако за это я на вас не в обиде, честное слово. В конце концов, сам виноват: надо быть хитрее и изворотливее. В этом смысле я вам даже глубоко признателен за науку, которая мне в дальнейшем ох как пригодилась... Повторяю: дело не в этом. А в том, что вы все, как один, пригвоздили меня тогда унизительной ложью – что мой поступок, мол, противоречит… ну, вспоминайте, это же было и, наверное, по сей день остаётся вашим коньком… Что мой поступок противоречит самой природе человека! Что я просто… как бы сказать… недоразвит… неполноценен… А все вокруг абсолютно нормальны… Вам, конечно, было глубоко наплевать, что я тогда до самого окончания школы сгорал со стыда… если помните, на том собрании присутствовала молоденькая корреспондентша, и потому вскоре почти во всей местной периодике на меня появилась карикатура, подобная той, что была в вашей стенгазете, - в виде обезьяны с моим лицом, прижимающей к груди банку варенья… после чего все - и знакомые, и соседи – на меня пальцами показывали и ржали надо мной, как лошади!.. Ну что ж, этим вы лишний раз мне тогда доказали непреложную истину: сильный пожирает слабого не только в дикой природе… причём без жалости и снисхождения… И главное, я тогда обиделся не столько на образ макаки, коим вы меня наградили. Может, это вам покажется странным, но уже на вашем судилище – стоя, по сути, перед всей школой и вашим комсомольским президиумом, - он обвёл присутствующих взглядом, - я прекрасно понимал, что вы правы. Целиком и полностью! Вот только убили вы меня тогда тем, что обезьяной, по вашему мнению, оказался я один! Хотя уже все вокруг понимали, что всё происходящее в тот день в актовом зале – шоу до мозга костей! Впрочем, теперь мне его мотив предельно ясен: рядом с макакой легче друг другу казаться людьми…
- Положим, с карикатурой мы тогда переборщили, - снова хрустнул пальцами Геннадий. – Однако, Стасик, это ничего не меняет. Не надо, например, меня равнять с тобой. Помню, у той же бабы Шуры на столе всегда стояло блюдечко с гречичным мёдом; и мне, пацану, порой очень хотелось зачерпнуть из него ложечкой. Но я всегда считал воровство самым постыдным делом. И суть не только в прошлом. Те “златые горы”, кои ты, по твоим словам, имеешь сейчас, честным трудом не нажить…
- Я смотрю, братан (если уж перейти на твой лексикон), - обратился к гостю Славик, - ты явился сюда, чтобы перед нами выпендриться. Но поверь, вернуть себе человеческий облик с помощью туго набитого баксами кошелька или властных высот невозможно в принципе. Для этого нужно нечто иное – тебе, видимо, недоступное. И потому ты зря стараешься здесь…
- Да не хочу я ничего возвращать, - перебил его Стас. – Вы так ничего и не поняли. У меня всегда был облик, свойственный людям согласно их естеству. Я хочу совершенно иного. И в этом смысле твои, Славик, туго набитый кошелёк и властные высоты мне помогали всегда. А уж зря я здесь стараюсь или нет, мы сейчас увидим. Я как раз за тем и пришёл.
С этими словами он быстро вынул из бокового кармана пиджака сотовый телефон и набрал номер:
- “Лоб”, давай…
Буквально через несколько секунд послышался щелчок замка во входной двери, и в комнате появились два высоких и коренастых молодых человека в чёрных костюмах и тёмных очках. Молча встали у стены.
- Это кто? – подалась вперёд Наталья. – Как они сюда вошли?
- Ключи можно подобрать от всего на свете, - спокойно ответил Стас. – А молодцов моих попрошу не раздражать: они порой бывают зубасты, как аллигаторы.
Молодые люди осклабились.
- Ты что задумал? – презрительно посмотрела на Стаса Наталья.
- То, что делал всегда, - разумеется, в свободное от работы время. Показывал людишкам, что они являют собой на самом деле. А вот средство для этого сегодня я избрал самое приятное в жизни – занятие любовью. Сейчас на виду у всех присутствующих эти былинные богатыри создадут с нашей красавицей комсоргом эротическое трио…
- А ты не придурок? – вспыхнула Наталья.
- Знаешь, Стас, - подошёл к нему Славик, - похоже, тот урок ты действительно не усвоил. Извини за плохое гостеприимство, но тебе со своими холуями лучше удалиться.
- И ты, “учебный сектор”, тоже не обессудь…
Он едва заметно кивнул головой; и один из “атлетов” в прыжке нанёс Вячеславу такой удар ноги в лицо, что тот отлетел к противоположному окну. При этом его очки ударились о стену и разбились.
Наталья вскрикнула и подбежала к Славику, а Геннадий вскочил со стула:
- Положим, со мной им придётся попотеть. Если ты помнишь…
- Я помню всё до мелочей, физорг. И не только твои мускулы, но особенно насмешки надо мной, когда я висел на перекладине, не в силах подтянуться, - по твоим словам, болтаясь, как сосиска. Ну, да не в этом дело. Поверь, нам ничего не стоит тебя, скажем, пристрелить. Однако я ведь обещал вам другое. А потому не то, что гадости тебе не сделаю, но напротив – щедро тебя награжу. За то, что ты в своё время оказал мне, глупышу, неоценимую услугу – помог понять глубинный смысл и значение физической силы… “Лоб”!
Охранник сбегал в коридор и вернулся в комнату с пластмассовым ящиком. Быстро его распаковал и пододвинул Геннадию.
Тот побледнел:
- Это чё, водяра?
- Причём, чистейшая. В отличие от твоего “Крепыша”, который выворачивает наружу все кишки. Здесь ровно двадцать пузырей. В машине у подъезда ещё полтора десятка таких ящиков и столько же коробок мирового закусона – ветчина, салями и прочее. Всё в вакуумных упаковках, так что можно обойтись без холодильника, коего у тебя нет. – Он усмехнулся. – Водитель доставит всё это тебе на дом, а ребята выгрузят и складируют, где скажешь. Усвоил?.. Я же знаю, что у тебя каждое утро “трясучка”, что не “Портвешок” и лимонад этот кислый, - он кивнул на бутылку “Шампанского”, - тебе нужны. Причём, постоянно… Ну, чего стоишь, как истукан!
Стас откупорил одну из бутылок, налил из неё в стакан и подал Геннадию:
- Пей! Ведь вижу - плохо тебе. Хлебнёшь – человеком станешь! Ну!
Он приподнёс стакан к его губам, при этом водка плеснула Геннадию на рубаху.
- Мне всё это вышвырнуть с балкона?! – Стас повысил голос. – Считаю до трёх!
Геннадий выхватил из его руки стакан, одним махом его осушил и опустил голову.
- Теперь чтобы духу твоего здесь не было! Живо! – скомандовал Стас, толкнув его в грудь.
Геннадий что-то пробурчал в сторону Натальи и, пошатнувшись, поковылял к выходу. Один из охранников взял ящик с водкой и последовал за ним… Вскоре вернулся и встал на прежнее место.
Стас подошёл к окну и наклонился к стонущему на полу Вячеславу:
- Больно? – Он сделал страдальческую гримасу на лице. – Ай-яй-яй… Так ведь драться – не задачки по алгебре решать… К тому же, я вернул тебе долг: ты, наверное, забыл, как однажды перед контрольной “настучал” нашей Эльвире Семёновне, что у меня в кармане брюк шпаргалка А, борец за справедливость?.. Ну да кто старое помянет… Вставай, - он похлопал его щеке, - до свадьбы заживёт.
Наталья дала Славику платок, и тот приложил его к окровавленной губе.
- Ступай с миром, братан, - Стас отошёл к столу.
Вячеслав не шелохнулся.
- Или хочешь продолжения? Учти, вторая серия будет уже не комедией, а фильмом ужасов.
При этих словах охранник шевельнулся, и Славик вздрогнул.
- Ну что ты, “Лоб”, пропусти мальчика: он всё понял.
Тот посторонился; и, держась за губу, Вячеслав поспешно удалился…
- А ты, красавица, - Стас обратился к Варваре, - вероятно, тоже собираешься грудью встать на защиту своей закадычной подруги. Тогда занимай оборону.
- Предлагаешь мне, слабой женщине, драться с бугаями? – Она ухмыльнулась. – Был бы у меня такой “крутой” муженёк!..
- Да разве я не знаю, что ты умница…
- Вот что, Стас, - подала голос Наталья, - Мне осточертело тебя слушать. Я не боюсь ни тебя, ни твоих “отморозков”. И даже если ты меня здесь изуродуешь, не перестану повторять, что ты – обыкновенная сволочь, коих, к великому сожалению, на земле пруд пруди…
- Да что ты, комсорг, - развёл руками Стас, - какой мне резон калечить то, что я хочу одарить лаской? К тому же до тебя, видно, так и не дошло, что мне не прелести твои нужны, - поверь, такого добра, и даже более высокого качества, у меня, как ты выразилась, пруд пруди… Я жду от тебя иного: добровольного и осознанного признания себя точно такой же обезьяной, какой вы меня когда-то изобразили в школьной стенгазете.
При этих словах он бросил на стол обмотанную лентой пачку.
- Тут десять кусков “зелёных”. Выполнишь работу – они твои.
Наталья посмотрела на деньги, затем перевела взгляд на Стаса:
- Ты, сердечный, даже не подозреваешь, насколько серьёзно болен… - И уже раздражённо: - Была бы у меня мужская сила, я б засунула тебе эту пачку сам знаешь куда…
- Ну что ж, красавица, - Стас обратился к Варваре. – Раз у твоей подруги ничего не получается, придётся ей помочь.
- Что? – та не отрывала своего взгляда от пачки долларов на столе.
- Разденешь её – деньги твои. И я не шучу.
У Варвары затряслись руки.
- Кстати, это твоё старушечье платье, - усмехнулся Стас, - не от бабы ли Шуры тебе досталось? В качестве вознаграждения за вскопанные грядки!
- Но… я не смогу… она не дастся…
- Варя, ты с ума сошла? – посмотрела на неё Наталья.
- Разве я сказал, что это будет легко? – Стас подошёл к Варваре. – Однако согласись: стоимость услуги должна соответствовать её трудоёмкости… Правда, если эта работа тебе не под силу, то я отдам десять кусков… вон хотя бы “Лбу”. Он всё сделает вмиг…
Варвара резко развернулась и кинулась к Наталье. Вцепившись в её волосы, она повалила свою подругу на пол и с силой рванула на ней платье.
- Браво! – захлопал в ладоши Стас.
- Опомнись, дурочка! – Наталья упёрлась ладонью в подбородок Варвары и, резко метнувшись в сторону, сбросила её с себя.
Обе поднялись на ноги, тяжело дыша.
- Тебе не стыдно? – поправляя платье, прохрипела Наталья.
- А тебе… не совестно за эту заплесневелую кислятину, - Варвара кивнула на тарелку с блинами. – Сама подыхаешь, и хочешь меня за собой утащить. Я жить хочу – понимаешь, жить! Пусть не так, - она кивнула на Стаса, - но хотя бы жрать досыта… нормально одеваться, чтоб мужикам нравиться… ребёночка заиметь, коего я не рожаю только потому, что не смогу его прокормить!.. Живём мы, дорогуша, один раз; и ставить на своей единственной жизни крест я не собираюсь!..
- У нас мало времени, - показал на часы Стас.
- Варвара кинулась на подругу и поцарапала ей лицо
- Эй, красавица, - крикнул Стас, - ты мне не испорть товар!
- Ничего, подкрасишь-подмажешь…
Борьба возобновилась с новой силой.
Наталья не поддавалась. Тогда Варвара наотмашь ударила её по щеке. И когда та, застонав, пошатнулась, разорвала на ней платье по шву. Однако, едва принялась за колготки, Наталья вцепилась в ворот свитера своей подруги и с силой отбросила её в сторону. Тут же схватила со стола кухонный нож:
- Подойдёшь – распорю тебе брюхо… и баксы не помогут!..
Варвара отступила; огляделась по сторонам и, взяв в руки табуретку, швырнула её в Наталью. Та увернулась, и табуретка грохнулась о стол. Пачка долларов упала на пол, ленточка размоталась, и купюры разлетелись по сторонам.
Внезапно Наталья рассмеялась… Затем пнула ногой в сторону Варвары несколько банкнот:
- Бери, заработала!..
Варвара нагнулась:
- “Кукла”! – глаза её блеснули. – Ты что же, гад, делаешь!
Она кинулась с вытянутыми руками на Стаса. Однако охранник подставил ногу, и Варвара распласталась возле батареи.
- Что я делаю? – невозмутимо ответил Стас. – Возвращаю долги. А заодно и память. Рассказать твоей закадычной подруге, кто первым тогда “застукал“ меня с банкой варенья?
Он повернулся к Наталье:
- Не вы с пацанами, когда я пытался перелезть через забор. А гораздо раньше, в тамбуре, она. – Он кивнул на Варвару. - Отлей, говорит, мне в кружку, тогда скажу, что бабка сама нас угостила… Ну, я и поделился с ней сладеньким… А после, как идиот, надеялся, что она меня “отмажет”, до самого судилища… - Стас подошёл к Варваре: - Не захотела плыть против течения? Чистоплюйка! Мотай отсюда! – И он направился к Наталье.
Варвара резко вскинула голову:
- Дай хоть немного… ведь у тебя их – куры не клюют… Ну, пожалуйста… Мы же с тобой в седьмом за одной партой сидели…
- Кому сказал, бегом из квартиры, пока мои хлопцы из тебя котлету не сделали! “Лоб”, проводи её.
Охранник схватил Варвару за локоть и волоком потащил к выходу… Затем вернулся на исходное место и скрестил руки.
Зазвонил телефон. Наталья взяла трубку.
- Да… я… Что?!. Она с ума спятила?!. Кровь остановили?.. Слава Богу… Ты от неё пока не уходи, ладно?.. Катя нормально?.. Хорошо, я после перезвоню…
Она положила трубку и опустилась на стул.
- Проблемы? – поинтересовался Стас.
Наталья не ответила. С минуту длилось молчание…
- Прикольно я с “куклой”, да? Только учти, у меня есть и настоящие…
Наталья сидела на стуле и смотрела перед собой.
- Конечно, ты можешь остаться с гордо поднятой головой, как Зоя Космодемьянская, - Стас усмехнулся, - однако согласись, что твои друзья оказались самыми что ни на есть нормальными макаками. Просто в своё время они не поняли, что играть в добродетель при сытом желудке и поддержке сильных мира сего не составляет никакого труда. Но едва это перестаёт приносить капитал – финансовый, политический, моральный – какой угодно, всё моментально возвращается на круги своя.
Он прошёлся по комнате взад-вперёд и остановился возле Натальи:
- Ведь твоё бычье упрямство, кроме пустого желудка и ежедневных поисков работы тебе ничего в жизни не принесёт. На что ты надеешься? Объясни мне; может, я и впрямь чего-то не понимаю…
- Наконец-то, - Наталья обернулась и с усмешкой посмотрела на Стаса. – Осознание своей тупости – уже признак умственного выздоровления… Во-первых, ты подумал своей пустой башкой, - она постучала себе кулаком по лбу, - что мне не было никакого резона унижаться при своих! За кого бы тогда они меня сочли? За “перевёртыша”? “Двурушника”?.. А теперь я в их глазах останусь комсоргом с большой буквы, не сломленной ничем – в отличие от них самих! А это будет послаще твоего тортика, - она кивнула на стол.
- …Так-так… понима-аю… - протянул Стас. – Похоже, я действительно не просёк ситуацию.
- …И во-вторых, - она приблизилась к нему вплотную, - таких пачек должно быть три! В противном случае можешь брать меня силой, если тебе это нужно…
- Лихо! – развёл руками Стас.
- Не нравится? А ведь только что хвалился своей “крутизной!”
- Да что ты, бабок у меня хватает… - Он задумчиво посмотрел в пол… Затем поднял глаза и улыбнулся:
- Однако, раз уж мы вступили с тобой в совершенно иные… так сказать, деловые отношения… то и мне придётся утроить цену – иначе, согласись, услуги будут неравнозначны. Всё происходящее мы запишем на видео, и кассету я оставлю себе.
Наталья побледнела:
- Хочешь показать её ребятам? Паскудный же ты человек…
- Извини, дорогая, но такие гонорары не платят даже порнозвёздам. Однако, если желаешь, могу обойтись без видео, за прежнюю сумму.
- Чёрт с тобой, снимай своё кино…
- Другой разговор… Только придётся малость обождать, я же не таскаю с собой столько баксов. Сейчас позвоню, и денежки доставят, как говорится, прямо в номер…
- За идиотку меня держишь?
- Не понял…
- Всё ты понял и прекрасно знаешь, как такие дела делаются. После “сеанса” один из твоих “отморозков” даст мне по зубам, как Славику, а ты положишь баксы себе в карман…
С этими словами она вынула из шкафа сберкнижку с паспортом и бросила их на стол перед Стасом.
- Молоде-ец, - опять удивлённо протянул тот. – Знаешь, мы бы составили с тобой прекрасную пару… Выходит, я и в тебе не ошибся… Нет, после твоих слов я подлинно считаю себя познавшим людей намного лучше самого Фрейда.
Он взял со стола её документы, отошёл к окну и, вынув из бокового кармана пиджака телефон, набрал номер. Затем принялся что-то диктовать и записывать в блокнот… Минут через десять вырвал из него листок и отдал его вместе с паспортом и сберкнижкой Наталье.
- Можешь позвонить в банк и справиться, что теперь ты владелица тридцати тысяч долларов – в рублях по курсу ЦБ. В сберкнижку можешь внести эту сумму когда захочешь… Ну, а теперь я рассчитываю на твоё “купеческое” слово.
- Грошь цена твоему благородству; ты просто не выпустишь меня отсюда живьём, если не получишь своё.
…Некоторое время спустя Наталья положила трубку телефона на место и, убрав документы в шкаф, зашторила окна:
- Сколько у нас времени?
- Ровно сорок минут, - Стас кивнул охраннику. Тот вышел из квартиры, а вернулся уже с мужчиной, в руках которого была видеокамера. Стас включил магнитофон и откинулся на спинку дивана, положив ногу на ногу…
… Когда “сеанс” окончился, он стащил с кровати одеяло и бросил его на обнажённую Наталью, свернувшуюся у стены калачиком и закрывшую лицо руками:
- Сходи в душ: прёт от тебя, как от бардельной девки… Счастливо отметить гонорар.
И в сопровождении охранников Стас покинул квартиру…
- Что,“Лоб”, получил удовольствие? – спросил он уже в машине.
- Ну…
- Баранки гну… Дай-ка мне ключ. Нужно черкануть ей свой телефончик: вдруг мадам захочет выкупить кассету? Всё ж двадцать кусков!
- Ну, копию-то мы себе оставим? На память, - и он громко расхохотался.
- Обязательно, - вздохнул Стас…
Он поднялся на третий этаж и открыл дверь. Всё так же играла музыка. Стас заглянул в комнату.
Наталья в порванном платье и с растрёпанными волосами, всхлипывая, набирала номер телефона.
“Случайно, не в “ментовку“, - пронеслось у Стаса в голове. – Она что, дура?“
- Николай, - сказала в трубку Наталья, - это я. Как Нина Ивановна?... Ясно. Теперь слушай меня внимательно. Передай ей прямо сейчас…
“Стучит, паскуда…” – У Стаса бешено заколотилось сердце.
-… что завтра мы повезём её дочь в центральную клинику к профессору Сазонову. Деньги на операцию у меня есть, и ещё на многое хватит… Какая тебе разница?.. Главное, скажи ей, чтоб она и в мыслях больше не держала резать себе вены, иначе её упекут в психушку! Ради Бога, спрячь от неё все ножи и вилки!.. А Катеньке обязательно передай, чтобы она больше не плакала; что завтра тётя Наташа принесёт ей шоколадку с орешками и мы поедем с ней к доктору, который её обязательно вылечит. Запомнил?.. Молодец… Сам-то, наверное, голодный. Замори там чем-нибудь червячка, а завтра я тебя накормлю как следует… Всё, до утра…
Она бросила трубку и, подбежав к умывальнику, открыла кран. Её вырвало… Затем, утерев ладонью губы, она подошла к кровати, повалилась на неё и, уткнув лицо в подушку, по-собачьи заскулила…
А Стас стоял в прихожей как вкопанный…
Меня аж в жар бросило после последнего абзаца...
Слов нет выразить ощущения...
- Лена! – послышался мужской голос.
Женщина, стоявшая у перил лестницы, вздрогнула, повернула голову и метрах в пяти от себя увидела лохматого мужчину лет сорока - с синяками и ссадинами на опухшем лице. На нём были шапка с оторванным ухом, грязный потрёпанный бушлат, дырявые ватные брюки и кирзовые сапоги. Слегка прищурившись, мужик смотрел в её сторону.
Женщина оглянулась – видимо, не поняв, к кому тот обратился.
- А, новоиспечённый глава района, - из дверей здания вышел полный мужчина в дублёнке и норковой шапке. – Поздравляю.
- Спасибо, Анатолий Егорович, - поспешно ответила женщина.
- Ну что ж, мы очень надеемся на Ваши незаурядные организаторские способности, о которых весьма наслышаны… - тот загадочно улыбнулся, открывая дверцу “Джипа”.
- Постараюсь Вас не подвести…
Машина тронулась, и женщина помахала Анатолию Егоровичу рукой.
- Неужели ты? – несмотря на мороз, лохмач снял со своей головы шапку и принялся мять её в руках.
Женщина опять посмотрела на него.
- А я гляжу и глазам не верю… - мужчина буквально сиял от радости. – Надо же, думаю, она самая… “Ленка-пенка, кривая коленка”… А ты мне всегда в ответ: “Пашка-барашка”… - Он откинул ладонью назад свои кудри, свисающие почти до глаз.
- Это Вы мне? – её лицо выразило удивление.
- Сколько же мы с тобой... почитай два годика за одной партой просидели?.. Ну да, в пятом и шестом… Помнишь, как я на контрольных по алгебре косился в твою тетрадку? А ты мне ручкой по носу щёлкала: мол, сам соображай… А как ты однажды нарисовала на промокашке макаку, а я ей фломастером свиной пятачок пристроил. - Он прыснул со смеху. – И мы с тобой давай хохотать, прямо на уроке! Училка нас обоих за дверь и выставила…
- Послушайте…
- А помнишь, как я полез в соседский огород тебе за “белым наливом”? – Он сделал два шага
вперёд. - Забрался на самую макушку яблони… И тут - хозяин. “А ну, слезай! – кричит мне. – Щас я тебя по заднице отхлестаю!” И прут сорвал. Я сразу в рёв: “Дяденька, простите, больше не буду!..” И вдруг ты берёшь булыжник и ка-ак запустишь им через калитку в старика! Он аж остолбенел…“Ну, я щас милицию позову!” – пальцем погрозил и - бегом… Уж не знаю, пугнуть нас хотел или взаправду… А как скрылся, я сразу прыг с ветки, ноги в руки и через забор. Даже про твои яблоки забыл, которые под дерево набросал. Весь день со страху дрожал, ты меня у себя дома горячим чаем отпаивала. И всё успокаивала…
Женщина покосилась в сторону и заметила, как стоявшие у входа несколько чиновников с любопытством поглядывают то на неё, то на мужика в бушлате.
- Гражданин, здесь городская администрация, а не… - она не договорила.
- Уж про наше купание на Песчаном Озере молчу, - он махнул рукой и растянул губы в улыбке. – Не забыла, как я тебя плавать учил? Тащил на глубину; а ты в спасательном круге орала, как резаная!..
- Вот что, мужчина… - женщина вспыхнула…
- Лен, а помнишь нашего Тимку? – Тот будто не слышал её слов. – Ну, ёжика… Мы его за котельной, на пустыре нашли… Он там под кустиком в норке жил… Сперва нас пугался, а после привык… Услышит, бывало, как мы с тобой его кличем, выскочит из своего домика и давай мокрым носиком в наши ладони тыкаться – мол, чего вы мне на этот раз вкусненького принесли?.. Голо-одный был… Когда ты в другой район переехала, я один к нему ходил: “Вот, - говорю ему, - покинула нас наша Ленка-пенка; остались мы с тобой, братишка, вдвоём”… Ничего-о… Баранки мои уплетал за обе щёки… - Он глубоко вздохнул. - Так ты, стало быть, теперь зде-есь… - окинул взглядом здание. – А я на колхозном рынке… Ящики таскаю… с помидорами там, с мандаринами… Под вечер хлебца дают, копчёной рыбки… на чекушечку, не без этого… Нам с Витюшкой хватает…
Он громко чихнул. Из его ноздри свесилась сопля, которую он тут же вытер ладонью.
С покрасневшими щеками женщина метнулась было к дверям здания; но тут же повернулась и быстро зашагала в сторону белой “девятки”, стоявшей неподалёку.
- Елена Борисовна! – крикнул ей вослед вышедший из дверей здания мужчина с папкой в руке. – Вы просили распечатку!
Но та даже не обернулась.
- А я тебя искал… - говорил лохмач уже ей вдогонку. – Ещё со школы… и после армии тоже… Всё бродил по городу, а вечерами смотрел в окна – вдруг ты где мелькнёшь?.. Я так тебе рад!..
Она быстро села в машину и повернула ключ. Раздался гул мотора.
Глянула в боковое зеркало: лохмач медленно шёл в её сторону и, продолжая комкать в руках шапку, что-то говорил. Женщина нажала на педаль, и “девятка” рванула с места…
(рассказ пенсионерки)
В конце октября это было.
Гляжу я как-то: возле скамейки на троллейбусной остановке маленький щеночек сидит. Сам тёмный, а на лбу белое пятнышко.
- Ты чей? – наклонилась над ним.
А он на меня глянул и давай хвостиком вилять.
Я перед ним сардельку положила. Так он её не жуя проглотил. И снова мордашку поднял, на меня смотрит: мол, давай ещё.
- Ты, - говорю ему, - посиди тут, никуда не уходи; я тебе куриного супчика принесу…
Вскоре щенок уже лакал похлёбку… Наелся от пуза, зевнул и тут же, прямо на пожелтевшей траве, разлёгся…
Так я его каждый день кормила, недели две.
“Однако, - думаю, - нужно беднягу куда-то определять: зима скоро, замёрзнет он…”
Взять его себе? Но у меня дома и так было четыре кошки; да и не смогла бы я – пожилая женщина, к тому же гипертоник - три раза в день собаку с пятого этажа выводить…
Стала я всех своих знакомых обзванивать, но щенок никому не был нужен. Дала я тогда объявление в газету. Один человек откликнулся; но, когда я ему сообщила, что зверёныш бездомный и непородистый, он вежливо извинился и положил трубку…
В начале ноября ударил двадцатиградусный мороз. Щенок дрожал как осиновый лист, и только мой тёплый и наваристый суп его спасал.
А однажды я встретила свою давнюю приятельницу. Разговорились мы с ней. Я ей про четвероногого пострела и рассказала. А в конце посетовала, что, мол, некуда пристроить бедолагу. Она дала мне адрес одного своего знакомого, Генки, мужика лет пятидесяти, по прозвищу “пропоица”. “Но ты не думай, - добавила, - он сейчас с водкой “завязал”, хозяйством занимается. Живёт один в частном доме, и как раз пса себе подыскивает - чтоб, говорит, веселее было вдвоём…”.
Пришла я по адресу. Так, мол, и так, говорю хозяину, если у Вас есть желание, то могу привезти Вам щеночка. Непородистый, но хорошенький, ласковый.
Почесал тот в затылке и махнул рукой: неси…
На следующий день я привезла своего питомца Генке. Пустил он щенка в хату. Глядим: тот всё вокруг обошёл, везде понюхал… и в углу улёгся.
- Ну вот, - хозяин говорит, - тут ему и постелю, раз он это место выбрал…
- Спасибо Вам, - я была растрогана. – А то замёрз бы малец… Как его назовёте?
- Хм, - Генка ухмыльнулся. – Ну, раз он у меня в четверг поселился, то пускай и будет - Чет… - И он погладил щенка по макушке. – Согласен, лопоухий?
- А я Вам пока с продуктами помогу, - говорю…
Так зверёныш и остался у Генки.
Поначалу всё шло хорошо. Я два раза в неделю щенку суп в термосе приносила и несколько сарделек. Он радостно взвизгивал; а затем, виляя хвостиком, подбегал ко мне, вставал на задние лапы и всё норовил лизнуть мои руки. А уж я его и за ушком почешу, и по спинке поглажу…
Однако вскоре я заметила, что четвероногий малыш заметно погрустнел. К тому же исхудал: хозяин-то его в основном одной лапшой кормил, редко когда молока наливал. “Ничего, - успокаивала я себя, - встанет Генка на ноги, тогда и собака лучше заживёт…”.
Но со временем хозяин стал меня неприветливо встречать… А затем и вовсе, увидев меня на пороге своего дома, принимался ворчать: мол, у меня дел невпроворот, а ты меня беспокоишь… Ну, и прочее… А когда я однажды у него на столе увидела бутылку, а его самого пьянющего; да ещё когда он мне отказался привести пса, которого запер в чулане, - тут я ему своё недовольство и высказала, да на повышенных тонах. А он как пошёл меня материть!.. После чего крикнул, чтоб, мол, духу моего в его избе не было…
Я тогда по глупости подумала: и впрямь, чего я к мужику привязалась? Ну, взял он бутылку. Сегодня Крещение, праздник. Да и не каждый день он пьёт, не алкаш какой-нибудь. Собаку худо-бедно, но кормит; а без него она и вовсе была бы на улице. И вообще, кому понравится, когда в его дом чужой человек приходит, да ещё с претензиями…
И перестала я к Генке ходить: считала, так спокойнее будет – и мне, и ему, и собаке…
Но меня так и тянуло к Чету. “Как там мой пострел?” – всё время думала…
Видно, на почве переживаний подскочило опять у меня давление. В марте легла на три недели в стационар... А когда выписалась, ещё дней десять из дома не выходила, берегла себя… И вот, уже в середине апреля, не выдержала я и решила заглянуть к Генке. На всякий случай бутылку с закуской взяла, чтоб не с пустыми руками в гости идти… А как туда пришла, чуть в обморок не упала: вместо деревянной покосившейся хаты кирпичный двухэтажный коттедж стоит, забор металлический со звонком в двери. Позвонила я, но никто не вышел.
Тогда я – к соседям. Разговорилась с бабушкой, которая жила через дом. Оказалось, Генка ещё зимой избу свою пропил и теперь где-то “бомжует”…
У меня аж ноги подкосились…
Воротилась я домой. Несколько дней сама не своя была, всё из рук валилось. “Куда ж он собаку-то дел?” – думала.
Наконец, не выдержала и пошла всех нищих и бомжей, каких встречала, про “Генку-пропоицу” спрашивать. Но никто такого не знал.
Неделя прошла, другая… И вот однажды возле Успенского Собора увидала я лохматого мужика, просящего милостыню. Которого раньше не встречала.
- Генку? – переспросил он. – А псина у него с белым пятном на морде?
- Он самый! – Я аж за сердце схватилась.
- Ви-идел я этого доходягу, - протянул мужик. – Только он обычно не здесь промышляет, а на колхозном рынке… Выпить очень любит. А как захмелеет, о своей горькой доле плачет… Но сообразительный – до ужаса! Ведь какую штуку придумал, - лохмач закурил. - Ему одному, с его красным носом, никто больше не подавал. А вот когда он стоял с кобелём и бумажку с надписью в руках держал: мол, подайте на корм голодной собачке, – прохожие в его фуражку червонцы клали, а иногда и полтиннички… Главное в этом деле, как он говорил, … как его…имидж… Нужно, чтоб у пса глаза были грустные и рёбра по бокам выпирали… А для большей жалости – чтоб, мол, ещё и хроменький был. Поэтому он своего кобеля… как это он сказал…на спецдиету посадил, - мужик усмехнулся, - на “сухариную”; да ещё раз в неделю псу по передней лапе – хрясь сапогом! Говорит ему: хочешь жрать – терпи… А что, он Ваш знакомый?…
- Скажи, ради Христа... - говорю, а сама прямо задыхаюсь. - Вот тебе двадцать рублей…
У него аж глаза заблестели:
- Ух ты! Благодарствую…
- … где его найти?…
- Генку?… Как-то он говорил мне, что возле монастыря ночует, у “автоприборовской” поликлиники. Шалаш, мол, там у них…
Не раздумывая, спешу на остановку, сажусь в троллейбус и еду…
Иду к виднеющимся неподалёку куполам храма... Обхожу монастырь кругом, миную старое кладбище… и в зарослях крапивы вижу небольшой шалаш. Подхожу, заглядываю вовнутрь: всюду - пустые консервные банки, бутылки из-под пива и водки… А на матраце молодой мужчина в грязной порванной кофте храпит…
- Эй! – позвала я его. – Слышишь?
- А… - тот открыл глаза. – Тебе чё, мамаша?
- Сынок… - говорю, а у самой сердце готово выпрыгнуть из груди, – я вот тебе десятку дам. Только скажи, где мне Генку найти?
Мужчина сунул червонец в карман.
- Утром ушёл, - бурчит. – Куда – не знаю…
- А собака при нём была?…
- Сбёгла… ещё вчерась… И слава Богу. Надоела хуже грыжи. Только скулит и воет. Да ремень, гадина, грызёт. Он её и пинал, и бутылку в неё кидал, - бесполезно… А тут только её от рябины отвязал да за собой потащил, она как с цепи сорвалась – давай в сторону кидаться. Генка схватил дубину и ну ей псину по башке фигачить. А та как дёрнется – ремень из рук Генки и выскользнул… Он – за ней, да куда там: она хоть и хромая, а так сиганула!..
- А в какую сторону она побежала, ты не видел?
- Генка сказал, на стройку чесанула, у поликлиники…
Я почти бегом к недостроенному зданию, которое было метрах в пятидесяти от монастыря…
Ступила на бетонную плиту, а сама трясусь от волнения.
- Чет! – позвала. И прислушалась.
Тишина.
Принялась обходить все комнаты, бродила около часа… И вдруг в коридоре на полу заметила красные капли. С замиранием сердца направилась в ту сторону, куда они вели.
В одном из помещений след крови обрывался. Я присела, чтобы увидеть, нет ли ещё где капель. И тут справа от себя услышала возню и скуление.
Упав на колени, заглянула в проём стены – небольшое овальное отверстие, ведущее в довольно объёмную полость прямоугольной формы, в которую еле пробивался свет. И в дальнем углу увидела лежавшую на животе собаку. Присмотрелась: знакомый окрас шерсти, только сильно выпавшей, краешек белого пятна на лбу… А возле правого уха пса - сгусток спёкшейся крови.
- Чет… - позвала я его.
Молчание.
- Чет, это я…
В ответ услышала злобное рычание.
- Ну, что ж ты, дурачок, делаешь? Тебя перевязать надо. Иди ко мне, не бойся…
С полчаса я звала пса - всё было напрасно.
Но что я могла сделать? До собаки мне было не дотянуться; а отверстие было слишком узким, чтобы я могла в него пролезть.
Собака опять заскулила – видимо, от боли.
Тогда я схватила лежавший рядом булыжник и принялась бить им по проёму - в надежде разбить его края и тем самым расширить отверстие. Изранила себе руки в кровь. Тщетно: камень в моих руках рассыпался на куски, а бетонная плита осталась невредимой.
Лоб и щёки у меня покрылись капельками пота.
И тут я осознала, что ничем не смогу помочь несчастному животному. В отчаянии я опустила голову на грудь и заревела:
- Четушка, милый. Неужели ты вот так и погибнешь? И унесёшь с собой горькую обиду на людей? Будешь плакать перед Боженькой и жаловаться Ему на нас, проклиная весь род человеческий? Знаю, я крепко виновата перед тобой: хотела поскорее избавиться от заботы. Но что теперь делать?.. Прошу тебя, Чет, поверь мне ещё раз. Я больше никогда тебя не оставлю. Я буду тебя лечить, ухаживать за тобой. Мы заживём счастливо…
Что-то ещё бормотала, сейчас уже не помню… А через некоторое время услышала шорох, доносившийся из проёма. Смотрю: пёс, вытянув шею, слизывает капли влаги с бетонной плиты.
Я вспомнила, что у дороги видела колонку.
Выбежала из здания, нашла круглую пластмассовую коробку из-под торта; очистила её от мусора и налила в неё из колонки воды… Затем вернулась к проёму и осторожно сунула в него коробку с водой.
Прошла минута, другая. Губы мои шептали слова какой-то молитвы… Наконец, послышалась возня и хриплое дыхание. И вдруг я отчётливо услышала чавканье…
Краешком глаза заглянула вовнутрь. Чет, лёжа на животе, жадно лакал воду из коробки. Его морда была от меня меньше чем в полуметре.
“Как быть?” – молнией пронеслось у меня в голове.
Я осторожно сунула руку в проём.
Пёс застыл и потянул носом.
“Только бы вспомнил…, - подумала я, - может, запах подскажет ему, воскресит в памяти прошлое…”
Я шевельнулась, и пёс зарычал.
- Чет… - тихо проговорила я, – не бойся…
И я попыталась приблизить к нему ладонь. Но пёс, продолжая рычать, сделал движение назад.
Я поняла, что дальше звать его было бесполезно: очевидно, зверь после всего пережитого панически боялся людей. А медлить было нельзя: если он опять отползёт в угол, всё будет кончено. И потому сейчас, в это мгновение, я должна была действовать.
“Господи, помоги…” – мысленно произнесла я. И быстро схватила левой рукой за ремешок на шее пса. Тут же упёрлась коленкой в край проёма и правой рукой ухватила собаку за грудь.
Чет громко зарычал, рванулся и чуть было не выскользнул из моих рук. Я ещё крепче вцепилась в его ремешок и шерсть и принялась тянуть пса на себя. И тут он вонзил свои клыки мне в запястье.
Я вскрикнула, но пальцы не разжала.
Оперевшись уже обеими коленками о бетонную плиту, я со стоном продолжала тащить собаку к себе. Но Чет упёрся передней лапой в стену изнутри. И мне пришлось на несколько мгновений освободить свою правую руку, чтобы убрать лапу животного от стены.
Пёс рычал и рвался. Однако с каждым разом всё слабее. Вот его голова уже снаружи. А клыки снова вцепились мне в руку. От боли я стиснула зубы и продолжала что есть силы тащить пса на себя… Наконец, ухватилась за его шерсть и кожу на спине, затем за лапу и вытащила собаку из проёма.
Облако цементной пыли запорошило мне глаза и нос. Я несколько раз чихнула. Затем, не выпуская пса из рук, взяла его в охапку и, с трудом встав на ноги, понесла внезапно обмякшего Чета наружу…
При свете солнца я увидела расширенные чёрные зрачки безумных глаз животного. Сдунула цементную пыль с его морды и быстрым шагом направилась к остановке.
Пёс тяжело дышал и больше не пытался вырваться из моих рук. Лишь слегка поскуливал. Видимо, сил у него уже не осталось.
Я шла с Четом на руках, и меня душили слёзы... А вскоре почувствовала, как у меня сильно застучало в висках, и испугалась, что по дороге у меня поднимется давление и я упаду.
“Только не сейчас… только не сейчас… – проносилось в моей голове. – Лишь бы добраться до остановки… И тут же – в ветклинику; она работает до девяти вечера, ещё успею… Сразу - обезболивающее, капельница… врачи знают… Ты будешь жить, Чет... Ты должен жить. Чтобы я могла растопить твоё сердце, которое превратил в кусок льда человек… этот венец творения… Чтобы, как прежде, завидев меня, ты взвизгнул от радости и, подбежав ко мне, лизнул мою ладонь…”
minimama
20.11.2010, 22:28
bukwa, всегда с удовольствием читаю ваши рассказы. Они настолько душевны, чисты и наполнены любовью! Спасибо вам огромное за то, что пишете и нас радуете!
Каждый рассказ в этой теме я очень жду, с огромным волнением читаю, и ...не могу ничего сказать. Хотя со мной такое бывает очень редко. Всегда такое ощущение, что все уже сказано самим рассказом и комментарии будут какими-то лишними, что ли...
Спасибо Вам огромное, автор, за то, что выкладываете свои произведения здесь. На это все больно смотреть.Но лично мне необходимо.
- Подкатывай, жду, - положив телефонную трубку, Наталья чуть не подпрыгнула от радости.
Поглядев на себя в зеркало, причесалась. Затем бросилась на кухню и, открыв холодильник, схватила припасённую к наступающему Новому Году бутылку “Шампанского”, разделанную селёдку с луком и банку маринованных огурцов. Подумала: “Стыдоба! Стас, наверное, от такой муры давно отвык, теперь икру ложками уминает…”
Вбежав в свою комнату, выдвинула из угла стол и, накрыв его клеёнкой, расставила угощение.
Подсела к парализованной старшей сестре, лежавшей на кровати.
- Побудешь у Ирины, - кивнула в сторону соседней комнаты, где жила их квартирантка. – Она как раз умчалась к матери в деревню. Такой подходящий момент! Я уже Стасику позвонила – прямо в его “тачку”. Он теперь “крутой”, большими баксами ворочает… Говорит, от своей “приблуды” устал и летит ко мне “на всех парах”. Так что встаём…
И она взялась приподнимать Ольгу. Однако неожиданный скрип, раздавшийся в прихожей, заставил её вздрогнуть. Кто-то открыл ключом входную дверь.
Наталья вышла.
- Ирина Сергеевна? Что-то забыли?
- Представляешь, Наташенька, - женщина шмыгнула носом, - из-за вчерашнего снегопада рейсы на Сосновку отменили. Сказали, дорогу так замело, что можно завязнуть в поле…
Затем, раздеваясь, она принялась говорить, что ничего страшного нет, повидается с мамой в следующий раз… Но Наталья уже ничего не слышала, у неё потемнело в глазах…
- Случилось что? – заметив её волнение, забеспокоилась Ирина Сергеевна.
Всё о кей, - очнулась та, вошла в свою комнату и, прислонившись спиной к стене, закрыла лицо руками…
“Как быть? Попросить эту учительшу, чтобы сестра посидела у неё? Исключено! Эта дама таких “строгих правил”, что запросто пожалуется тётке. А та может устроить грандиозный скандал и, чего доброго, через суд лишить меня опекунства над Олькой, а значит, и права на получение её “инвалидных”… Отнести её на кухню? Тоже глупо: Ирина, как всегда, пойдёт готовить на ужин свою вонючую яичницу и увидит…Принесла её нелёгкая, ведь уехала же!..”
Она простояла у стены несколько минут, так ничего и не решив…
Со двора донёсся шум подъехавшей машины. Наталья кинулась на балкон, глянула вниз: он! Вышел из “шестисотки”. Длинное чёрное пальто, огромный букет алых роз!.. Наклонившись к водителю, что-то ему сказал и направился к подъезду.
У Натальи гулко забилось сердце: сейчас Стас поднимется на четвёртый этаж, войдёт в её комнату и… Она заметалась туда-сюда… И вдруг как молнией ударило!
Бросилась к шкафу и, открыв дверцу, принялась лихорадочно перебирать вешалки с одеждой… Вот они – старая, объеденная молью шуба, бабушкин дырявый платок, варежки! Кое-как надела всё это на сестру и, подхватив её под руки, потащила на балкон… Усадила её там на стул; но едва метнулась назад, та заголосила.
- Чего тебе? – Наталья наклонилась к сестре.
Съёжившись от холода, Ольга ревела.
- Потерпишь. Вон какой на тебе мех, - Наталья подняла воротник её шубы. – А вечером я тебя горячим чаем напою. Или “Шампанским”, если останется… Ну, хватит. Стасик услышит – что обо мне подумает? Вдруг тогда больше не придёт?
Но та не умолкала и, казалось, силилась что-то сказать…
- Слушай, дубина стоеросовая! – У Натальи сжались кулаки. – Разве я виновата, что тебя тогда с родителями этот долбаный “КАМАЗ” раздавил?! В честь чего я должна из-за тебя ставить на своей жизни крест?!
Схватив сестру за плечи, она начала неистово её трясти.
- Прекрати орать, идиотка! Мне двадцать лет, а я до сих пор не жила как нормальная баба! Знаешь, как осточертело убирать за тобой дерьмо и всякий мусор! – Наталья выхватила из руки Ольги засаленную бумажку, порвала её и бросила в угол.
Затем ринулась к письменному столу:
- Значит, по-хорошему не хочешь…
И хотя Ольга неожиданно притихла, только изредка всхлипывала, Наталья вернулась с куском широкого скотча и с силой придавила его к губам сестры. Однако – видимо, от мороза – скотч отклеился и упал на колени Ольги.
И в этот момент в прихожей раздался звонок.
Вбежав в комнату, Наталья быстро закрыла балконную дверь и задёрнула занавески…
… Повесив пальто Стаса на вешалку и убрав его ботинки, она проводила молодого человека к себе.
- Располагайся, а я заварю чай…
На кухне сказала Ирине Сергеевне, что это их с Ольгой давний знакомый и что они немного с ним посидят. Глянула на часы: половина седьмого.
Войдя в комнату и закрыв дверь на крючок, чуть не ахнула: на столе были расставлены бутылка “Белого аиста”, коробка шоколадных конфет, фрукты, лимонад и прочая вкуснятина.
- Прошу, - Стас пододвинул ей табуретку.
… После “Шампанского” и коньяка у Натальи закружилась голова и сладко заныло в груди… Они принялись вспоминать свои прежние свидания, “тусовки”, дружков-приятелей. Хихикали… Затем Стас начал без умолку тараторить, что он совершил в своей жизни “величайшую глупость”, расставшись тогда с Натальей, и что Маринка оказалась “занудой, каких свет не видел”…
- Так соскучился по чему-то настоящему, душевному, - заключил он и, придвинувшись к подруге, обнял её за талию… А когда они вдоволь нацеловались, он прибавил звук телевизора и, погасив свет, принялся лихорадочно расстёгивать на её блузке пуговицы…
… Выступившие на вечернем небе звёзды, которые Наталья видела сквозь уголок зашторенного окна, словно покачивались на волнах; а луна будто улыбалась ей, разделяя её блаженный восторг…
Время от времени Стас откидывался на спину, брал со стола бутылку “Белого аиста”, отхлёбывал из горлышка и, немного отдышавшись, вновь погружал себя и подругу в бесконечно сладкое безумие…
… Только ближе к десяти вечера он зажёг свет и стал быстро одеваться.
- Жаль, тороплюсь. Это было что-то.., - полушёпотом проговорил он. – Через пару деньков позвоню. Посидим в ресторане и - к моему “корешу” на хату, – вот где все удобства!..
И он поцеловал разгорячённую Наталью в щёку…
… Проводив Стаса, она вошла в свою комнату и взвизгнула от восторга:
- Класс!
Бросив в рот конфету, раззанавесила окно.
Втащив сестру, сняла с неё шубу, платок, варежки и только тут увидела, что на ногах у Ольги были одни тонкие носки… Очевидно, одевая сестру, Наталья в спешке забыла про её валенки, отчего та и пустилась в рёв.
- Тьфу, чёрт!
Потерев ей холодные ступни, дала глотнуть коньяка. Затем уложила в постель и, накрыв одеялом, села рядом.
- Знаешь, всё было как в сказке. Только бы он позвонил в субботу. Если у нас с ним что получится, я стану самой счастливой на свете!
И ей на миг показалось, что Ольга попыталась улыбнуться…
… Наталья проснулась рано утром от громкого кашля, доносившегося сбоку. Потрогала лоб сестры – горячий, как огонь!
Включила свет… Ольга была мокрой от пота. Хриплое и частое её дыхание не на шутку испугало Наталью. Пришлось звонить “03”…
Подозрение прибывших врачей пало на двустороннюю пневмонию…
Пока больную несли на носилках до первого этажа, Наталья ходила по своей комнате из угла в угол и, кусая ногти, пыталась сообразить, что бы такое можно было соврать Ирине Сергеевне и своей тётке, объясняя случившееся…
А когда вышла на балкон, чтобы проводить взглядом отъезжавшую “скорую”, заметила в углу покрытые инеем кусочки фотографии, которую она вчера выхватила из руки сестры и, приняв за мусор, порвала.
Внесла их в комнату и, приложив на столе один к другому, увидела давний эпизод своего детства: возле цветущей яблони стояли, ласково обнявшись, тогда ещё здоровая и румяная шестилетняя Оля и совсем крохотная Наташка с конопушками на щеках… Ярко светило солнце, порхали бабочки; а у ног сестёр суетились прикормленные ими воробьи и галки…
- Так Вы ничего об этом не слышали? – удивлённо спросила меня пожилая женщина, с которой мы разговорились на автобусной остановке возле одного из посёлков области. – У нас эту историю каждый сельчанин знает…
Когда ж он мне в первый раз на глаза попался? Дай Бог памяти… Где-то в начале сентября. Я как раз из города от племяшки воротилась: ей тогда тридцать стукнуло, отмечали… Гляжу, белый пёс с тёмно-коричневым ошейником по остановке взад-вперёд бегает. Повизгивает, глаза блестят… Только двери автобуса открылись, он к пассажирам! Обнюхал прямо каждого. Кто шугал пса, кто ему подмигивал…
“Видать, потерялся”, - подумала я тогда. Да что тут поделаешь: бродячих много бегает, не в диковинку…
В следующую субботу я в город на базар поехала, яблоки продавать: у нас их той осенью уродилась тьма. Вижу, опять этот беляк на остановке сидит… И, как в прошлый раз, только автобус подъедет, он – шасть к дверям! Хвостиком завиляет, и давай пассажиров обнюхивать. Одного, другого, третьего… А как все разойдутся и автобус тронется дальше, пёс отойдёт в сторонку, к кустику, да усядется возле него. Другой, стало быть, автобус поджидать…
Я его и в следующую субботу видела, и ещё через неделю, и даже в будни. Всё на том же месте. С такими же блестящими глазами и виляющим хвостиком…
Как-то один мужик стал его палкой гнать. “Всё кругом, - говорит, - изгадил”. И подошву мне от сапога показывает, с налипшим дерьмом… Пёс к оврагу отбежал… А когда мужик пошёл в сторону посёлка, он – тут как тут: уселся и опять стал на дорогу смотреть, уши торчком – большие такие… Мужик назад, орёт на кобеля, палку опять схватил. Тот снова к оврагу… После видит, мужик убрался, и опять – шасть к остановке. Хитрю-ющий, бестия!
На Рождество Богородицы я к свахе поехала. Когда в город автобус ждала, пёсика не было... А назад еду – он тут как тут. Правда, уже и шёрстка испачкалась, и глаза не так сверкают. Да и прыти поубавилось: к автобусу теперь не подскакивает, а идёт шагом. Людей уже всех обнюхать не успевает. Погрустнел, хвостиком вилять перестал. Сжалилась я над ним, кусок от батона отломила и сую ему под нос. Но он только башку воротит. И отъезжающий автобус взглядом провожает…
Гляжу, возле кустика, где он обычно сидит, груда косточек лежит: кто-то бедолагу стал подкармливать. Я ему хлебца в эти кости и бросила.
А в следующий выходной там уже пластмассовая миска стояла с похлёбкой… Правда, я однажды видела, как тот мужик – ну, который собаку палкой гонял – эту миску сапогом поддал. Прямо с супом… Но к четвергу в миску опять кто-то налил бульона, да ещё куриную ножку туда положил…
В начале октября дожди полили – как из ведра. Почитай, неделю без просыху. Псину я в те выходные мельком увидела: сидит у кустика весь мокрый, уши обвисли, от холода трясётся… А на буднях кто-то на куст железный лист положил. Видно, для собаки. Я её как-то в дождик под ним увидела: значит, сообразила, лопоухая…
Сообразить-то сообразила, да всё-таки дожди взяли своё: пёс чихать стал; лежит, не вставая, и ничего из миски не ест. А когда автобус подъедет, собака вскочет, носом в сторону пассажиров поведёт… и опять уляжется, голову на лапы положит и в землю смотрит…
Вот тогда я и познакомилась с теми людьми. И ведь столько годков с иными жила поблизости друг от друга, а поговорить пришлось только в тот раз, на остановке. Получается, пёсик нас свёл… Так вот, гляжу: возле собаки молодой мужчина стоит (рядом его машина была, Алексей – человек не бедный, менеджер в какой-то фирме). Подошла я к нему и завела разговор… Ему про эту собаку соседка говорила (она тоже частенько на рынок моталась, и пса этого каждый раз на остановке видела). Алексей сначала ухмылялся… после начал призадумываться… а теперь вот решил на него взглянуть.
Минуты через две недалеко от нас самосвал остановился, и из него вышел мужик – крепкий, коренастый. Звали его Семёном, работал он водителем на стройке.
- Он ещё в прошлую среду заболел, - говорит, кивая на пёсика, - у меня сноха в ветеринарке работает, я с ней договорился: завтра привезу её, она этого кобелька посмотрит… Я, когда мимо еду, ему костей оставляю. Теперь, думаю, не по зубам они ему будут, надо мясных обрезков на рынке купить.
Ну, я и вызвалась в этом Семёну пособить: уж кто-кто, а я-то знаю, где можно этих обрезков подешевле достать и помясистее. Я их своему Барсику беру.
- Он что-то совсем ничего не ест - сказал Алексей.
- Откуда он тут взялся? – спросил Семён.
И как раз Марина подошла, наша односельчанка, деваха двадцати шести годков. С битоном. Оказалось, это она собаке бульон варила.
У Марины этой недавно с мужем, Сергеем, разлад вышел. Он – скульптор. Маринка сказывала, целыми днями у себя в мастерской торчал, да ещё запирался, а по хозяйству ничего не делал. Ну, скандалы пошли, нервы-то у обоих не железные… Короче, уехал он от неё в город, к матери. Да Маринка затосковала по мужу, принялась иногда к нему наведываться. Только он и в городе тоже весь в этом…как он говорит… творческом поиске. Никакого внимания жене не уделяет…
Так вот, Марина и сказала нам в тот день, что, оказывается, её подруга в августе-месяце видела, как из автобуса вышел мужик. Лет пятидесяти, коротышка, с рассечённым правым ухом. Грязный, обросший, пьянющий. И с этим псом на поводке. Быстро его отцепил, шуганул, а сам в тот же автобус – шасть! И укатил…
- Ясно, лишний рот, на “пузыри” деньги отнимает, - промолвил тогда Семён.
А Алексей мотнул головой и говорит:
- Я недавно из Германии приехал, так у немцев даже в маленьких городишках для них, - кивнул на пса, - приюты есть, а у нас…что за страна!
В общем, делать было нечего, мы записали друг у дружки номера телефонов и разошлись…
Семёнова сноха, как я после узнала, наведывалась к собаке четыре раза. Делала ей уколы, а Семён приносил лопоухому чего поесть. Пёс оклемался. Но уже был не такой, как прежде. Глаза почти потухли; к автобусу он уже брёл лениво, с полуопущенной головой и поджатым хвостом.
А однажды он захромал на левую переднюю лапу. Видать, палкой или камнем кто-то зашиб. Уж не тот ли неугомонный мужик, что его в сентябре от остановки отгонял? А может, пацаны? Я их возле пса как-то видела. Не знаю, напрасно говорить не буду…
После навес железный утащили. И не мудрено: сейчас металл дуром прут, даже провода срезают…
А в миске кто-то дырочку проделал, почти на самом дне. Очень аккуратная дырочка, сама образоваться не могла, кто-то нарочно сделал. Гвоздиком или шилом. Марина в первый раз её не заметила, налила в миску супу, а он через минуту и вытек весь… Пришлось в другой раз новую посудину приносить…
К ноябрю шерсть у пса наполовину слезла, клоками начала свисать; по морде и по бокам болячки пошли…
Позвонил мне как-то Алексей.
- Я, - говорит, - долго думал и решил взять его себе. У меня хоть и свой пёс имеется, ну да ничего, как-нибудь их подружу. Не могу больше на этого бедолагу смотреть, сердце кровью обливается. Думал, рано или поздно он отсюда уйдёт. Тогда, как говорится, с глаз долой – из сердца вон. А он будто прирос к этому месту. Зимой-то наверняка околеет…
И попросил меня пособить на всякий случай.
Купил ремешок, намордник на первое время, шампунь собачью – всё, что надо.
Только незадача вышла. Как только прицепил он ремешок псу и потянул его за собой, тот как зарычит, залает – откуда только силы взялись, ведь доходягой стал.
Алексей и приказным голосом, и лаской пробовал его взять – ни в какую. Не идёт за ним собака – и всё тут.
Присел он возле пса, осторожно погладил его по голове и говорит:
- Глупыш, скоро будут холода, ты замёрзнешь. А у меня и камин дома, и свинины с курятиной – сколько хочешь... Пойми, твой хозяин за тобой никогда не придёт. Он тебя бросил, насовсем. Он плохой человек, пьяница. Зачем тебе такой нужен?
И представьте себе, проскулил ему что-то в ответ пёс. И улёгся.
Потянул его опять за собой Алексей; но тот упёрся, как бык, даже на лапы не встал.
Постояли мы возле него, повздыхали… Затем Алексей отцепил ремешок, ещё раз погладил пса по макушке, чтоб тот успокоился; и мы с Лёшей в посёлок пошли. Как говорится, не солоно хлебавши…
Когда пришли холода, суп в миске стал замерзать. И если пёс его сразу не съедал, то оставался голодным. К тому же Марина теперь приезжала в посёлок редко: она вроде бы помирилась со своим мужем и теперь большую часть времени жила у него в городе.
Я иногда варила собаке лапшу, но и она на морозе становилась как камень...
А в двадцатых числах так завьюжило, что куст, где обычно лежал пёс, замело. Так что он теперь и дневал, и ночевал прямо на снегу. Шерсти на нём осталось мало; и снег, падая на полуголое тело пса, почти сразу таял. Оттого собака постоянно была мокрой… А после ночного мороза на морде и на животе у пса были видны сосульки.
Так мне стало жалко бедолагу!
Как-то его увлекли запахом макарон с тушёнкой работники пищеблока нашей поселковой больницы. Пёс принюхался в их сторону… а затем медленно, опять хромая на ту же лапу, поплёлся за ними… “Господи, - я прямо взмолилась, увидев это, - хоть бы его при больнице приютили…”
Уж не знаю, накормили собаку женщины или нет, только не было пса на остановке, почитай, трое суток. Я уж было обрадовалась… А в субботу он опять там появился. Приплёлся, бабы сказывали, почти шатаясь. Улёгся возле своего кустика, наполовину занесённого снегом, положил на передние лапы голову и закрыл глаза… Так и пролежал не шелохнувшись до самого автобуса. А когда тот подъехал, он поднял голову, принюхался… и вдруг вскочил на лапы, взвизгнув, как прежде, когда был ещё в силе. Завилял хвостом, бросился, хромая, к дверям, проковылял метра три… И застыл, провожая одного из пассажиров взглядом… Видать, обознался... Опустил голову, воротился назад к своему кустику, понюхал заиндевевшую миску и опять улёгся головой к остановке – он никогда не лежал головой в другую сторону…
На следующий день я принесла ему колбасы.
- Поешь, дурашка, - говорю.
Поднял он голову, посмотрел на меня как-то странно… и опять положил её на лапы. От прежнего сияющего взгляда ничего не осталось.
Положила я еду около его носа и пошла домой.
Вечером звонит мне Алексей.
- Тётя Клава, - говорит, - синоптики обещают с завтрашнего дня морозы, ветер сильный, северный… Я сейчас созвонился с Семёном. И вот что мы решили. Его сноха – она ветеринар, помните?..
- Да-да! – кричу ему. – Помню! – А у самой сердце часто-часто заколотилось: “Только бы, - думаю, - помогли чем-нибудь лопоухому…”
- … так вот: она сделает собаке укол снотворного, и мы перевезём её на машине в мой коттедж. Я её там пока подержу взаперти, чтоб не убежала, и попробую войти к ней в доверие. А дальше видно будет… В любом случае оставлять её на улице уже нельзя.
- Когда, - спрашиваю, - будете перевозить? Я обязательно приду, пособлю…
- Я хотел завтра после обеда; но сейчас мне позвонила сестра из Иванова: завтра она с мужем приезжает с ночёвкой, никак с псом не получится… А во вторник утром я их провожу – и сразу к собаке, прямо с вокзала. Выходит, где-то к десяти утра буду на месте. Семён и Марина уже в курсе… Тётя Клава, у Вас не найдётся каких-нибудь тёплых вещей? Ну, там старые шубы, пальто… А то у меня собаке даже постелить нечего…
Я после этого разговора была на седьмом небе от счастья. Ведь как всё хорошо повернулось!
А ещё я подумала: я-то как до этого жила: всё на базар ездила да прибыток считала, а тут в заботу ударилась. Хоть о собаке бродячей, вроде бы – тьфу на неё, а вот видишь, до переживаний дошло…
На следующий день я с утра – к Алексею. Принесла ему шубу, как он и просил.
А вечером супу сготовила - жирного, наваристого, с кусочками говядины. Не пожалела для пса.
Иду к нему и думаю: не будет есть, так в рот ему силой волью. А главное, хотела его погладить, утешить, ведь зимовать ему на морозе осталось одну ночку. И хватит, скажу ему, дурью маяться. Ишь, присосался к своему кусту, прямо экскаватором не оттащишь!..
Я даже не помню, сколько тогда простояла возле лопоухого без движения. С термосом в руках. То ли десять минут, то ли полчаса. Перед глазами всё плыло, будто кто поленом по голове съездил.
Он уже возле своего куста вытянутый лежал. На правом боку, головой к остановке. А глаза так и не закрылись…
Во вторник, как и планировали, мы все встретились. Только уже по другому поводу.
Отнесли пса в овражек. Выбрали местечко, где меньше всего было снега; и Алексей, Семён и Сергей, муж Марины, стали ломиком по очереди долбить землю… Выдохлись до ужаса… Через час ямка была готова.
Алексей опустил туда собаку, и мы засыпали могилку землёй. А после припорошили её снегом, чтоб какие-нибудь озорники не узнали и не разрыли…
Постояли молча… Затем поднялись к остановке и стали прощаться.
- Жаль, что ты мне про этого пса раньше не сказала, - обратился Сергей к жене. – Может, я что-нибудь для него бы сделал…
- Зато я родню встретил, - смахивая слезу со щеки, сказал Алексей.
- Ты здесь ни при чём, - отозвался Семён. – Тут другой тип ответить должен… У меня двоюродный брат в ментовке работает, попробую я через него отыскать этого…хозяина… всё ж приметы есть… Найду – двину ему раз в его пьяную морду…
- Не ищи на свою задницу приключений, - сказал Алексей, - нажалуется – получишь срок.
- Тогда хоть в глаза ему посмотрю…- вздохнул Семён…
С тем и разошлись…
С той поры иногда перезваниваемся друг с другом, спрашиваем, как здоровье, дела… И на этом разговор заканчивается. А о чём ещё говорить? Кроме того беляка, нас больше ничто не связывало…
А эта псина здесь с января стоит. Вылитый лопоухий. Это Сергей сделал, Маринин муж. Из гипса. Теперь на неё, как тогда на нашего беляка, падают снежинки. Только уже не тают.
Гляди. Этот пёс так же, как когда-то лопоухий, пристально всматривается в пассажиров, выходящих из автобуса. Мол, не идёт ли за мной мой хозяин? Не забыл ли он меня? Ведь я так скучаю по нему, по его ласковым рукам, которые помню ещё с тех пор, когда был маленьким щенком. С того времени, как мне хотелось уткнуться в них своей мордочкой и благодарно лизать… Где же ты, мой сердечный друг? Никогда я тебя не забуду…
Вишь, в слезу вогнал…
Скульптуру эту одно время хотели убрать. Кто-то властям накляузничал – мол, незаконное сооружение на остановке объявилось. Да сельчане вступились. Ещё и в газету написали. Даже корреспондент приезжал, обо всей этой истории меня подробно расспрашивал… А когда в нашей районке статья про лопоухого появилась, оставили памятник в покое.
Да ещё после этого кто-то, сами видите, гвоздички у лап собаки положил. И ведь не спёр никто. Так с тех пор здесь и лежат…
По окончании Литургии из храма вместе с другими прихожанами вышли две женщины средних лет.
- Давай подадим, - Галина Сергеевна кивнула на двух лохматых мужиков в потрёпанной одежонке, просящих милостыню возле церковной ограды.
Женщины подошли к ним.
Елизавета Николаевна вынула из сумки кошелёк, высыпала из него на ладонь монеты и стала их пересчитывать. А Галина Сергеевна быстро подала обоим нищим по десятирублёвой купюре и посмотрела на подругу:
- Не будь скупердяйкой, отдай им всю мелочь.
- Ну да, - покачала та головой, - мне ещё стиральный порошок нужно купить, мыло…
… По дороге домой Елизавета Николаевна обратилась к подруге:
- Галя, ты поможешь мне её повесить? – она кивнула на свёрток, который держала в руках.
- А твой-то что, разучился молоток в руке держать? Или опять запил?
- Дело не только в водке. Он вообще иконы на дух не переносит.
- Слушай, как ты с ним живёшь?
- Как в аду… Знаешь, в молодости у нас с Виктором было много общего. И в кино мы с ним частенько хаживали – порой на откровенную пошлятину; и, чего греха таить, весёлых компаний не чурались, с выпивкой и танцульками. Я ведь тогда христианкой только по названию была – ну, там в воскресную службу свечку поставить, молебен о здравии заказать… Да и он вроде бы не против моей веры был, только посмеивался надо мной – мол, отсталая я, тёмная… А уж любил меня! Цветами прямо задарил… Но когда пить начал, всё круто изменилось: ни помолиться при нём, как следует, ни иконку в дом принести – брюзжит, как старый дед… Сквернословие его, бредни пьяные – надоели хуже грыжи. Веришь, несколько раз порывалась от него уйти; да ведь пропадёт без меня: ни постирать себе, ни сготовить, даже разогреть не умеет…
- Нужно терпеть, Лизонька. Иного пути в Царствие Небесное, как только через Крест, не бывает.
- Откуда нам это знать, - вздохнула Елизавета Николаевна. – Просто надо жить по совести, а там как Бог даст.
- Тебе, подружка, надо почаще Евангелие да Святых Отцов читать. Тогда и сомнений не останется.
- Да всё времени не хватает…
- Как у Марфы…
- У кого?
- Притча есть такая, о двух сёстрах - Марфе и Марии. Первая принялась угощение Спасителю готовить, когда Он у них остановился, а вторая села возле Него и стала слушать Его проповедь. И Христос похвалил её за это. Сказал, что Мария о своей бессмертной душе заботится, а Марфа думает о тленном…
… На звонок никто не вышел. Елизавета Николаевна открыла ключом дверь, и женщины вошли в квартиру.
- Может, спит? – шёпотом спросила Галина Сергеевна. И прислушалась: - Нет. Кажется, одни…
- Ну и слава Богу, - обрадовалась Елизавета Николаевна. – Сейчас икону повесим и чайку попьём.
Женщины разделись и прошли в комнату.
Елизавета Николаевна развернула бумажный свёрток и, взяв в руки довольно увесистую деревянную
икону с изображением Спасителя, просияла:
- Благодать-то какая, чувствуешь? Особенно сейчас, когда её в церкви освятили…
- Красивая, ничего не скажешь…
- Отец Николай – иконописец от Бога… Слушай, дай мне его адрес. Жива буду, в следующий отпуск обязательно поеду к нему в Загорск, полюбуюсь на его работы.
- Сейчас… - Галина Сергеевна направилась в прихожую, где висело её пальто… Минуты две спустя возвратилась растерянная: - Ума не приложу, куда записную книжку подевала… Скорее всего, дома оставила. Вернусь, выпишу тебе адрес на листок и к следующей службе принесу, ладно?..
Елизавета Николаевна нашла молоток, гвозди; но едва женщины стали примерять, где повесить
икону, входная дверь заскрипела и в прихожей раздались шаги.
- Никак твой явился… - с сожалением покачала головой Галина Сергеевна.
И тут же в комнату вошёл мужчина с густой щетиной на опухшем лице.
- Наконец-то… - обратился он к Елизавете Николаевне. - Я уж думал, ты в своём молельном доме снова до обеда пробудешь… Дай тридцатку, позарез нужно.
- Опять горит? Только вчера зарекался…
- В последний раз, клянусь. Хотел у Лёхи занять; да его, как назло, дома нет. Куда он с утра подался?
- Поди-ка туда же, куда и ты намылился… Тебе же было сказано: денег у меня нет.
- Ладно прибедняться. Забыла, сколько я тебе отпускных принёс?
- А сколько из них уже пропил, не помнишь? Хочешь, чтобы мы, как в прошлый месяц, одни сухарики грызли? А ведь у тебя язва… Здоровье своё изуродуешь, душу погубишь. Каким перед Богом предстанешь, подумай.
- Хватит мне лапшу на уши вешать. Ты мои пять с половиной тысяч в момент подхватила, я даже глазом не успел моргнуть…
- На водку не дам.
- Не твоё дело, на что я свои кровные потрачу. Я же к твоим грошам не лезу!
- Да ведь жрать-то ты с меня потребуешь!
- Обойдусь… Гони три червонца!
- Повторяю, нет у меня денег, я почти всё истратила…
- Куда?
- А куртку зимнюю тебе купили, а холодильник отремонтировали…
- Всё равно ещё много оставалось…
- Разговор окончен. Я и так из-за тебя греха на душу много взяла.
- Да ты что, мне назло?.. – Виктор подступил к жене и попытался схватить её за плечо.
- Но-но, ты не очень-то руки распускай, - вступилась за подругу Галина Сергеевна.
- А тебе чего здесь надо, пошла отсюда!
- Совести у тебя нет, ты же Лизе всю жизнь испортил!
- Галя, не надо, - посмотрела на подругу Елизавета Николаевна.
- Это я ей испортил? – глаза у Виктора загорелись. – Ничего себе заявочки! А не наоборот?!. В девках и спеть, и сплясать могла… А теперь ни в гости не сходить, ни в кино… Я уж про постель молчу: пост, видите ли, у неё…
- Витя! – Елизавета Николаевна покраснела.
- … Платок старушечий на себя напялила… Да настоящие бабы такой причесон наведут и губки накрасят – под ложечкой засосёт, когда их увидишь! А эта в монашку себя превратила, только молится да молчит… На фига мне такая баба сдалась!..
Елизавета Николаевна опустила голову.
- Не тебе её судить, – ответила Галина Сергеевна. – Она по заповедям живёт, спасается… А вот тебе от Бога точно достанется. Эх, и повертишься тогда вьюном, запоёшь соловушкой – только поздно будет!
- Да пошла ты со своими бреднями знаешь куда! Фанатичка, как и она!.. – Он кивнул на жену. – В последний раз спрашиваю, - обратился он к Елизавете Николаевне, - дашь тридцатку? Или я… -
он схватил молоток, – расшибу твою маляву к едрени фени!
И мужчина метнулся по направлению к табуретке, на которой лежала икона, принесённая женщинами из церкви.
- Виктор! – встрепенулась Елизавета Николаевна.
- А вот этого не смей! – Галина Сергеевна преградила ему путь. – Я тебе за это глотку перегрызу!
- Чего-о? – протянул мужчина. – А не хочешь, сейчас тебе башку проломлю – вот этим молотком!
- Ну проломи, проломи! – вскрикнула Галина Сергеевна. - Я за Бога умру, а вот ты на чью радость подыхать будешь?!.
- Прекрати! – Елизавета Николаевна бросилась к мужу и выхватила из его руки молоток. – Совсем очумел?!.
- Ты мне дашь на чекушку или нет?
- С сегодняшнего дня ты от меня не получишь ни гроша! Хватит! Я сама виновата, довела тебя своими подачками! Да ведь жалела; думала, опохмелится человек и одумается… А бесы только смеялись надо мной… Иди вон. Придёшь пьяный – не пущу на порог, так и знай! Будешь в подъезде ночевать. А начнёшь буянить – позвоню в психушку.
- Вон как заговорила! В психушку? Ладно…
Виктор кинулся к окну, быстро открыл обе правые створки и встал на подоконник.
- Ты в своём уме?! – бросилась к нему Елизавета Николаевна. – Восьмой этаж!
Но он, словно пушинку, оттолкнул жену от себя. Та не удержалась на ногах и упала.
- Вот тебе моё последнее слово: сейчас же возьмёшь молоток и раздолбаешь свою святыню, - мужчина кивнул на икону, лежащую на табуретке. – Или я прыгаю вниз. И я не шучу. Считаю до трёх. Раз…
- Виктор, опомнись! – Елизавета Николаевна поднялась с пола, держась за разбитую губу.
- Два…
- Галя, - умоляюще посмотрела она на подругу.
- А что я сделаю… Дурень, ты же прямо в ад полетишь, без остановок…
- Три… - Виктор сделал шаг вперёд, поскользнулся и… повис, ухватившись за створки окна.
Елизавета Николаевна вскрикнула и закрыла лицо руками… Затем с ужасом посмотрела в сторону окна, где кряхтел её супруг и виднелись лишь его голова и руки.
- Галя, сними его… - плаксиво проговорила она.
- Чтоб он меня с собой утащил?
- Витенька!..
- Руби, ну! – Мужчина громко застонал. – Не могу больше! – Он разжал ладонь и повис на одной руке. – Падаю!.. Мама!..
Елизавета Николаевна схватила молоток и что есть силы ударила им по иконе. Галина Сергеевна на мгновение оцепенела… Затем схватила подругу за руку:
- Ты… рехнулась!. Ты спятила! – Она захлебнулась от негодования. Затем посмотрела на икону: в середине её была широкая вмятина, от которой в разные стороны отходили извилистые трещины…
Виктор подтянулся на руках, опёрся коленкой о подоконник и ввалился в комнату. Поднялся, глянул на икону, затем на жену и расхохотался:
- Вот это монашка!.. Вот это я понимаю!.. А ещё молится по утрам!..
Галина Сергеевна, заподозрив неладное, подошла к окну и глянула вниз:
- Строительная люлька… - Она обернулась к Елизавете Николаевне: - Он тебя, дуру, разыграл!..
Мужчина продолжал хохотать; а Галина Сергеевна, с ненавистью посмотрев на подругу, перекрестилась на разбитую икону и пошла в прихожую… Когда входная дверь за ней закрылась, Виктор подошёл к супруге:
- Ну, поиграли в святош и ладно. Дай опохмелиться…
Он запустил руку в карман её кофты и вынул оттуда кошелёк. Сразу повеселел:
- В последний раз, Лизок, поверь… Вот, беру тридцать рублей и ни копейки больше. – Он показал жене купюры и, положив кошелёк на стол, поцеловал её в щёку.
Лицо Елизаветы Николаевны побледнело, губы задрожали… Когда муж вышел из квартиры, она стояла несколько минут, не смея шелохнуться… Наконец, положила молоток на пол и, пошатнувшись, опустилась на колени:
- Не за себя прошу, Господи, не смею… Пощади раба Твоего Виктора, не вмени ему во грех его поступок. Ибо это я во всём виновата… крепко виновата…
Из её глаз брызнули слёзы:
- Пустобрюхая я… на всю жизнь… и скрыла это от него ещё до свадьбы… Думала, привыкнем друг к другу, тогда легче будет правду перенести… А после струсила, так и не сказала ему… Теперь понимаю, какой великий грех на мне. Ведь если бы он женился на другой и у него был сынок или дочка, он бы не запил! Это он с тоски к рюмке потянулся, я это чувствую! – Елизавета Николаевна всхлипнула. – Да и прав он, какая я ему жена. Сколько лет он от меня слова ласкового не слышал, только ругань одну да упрёки… Это я сердце его каменным сделала. Как-то в мороз он синиц на балконе принялся кормить; так я на него, как бешеная, заорала – мол, квартиру застудишь… Когда молитву читала, дверь за собой закрывала; а нужно было, чтобы он слышал… слышал… Может, слово святое растопило бы его душу… Как же так получилось, что я стала шарахаться от него, будто от чумы? Ведь мы же с ним венчанные… Прости меня, Господи, за его душу… А за это… - она посмотрела на разбитую икону, - знаю, нет мне прощения, я и не молю о нём…
Она перевела взгляд на фотографию, висевшую на стене, где они с Виктором, ещё молодые, стояли с букетами цветов и, обнявшись, улыбались… Перекрестила её, поклонилась… хотела ещё что-то сказать, но не смогла – душили слёзы…
… А Галина Сергеевна, выйдя из подъезда, тут же направилась в сторону храма, в котором они с Елизаветой Николаевной только что были на Литургии. Губы её тоже дрожали; она почти беспрерывно шептала:
- Господи, виновата я перед Тобой, что не разглядела вовремя богохульницу, что не смогла уберечь икону Твою Святую от греха кощунства! Отрекаюсь я от этих двух слуг сатаны в человеческом облике и дел их мерзких! Господи, прости меня, грешную…
Недалеко от церкви она увидела всё тех же двух нищих. Только теперь они сидели возле гаража и раскладывали на газете продукты.
Галина Сергеевна подошла к ним и протянула каждому по монетке.
- Благодарствую… - ответил один из них.
Другой положил денежку в тряпичный мешочек, в котором Галина Сергеевна разглядела уголок маленькой книжицы с бардовой обложкой.
Женщина продолжила путь… но вдруг остановилась: “Кажется, моя записная книжка… Как она к ним попала? Неужели спёрли?”
И она сделала несколько шагов по направлению к тем же мужикам, сидевшим за углом гаража и потому её не видевшим.
- Слушай, откуда у тебя такой красивый блокнотик? – услышала Галина Сергеевна голос одного из них. И остановилась, прислушавшись.
- Да у этой бабы сегодня из кармана выпал, когда она нам червонцы доставала.
- Надо было ей вернуть, нехорошо так…
- Ага, чтобы она нас ворьём посчитала? Знаю я, чем подобное заканчивается…
- Брось, она женщина добрая, раз подаёт...
- Причём не только здесь. Видел я её и возле Успенского, и у Княгининского… Подаст, отойдёт в сторонку и вот в эту книжицу записывает, какую сумму всучила. Сейчас покажу… Видишь?.. А в соседней графе умножает это число на семь…
- Для чего?
- Писание нужно знать, дурья башка. Господь обещал милостивым воздать седмерицею. Вот она, видать, свой будущий прибыток и подсчитывает…
Галина Сергеевна выскочила из-за угла гаража с побагровевшим лицом.
- А ну, дай сюда! – Она резко выхватила из руки бородатого мужика свою записную книжку. - Получил своё - и чеши отсюда, пока хворостиной не погнала!.. Ишь, пристроились – задарма хлеб жевать!..
И она быстро направилась в сторону храма…
Громкий скрежет и череда резких тупых звуков заставили Игоря замереть.
“ Что-то случилось”, - подумал он и быстро направился в сторону дороги...
Выйдя из чащи, увидел лежащую в кювете “Тойоту”. По искорёженной крыше автомобиля и следам на асфальте Игорь понял, что, прежде чем свалиться в канаву, машина несколько раз перевернулась.
Подбежал к ней, наклонился к смятой кабине:
- Эй!
Голова мужчины-водителя свесилась на грудь, из виска буквально ручьём текла кровь. Женщина от удара вылетела через лобовое стекло на капот и тоже не подавала признаков жизни.
Игорь оглянулся.
“Хоть бы кого-нибудь… Надо “скорую” вызвать…”
Однако на дороге не было ни одной машины. Игорь этому не удивился: уже давно был открыт объездной путь, с отменным асфальтовым покрытием; и потому на эту заброшенную дорогу, с ямами и колдобинами, почти никто не сворачивал. Экономии времени она давала от силы минут пятнадцать, зато машину здесь можно было порядком растрясти. А уж ездить по такой дороге с большой скоростью было вообще опасно.
“Летели, наверное, как угорелые, - подумал Игорь. – Тем более на повороте. Вот и доигрались…”
Он быстрым шагом направился в сторону основной трассы… Однако, пройдя метров пятьдесят, остановился.
“У них может быть мобильник, - мелькнуло у него в голове. – Пока я километров шесть протопаю, они точно окочуряться, если ещё живы…”
И он вернулся.
Вокруг машины были осколки стекла, гайки; недалеко от дверцы валялись полуботинок и тюбик губной помады. И вдруг внимание Игоря привлёк странный предмет, лежавший на траве справа от него. Не то маленькая коробочка, не то шкатулка. Игорь подошёл и поднял находку. Это была туго перемотанная резинкой пачка долларов. Игорь полистал за уголки купюр:
“Сотенные…”
Посчитал, прикинул:
“Десять кусков. Ни фига себе…”
Он принялся осматривать всё вокруг.
“Вон, у куста”.
Быстро подошёл и подобрал точно такой же свёрток… Затем, возле переднего колеса машины, третий.
“Да сколько же их тут?..”
Он сунул найденные деньги в карман брюк и продолжил осматривать территорию возле машины… Потом заглянул в её салон. Нашёл ручку, блокнот, пачку “Мальборо”… А под сиденьем водителя - большую чёрную сумку. Вытащил её на свет, распахнул и побледнел… Посмотрел по сторонам и кинулся с находкой в лес...
Скрывшись за соснами, высыпал из сумки на траву пачки долларов и принялся дрожащими от волнения руками их пересчитывать…
“Двадцать четыре… Ну-ка, ещё раз…”
Пересчитал их снова.
“Точно… И у меня три… - он вынул из кармана найденные им на земле деньги и положил их в общую кучу. - Это что же… погоди… двести семьдесят тысяч? “Зелёных”?”
У Игоря задёргалось под глазом. Он побросал доллары в сумку и спрятал её под елью, прикрыв лежавшими на земле ветками. После чего бросился к дороге. Глянул вправо-влево: никого. Подбежал к машине…отпихнул ноги мужчины, обшарил заднее сидение…
“Похоже, всё… А багажник?”
Схватил валявшуюся на резиновом коврике связку ключей. Подбежал к багажнику. Прикинул, какой из ключей подходит. Открыл. Перебрал все пакеты, тряпки, канистры – пусто. Захлопнул багажник, отбросил ключи в сторону и, оглядываясь по сторонам, быстро направился в сторону леса. Однако, сделав несколько шагов, застыл на месте: недалеко от “Тойоты” в канаве лежала девочка в белом платье.
Игорь пристально в неё всмотрелся… Затем медленно к ней подошёл.
Девочка-подросток лежала на спине, подвернув под себя правую руку. Голова её была запрокинута и до половины погружена в журчащий ручей. А из-под спины девочки виднелась часть большого камня.
“Хряпнулась на него прямо позвоночником, - подумал Игорь. – Видать, выбросило с заднего сиденья, когда машина кувыркалась…”
Он наклонился к ней и глянул в её открытые глаза.
“Мертвяк…”
Девочка шевельнула плечом и сглотнула.
Игорь вздрогнул… Некоторое время стоял, нагнувшись, и смотрел в её глаза. Она тоже, казалось, глядела на него и будто хотела что-то сказать…
Игорь выпрямился, огляделся и, перепрыгнув канаву, юркнул в чащу деревьев… Подошёл к ели, где были спрятаны деньги, взял сумку и зашагал в сторону посёлка...
“Пластическая операция… - стучало у него в висках. - Это прежде всего…”
Он вспомнил едкие насмешки над собой малолеток, которые прозвали его “Фрэдди Крюгером”. Потому что лицо Игоря было во многих местах стянуто красной пузырчатой кожей; ресниц и бровей не было вообще. Это были последствия ожогов, полученных им при пожаре. Когда ещё десятилетним мальчишкой он выносил из горящего дома свою младшую сестрёнку. Тогда пламя жгло его так, что, казалось, ещё миг, и он потеряет сознание. Но Игорь понимал, что стоит ему разжать руки или упасть, погибнет самое дорогое для него существо, оставшееся после смерти их мамы (отец их жил далеко, в Красноярском крае; у него уже давно была своя семья). Погибнет его Наденька. С которой он бегал в догоняшки по заливным лугам, среди ромашек и васильков; которой любил на пляже расчёсывать мокрые волосы; а вечерами читать ей про Гулливера или, глядя вместе с сестрёнкой на малиновый закат, мечтать с ней о путешествиях в дальние страны, где прямо на деревьях растут бананы и апельсины… Нет, он не мог разжать руки, даже когда почувствовал, что кожа на его лице начинает лопаться от сильнейшего жара… Земля начала уходить у него из-под ног только тогда, когда он сошёл с Надей на руках с пылающего крыльца. Их тут же подхватили и отвезли в больницу.
У сестры в большей мере были обожжены руки, а у него лицо. Врачи сразу сказали, что они не в состоянии “слепить” Игорю хотя бы приличную внешность, тем более вернуть ему прежний облик. Впоследствии, в Московском Институте Красоты, Игорь узнал, что подобное возможно в Европе или США: там и заменители кожи “классные”, и специалисты “что надо”; однако стоят такие операции слишком дорого...
Первые дни после пожара Игоря не особо волновало его изменившееся лицо. Главное, думал он, они с Надей остались живы. К тому же в школе его считали героем, ведь он спас сестру; о нём тогда написали местные газеты… Затем всё его время стали поглощать учёба, помощь сестре в алгебре, в которой она была слаба, и тёте Даше по хозяйству (она была опекуном детей, и теперь они жили в её частном доме на окраине посёлка).
Однако начиная с пятнадцатилетнего возраста что-то в отношениях Игоря с окружающими стало меняться, и он это чувствовал. Его друзья и одноклассники больше не вели разговоры о межгалактических полётах и парадоксе Эйнштейна, о загадках календаря индейцев “майя” и идейных исканиях Достоевского, - ребят стали интересовать причёски и фигуры девушек, дискотеки и вечеринки, анекдоты и колкости… Игорь вдруг осознал, что в кругу его сверстников ценность человека измеряется не столько уровнем его интеллекта и качествами характера, сколько внешностью. И прежде всего - чертами лица. Пацаны возмужали, девчонки превратились в кокетливых красавиц; начали создаваться пары, пошли ухаживания, поцелуи, ревность, сплетни. И в этом новом мире ему, Игорю, места не оказалось. И оказаться, как он понял, не могло… Игорь продолжал усердно учиться, и в этом какое-то время находил удовлетворение; иногда педагоги даже ставили его в пример другим. Однако при этом он ясно осознал, что в дальнейшем его физиономия не просто не даст ему возможность иметь девушку, а значит, семью и детей; а также близких друзей, поскольку они будут стесняться показываться с ним на людях, - но навсегда станет объектом насмешек над ним или, что ещё хуже, жалости. Даже снисходительности. Ему уже не раз приходилось слышать, как некоторые девчонки из его класса меж собой говорили о нём с сочувствием, давали малолеткам подзатыльники за “Фрэдди Крюгера”. И иногда пытались ободрить его, заводили с ним разговор. Но всё выходило до того притворно и глупо, что Игорь во время этих бесед только краснел. А вскоре начал их всячески избегать. Впрочем, и сами одноклассники постепенно перестали ему своими разговорами надоедать. Он стал, что называется, белой вороной… А однажды новенькая в их классе ученица, впервые увидев его, Игоря, вздрогнула и побледнела. А он тут же опустил лицо и направился не на урок истории, а домой...
И вот теперь у него появился шанс стать со всеми наравне, завести семью и друзей. А кроме того, открыть свой бизнес. Ведь он ощущал в себе к этому несомненный талант. Игорь видел, какие “тупые” и “недальновидные” люди работают в сфере предпринимательства, все эти менеджеры и торговые представители; он знал, как нужно организовать своё дело, каким путём идти, каких людей нанимать. Тогда осуществлению этой его мечты мешало два обстоятельства: отсутствие первоначального капитала и приятной внешности, которая, как он полагал, имеет колоссальное значение для привлечения компаньонов и клиентуры. Теперь же оба эти препятствия могли быть устранены. Теперь он мог, что называется, убить сразу двух зайцев. И Игорь увидел себя в кресле руководителя одной из коммерческих фирм. В пиджаке с галстуком и с красивым улыбающимся лицом. Перед ним заискивают подчинённые, вертятся красавицы…
“Только нужно не суетиться, - думал он, - а сделать всё грамотно и расчётливо… Прежде всего, деньги. О том, что они были в машине, могут знать родственники или коллеги этого “фирмача” по работе. Поэтому до поры до времени баксы нужно спрятать и пока ими не пользоваться… Через год получу аттестат, затем нужно выправить загранпаспорт и… Господи, неужели у меня всё изменится?..”
Игорь попробовал сумку с долларами на вес. Столько денег он ни разу в жизни не видел.
“Всё равно их кто-нибудь подобрал бы. Не я, так другие. А уж менты бы точно меж собой поделили…”
Он резко остановился. Несколько мгновений стоял не шелохнувшись.
“Какой же я идиот!”
Игорь вдруг подумал, что если девчонку спасут, то она наверняка его опишет, а впоследствии и опознает! Она же видела его лицо!
“Чепуха! Она уже ничего не соображает”…
И он продолжил путь.
“А вдруг вспомнит? – Опять остановился. - С такой рожей меня вмиг найдут…”
Игорь ещё немного постоял в раздумье… затем повернулся и сначала медленно, затем быстрее зашагал назад...
Вокруг разбитой “Тойоты” по-прежнему никого не было.
“Какой дурак по таким ухабам поедет…”
Он быстро обошёл машину, посмотрел на тела мужчины и женщины:
“Здесь глухо…”
Подошёл к девочке.
“Надо убедиться, что она не дышит…”
Игорь присмотрелся. И хотя девочка не шевелилась, стопроцентной уверенности в том, была она жива или уже нет, у него не было…
“Нужно узнать, есть ли у неё пульс…”
Дрожащими пальцами Игорь прикоснулся к её запястью.
“Тёплая…” – мелькнуло у него в голове. Он даже не понял, к чему была эта мысль.
Нет, видимо, от волнения он не мог сообразить, есть пульс у девчонки или нет. Попробовал проверить ещё раз.
“Не дышит…”
Однако сомнение осталось…
Посмотрел девочке в лицо. Её лоб почти целиком был в воде, а рот и ноздри над ручьём. Затылок был на плаву и не касался дна.
“Вот если бы всё её лицо было под водой, никаких бы проблем. А так ещё неизвестно…”
Игорь посмотрел на журчащий в канаве ручей.
“Хоть бы волна побольше… Всего на два-три сантиметра…”
Выпрямился и оглянулся. Никого.
Опять всмотрелся в лицо незнакомки.
“Красивая. Поди-ка ходила нос кверху… Тьфу, - он сплюнул. – Не о том думаю…”
Игорь опустился на колени и слегка подогнал ладонью волну. Голова девочки колыхнулась, однако лицо осталось над водой… Он подогнал ещё раз, другой – эффект был тот же…
Тогда Игорь встал и посмотрел по сторонам. Увидел валявшуюся на траве сухую ветку сосны. Подошёл, взял её и вернулся на место. После чего осторожно приставил кончик ветки ко лбу девочки, зажмурился и надавил… Раздался хруст: ветка сломалась; а Игорь, потеряв равновесие, едва не свалился в ручей.
Он тяжело задышал. Снова коснулся концом ветки лица девочки, надавил…
И вдруг его будто током ударило:
“Так ведь если она жива, то я её…убиваю?..”
От этой мысли его бросило в жар. Трясущейся рукой он вытер со лба пот.
“Ерунда, - внутри его будто раздался чей-то голос, - даже если в ней ещё теплится жизнь, через какое-то время она прекратится и без твоего участия. Так что ты всего-навсего приближаешь неизбежный финал…”
Игорь крепче сжал в руках ветку.
“А что если её ещё можно спасти? – словно кто-то в нём возразил. - Она могла бы видеть солнышко, слышать пение птиц, ощущать запах цветов… Могла бы осчастливить какого-нибудь парня, родить красивых детей…”
“Чушь, - напирал первый. - Даже если она выживет, то навсегда останется прикованной к инвалидной коляске, ведь у неё сломан позвоночник. Из-под неё будут выносит судно, её станут кормить с ложечки. У неё никогда не будет ни мужа, ни детей. Она всем станет в тягость. И будет проклинать жизнь…”
“А если этими деньгами оплатить её лечение, нанять лучших врачей, затем сиделок и нянь… А после жениться на ней, скрасить её и своё одиночество. Ухаживать за ней, рассказывать ей о дальних странах…”
“Ещё и песенки попеть… На здоровье. Только в таком случае навсегда распрощайся не только с возможностью вернуть себе нормальное человеческое обличье, но и с бизнесом. Без которого ты не выведешь в люди ни себя, ни свою сестру. Родную, кровную. В отличие от этой. Из-за которой, если она выживет, тебя ещё и осудят за похищение денег. Хм, представляю, как на зоне ты станешь развлекать своей специфической физиономией каких-нибудь урок…”
“Может, оставить сумку с деньгами и уйти?” – не сдавался второй.
“Ну, не идиот ли? – уже злился первый. – Баксы присвоит себе любой проезжающий мимо. А поскольку ты перед ней “засветился”, то “фирмачи”, эти “крутые” ребята, из тебя душу вытрясут…”
Отвернувшись, Игорь надавил ещё сильнее...
“Главное, ноздри и рот…”, - подумал он.
Почувствовал, как бешено колотится его сердце.
Через несколько секунд взглянул девочке в лицо: оно погрузилось в воду… Ветка опять захрустела, и Игорь отбросил её в сторону. Голова девочки вынырнула из воды.
Некоторое время он тупо на неё смотрел…
“Всё…”
Повернулся и хотел было уйти.
“А кто его знает… Вдруг в реанимации вытащат?..”
Закрыл ладонями лицо:
“Сколько же так мучиться?..”
Игорь сошёл в канаву, присел и, пододвинув тело девочки ближе к середине ручья, погрузил её голову целиком в воду. Взял валявшийся рядом увесистый булыжник и положил его девочке на лоб… Затем встал и вытер свои руки о носовой платок.
Глянул девочке в лицо: сквозь муть ручья были видны её открытые глаза и будто удивлённый взгляд…
Игорь постоял минуты три у ручья, наблюдая, не свалится ли с головы девочки камень… после выбрался из канавы и скрылся в чаще деревьев…
Он шёл по июньскому лесу и пытался понять, что же за новое, доселе неведомое чувство было в нём в эту минуту. Да, его руки по-прежнему дрожали, немного стучали зубы; но вместе с тем он ощутил, как внутри его поднимается нечто великое. То, что позволит ему, Игорю, идти по жизни совсем не так, как прежде. Более настойчиво, более решительно. Позволит стать уверенным в себе, твёрдым, непреклонным; даст возможность не спасовать перед любыми препятствиями. Игорь вдруг понял, что всё в жизни зависит от самого человека; что именно он является хозяином своей судьбы, а в иных случаях – и судеб других людей. Главное – проявить силу воли и твёрдость характера. И вот сейчас он смог преодолеть свою трусость, сломать в себе того самого “хлюпика”, каким был раньше. Он за несколько минут приобрёл то, чего многие добиваются от себя годами, и чаще всего - безуспешно. Он понял, что теперь в нём есть нечто такое, чего нет у других. А следовательно, и предназначение его должно быть не такое, как у прочих. И те его приятели, которым он завидовал, – по сути, только за их внешние данные; и те девчонки, даже от случайного взгляда которых у него дрожали коленки, - все они отныне не годились ему и в подмётки. Только они об этом и не подозревали, а он теперь это знал точно.
“Время… только время… - стучало у Игоря в висках, - и я ещё перед ними объявлюсь… А ведь так просто… Наверное, “крутые” всех мастей начинали с подобного…”
Он снял одну кроссовку, затем другую и вылил из них воду. Потом обулся и хотел было продолжить путь.
“А может, всё дело как раз в том, – внезапно подумалось ему, – что люди просто боятся… Друг друга, ментов, так называемое общественное мнение...”
Он медленно побрёл дальше.
“Да, скорее всего, человека сдерживает только страх. Возможность наказания или насмешек. Но стоит отменить милицию и суды, перестать обнародовать поступки и вообще стыдить людей – такое начнётся! Даже любопытно было бы посмотреть…”
Он принялся грызть ногти на пальцах руки.
“Ведь окажись человек, допустим, на необитаемом острове - так хоть голым ходи, хоть вытворяй такое, что… и это не будет считаться постыдным. Поскольку теперь его никто не видит, вокруг никого нет. И как это здорово! Ведь тогда можно жить на полную катушку, в своё удовольствие, всласть!”
Внезапно Игорь остановился.
“А ведь там тоже никого нет… И, вероятно, ещё долго не будет…”
Почувствовал, как у него сладко заныло в груди.
“Это слишком…” – он попытался взять себя в руки.
Прошёл немного вперёд… и снова остановился.
“Раньше я об этом не мог даже мечтать, - пронеслось у него в голове. – А сейчас это реально. Причём, сразу! Ни тебе цветов, ни мороженых. И главное – без всякого отказа. Мне, уроду…”
Игорь ощутил в себе жгучую и непреодолимую страсть.
Перед его глазами на траве лежала девочка в белом платье с раскинутыми в стороны ногами…
Он повернулся и направился к месту аварии…
Около “Тойоты” и на этот раз никого не было…
Игорь спрыгнул в канаву и подошёл к лежавшей в ручье девочке. Её голова, придавленная камнем, была под водой, а вся остальная часть тела снаружи.
Он посмотрел вправо и влево… Затем присел… запустил свои трясущиеся руки под платьице девочки… медленно стянул с неё трусики… и откинул платье.
У Игоря перехватило дыхание… он быстро взялся за ремень своих брюк…
…Когда всё было кончено, он, тяжело дыша, встал и посмотрел по сторонам. Затем глянул девочке в лицо, которое уже стало покрываться песком… и вдруг почувствовал к ней неистовую злобу. Взял всё ту же ветку сосны и принялся тыкать её концом девочке в левый глаз. Раз, другой, третий… Всё настойчивей и даже с каким-то остервенением… Наконец, увидев, что у той из глазницы потекла кровь, бросил ветку в чащу деревьев.
- Уродина, – вслух сказал он.
Ещё раз осмотрелся, перепрыгнул канаву и вошёл в лес…
Игорь шёл сквозь чащу деревьев задумчиво, поминутно ухмыляясь и качая головой. Он силился понять, как всё случившееся с ним за последние сорок минут уместилось в такой короткий промежуток времени...
Вокруг внезапно потемнело. Резко подул ветер, ударила гроза.
Игорь поднял голову. Берёзы и сосны закачались, зашелестели листьями. И вдруг Игорю показалось, что они изо всех сил пытаются дотянуться до него и расцарапать ему лицо. И, постепенно ускоряя шаг и оглядываясь, он направился к своему дому…
В сарай Игорь почти вбежал.
Уже вовсю гремела гроза и хлестал ливень. Игорь промок до нитки.
Схватив лопату, он бросился в угол, отодрал одну из досок пола… и начал копать в земле на этом месте яму.
Сердце его лихорадочно стучало.
“Только что ничего не боялся. Откуда этот страх?..”
Вскоре, отложив лопату в сторону, он переложил деньги из сумки в непромокаемый пакет, туго завязал его верёвкой и опустил на дно выкопанной им ямки. Затем взял в руки лопату и принялся засыпать яму землёй.
Зубы его стучали.
“Да что со мной?.. Боюсь ментов? Дождик все следы смоет… Нет, тут что-то другое…”
Внезапно он выпрямился и прислушался.
“Крадётся кто-то?.. Или показалось?..”
Он вытер со лба пот… Но едва нагнулся, чтобы докончить дело, резко обернулся:
- Кто здесь?..
Дверь сарая заскрипела и открылась. И при вспышке молнии в проёме двери показалась девочка в белом платье.
Игорь, как ошпаренный, отскочил в сторону.
Вся мокрая, с растрёпанными волосами, она начала приближаться к нему.
- Что тебе нужно?! – Он дико закричал. – Зачем ты шла за мной?! Иди в свою канаву! Слышишь?! – кричал он как безумный. - Ты вычеркнута из жизни, а я ещё не начинал жить!..
Но девочка шла прямо на него; и Игорь увидел, как из её левой окровавленной глазницы, шипя и извиваясь, выползает клыкастая змея.
Тогда он замахнулся на неё лопатой:
- Ну, подходи… давай!..
- Игорёк… - тихо произнесла девочка.
Игорь стоял тяжело дыша… Наконец опустил лопату:
- Надя… Прости… Я… просто от неожиданности… тут темно…
- Что случилось? – сестра подошла к брату и посмотрела ему в глаза. – Ты мог меня убить…
- Убить?… - Он дико на неё взглянул. И вдруг его будто прострелило:
“А что если кто-нибудь Надю так же, как я ту, в канаве?..”
И задрожал, как осиновый лист... Затем всхлипнул…и внезапно зарыдал. Из его рта потекла слюна.
Руками, стянутыми красной пузырчатой кожей, Надя прижала его голову к своей груди:
- Успокойся, милый, родной… - её голос задрожал. - Всё у тебя будет хорошо… Ты выучишься, устроишься на работу… Даст Бог, встретишь хорошую, добрую девушку и у вас будет семья… Мы с тобой станем ходить друг другу в гости и вспоминать, как в детстве гонялись друг за дружкой по нашим лугам, среди голубых васильков. А с нами Жучка. Тявкала от радости. А вокруг порхали бабочки, стрекотали кузнечики … Хорошо было, правда?
- Хорошо… - он продолжал рыдать.
- Успокойся… всё у тебя наладится… всё образуется… вот увидишь…
Она гладила его по макушке… а он прижался к ней, как к родной мамке, и мечтал сейчас только об одном – чтобы мгновение это длилось бесконечно…
Отец Михаил открыл ключом входную дверь, зажёг в прихожей свет и прислушался. Тишина. Видимо, все уже спали.
Он разделся, вошёл в комнату сына и наклонился над ним. Хотел было поцеловать Павлика в щёку, да подумал, что может ненароком его разбудить... Вернулся в прихожую.
Руки его тряслись, лоб покрылся капельками пота.
“Надо немедленно сообщить в милицию”, - он подошёл к телефонной трубке, снял её и приставил к уху… Немного постоял… затем повесил её обратно, прошёл на кухню и сел за стол, на котором были приготовленные супругой его любимая запечёная курица и булочка с какао.
“Откуда только эти двое взялись?.. Не иначе, из Томилинской колонии сиганули, других зон поблизости нет”.
Перед глазами отца Михаила вновь возникло лицо рыжего веснушчатого мужика в промокшей арестантской робе, который смотрел на стоявшего перед ним священника с явным любопытством, прищурив глаза, словно пытаясь уловить его, отца Михаила, мысли; и лохматого, в грязном оборванном пальтишке, - этот сидел прямо на голой земле, прислонившись спиной к сосне и постоянно надрывисто кашлял и сплёвывал.
Рыжий наставил на отца Михаила двустволку; а лохматый принялся его спрашивать, куда он идёт, далеко ли до посёлка, не видел ли он поблизости милицию… Затем рыжий велел отцу Михаилу вывернуть карманы, а их содержимое бросить к его ногам… Поднял ключи, кошелёк и целлофановый пакетик с двумя просфорами, одну из которых положил себе в рот, а другую отдал лохматому. Тот с жадностью, давясь и чавкая, её разжевал и проглотил.
- Семь рубликов с копейками, - сказал рыжий своему напарнику, положил деньги в карман его пальто, отбросил пустой кошелёк в сторону и снова направил на священника ружьё.
“Конец”, - подумал отец Михаил. У него похолодело внутри. И тут же, будто само собой, вырвалось:
- Я тут недалеко живу; могу продукты принести, а ему, - кивнул на лохматого, - лекарства…
Затем он наплёл рыжему про то, что без сухой и тёплой одежды им будет нелегко… а дальше - непонятно, зачем - упомянул о своём восьмилетнем сынишке…
Рыжий, казалось, ещё больше прищурился… затем усмехнулся, наклонился к напарнику и начал ему что-то говорить… Отец Михаил с трепетом прислушался к их словам, но разобрать ничего не смог… И вдруг явственно услышал:
- Вряд ли обманет, – рыжий посмотрел на отца Михаила, – чин не позволит…
После они ещё о чём-то пошептались… и, вернув священнику ключи, договорились встретить его с продуктами часа через два у горбатой берёзы, на которую указал ему лохматый...
Отец Михаил шёл по тропинке, постоянно оглядываясь и спотыкаясь. Всё думал, что ему выстрелят в спину… А выйдя из рощи и, убедившись, что “хвоста” нет, он со всех ног кинулся к посёлку…
И сейчас, сидя на кухне, он никак не мог унять дрожь в руках.
“ Никогда не думал, что могу в такое вляпаться, - пронеслось у него в голове. – Больше ни в жизнь через эту проклятую рощу не пойду… Днём, когда шёл на службу, там на деревьях птички пели да солнышко улыбалось, - красота!.. Какой же она оказалась обманчивой! - Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. – Ну, так что, звонить в милицию?”
Отец Михаил поднялся со стула… немного постоял… и принялся ходить взад-вперёд по кухне, от волнения время от времени покусывая на пальцах рук ногти – привычка с детства, которую он не смог побороть в себе и по сей день.
“Подумать только, я запросто в эту минуту мог лежать с продырявленной башкой под какой-нибудь ёлкой, заваленный травой и ветками… Господи, благодарю Тебя за чудесное спасение; за то, что в самый ответственный момент Ты не дал мне потерять выдержку и разум…” – Он перекрестился на распятие, стоявшее в углу на полочке.
Затем отхлебнул из чайника и задумался.
“Здорово я сообразил насчёт продуктов; в самое их больное место попал – они, поди-ка, несколько дней не евши… А этот ляпнул: ему, мол, чин не позволит обмануть… Умник нашёлся! Да такие, как ты не то, что рассуждать о людях – жить среди них не имеют права. Потому что несут им только горе и слёзы… Нет, вас нужно по крайней мере изолировать от общества. И это долг не только государственный, но и христианский - вырывать плевелы на пшеничном поле…”
И отец Михаил опять метнулся к телефону.
“А разве мне решать, кто пшеница, а кто плевелы?.. – Он остановился. - А почему бы и нет; ведь для того человеку и дан разум, чтоб различать добро и зло… Постой, но различать в себе; о других же сказано: “не суди…” Ну, если эту заповедь понимать буквально, то дойдёшь до вонючей толстовщины. Полоумный граф не понимал, что если ликвидировать полицию и суды, власть в обществе захватят убийцы, грабители и насильники, и на Земле наступит хаос… - И вдруг будто кольнуло: - А вот батюшка Серафим своим истязателям не стал даже сопротивляться; а когда они его изувечили, он их простил… – Отец Михаил продолжил хождение по кухне. - Так ведь у него не было семьи, для кого ему нужно было себя беречь?.. А у меня жена, сын. Заботиться о них – тоже мой христианский долг. Вот если бы я был монахом… А что бы тогда? Неужто пошёл бы в лес с провизией? – Отец Михаил усмехнулся. – Дурак ты, Ваше благородие. Они бы тебя там, не моргнув и глазом, шлёпнули и принялись бы уминать твои баранки-пряники за обе щёки…”
Он опять отхлебнул из чайника и сел за стол.
“Не бойтесь убивающих тело… - внезапно вспомнил он. - Да как же их не бояться? Страх смерти вложен в каждое живое существо. Когда я прошлой осенью резал поросёнка, он визжал, как чумной… Да, но человек и свинья – не одно и то же...”
Он тряхнул головой.
“Ну, хорошо, пусть я испугался… Так ведь за сынишку. Что с ним без меня станет? Ясно, что на одну мамкину зарплату ему в наше время придётся ох как туго, - скажем, надлежащего образования уж точно никак не получить, а значит, и не найти хорошую работу. А отсюда все прелести жизни… А Бог? Разве Святые Отцы не призывали во всём полагаться на Него? И разве я не читал о тех новомучениках, которые в годы сталинских репрессий шли в лагеря и ссылки, а то и на расстрел, оставляя свои семьи без кормильца?.. И читал, и преклонялся перед ними, и другим в пример ставил… Так значит, дело не только в сыне? Тогда в чём ещё?”
Взгляд отца Михаила упал на приготовленный ужин. Ему показалось, что не случайно.
“Ну, уж только не в этом…” – Он даже отпрянул.
И вдруг отчётливо вспомнил, как в первые дни после свадьбы они с супругой долгими зимними вечерами, лёжа в постели, рисовали в своём воображении голубые, цвета небесной лазури, обои; ослепительно белый кафель в ванной и покрытые позолотой ручки дверей, оклеенных бледно-розовой плёнкой. Как планировали со временем купить телевизор с жидкокристаллическим монитором (какой однажды видели у знакомых), двухкамерный холодильник… Он вспомнил, как мечтал посадить на садовом участке, помимо всего прочего, лучок и петрушку, чтобы запекать с ними цыплят – как он говорил, с хрустящей корочкой.
“М-м, - постанывал он от удовольствия, - пальчики оближешь… Купим микроволновку и будем делать гриль…”
Отец Михаил встал и прислонился спиной к стене.
“Многое из того уже осуществилось… Холодильник, кафель в ванной и… вот она – печёная курица… - Он присмотрелся к ней внимательней. – Точно, с луковыми дольками… - усмехнулся. - Сбылась мечта идиота… А те двое были рады даже крохотным просфорочкам… Худые, измождённые… Глядели на моё толстое пузо и, наверное, всё понимали… Особенно, рыжий. Глаза хитрющие, пронизывающие насквозь… Как только я ему о сынишке сказал, он тут же двустволку и опустил… А после пошептался с лохматым и говорит мне: “Ладно, дуй за харчами”… За харчами? Да правда ли? – Отец Михаил вздрогнул. – А что если рыжий пожалел моего сына?.. И убедил своего пахана… или как он там у них зовётся… отпустить меня якобы за провизией?… А я тут рассуждаю о своей сообразительности и хладнокровии. Тем более, если уж говорить начистоту, я перед ними почти хныкал! Ведь это нетрудно было тогда понять по моему плаксивому голосу...
Так неужели и впрямь это моя суть? Которая вылезла наружу только под дулом ружья?.. Курица-гриль, ванная с кафелем, ласковая жена в постели…Нет, подожди, желание человека иметь детей – естественно… А контрацептивы? – Отец Михаил закрыл лицо ладонями. – Боже праведный!..”
Он внезапно вспомнил ощущение приятного томления в груди, когда, пряча в сумку эти аптечные штучки, бежал в магазин за бутылочкой сухого вина, букетом цветов и тортом к чаю. “Неужто всё это было только ради удовлетворения собственной похоти? Из желания таким образом угодить объекту своего вожделения и сделать ответное чувство ещё более страстным?.. А ведь я никогда не понимал девственников. Тех же Серафима Саровского и Сергия Радонежского… Не понимал или не желал понимать? А может, понимал, но не хотел принять?.. Господи, но тогда ведь я и о здравии супруги молился не только ради неё самой!..
Вот она, истина! – Он обхватил голову руками. – Я не Христа искал, а маммону! Не горней радости, а земного рая! А Бога использовал для его приобретения!.. И ладно бы для всего человечества, как Толстой; я опустился ниже его, ибо желал мирского счастья в основном себе! А если хотел его и для своих домочадцев, то это – проявление не Духа, а одного из сильнейших природных инстинктов, коими наделена любая живая тварь!”
Отец Михаил вскинул голову.
“Да-да, та самая девочка-таджичка у колхозного рынка. Которая просила подаяние, стоя босиком прямо на голом асфальте - и это в конце октября!.. Помнится, я небрежно сунул ей в ладошку двухрублёвую монету. На которую она не могла купить себе даже маленькую булку хлеба!.. Тогда как сыну я почти тут же всучил здоровенный пломбир в шоколаде, который он, раскапризничавшись до истерики, буквально выклянчил у меня. Хотя перед этим смолотил кремовое пирожное!..”
Отец Михаил потупил взгляд.
“А девочка мне спасибо сказала… За что, глупышка? Ведь я, когда к тебе подошёл, поди-ка, сам того не осознавая, моментально просчитал, что Павлик – моя обеспеченная старость, а от тебя мне – как от козла молока…”
По его щеке покатилась слеза.
“Чему же я учил своих прихожан? Что им проповедовал? Любить Бога, чтобы получать от Него блага жизни? Любить ближних, как самих себя, ради самих же себя? Ценить жизнь, каждый её миг: небо, солнышко, журчание ручейка, пение птиц – только как источник личного наслаждения? Пускай наслаждения тем миром, который дал человеку Господь; но ведь я никогда не упоминал о том, что, ощущая красоту и гармонию сущего, мы должны чем-то Творцу ответить! И не только свечками и поклонами – наше раболепие Ему не нужно, как не нужны родителям поклоны от своих детей. Он хотел иного: нашим ощущением гармонии мира изменить духовную природу человека, его суть, - как же я раньше этого не понял? Чтобы мы стали чище, добрее, сострадательнее друг к другу; научились воспринимать чужие радость и боль, как свои собственные!.. Не то ли имел ввиду Достоевский, сказав, что красота спасёт мир? Красота во всех своих проявлениях - природы, искусства, человеческой души... Но случилось иное: ощутив наслаждение (пусть и не греховное!), человек не только захотел стать единственным обладателем его источника, но и возжелал удовольствий ещё более утончённых! Это как если бы кто-то угостил тебя пирожным; а ты, вместо того, чтобы почувствовать в душе умиление и благодарность и поделиться с ним чем-то своим, – сказал бы ему: “Здорово, тащи сюда торт!..” Вот и я учил людей лишь пользоваться плодами крестной смерти Спасителя, не разъясняя им, для чего Он нам эти плоды оставил. Иными словами я, священник Михаил, по своему чину обязанный хоть в малой мере понимать замысел Творца и противостоять лукавому, - напротив, клюнул на его приманку и увлёк за собою остальных”...
Он снова взглянул на распятие.
“Господи, как же я прозевал в жизни самое главное? Её сердцевину!”
Опустился на колени.
“Да-да, две тысячи лет назад Ты стоял перед тем же выбором, перед каким оказался сейчас я.
Оставить этих больных и похотливых злодеев на произвол судьбы, чтобы они в конце концов превратились в стадо скотов и перегрызли друг другу глотки; или… нести им земной и Небесный хлеб, дающие жизнь… Ты обливался кровавым потом, когда просил Отца: “Да минет Меня Чаша сия…” Ибо Ты знал - и знал наверняка! - что стоит Тебе в эту тёмную рощу войти и начать им проповедовать, как они Тебя тут же растерзают! А дары Твои поделят меж собой и сожрут!.. И всё же Ты свой выбор сделал! Боже Иисусе, - он заплакал, - Ты сделал его, потому что не мог поступить иначе! Ибо не просто не желал этим бедолагам страдания и смерти; главное - Ты не мог вынести их неведения, незнания счастья, неизмеримо более высокого, чем поглощение запечёных кур!.. И даже когда Тебя истязали, Ты терпел ради них жесточайшие муки! Чего стоят одни только металлические крючья, раздирающие Твою плоть!..”
Отец Михаил зажмурился.
“А я… даже не мук испугался. Какие там муки? Хлоп из ружья, и всё… Я не пошёл за Тобой, боясь потерять именно земной рай. И оказался в числе тех, кто Тебя бичевал! Даже не подозревая это…”
Он взглянул в окно и сквозь наступивший вечерний сумрак увидел тёмный силуэт сосновой рощи, откуда только что вышел.
“А что если дело не в жалости рыжего и они отпустили меня с надеждой на то, что я их не обману? А я в ответ не просто не вернусь, но и натравлю на них милицию. В результате чего окончательно добью их больные души. Ибо если они потеряют веру в слово священника – быть может, последний огонёк их угасающих душ, - то мир для них станет ещё большим средоточием злобы, вранья и разгула страстей. И что-либо изменить после этого в их сердцах станет практически невозможным. Я просто пошлю их в ад. То есть сотворю дело, прямо противоположное цели Христа!.. Как же так случилось, что я понял это только сейчас?..”
Отец Михаил вытер ладонью слёзы с лица.
“Да, я сознаю, - он покачал головой, - что для меня там всё может кончиться плачевно: свидетели им не нужны… И всё же пока не грянет возможный выстрел, я успею сказать им о Любви - о подлинной, сострадательной, жертвенной Любви, ради которой к нам, убийцам и блудникам, приходил Спаситель. О том, что кроме этой милосердной Любви, дающей высшее счастье, человеку жить на Земле незачем…”
Он поднялся с колен, открыл кладовку, достал оттуда довольно большую сумку, в которой носил с собой облачение, и положил в неё запечёную курицу. Затем взял из хлебницы батон, из холодильника - несколько сарделек, яиц и две пачки творожной массы. Открыл аптечку и вынул оттуда упаковку аспирина, моток бинта и пузырёк йода. Всё это аккуратно сложил в сумку и вышел в прихожую. Надел куртку, ботинки. Снял с вешалки свой старый потрёпанный бушлат, в котором обычно копался в огороде.
“Подойдёт ли им по размеру? – прикинул он. – Впрочем, выбора нет.”
Накинул его себе на плечо и открыл входную дверь.
- Папа, ты уходишь?
Отец Михаил резко обернулся.
“Господи, укрепи меня…”
- Мне надо, Павлик… Иди, спи.
- А когда ты вернёшься? Ты ведь обещал утром сводить меня в рощу, показать дятла…
Отец Михаил опустил голову.
“Вот и его душу я губил всю жизнь…”
- Знаешь, сынок… - он замялся, - мы обязательно сходим с тобой в лес. И дятла увидим, и синиц послушаем… Только пойдём мы туда не с пустыми руками. А наберём целый рюкзак пшена и хлеба… А к следующей весне соорудим несколько скворечников, чтобы пернатым было где растить своих птенчиков… Хорошо?
И он посмотрел Павлику в глаза. Казалось, тот стоял в глубоком раздумье.
Отец Михаил немного помедлил… затем взял сумку, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь…
Монографией «Крестный путь матери Марии» я завершаю свой сборник “Зеркало души”. Благодарю всех, кто откликнулся на мои произведения. Всем здоровья и счастья.
Владимир Кузин
Истинно говорю вам: если пшеничное зерно,
пав в землю, не умрет, то останется одно;
а если умрет, то принесет много плода…
(Евангелие от Иоанна, гл. 12, ст. 24)
Лиза Пиленко родилась 20 декабря 1891 года в Риге (в то время Латвия являлась частью России). Вскоре семья переехала в Анапу; а в 1906 году, после внезапной смерти отца, - в Петербург.
У Лизы было много друзей. Одной такой дружбой она гордилась долгие годы. Ей было пять лет, когда Константин Петрович Победоносцев – обер-прокурор Священного Синода - впервые увидел ее у бабушки, которая жила напротив его квартиры и с которой у них была старинная дружба. Победоносцев очень любил детей и умел, как редко кто из взрослых, понимать их. Когда Лиза жила в Анапе, они переписывались. Пока девочка была маленькой, письма были попроще; но со временем они стали более серьезными и нравоучительными. В одном из писем Победоносцев писал: “Слыхал я, что ты хорошо учишься. Но, друг мой, это не главное. Важнее - сохранить душу высокую и чистую, способную понять все прекрасное”. Позже Елизавета Юрьевна вспоминала: “В минуты детских неприятностей и огорчений я садилась писать Константину Петровичу, и мои письма к нему были самым искренним изложением моей детской философии… Помню, взрослые удивлялись: зачем Победоносцев переписывается с маленькой девочкой? У меня на это был точный ответ: потому что мы друзья”.
Начало двадцатого столетия для России выдалось трудным: вначале Японская война, потом вооруженное восстание 1905 года, студенческие волнения. “В моей душе началась большая борьба, - вспоминала Елизавета Юрьевна. - С одной стороны, отец, защищавший революционно настроенную и казавшуюся мне симпатичною молодежь; а с другой - письма Победоносцева”. И Лиза решила выяснить все у самого Константина Петровича. Не без волнения она пришла к нему и задала один единственный вопрос: “Что есть истина?”. И старый друг понял, какие сомнения мучают девушку и что делается в ее душе.
“Милый мой друг Лизонька! Истина в любви. Правда, многие думают, что истина состоит в любви к дальнему. Но это не так. Если бы каждый любил своего ближнего, находящегося около него, то любовь к дальнему была бы не нужна. Так и в делах: дальние и большие дела - не дела вовсе. Настоящие дела - ближние, малые, незаметные. Подвиг всегда незаметен. Подвиг не в позе, а в самопожертвовании, в скромности…”.
Таков был ответ Победоносцева. Но в тот момент он не удовлетворил мятущуюся душу девушки.
В Петербурге, как и во многих крупных городах России, в то время зарождалось движение, которое позднее было названо “Русским религиозным и интеллектуальным возрождением”. Участвуя в нем, прогрессивно мыслящая Лиза Пиленко стремится постичь истину и выразить себя. Она увлекается поэзией, начинает писать стихи. Заводит дружбу с Анной Ахматовой, бывает в гостях у Михаила Волошина, долгое время переписывается с Александром Блоком. Ей поэт посвятил стихотворение «Когда Вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая…».
А в восемнадцать лет она выходит замуж за Дмитрия Кузьмина-Караваева, молодого юриста, тоже увлекавшегося литературой.
Со временем Лиза начинает понимать суетность и никчемность литературно-философских диспутов. Богемные литературные собрания отходят на второй план, молодая женщина продолжает свой путь в поисках веры. По благословению правящего митрополита Петербургского она - первая женщина - посещает богословские курсы при Духовной академии, по окончании которых успешно сдает экзамены.
Вскоре она разводится с мужем. Стремясь быть “ближе к земле”, она оставляет Петербург и вместе с матерью и любимым человеком уезжает в Анапу, в свое имение. Здесь 18 октября 1913 года у нее родилась дочь Гаяна (что означает «земная»).
Жизнь в Анапе потекла более спокойно и размеренно, чем в Петербурге. Здесь Елизавета продолжает писать стихи и осмысливать свою прошлую жизнь...
Первая Мировая война положила конец ее тихой, приближенной “к земле” жизни. Ушел на фронт и пропал без вести ее любимый…
Когда разразилась революция, Лиза примкнула к партии социалистов-революционеров. Идеалистические взгляды эсеров, пытавшихся соединить западную демократию с русским народничеством, в тот момент были ближе всего ее настроениям.
В 1918 году, в разгар гражданской войны, в Анапе возникает неразбериха с властью (город несколько раз переходит из рук в руки враждующих между собой сторон). А жизненные проблемы остаются. Поэтому, когда начинаются выборы в Городскую Думу, Елизавета Юрьевна принимает в них активное участие. И ее выбирают членом муниципального совета - ответственной за образование и медицину. Вскоре обстоятельства складываются так, что она становится городским головой. Теперь ей приходится искать выход из самых невероятных ситуаций, которые возникают в связи с трудностями гражданской войны и постоянной сменой власти. Так, отстаивая при большевиках порядок в городе, она бесстрашно противостояла матросам-красноармейцам, спасая культурные ценности. Когда же Анапу захватили белые, Елизавету Юрьевну обвинили в сотрудничестве с местными Советами. Дело было передано в военный трибунал. К счастью, все обошлось двумя неделями домашнего ареста. На благополучный исход судебного дела во многом повлиял Даниил Ермолаевич Скобцов, видный деятель кубанского казачьего движения. Вскоре после суда Елизавета Юрьевна и Даниил Ермолаевич повенчались.
После победы большевиков в гражданской войне в жизни Елизаветы следует череда переездов: Грузия, Константинополь, Сербия и, наконец, Париж... За это время у нее родились сын Юрий и дочь Настя.
Зимой 1925–26 годов маленькая Настя тяжело заболела. Елизавета Юрьевна не отходит от постели умирающей дочери. До нас дошли портреты девочки, сделанные матерью и датированные буквально по часам. И стихи:
Кто я, Господи? Лишь самозванка,
Расточающая благодать.
Каждая царапинка и ранка
В мире говорит мне, что я мать.
7 марта 1926 года Настя скончалась. Смерть девочки потрясла Елизавету Юрьевну. В своих воспоминаниях она пишет: “Много лет я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему... Рядом с Настей я чувствовала, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути - не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. О чем и как ни думай, большего не создать, чем три слова: “любите друг друга”. Только любить нужно до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освящена, а иначе мерзость и тяжесть…” Эти строки можно считать поворотными в жизни Елизаветы Юрьевны, началом того пути, к которому она так долго внутренне готовилась: без остатка отдать себя ближним.
Во Франции семье Скобцовых, как и большинству русских эмигрантов, пришлось нелегко: Даниил Ермолаевич устроился шофером такси, а Елизавета Юрьевна выполняла всевозможные работы на квартирах у эмигрантов: убирала комнаты, дезинфицировала стены, выводила тараканов. Естественно, что такая примитивная работа не могла удовлетворить ее широкую натуру. Поэтому она начинает участвовать в собраниях Русского Студенческого Христианского Движения (РСХД) и быстро заслуживает там всеобщее признание. В 1926 году Елизавета Юрьевна посещает богословские курсы на Сергиевском подворье в Париже, а с 1930 года она - разъездной секретарь РСХД. При ее содействии были открыты приходская школа, миссионерские, лекторские курсы, а также курсы псаломщиков. Начал издаваться журнал. В эти годы она сближается с протоиереем Сергием Булгаковым, которого впоследствии считала своим духовным отцом.
Далее следует еще одно потрясение. Умирает ее старшая дочь Гаяна (она вышла замуж за советского гражданина, уехала с ним в СССР и там заразилась сыпным тифом).
В 1932 году Елизавета Юрьевна решает принять монашество. С тем, чтобы более самоотверженно служить Богу и ближним. Каноническое право, как выяснилось, не препятствует этому. Оно допускает развод в случае, если хоть один из супругов желает вступить в монашескую жизнь. И на этом основании митрополит решил дать супругам церковный развод. Но при условии, что и муж даст свое согласие. Даниил Ермолаевич сначала отнесся к намерению супруги отрицательно, но в конце концов согласился…
И 7 марта (в годовщину смерти Насти) Елизавета Юрьевна приняла постриг от митрополита Евлогия (Георгиевского) в церкви Свято-Сергиевского Православного Богословского Института. С именем Мария - в честь преподобной Марии Египетской.
Как-то они вместе ехали в поезде и, стоя у окна, любовались пейзажем. Неожиданно, указав на леса и поля за окном, митрополит Евлогий задумчиво произнес: “Вот где ваш монастырь, матушка Мария!”.
В эти дни из-под пера поэтессы-монахини выходят строки:
Подвел ко мне, сказав: “Усынови
Вот этих, - каждого в его заботе.
Пусть будут жить они в твоей крови, -
Кость от костей твоих и плоть от плоти”.
Дарующий, смотри, я понесла
Их нежную потерянность и гордость,
Их язвинки и ранки без числа,
Упрямую, ребяческую твердость.
О, Господи, не дай еще блуждать
Им по путям, где смерть многообразна.
Ты дал мне право, - говорю как мать,
И на себя приемлю их соблазны.
В начале 30-х годов безработица среди русских эмигрантов во Франции достигла небывалых размеров. И при поддержке друзей мать Мария создает объединение «Православное Дело», целью которого было оказание социальной помощи малоимущим и морально опустившимся людям.
“У меня материнское чувство ко всем, — писала она, - к докерам Марселя, шахтерам железорудных месторождений в Пиренеях, к душевнобольным, наркоманам и алкоголикам”.
Сначала был снят дом на улице Вилла де Сакс; но когда там стало тесно, пришлось перебраться в здание на улице Лурмель, 77. Были открыты два приюта для бедных и дом для выздоравливающих туберкулезных больных. Главным и неоценимым помощником матушки в эти дни стал ее сын Юра.
Естественно, что большое количество подопечных было очень тяжело обеспечить всем необходимым в столь тяжелое время. Мать Мария плотничала, красила стены, шила, доила коров, полола огород... и делала многое другое, жертвуя ради ближних своей монашеской жизнью. ”Сейчас не время для аскезы и уединения, - говорила она, - гораздо важнее отдать себя болящим и бедным людям”.
В эти дни она пишет стихотворение:
Искала я таинственное племя,
Тех, что средь ночи остаются зрячи,
Что в жизни отменили срок и время,
И что умеют радоваться в плаче.
Искала я мечтателей, пророков,
Всегда стоящих у небесных лестниц
И зрящих знаки недоступных сроков,
Поющих недоступные нам песни…
А находила нищих, буйных, сирых,
Упившихся, унылых, непотребных,
Заблудшихся на всех дорогах мира,
Бездомных, голых и всегда бесхлебных.
О, племя роковое, нет пророчеств, -
Лишь наша жизнь пророчит неустанно
- И сроки близятся, и дни уже короче, -
Приявший рабий зрак, осанна.
Рассказ матери Марии о посещении шахтеров в Пиренейских горах, на юге Франции, заслуживает особого внимания. Ее предложение провести беседу было встречено шахтерами враждебным молчанием, а потом злобными словами: “Вы бы лучше нам полы вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!”. И она сразу согласилась: “Работала усердно, да только все платье водой окатила, - писала она впоследствии. - А они сидят, смотрят... А потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне. “Наденьте. Вы ведь вся вымокли”… А когда я кончила уборку, меня усадили за стол, принесли обед и завязался разговор. Лед в их душах растаял…”. В беседе выяснилось, что один из шахтеров был на грани самоубийства. Мать Мария поняла, что невозможно оставлять его в таком состоянии. И она решила уговорить его поехать к ее знакомым, где он смог бы восстановить свои душевные силы.
В очередной своей поездке в Марсель, целью которой было спасти двух русских эмигрантов-наркоманов, она бесстрашно вошла в притон и вытащила молодых людей силой. Затем села с ними в поезд и отвезла их в семью, в деревню, где они начали постепенно приходить в себя… Правда, впоследствии сокрушалась: “То, что я им даю, так ничтожно: поговорила, уехала и забыла. А ведь каждый из них требует всей нашей жизни - ни больше, ни меньше…”
Вскоре она пишет:
“Я сама видела совершенно ужасный случай, как один молодой поляк, только что приехавший во Францию и не знающий ни слова по-французски, заболел, но попал на излечение не в обыкновенную больницу, а в сумасшедший дом. И сколько таких несчастных! Многие из этих людей умоляют помочь им выйти отсюда. Конечно, больных среди них большинство и выход для них невозможен. Но необходимо посещать больных как в нормальных стационарах, так и душевнобольных. Надо отвечать на их письма, посылать им продукты, газеты, книги... Кроме того, есть категория людей, которым нужна не только такая “косметическая”, но кропотливая и постоянная помощь. Необходимо, чтобы кто-нибудь взял на себя заботу об их устройстве на работу или нахождению им посильного труда вне стен больницы. К этой категории относятся: бывшие пьяницы, находящиеся здесь иногда по пять лет, отравившие себя алкоголем, потом жертвы всяких несчастных случаев, падений, переломов, сотрясений мозга, плохо видящие и глухие”.
Один ее знакомый вспоминал:
“Гляжу как-то: мать Мария не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит:
- Больше не могу, ничего не соображаю. Устала, устала... Сегодня было около сорока человек, и каждый со своим горем, со своей нуждой... Не могу же я их прогнать.
Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь. Матушка отворяет ее и говорит мне:
- Видите, так я и живу...”
Будучи секретарем РСХД она посетила несколько монастырей в Прибалтике. И вот что сказала об их обитателях:
"Никто не чувствует, что мир горит, нет тревоги за судьбы мира. Жизнь размеренна, сопровождается трогательным личным благочестием".
В своих трудах она писала:
“Беда в том, что старая монашеская община слишком часто ценит, оберегает и распространяет свой уют”.
И далее обращалась к монашествующим:
“Пустите за ваши стены беспризорных, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь, опустошитесь (хотя разве это сравнится с умалением, с самоуничтожением Христа?). Примите обет нестяжания во всей его суровости, сожгите всякий уют, даже монастырский, сожгите ваше сердце так, чтобы оно отказалось от уюта, тогда скажите: "Готово мое сердце, готово”...
Именно этот путь выбрала для себя мать Мария. Составленный ею сборник жизнеописаний святых показывает, что святому Кассиану, который спешит предстать пред Господом, благочестиво закрыв глаза, она предпочла святителя Николая, который по дороге вытаскивает из грязи телегу крестьянина. Мать Мария любила также историю аввы Серапиона из Египетской пустыни, который тут же продал Евангелие, свое единственное достояние, чтобы выкупить человека, оказавшегося в тюрьме.
С приходом во Францию немецких оккупантов в 1940 году начинаются крупномасштабные преследования лиц еврейской национальности. К этому времени мать Мария уже тесно сотрудничает с антифашистским движением и активно помогает находящимся в опасности евреям: вместе с друзьями получает для них поддельные документы, скрывает их от нацистов и организует заключенным пересылку писем и посылок.
Когда тысячи евреев были согнаны на велодром d'Hiver, мать Мария успешно проникала на спортивный стадион и с помощью сборщиков мусора тайком вывозила еврейских детишек в мусорных ящиках.
"Есть один миг, - как-то написала она, - когда начинаешь гореть любовью и приобретаешь внутреннюю потребность бросить себя к ногам другого человека. Одного такого мига достаточно. Сразу понимаешь, что вместо того, чтобы лишиться жизни, она возвращается тебе вдвойне".
В отношении к немецким войскам русская эмиграция разделилась на два лагеря. Одни поддерживали гитлеровцев, видя в них единственную силу, способную освободить Россию от власти большевиков; другие считали фашистов оккупантами, которые несли народам мира только страдания и рабство. Мать Мария в этом вопросе заняла сторону последних. Ее отношение к нацистам было категоричным:
“Во главе “расы господ”, - говорила она, - стоит безумец, параноик, место которого в палате сумасшедшего дома, который нуждается в смирительной рубахе, в пробковой комнате, чтобы его звериный вой не сотрясал вселенную”.
После нападения Германии на Советский Союз в Париже и его окрестностях было арестовано больше тысячи русских эмигрантов, среди которых было много соратников матери Марии по “Православному Делу”.
8 февраля 1943 года, по доносу агента гестапо, внедренного в приют, фашисты арестовали сына матери Марии Юру, а через некоторое время и ее саму. После допросов их отправили в этапный лагерь Компьен, где они в последний раз видели друг друга. По свидетельству очевидцев, перед расставанием они держались твердо, но лица их были бледны… Оттуда Юру увезли в Бухенвальд, а мать Марию в вагонах для скота, без воды и уборных, в течение нескольких суток везли в женский лагерь Равенсбрюк, находившийся в Восточной Германии. Где ей вместо имени был присвоен номер 19263.
В последнем письме своим друзьям в Париж, позже найденном в чемодане, возвращенном в его дом, Юрий писал: “Я совершенно спокоен, даже отчасти горд разделить мамину судьбу. Я обещаю вам, что вытерплю все с достоинством... Я могу абсолютно честно сказать, что больше ничего не боюсь. Я прошу всех, кому причинил боль, простить меня. Христос с вами”.
Зимой 1944 года в возрасте 24 лет Юрий погиб. По одним свидетельствам, он умер от истощения, по другим - был отправлен в газовую камеру...
В ужасных условиях лагерной системы мать Мария не сломалась и смогла сохранить свое человеческое достоинство. “Она никогда не бывала удрученной, - вспоминала одна из узниц, - и никогда ни на что не жаловалась…”
В лагере всех заключенных готовили к преждевременной смерти и поэтому очень плохо кормили. И это при огромных физических нагрузках. Пленники ели даже отбросы, если они были съедобны. В таких условиях мать Мария умудрялась откладывать пищу для других, совсем истощенных людей.
На узниц мать Мария оказывала огромное влияние, все ее очень любили, а молодежь особенно ценила ее заботу:
“Она взяла нас под свое крыло, - вспоминала бывшая заключенная Жакелин Пейри. - Мы были отторгнуты от наших семейств. Она же в каком-то смысле заменяла нам семью. Особенно ладила она с советской молодежью: вела оживленные беседы о западноевропейской жизни, о русском прошлом и настоящем. Молодым женщинам мать Мария читала Евангелие и толковала его”.
Бывшая узница С. В. Носович рассказывала:
“В ноябре 1944 года в лагере Равенсбрюк одна советская пленная сказала мне: “Пойдите, познакомьтесь с матерью Марией, у нее есть чему поучиться”.
И вот, воспользовавшись свободным днем, я пошла в 15-ый барак, где находилась матушка. И мы познакомились.
Я была в другом блоке, и частые встречи были невозможны. Беседы наши проходили во дворе лагеря. Мать Мария в легком пальто ежилась от холода. Физически, как и все, она была измучена ужасными условиями лагерной жизни. Впрочем, на это она мало жаловалась. Больше ее угнетала тяжкая моральная атмосфера, царившая в лагере, исполненная ненависти и звериной злобы… У матушки был гнев не на немцев, а на фашизм: она пошла на борьбу против нацизма как христианка и за самую сущность христианского учения, и не раз повторяла: “Вот это у них и есть тот грех, который, по словам Христа, никогда не простится - отрицание Духа Святого”.
Она близко сошлась со многими советскими девушками и женщинами, бывшими в лагере, и всегда говорила о том, что ее заветная мечта - поехать в Россию, чтобы работать там не словом, а делом, и чтобы на родной земле слиться с родной церковью...”
Как-то на перекличке она заговорила с одной советской девушкой и не заметила подошедшей к ней женщины из СС. Та грубо окликнула ее и стеганула со всей силы ремнем по лицу. Матушка, будто не замечая этого, спокойно докончила начатую по-русски фразу. Взбешенная эсэсовка набросилась на нее и начала осыпать ударами ремнем. Но та ее даже взглядом не удостоила… После матушка говорила мне, что и в такую минуту никакой злобы на эту женщину не ощущала: “Будто ее совсем передо мной не было”…
В конце января 1945 года ее увезли вместе с другими ослабевшими узницами в Югендлагерь (филиал Равенсбрюка), который являлся миниатюрным лагерем смерти. Там условия были еще хуже: переклички занимали вдвое больше времени, дневной рацион составлял 60 граммов хлеба и половину половника жидкой баланды; а зимой, при минусовой температуре, были отобраны одеяла, пальто, ботинки и чулки... Когда затем ее перевели обратно в Равенсбрюк, на нее было страшно смотреть: от нее остались кожа да кости, глаза гноились, от тела шел тот кошмарный сладкий запах, что исходил от больных дизентерией...
И было от чего болеть. К 1945 году в лагерном блоке, рассчитанном на 800 человек, было 2500 узниц. Спали по три человека на одной кровати. Питание стало совсем скудным. Заедали вши, всюду стояло зловоние.
Иногда она меняла хлеб на нитки и иголки для того, чтобы вышивать образы, которые давали ей силу. Ее последнее произведение искусства - вышитая икона Марии, Матери Господа, держащей младенца Иисуса: на Его руках и ногах уже были раны от Креста.
Как-то она попросила одну из узниц выучить наизусть слова, чтобы передать их, если доведется, митрополиту Евлогию или отцу Сергию Булгакову: “Мое состояние сейчас такое, что у меня полная покорность страданию... И если я умру, то в этом вижу благословение свыше”…
30 марта 1945 года, в Страстную Пятницу, уже отчетливо слышалась артиллерийская канонада наступающей Советской Армии. После полудня (в часы крестных страданий Христа) фашисты устроили очередную “селекцию” в главном лагере: заключенных заставили маршировать с целью выявления среди них наиболее ослабленных для отправки их в Югендлагерь. Как прошел слух среди узниц, на смерть.
Мать Мария не была отобрана. Но, желая спасти молодую советскую женщину, у которой на Украине осталось трое детей - она незаметно для эсэсовцев встала в строй отобранных 260 узниц вместо нее…
Однако сил ее хватило только на переезд в “лагерь смерти”.
Бывшая заключенная Инна Вебстер писала:
“К вечеру мать Мария еле ходила, а порой просто ползала… А 31 марта ей вместе с несколькими обессиленными женщинами приказали построиться на улице. Матери Марии было велено оставить свои очки. Когда она сказала, что без очков ничего не видит, их с нее сорвали… Затем узниц поместили в кузов грузовика и увезли…”
Помощник коменданта лагеря Шварцгубер вспоминал:
“По прибытии на место женщинам было приказано раздеться... Затем их согнали в камеру и заперли двери. По нашему приказу заключённый-мужчина забрался на крышу и бросил газовый баллончик в камеру через трап, который тут же закрыл. Внутри сразу раздались стоны и плач... А через две минуты всё стихло”…
Незадолго до этого матушка написала:
И сны бегут, и правда обнажилась
Простая - перекладина креста.
Последний знак последнего листа,
И книга жизни в Вечности закрылась...
А ровно через сутки после казни, 1 апреля 1945 года, в светлый день Пасхи, войска 2-го Белорусского Фронта освободили оставшихся в живых узниц Равенсбрюка и Югендлагеря...
…16 апреля 2004 года Священный Синод Вселенской Православной Церкви (Константинопольского Патриархата) причислил монахиню Марию (Скобцову) к лику святых…
P.S. “Это только здесь, над самой трубой, клубы дыма мрачные, - сказала как-то матушка Мария одной из напуганных видом крематория узниц, - а поднявшись ввысь, они превращаются в легкое облако, чтобы затем снова развеяться в беспредельном пространстве… Так и наши души, когда-нибудь оторвавшись от грешной земли, в легком неземном полете уйдут в Вечность. Для новой, радостной жизни…”
Работает на vBulletin® версия 3.7.4. Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot