Сонный, заспанный стражник у Ворот даже не взглянул на нас. А ведь мог бы удивиться – куда скачут двое в такой час? Я, даже в мужском платье, с упрятанными под капюшон кудрями, мало походила на юношу. И стражник мог запомнить нас – а потом рассказать Тейрану. Волшебная сила маленькой бумаги… как много может бумага – там, где больше не может никто!
Дождь лил, как из ведра, и я ежилась – ветер отдувал назад капюшон, и капли хлестали по лицу, залетали за шиворот. Ветер… до чего же промозгло! Как холодно и одиноко будет ехать в такую погоду по степи, не зная дороги…
Внезапно мне стало страшно. Куда я еду? Что я делаю? Что мне до этого мальчишки, совсем чужого человека? Его ждет невеста, а я… я-то зачем это делаю?
Когда мы отъехали от Ворот на расстояние двух полетов стрелы, Илан резко натянул повод. Рыжий, обиженно заржав, остановился.
- Что случилось? – крикнул он мне вслед. – Имею я право знать, куда мы едем и что случилось?
Я резко осадила Вишню и развернулась. Мы съехались лицом к лицу.
- Смотри, - проговорила я сквозь зубы, - вот здесь, в седельной суме - еда. Здесь мясо, хлеб, бурдюк с вином. Этого хватит на несколько дней, если расходовать экономно. Вот лук, - я сняла с плеча подарок брата и протянула ему, - и колчан со стрелами… немного, но хватит. Дорога ведет на север; там сторожевые посты, но их можно обойти, только нужно будет отъехать от ручья и углубиться в холмы. Возьми, - я вынула из-за пазухи лист пергамента, промасленный, чтобы уберечь от сырости, - это карта. Там указана новая дорога – не езди по ней, езжай по старой, она заброшена теперь и никуда не ведет. Если повезет, то через неделю ты доберешься до границы.
- Ты можешь сказать мне, в чем дело? – повторил Илан.
Взгляд его серо-синих глаз скользил по моему лицу, и мне приходилось напрягать все силы, чтобы выдержать его. Дождь шумел так сильно, что приходилось напрягать голос, почти кричать, чтобы расслышать друг друга.
Я достала из-за пазухи сверток, развернула – и протянула на дрожащей ладони маленькую фибулу. И увидела, как изменилось его лицо, как дрогнули, сжимаясь на семейной реликвии, тонкие пальцы.
- Как тебя зовут? – спросила я с отчаянием.
И он ответил.
- Иларан. Иларан ин-Эйэринн, наследник князя Эльрии.
И я поникла в седле, потому что это означало, что я была права. У нас нет и не может быть будущего.
- Как ты попал к нам? – спросила я, чтобы хоть что-то сказать, оттянуть тот миг, когда мне нужно будет в последний раз посмотреть на него. – Твой отец ищет тебя…
- Я знаю. Наверное, это судьба. Тогда, перед боем, отец отдал мне Йер…
- Что?
- Эту штуку, - он кивнул на фибулу, - зовут Йер. Отец отдал мне ее на удачу. А я тогда сразу понял, что удачи не будет, потому что их было много – так много, что на одного нашего воина приходился десяток сеттов. И когда мы услышали их крик «Князя брать живым!» - Эйлис, мой оруженосец, сказал: «Княже, дай мне свою одежду. Если тебе суждено погибнуть, пусть лучше ты погибнешь в бою, а не в плену». И он надел мой плащ и шлем… а я в его одежде повел в бой правый фланг. Но это было недолго, а потом я ничего не помню. Очнулся уже связанным, в повозке, в караване рабов.
- Илан… но почему же ты никому ничего не сказал?
- Потому, - ответил он, - что тот, кто захватил меня, мог бы потребовать от князя – моего отца – все, что… Словом, так было лучше, поверь. Только Сения знала, но она обещала молчать…
- Сения?!
- Да, - он чуть улыбнулся. – Она родом из маленькой деревушки в Приграничье… и запомнила меня, когда год назад мы с отцом приезжали к ним. И узнала – здесь. Тамира… прошу тебя, не обижай ее. Сения – действительно замечательная белошвейка, и… не продавай! Я выкуплю ее, когда вернусь…
«Если вернешься», - подумала я.
Илан помолчал, а потом улыбнулся.
- Йер - настоящий талисман. Потому что я все-таки уцелел – и тогда в бою, и когда пытался бежать – еще у торговца… и здесь… словом, после побега. Я бы все-таки сбежал – уже и припасы собрал понемногу. Но потом обнаружил пропажу – и не смог уйти… это все-таки Йер. А потом - ты… - он запнулся.
- Что?
- Нет… ничего. Но скажи все-таки, зачем ты привезла меня сюда? - спросил он, глядя мне в глаза.
- Мой брат узнал тебя! – сказала я, вытирая мокрое лицо. – То есть еще не узнал… но он видел фибулу.
- Значит, это ты взяла ее?
- Да, - почти крикнула я в отчаянии, - и это я выдала тебя, я! Я нашла у тебя эту вещь, я хотела узнать, кто ты… и попросила брата. Он знает, что ты в столице… еще несколько дней – и он узнает, кто ты!
- И что с того? – ровным голосом он.
- Дурак! – я едва не заплакала. - Они придут за тобой – стражники Кайрина Великолепного. Ты нужен им как заложник. Твой отец заплатит за тебя огромный выкуп, он отдаст половину ваших земель и черт знает что еще – ты этого хочешь?!
- А тебе-то какая с того печаль? – спросил Илан негромко, но такая насмешка прозвучала в его голосе, что я не выдержала и все-таки заплакала.
- Такая! Если твой отец не согласится, они будут пытать тебя, а потом убьют. У Тейрана неприятности из-за твоей финтифлюшки, он рвет и мечет, он обязательно тебя найдет. Я просто хочу, чтобы ты уцелел – тебе мало? Уезжай! – я махнула рукой на север. – Уезжай и перестань мотать мне душу! Уезжай, наконец, может, я отдохну от тебя и перестану думать о тебе и днем и ночью, ты, тупица, северный ублюдок!
Я ругалась на него последними словами, как сапожник, захлебываясь плачем. Пружина, сжавшаяся во мне, раскручивалась со страшным свистом – так, что концы ее хлестали по лицу. Рвалось, рушилось все то незыблемое, что я привыкла считать своим миром.
Илан подъехал ко мне вплотную и схватил за плечи, резко встряхнул.
- Что ты делаешь? – спросил он жестко. – Зачем тебе это? Ты хоть понимаешь, КАК ты рискуешь ради меня?
- Не твоя забота, - я всхлипнула и вытерла мокрые щеки. – Плевать я хотела на все.
- Они убьют тебя!
- Еще чего, - я засмеялась. – Брат любит меня… он меня им не отдаст!
- Ты не понимаешь, во что ввязалась. Брат твой убьет и тебя, и родную мать, если ему прикажет ваш король.
- Не твоя забота! – я вырвалась. – Уезжай! Уезжай, иначе… иначе я уже не смогу отпустить тебя, никогда, никогда, никогда!
- Тамира…
- Я люблю тебя! – закричала я, и небо рушилось над моей головой, и мир катился в бездну. – Уезжай, чтобы я тебя никогда больше не видела! Уезжай! Иначе я… я застрелю тебя, слышишь?!
Илан смотрел на меня сквозь пелену дождя, и лицо его не было прежней спокойной маской, которую я привыкла видеть. Такая боль и такое отчаяние плескались в его глазах, что я даже порадовалась сквозь слезы – не мне одной, пусть и он помучается тоже, пусть!
- Поедем со мной, - сказал Илан, наконец. – Поедем, и там, у нас, тебя никто не посмеет тронуть.
- Да? А как ты объяснишь, кто я такая? Сестра вражеского советника, да я сама буду врагом там, у вас, разве ты не понимаешь?
- Ты будешь моей гостьей. Тебя никто не посмеет тронуть.
- Зачем я тебе? – снова заплакала я. – Я могу стать твоей гостьей, но не на всю ведь жизнь! У тебя есть невеста… как ты посмотришь ей в глаза? Она ждет тебя, она тебя любит!
Лицо его исказила гримаса боли. Русые волосы насквозь промокшими прядями прилипли к щекам, и оттого он казался еще младше, чем был, - совсем мальчишкой, впервые в жизни стоящим перед выбором.
- Я не оставлю тебя, - проговорил он упрямо. – Кем бы ты ни была, ты останешься навсегда моим другом…
- Другом, - прошептала я. – А зачем мне такая дружба, если я люблю тебя?
Он резко, с отчаянием выдохнул сквозь стиснутые зубы.
- Тамира…
- Уезжай, - проговорила я уже спокойно. – Уезжай, пока у меня еще есть время вернуться, а у тебя – уехать подальше. Пока нас не хватились, пока… Уезжай!
- Поедем со мной!
- Нет.
Я и сама не понимала, отчего так упорствую в своем отчаянии, ведь еще час назад я молила Богиню о том, чтобы он позвал меня с собой. Но теперь я понимала – нельзя, так же отчетливо и ярко, как и то, что люблю его. Нам не бывать вместе. Никогда. Его ждет там невеста – худенькая девушка с большими глазами, которая помнит и верит, которая всматривается в ночную тьму и в рассветную тишь и ждет, ждет, ждет… и, наверное, это ее молитвы помогли Тейрану рассказать мне о том, что я теперь знаю.
- Уезжай, - повторила я. – Я буду молиться за тебя и всегда буду тебя помнить. Спасибо тебе – за все. Прощай.
Я резко хлестнула Рыжего, и он рванулся с места в стремительном галопе. И Илан – княжич Иларан – в последний раз оглянулся на меня, и серые глаза его светили мне сквозь эту пелену, уходя все дальше, дальше, дальше…
Я запрокинула голову к беспощадному небу, ловя губами капли.
Богиня, прошептала я, яви мне Свою милость. Сделай так, чтобы у меня остался ребенок. Его ребенок. Мальчик с такими же серыми глазами и русыми волосами. И если Ты выполнишь мою просьбу, я воспитаю этого мальчика – воином. Таким же, как его отец. А когда он вырастет, я уйду в Храм… и буду славить Тебя всю жизнь, сколько мне останется.
Капли редели, растекаясь по лицу. Волосы мои промокли насквозь, узел развалился, я машинально отжала пряди и засунула под капюшон. Потом тронула Вишню и неторопливо поехала обратно к городу. Теперь можно не торопиться. Я уеду в дом мужа. Тейран не посмеет тронуть меня, а нищей я не останусь – спасибо мужу… впервые я была благодарна умершему мужчине, давшему мне свое имя… за то, что теперь я могу жить. Мне есть ради кого жить… а ведь я так долго считала, что незачем. Спасибо Тебе, Богиня…
Струи хлестали по плечам, по лицу, по непокрытым волосам. Но когда я в последний раз обернулась, мне показалось вдруг, что сквозь тучи на миг пробилось солнце.

Сентябрь 2009.

Неужели это конец? Нравятся мне твои сказки. Так хочется узнать, что же будет дальше. Неужели он не полюбит эту своенравную красавицу?

Дальше - Илан вернется домой, к отцу. Через год приедет с посольством и выкупит Сению, увезет ее. Тамира уйдет в храм Богини, у нее родится сын. Дальше - не знаю. Но подозреваю, что проблема с незаконным наследником Эльрии обеспечена :-)
Нет, не полюбит. Увы :-)

А это всё в планах??????? Тамиру жаль. Так как невесту настоящую не знаю. А женская солидарность присутствует))))) Но что же....жизнь))))))))). Надо бы ещё Илану каких-нибудь подвигов.....

Нет, это не в планах - писать я про это не буду. Просто посмотрела вперед и поняла, что будет - так. Не полюбит Илан Тамиру, хотя будет ей очень благодарен. Не все бывает так, как хочется :-)
А подвигов у него, думаю, хватит - как-никак княжич.

Сказка про надежду

Молодая Мария - дочь крестьянина - никогда не была замужем. Она была смешливой и невысокой, и волосы ее отливали на солнце медью, пахли ветром и морем. Мария громко смеялась и любила петь, а еще много болтала, сверкая крепкими белыми зубами.
Марию любили мужчины. Многих привлекали ее зеленые глаза и пышная грудь. Но Мария была бедна и работала поденщицей. Мать ее умерла, а отец не сумел собрать ей приданого.
Мария любила молодого рыбака по имени Пьетро. Он был хорош собой; у него черные усы и крепкие руки, и он ласкал Марию по ночам, жадно обнимал ее смуглое тело. Она смеялась, лежа на его руке, а Пьетро целовал ее полные губы и говорил, что осенью они поженятся.
Когда закончилось лето, началась война – и Пьетро забрали в солдаты. Осень еще не успела начаться, поэтому свадьбу они сыграть не успели.
Мария стала ждать. Не писем – она не умела читать. Она стала ждать, что Пьетро вернется – ведь он обещал ей это. Деревянные башмаки стучали по камням мостовых и тротуаров. «Все хорошо», - повторяли они, и Мария громко подпевала им в такт. Круглый живот нес в себе легкую, тихую радость.
В начале зимы у Марии родился мальчик. Он родился днем, но солнечные лучи так и не показались из-за сырых, тяжелых облаков, укутавших небо. Ветер завывал в щелях, и в его свисте Марии чудился голос Пьетро. Мальчик родился похожим на отца, и Мария поняла, что это добрый знак – Пьетро вернется к ним.
Малыш часто плакал, жадно сосал тугую, тяжелую грудь Марии и кашлял. В комнате было холодно – не хватало дров. Но Мария пела сыну песенки, и мальчик успокаивался и засыпал.
В первые же дни Мария поняла, что сильно любит сына – сильнее, чем Пьетро. Ей нравилось целовать его маленькие розовые пятки, трогать губами мягкие пальчики и волоски на макушке. Мутно-голубые глазки его напоминали яркие глаза отца, и Мария смеялась. Пьетро вернется, и они сыграют свадьбу. Все будет хорошо.
Мальчик быстро рос. Он уже узнавал мать и строил ей рожицы. Мария совала ему налитую молоком грудь и чувствовала, как горячая волна счастья заливает ее до самого живота. Мальчик был связан с ней невидимой пуповиной, и она принимала это. Пока сын смеется, все будет хорошо. Ночью Мария просыпалась от радости и долго слушала сонное дыхание малыша. Она называла его про себя «мой лисенок».
Весна выдалась затяжная и холодная. Марии часто приходилось полоскать белье в ледяной проруби у причала. В такие дни она оставляла мальчика соседке – старой полуслепой Катарине, которая охотно соглашалась присматривать за малышом за несколько кусков хлеба.
В один из дней Мария, вернувшись домой, поняла, что сын болен. Лоб его был горячим, а глаза покраснели. Он надрывно кашлял и плакал – обиженно и горько.
Целую ночь Мария ходила с ним на руках по сырой, темной комнате. Она пела ему все песни, какие знала, - песни рыбаков и прачек. Но мальчик задыхался, и никакая сила на свете не могла унять его злой лающий кашель.
Мария точно знала, что ее сын поправится – так же точно, как знала, что любит его. Она целовала мальчика в лоб и думала, что нужно идти к доктору. Но у нее не было денег даже на хлеб, а доктору ведь нужно заплатить. Он поправится, обязательно поправится.
Мальчик слабо водил по ее щеке горячей ручкой. Когда наступило утро, Мария поцеловала эту ручку и решила все-таки идти за доктором. Плача, завернула она малыша в рваный платок и вышла из дома. Пронзительный ветер трепал подол ее заплатанной юбки. Мария прижимала сына к груди и, спотыкаясь, шла по вымощенной булыжником мостовой. И вглядывалась в редких прохожих до рези в глазах – ей все казалось, что сегодня должен вернуться Пьетро. И тогда все станет хорошо.
Доктор осмотрел мальчика и не взял за это денег. Воспаление легких, хмуро сказал он. Он выписал Марии рецепт и долго объяснял, в какой аптеке можно купить лекарство. Прощаясь, он выбранил Марию за то, что она таскает малыша по холоду, и посоветовал поить его теплым молоком.
Мария подумала, что у нее нет денег ни на молоко, ни на лекарство, и решила просить взаймы у соседок. В ушах звенело от бессонной ночи, слегка кружилась голова. Мальчик на руках казался очень тяжелым.
Подходя к дому, она была уверена, что дверь отперта, Пьетро вернулся и ждет ее. Он привез с собой хлеба, и рыбы, и деньги – десять медных монет. Он купит малышу лекарство, и все станет хорошо. Но дверь оказалась запертой, и ключ лежал на прежнем месте – под плетеным половичком у порога.
Вторая бессонная ночь спутала мысли. Мальчик плакал и кашлял, не переставая, и Мария плакала вместе с ним, а потом начала молиться. В мальчике была ее жизнь, и эта жизнь не могла оборваться. Краем сознания она ждала, что вот сейчас услышит стук в дверь – это вернется Пьетро.
К утру малыш затих и задремал. Он дышал тяжело и с хрипом, но уже не плакал – у него не было сил. Мария задремала тоже. Ей снились летние поля и веселые глаза здорового сына. Сквозь сон ей казалось, что она слышит чьи-то шаги, и она улыбалась – это вернулся Пьетро.
Очнулась Мария от тишины. Она вскинула голову и прислушалась. Кто-то приходил в их дом сегодня ночью, и это был не Пьетро. Было очень тихо – не слышалось тяжелого дыхания ребенка. Мария протянула руку и вскрикнула. Мальчик лежал поперек кровати, раскинув кулачки. Лоб его был ледяным и гладким на ощупь. Это приходила смерть, поняла Мария.
Она поднялась и, шатаясь, подошла к окну, распахнула ставни. В комнату хлынуло весеннее солнце.

За гробом рядом с Марией шла полуслепая Катарина. Мария держала ее за руку и улыбалась. Она не верила, что в гробу лежит ее сын. Это неправда. Ее сын жив – и ждет ее дома. Ей надо скорее домой. Потому что малыш один… а еще должен вернуться Пьетро.
Старый почтальон поднялся по винтовой лестнице и долго-долго стучал в обшарпанную деревянную дверь. Потом просунул в щелку конверт с большой казенной печатью. Печать была черная, и почтальон знал, что это означает. И был рад тому, что не застанет Марию дома…
У крыльца старик столкнулся с Марией, виновато развел руками и поспешил прочь. Странная ее улыбка поразила его.
Мария, пританцовывая, легкой походкой поднималась по лестнице. Она торопилась. Она и так уже задержалась. Ведь дома ее ждут - ее сын и Пьетро.

14-16.09.2009

Очень мрачно. Слишком. Сказка про надежду должна быть светлой. На то она и сказка.

Смею похвастаться.
Вышла книжка, сборник моих рассказов. Туда вошли "Серая птица", "Игрушка", "Актерка", "Сказка про крылья" и некоторые из маленьких зарисовок, которые тоже тут вывешены.
Так что желающие приобрести - welcome.
Цена 150 руб.

Нион, Супер!!!!!! Поздравляю!!!!! А где купить-то можно?

Купить - да у меня.
Вы из какого города? Я тут посылки собираю... в Москву и в Питер точно будут, в Воронеж и Омск будут...
Единственное - видимо, высылать буду наложенным платежом или просить стоимость пересылки тоже оплатить, ибо разорюсь нафиг :-)))

Нион, поздравляю с первым сборником!!!! :holiday (ведь первый, я не ошиблась?)
Замечательные у тебя рассказы! Желаю побольше вдохновения, чтобы и дальше творить в том же духе! Или даже лучше!!! :flower:flower:flower

Портрет президента


Мокрый март месил под ногами снежную кашу, превращая ее в раскисшую грязь. Я пробиралась в толпе народа, стараясь удержаться на ногах на скользком тротуаре. Путь мой лежал в багетную мастерскую – оформлять в рамку готовую вышивку. На локте у меня висела бабуся, шлепая по талым лужам подшитыми валенками. И зудела. Не переставая.
Бабуся костерила на все лады все и всех. Грязь. Сырую весну. Дворников, которые не чистят тротуары. Правительство, которое не следит за дворниками. И меня заодно – куда ж без этого. Потому что в прежние времена они деньги на ерунду не тратили и без нужды обувь по грязи не трепали, и идти нам надо никак не в нужную мне мастерскую, а прямиком на почту, где ей, бабусе, все никак не выдадут пенсию, и виновато в этом тоже наше правительство, раз воспитало меня, такую непочтительную.
Нет, я бабусю люблю, уважаю и все такое. И на ее зудение у меня уже иммунитет. Но иногда все одно к одному складывается – и грязь, и неудача, и зарплату опять задержали, - и тогда мне хочется бабусю придушить.
Просто удивительно, как, прожив при советской власти больше шести десятков лет, бабуся не научилась держать рот на замке. Судя по бабкиным рассказам, ругаться на вождей и правителей тогда отучали быстро и навсегда. Впрочем, при власти новой бабуся живет уже почти двадцать лет и вполне научилась ругаться заново.
Но это я отвлеклась.
Спустя минут пятнадцать мы с бабусей все-таки доползли до нужного мне места – высокого крылечка с узорной вывеской. Я выслушала длинную тираду о том, что раньше добрые люди вышивки вставляли в рамку сами, сумасшедшие деньги за это не платили, и ничего – до сих пор те вышивки на стене висят. С бабусей спорить – что с радио. Я втащила ее наверх по скользким ступенькам и остановилась передохнуть.
- Подождешь меня здесь? – спросила я. – Погода сегодня теплая…
- С тобой пойду, - ответствовала бабка.
Конечно, как же не проследить – вдруг правнучка любимая что-то не то сделает. То, что правнучка не дите и в свои двадцать шесть способна соображать сама, бабусе в голову не приходило.
Звякнул колокольчик над входом, тяжелая дверь медленно закрылась, отрезая шум и слякоть весенней улицы от уютной тишины мастерской со скромным названием «Рамка».
Я люблю здесь бывать. И по делу, и просто так. Строго говоря, это художественный салон, а не мастерская, но больше всего это тесное помещение походит именно на мастерскую – так здесь тесно, уютно и много всего. Вдоль стен стоят, расставленные в одному хозяину ведомом порядке, картины в рамках. Все новинки местных художников самым первым можно увидеть здесь. На витрине лежат, разложенные под выпуклым стеклом, бисерные украшения – колье, яйца, браслеты, деревья всех цветов и фасонов. Хочешь подсмотреть новенькую идею – тебе сюда. Хочешь сдать свою работу – тебе тоже сюда. Хочешь найти подарок, если сам плести из бисера не умеешь, - тебе опять же сюда. А еще – готовые вышитые картины дожидаются своих хозяев (и ты ревниво замечаешь – Марина Алексеевна уже закончила свою «Вышивальщицу», а Люська что-то медлит, не несет, хотя ее «Подсолнухам» осталось всего ничего… все мы, вышивальщицы маленького города, знаем друг друга если не в лицо, то по работам – с гарантией). Ну, и конечно, оформить вышитую работу можно только здесь. Бывали, конечно, у нас и другие мастерские, возникали и лопались, как пузыри-однодневки. А «Рамка» держится уже восемь лет, и ничего… живет.
Даже моя бабуся, на что уж ворчлива, и та любит сюда со мной приходить. Только виду не показывает.
Молоденькая девочка-продавщица приветливо кивнула мне из-за прилавка, а я незаметно поморщилась. Угораздило же именно на нее попасть. Здесь все друг друга знают, а я – завсегдатай. Эта девочка – уже четвертая на моей памяти. Продавщицы здесь старательные, вежливые, и в вопросе подбора оформления и сочетаний цветов вполне разбираются. Но эта… гм. Вот уж насоветует так насоветует. Впрочем, новенькая еще, неопытная. Научится.
Я вытащила из пакета готовую новую работу – «Лошади в ночном». С удовольствием уловила восхищение на лице продавщицы – да, я работаю качественно и знаю это. Нынешняя работа – для себя, оттого и сделана с особенным старанием. Нет, на заказ я делаю не хуже, тщательнее даже, но… ну, разве надо объяснять, чем отличаются работы для себя или в подарок от работ, сделанных ради заработка? Вы, поди, из трех сотен книжек себе самую лучшую оставите? Вот и я так же…
Пока мы с продавщицей Леной старались прийти к общему мнению в выборе рамки и паспарту (меня эта девочка всегда смешит – она так старается мне помочь, что я даже делаю вид, что прислушиваюсь к ее мнению), бабуся бродила вдоль стен и рассматривала картины, удовлетворенно кивая. Я забыла сказать, что в прошлом бабуся – преподаватель истории искусств в нашем университете. Оттого и со мной сюда ходит – надо же быть в курсе новых веяний, даром, что давно на пенсии. Подслеповато вглядываясь, изредка наклоняясь, бабуся придвинулась к нам почти вплотную, но нас, конечно, не замечала.
Лена тем временем уже оформляла заказ, открыв толстую, устрашающего вида амбарную книгу.
- Почему вы всегда только животных или пейзажи вышиваете? – улыбаясь, спросила она, не поднимая глаз от тетради. – Портретами не увлекаетесь?
Я пожала плечами.
- Увлекалась раньше, потом надоело. Может, вернусь когда-нибудь…
За спиной хлопнула дверь подсобки, мимо бабуси шагнул ко мне высоченный всклокоченный дядька в мятом свитере и джинсах. Вежливо кивнул и заулыбался – узнал.
Хозяин…
Я поздоровалась. Мы знали друг друга третий год, и мастером Иваныч был толковым, мог подсказать что-нибудь ценное и в деле своем разбирался на пять с плюсом. Он, кстати, в свое время учился у бабуси на худграфе.
- Вы, Катюша, покажите ей свою «Мадонну», - приветливо прогудел он в густую бороду, почтительно кланяясь не замечавшей его бабусе. – Пусть посмотрит, как люди работают…
- Обязательно, Алексей Иваныч, - улыбнулась я. – Может, ради такого дела я и вдохновлюсь и опять портрет какой-нибудь вышью.
- Путина, - усмехнулся хозяин. - Или Медведева.
- Щаззз, - фыркнула я.
Девочка Лена сосредоточенно писала, не поднимая головы. Скромная, старательная, аккуратная.
- Что, – засмеялся Алексей Иванович, - типаж нехорош?
- Делать мне больше нечего, - снова фыркнула я. – Пусть другие вышивают, если им надо…
Что-то больно толкнуло меня под локоть. Я обернулась. Маленькая моя бабуся стояла рядом и, отчаянно мигая, подавала какие-то странные знаки. На лице ее застыло совсем несвойственное ей выражение – смесь страха, вежливости и отчаяния.
- Ба, тебе плохо? – испугалась я. – Душно, может? Давай выйдем?
- Лена, живее! – скомандовал хозяин, быстро взглянув на бабушку. – Что там можно писать так долго? Анна Романовна, вам воды, может? Или сядете?
Он вытащил откуда-то из-под завалов картона стул и усадил на него бабусю, помог расстегнуть ей пальто. Дверь мы распахнули, и сырой и влажный воздух ворвался в маленькую комнатку, стирая с лица бабуси мертвенную бледность. Девочка Лена смотрела на нас из-за прилавка слегка испуганными глазами.

- Говорила я тебе – сиди дома, - выговаривала я бабусе, когда мы вышли из мастерской. – Вот чего ради ты со мной потащилась? Ведь давление с утра было, а тут еще погода такая… Что тебе, горело со мной сюда сегодня тащиться?
- Ох, погоди, Катенька, - выговорила бабуся. – Постоим давай. Испугалась я.
Мы выбрались из толпы и, свернув в маленький двор, присели на скамеечку у подъезда. Старые тополя тоскливо шумели голыми ветками.
- Испугалась? – изумилась я. – Чего? Ты же этого Иваныча сто лет знаешь… он же учился у тебя. Или забыла?
- Погоди, Катенька, - повторила бабка. – Ни при чем тут Иваныч. За тебя я испугалась.
- Вот новое дело, - захохотала я. – Что я, красна девица, которую похитит серый волк?
Бабуся пожевала впалыми губами, словно не решаясь заговорить. Лицо ее было одновременно виноватым и очень строгим.
Порыв сырого ветра пробрал нас до костей. Я откинулась на спинку скамейки. Из-под шапки бабуси выбилась седая прядь, но она молчала, глядя сквозь меня невидящими глазами.
Потом бабуся вздохнула глубоко и погладила мою руку.
- В тридцать девятом это было, Катенька, - тихо сказала она. – Я тогда такая, как ты теперь, была… нет, помоложе, семнадцать мне исполнилось. В Ленинграде мы жили. Вышивала я… ну, сама знаешь, как. Мои работы на заказ многие большие люди брали. Тем и жили… мама-то не вставала уже.
- Баб…
- Не перебивай, говорю. И вот как-то пошла я к подружке в гости… подружка была – не разлей вода, Верочка… А у нее тетка… я тетке этой блузочку расшивала. Принесла работу, выложила. Тетка меня и спрашивает: «Что ты, Анечка, все только цветы да цветы шьешь?» Вот как тебя сейчас спросила. «А портреты, - говорит, - вышивать можешь?» Я отвечаю: мол, не знаю, не пробовала. А она мне: «А вождя нашего Сталина вышьешь? Мы бы у себя в Доме художника его повесили». А я, дурочка, возьми и брякни: нет, мол, не хочу, сложно это, пусть кто другой вышивает, я лучше что-нибудь красивое сработаю. Тетка странно на меня посмотрела, блузочку забрала, заплатила и поскорее откланялась. А через день пришли за мной… Верочка, подружка милая, донесла. Мол, так и так, портрет вождя и учителя некрасивым назвала, по всему – контра белая и против Сталина замышляет.
Бабка передохнула, пожевала губами.
- Так вот и отсидела я пять лет за контрреволюционную деятельность. Статья пятьдесят восьмая. Ладно, в лагере начальнику одному мое рукоделие приглянулось, он для жены забрал. После того меня с общих работ на кухню перевели… так я ему до конца срока и вышивала. А иначе… не выбраться бы мне оттуда.
Бабка посмотрела на меня темными глазами.
- Я нынче как разговор твой услышала – словно ума решилась. Забыла, какой нынче год, все на свете забыла. Одно на сердце – забрать тебя да бежать скорей из этой мастерской куда глаза глядят. Потому что придут за тобой ночью, опять придут.
- Баб, ты что, - пробормотала я. – Сейчас уже не приходят. Время другое.
- Время, Катенька, всегда одно и то же. И длинные языки всегда умели укорачивать. Ты уж поостерегись, хорошая моя. Не болтай ерунду, где не надо.
- Баб, ты сама ерунду говоришь, - сказала я беспомощно. – Ну, ты что? Ты думаешь, Иваныч на меня доносить побежал бы? Да он же…
- Не Иваныч, а девочка эта, продавщица. Тихая она, да такие вот тихие всегда и пакостят.
- Баб… Ну, ты правда чушь выдумываешь…
Бабуся провела рукой по лицу, словно стирая невидимую паутину.
- Может, и чушь, - вздохнула она. – А может, и нет. Пойдем домой, солнышко мое… Холодно.
И добавила, поднимаясь, словно про себя:
- Старая я…
Ветер стих, выглянуло солнце. Мы шли по раскисшему тротуару, я держала бабусю за руку. Она, маленькая, сморщенная, молчала. Думала о чем-то своем. Вздыхала.
А я думала о том, как бы не забыть в срок забрать готовую работу. За мной не придут - ни сегодня, ни завтра - чтобы обвинить в заговоре против президента. Только прабабке это не объяснишь. Она все равно не сможет за меня не бояться.

14.02.2010.

Тео Кляйнен, студент мехмата, брел по скверу на окраине города темным октябрьским вечером. Тео пил пиво. Настроение было непонятным, пиво горчило, жизнь водила за нос, впереди маячил зачет. Перед зачетом надо выпить.
Тео брел по дорожке и мрачно размышлял, зачем он пошел учиться в этот университет. Впрочем, на вопрос, чего он собственно хочет в жизни, Тео не смог бы ответить точно. Он не любил механику, но любил мотоциклы. Он не любил учиться, но хотел получить приличную работу. Он любил пиво, но не любил тратить деньги. Вот и пойми, чего нужно от жизни человеку девятнадцати лет от роду, если даже любимая девушка сегодня ушла, обозвав его тюфяком.
Тео присел на скамейку и закурил. Светлые кольца дыма закружились в воздухе, голова закружилась тоже. Тео перевел взгляд на грешную землю и какое-то время пристально рассматривал мокрый асфальт со следами бурной собачьей жизнедеятельности, переполненные мусорные урны и пустые пивные бутылки рядом – улов местных бомжей.
Одна из бутылок привлекла его внимание. Темно-зеленая, а не коричневая, как остальные, она почему-то была заткнута деревянной пробкой. Вряд ли кто-то оставил здесь полную. Скорее всего, пиво выпили, а бутылку смеха ради заткнул пробкой кто-то из компании местной молодежи.
Тео вдруг показалось, что внутри бутылки кто-то есть. Маленькая фигурка маячила за стеклом и махала руками, пытаясь привлечь внимание. Тео фыркнул. Вот те раз, допился, люди в бутылках мерещатся. Налетел ветер, и Тео поежился. Домой пора.
Он встал, но вместо того, чтобы идти к остановке троллейбуса, взял бутылку в руки.
Бутылка была запыленная, и Тео протер ладонью мутное стекло.
Фигурка по-прежнему маячила внутри, и Тео поморгал. Маленький человечек в широких шароварах и чалме махал ему руками и строил рожицы.
Тео перехватил бутылку поудобнее.
- Убери пробку, - неслышно отдалось в голове, разбежалось по нервам.
- Вы кто? – обалдело спросил Тео вслух.
- Джинн я, - ответил все тот же неслышный голос.
- К-какой джинн? – так же вслух изумился Тео.
- Ты не ори, - посоветовал голос, - можешь про себя говорить, мысленно. Услышу.
- Вы кто? - послушно подумал Тео. – Какой джинн?
- Арабский, конечно. Не видно, что ли? Пробку вытащи!
- А сюда-то как попал? – удивился Тео.
- До чего непонятливый, - с досадой прокомментировал голос. – Спал я тут, понимаешь?
Оказывается, любимое место для сна у всех арабских джиннов – это бутылки. Особенно использованные – запах пива для джиннов вместо валерьянки. Кто же знал, что какой-то идиот догадается воткнуть в горлышко кусок деревяшки?
- Так вы тот самый джинн? – наконец, поверил Тео. – Который у Аладдина?
- Нет, - ответствовал голос. – Тот был из Верхних. А я – Нижний.
- Как это? Злой?
- При чем тут добрый или злой… ох, уж эти мне человеческие понятия! Ну… если по-вашему, то, наверное, злой, да. Но Зло и Добро суть понятия абстрактные, и в каждом конкретном случае имеют свои предпосылки, рассуждать же в целом можно лишь, имея доказательства…
- Погодите, - обалдело вклинился Тео, - не так быстро…
- Короче, - подвел итог джинн, - пробку достань. И я знаю, чего ты ждешь. Дворца каменного я тебе не обещаю, но желание выполню.
Тео стало смешно. Этот вот плюгавенький – и желание?
- Прямо вот так и исполните?
- Прямо вот так. Говори давай, чего хочешь. Только быстро… и учти: много обещать не могу. У нас тоже свой предел есть.
- И какой он у вас? – полюбопытствовал Тео.
- Если говорить упрощенно, то уровень моей силы равен сорока пяти квадратам из производной… короче, тебе хватит. Чего хочешь?
- Ну…
Тео даже как-то растерялся. А потом захохотал и ляпнул:
- А пусть я буду стихи писать!
- Стихи? – удивился джинн. – Зачем тебе? Ты же, - он, кажется, прищурился – из-за мутного стекла не разглядеть, - ты же будущий механик вроде бы. Зачем тебе стихи?
- А по приколу…
Джинн усмехнулся.
- Ну, если по приколу, тогда ладно. Ты точно уверен, что этого хочешь?
- Точно, точно, - фыркнул Тео.
- Договорились. Открывай бутылку.
Тео стал выкручивать деревяшку. Туго идет. Пыхтя, он сражался с непослушной бутылкой – джинн терпеливо ждал.
Пробка была уже почти выкручена, как вдруг парня словно ударило. Джинн! Елки-палки, это ж сколько он может! Какой он, Тео, дурак, что так дешево выпускает всесильного – ну ладно, почти всесильного - волшебника (пусть даже волшебства не бывает) – из бутылки! Да он же… Квартира, машина, диплом с отличием, дача на море… Вот дурак!
Тео решительно задержал руку. Пробка лишь едва прикрывала горлышко.
- Нет уж, уважаемый джинн. Сначала вы мне сделайте…
Грозный рык родился где-то в недрах земли, пробку вынесло мощным потоком. Бутылка вырвалась из рук обалдевшего Тео и, упав, покатилась по земле. Свинцово-серый вихрь развернулся и величественно повис в воздухе, срывая листву с окрестных деревьев, пригибая к земле траву. Скамейка опрокинулась, Тео свалился на грязный асфальт.
- Халявы захотелось? – ехидно прорычал вихрь. – Думал, на дурака напал? Хотел предел терпения джинна испытать? Будет тебе теперь предел… такой тебе предел будет, парень!
Больше Тео ничего не слышал. В ушах тоненько зазвенело, и все вокруг провалилось в тихую темноту.

Тео очнулся от того, что что-то мягкое и влажное елозит туда-сюда по его лицу. Замигав, студент понял, что лежит на земле, а лицо его и шею вылизывает, скуля, чья-то собака. Тео помотал головой и попытался сесть.
- Очухался, парень? – спросил кто-то рядом.
Темно. Сыро. Холодно. Рядом стоит человек. Собачник. И собака. Именно в такой последовательности Тео осознавал происходящее.
Собачник между тем помог ему подняться и, подобрав с земли кепку, нахлобучил ее на голову Тео.
- Перебрал, что ли, студент?
- Д-да… - пробормотал Тео, оглядываясь. – Джинн… джинн где?
- Улетел твой джинн, завтра вернется, - усмехнулся собачник. – Велел больше не пить. Надо же, другие до зеленых чертиков напиваются, а этот джинна увидел. Что пил-то, парень?
- Я… пиво.
- Надо же столько выхлебать! Пойдем уж, доведу… где живешь-то, бедолага?

Дома Тео содрал с себя мокрую, грязную одежду, рухнул на кровать и проспал до утра. Ему снился толстый зеленый черт в чалме и почему-то с розой. Черт писал стихи большим гусиным пером и смеялся.
Утром Тео рассказал обо всем университете, и группа дружно спросила, где продается такое замечательное пиво, от которого джинны предлагают машины, квартиры, дачи и зачетки с пятерками. Умение писать стихи все дружно отвергли как полностью бесполезное.
Спустя пару дней Тео сидел на паре и по обыкновению рисовал в тетради по высшей математике чертиков и цветочки. Внутри жужжало томительное беспокойство – словно муха поселилась. Рисунок выходил чуть более размашистым и нервным, чем обычно, и Тео не мог понять, что с ним происходит. А потом решительно перевернул чистую страницу, и рука потянулась выводить мелкие, убористые строчки. Строчки эти были рифмованными.
С того дня начались чудеса. Муха, жужжавшая внутри, обрела свое имя и назначение. Она вылезала в самые неподходящие моменты – в трамвае, на лекции, в буфете. Тео приспособился всюду таскать с собой блокнотик и карандаш. Сначала он пытался отбиваться, загонял муху внутрь и пытался не обращать на нее никакого внимания. Муха жужжала сначала в груди, потом переселялась в голову, забивала мозг, звенела в ушах. Слова давили на глаза и на лоб, не давали дышать. Тео ругался матом и лихорадочно писал – из-под карандаша сыпались строчки.
Через месяц Тео пришел в городское Общество Поэтов с толстой пачкой листов, исписанных мелким почерком. Пачку приняли снисходительно, и Тео понял, что ее сейчас же засунут в дальний угол. Однако вечером ему позвонил известный поэт и долго-долго объяснял оробевшему Тео, чем его стихи хуже, чем стихи самого поэта. Под конец поэт пригласил Тео заходить и пообещал публикацию.
Через полгода стихов набралось на хороший сборник, оставалось найти спонсора.
Тео по-прежнему не понимал, как это все получается, но к происходящему привык и стал даже гордиться своим внезапно прорезавшимся талантом. Он решил перевестись на филфак и начал запоем читать классиков.
Спустя год Тео научился отличать хорошие стихи от плохих, уровень настоящего мастера от дилетанта-любителя. Рифмы его обрели четкость и даже некоторое изящество, на заседаниях Общества Поэтов он снисходительно посматривал на новичков. Еще немного – и он станет настоящим поэтом.
Через полтора года Тео понял, что его стихи не тянут на уровень мастера. Профессионал из дилетантов, называл он себя грустно. Он блистал на фоне городского сборища, но сколько их – таких – по всей стране, молодых, подающих надежды, восходящих. Он достиг своего предела – предела крепкого середнячка, не выходящего за пределы самиздата. Мастером ему не стать никогда. Гейне из него не получится, и Гете не станет нервно курить в сторонке.
Между тем муха внутри жужжала и постоянно требовала выхода. Тео давно уже понял, кому обязан своим неожиданным увлечением.
Тео исписал тридцать общих тетрадей, но желающих издать его авторские сборники не находилось. Местные мэтры многозначительно хлопали по плечу и обещали издание в сериях. Дальше обещаний дело не двигалось.
Если бы еще он не понимал, что происходит! Но Тео понимал, и это было самое обидное. Предел. Потолок, выше которого ему не подняться никогда. Его стихи будут средней серенькой массой, которой так много и от которой никогда не заплачет ни один человек. Ну, может быть, один заплачет – льстивый графоман-соперник. Но и только. Тысячу раз он порывался бросить писать – и не мог. Муха внутри жила и умирать не собиралась. И расправляла крылышки в самое неподходящее время – на работе (Тео устроился мастером на автостанцию), на лекциях, в постели с любимой девушкой, доводя Тео до бешенства. Трижды лучше было не уметь делать этого вовсе, чем уметь, но знать, что настоящим мастером слова он никогда не станет.
Он попытался рассказать обо всем знакомому психиатру. Психиатр выслушал его и посоветовал не морочиться чепухой, а выпить – и все пройдет.

Однажды вечером, возвращаясь с любимой девушкой из гостей, Тео проходил мимо сквера, в котором когда-то давно встретил джинна. Весь вечер улыбавшийся, Тео вдруг погрустнел, а на вопрос удивленной девушки мрачно сказал, что болит голова и пусть она идет домой, а он пройдется… виски ломит. Девушка, обидевшись, назвала его эгоистом и ушла, цокая каблучками. Тео свернул на боковую аллею.
Фонарь все так же не горел, и Тео медленно шел по засыпанной опавшей листвой дорожке. У скамеек сиротливо стояли пустые пивные и винные бутылки, переполненные урны покосились. Тео приглядывался к бутылкам из-под пива, но все они были коричневые, совершенно непрозрачные, горлышки пустые, пробок не наблюдалось и в помине. Где искать теперь этого джинна?
Тео остановился, поднял голову. Яркие и крупные, горели в безлунном небе звезды. Октябрь.
- Джинн! – закричал Тео, не заботясь о том, кто и как может его услышать. – Джинн, я прошу! Ну, прости меня! Ну, забери ты свой подарок обратно! Я дурак, урод, кретин! Прошу тебя, отпусти, оставь… я жить не могу! Джинн! Я больше никогда не буду, я не хочу уметь писать, я не могу так!
Небо молчало.
Тео упал на колени на грязную землю.
- Джинн, прости меня! Забери ты свой подарок обратно! Джинн!! Или дай уже сил писать по-настоящему! Прошу тебя!
Кто-то тронул Тео за плечо, он резко обернулся. Молоденький полицейский серьезно смотрел на него:
- Сударь, пройдемте со мной…
Тео погрозил небу кулаком, заплакал и послушно пошел за полицейским.

Говорят, теперь Тео Кляйнен не пьет. Совсем. Даже пиво. Он не любит гулять вечерами, никогда не спорит с женой и часто пишет что-то в большой общей тетради. Начальство и друзья знают о его безобидной привычке и даже немножко гордятся этим – стихи Тео часто печатают в городской газете. Ценители уже перестали называть его молодым и начинающим, иногда даже хвалят. В прошлом году вышел маленький сборничек его стихов. Стихи, говорят, так себе, но на уровне города – неплохо.
Иногда Тео гуляет вечерами. Почему-то всегда в одном и том же сквере на окраине города. Он идет по боковым аллеям и внимательно рассматривает пустые пивные бутылки. Окрестные бомжи привыкли к нему и сами предлагают посмотреть на свою добычу. Тео не отказывается. Он до сих пор хочет найти бутылку, заткнутую куском деревяшки. Он ждет.

18.02.2010.

Сказка о вере
Светало. Густой туман заливал долину до самых крыш; где-то далеко, в деревне пропел петух. Капли недавнего дождя падали с ветвей на мокрые монастырские крыши.
Настоятельница Староружского женского монастыря мать Мария стояла у распахнутого окна в маленькой своей келье и задумчиво смотрела на мокрый двор. Тихо. Еще четверть часа - и в монастыре вступит в свои права еще один день, но пока – тихо. Сонное дыхание словно висит в воздухе – как этот туман, как недавний дождь, как это серое летнее утро.
Негромко хлопнула калитка, по двору медленно прошла сестра Агата. Мать Мария чуть близоруко прищурилась. Идет легко, несмотря на бессонную ночь. Значит, все в порядке, ребенок жив, и роженица тоже. Слава Богу. Одной заботой меньше.
Мать Мария задумчиво наматывала на палец непокрытые, распущенные и еще не прибранные волосы. Через несколько минут чутким ухом уловила в коридоре осторожные шаги и, не дожидаясь стука, сама открыла дверь. Улыбнулась.
- С доброй вестью, Агата?
Сестра Агата – неторопливая, дородная, но, несмотря на полноту, легкая в движениях, перекрестилась - и улыбнулась широко и ласково.
- Мальчик, с Божьей помощью. Едва не отчаялись… вперед ножками шел. Ну да теперь все хорошо.
- Порадовала… Спасибо, хорошая моя.
- Староста, правда, опять кричал много. Не дам, говорит, ни гроша на приблудных всяких. Да я его выгнала… не удержалась, каюсь, руки приложила, - Агата хихикнула.
Мать Мария тоже улыбнулась. Да, Агата при случае и приложить могла – пятерней ли, сковородником или мокрым полотенцем – так, что мало не покажется. Но всегда – за дело. Старосте – мать Мария знала – повезло еще, что легко отделался. Даром, что монастырь ни у деревни, ни у князя ни гроша не попросил ни на приют, ни на лечебницу для бедных, а все равно при каждом удобном случае этот напыщенный индюк не мог удержаться, чтоб не кольнуть… в глаза или заглазно. Ну да Бог ему судья. Небось, свою-то жену рожать привез сюда… на мягких дрожках… едва не в ноги бросился, чтоб не отказали только.
Они и не отказывали. За эти пять лет (а минули – словно пять дней), как была открыта лечебница, сестры-врачевательницы не отказывали в помощи никому. Бедняк ли, богач ли – молитвой, травами, бинтами… чем могли. И, быть может, благодаря монашескому упорству холера, год назад выкосившая полстраны, их зацепила только краем черного крыла, больше страху натерпелись.
- Спасибо, - мать Мария тронула ее за руку. – Иди поешь да ложись отдохни. Всю ночь ведь на ногах…
Как тепло может стать на сердце от радостной вести. Легко улыбаясь, мать Мария потерла глаза. Заплела, наконец, волосы, светло-русой толстой косой уложила их вокруг головы и покрыла клобуком. Привычно и ловко застелила постель. Начинался новый день.
Забот и работы было – как всегда, успевай поворачиваться. День обещал стать жарким. Нужно отправить сестер в лес – пора кровохлебку собирать, старые запасы уже кончаются. В лечебницу не забыть отложить полотна на повязки. В приют заглянуть обязательно. Сестру Милену проведать – как слегла три дня назад, так и не поднимается. Что же, старость… а как не хочется, не хочется, не хочется отпускать, сколько бы ни было лет родному человеку.
Громкий голос прервал привычный поток мыслей. Мать Мария, проходя коридором, окно в котором выходило во двор, улыбнулась невольно. Каждый раз – уже привыкнуть бы пора, а все равно диву даешься: как тощую, низкорослую сестру Евгению наградил Господь таким оглушительным басом? Как из пушки громыхает – на весь двор слыхать.
- Мать Марию не видели, сестры?
- Здесь я, - выглянув в окно, отозвалась настоятельница и, жмурясь от полуденного солнца, все еще улыбаясь, пошутила: - Петухов распугаешь, Евгения. Зачем я тебе понадобилась?
- Да не мне, - еще сильнее громыхнула сестра и махнула рукой. – Гость до тебя, матушка. Велишь проводить?
- Проводи ко мне, - попросила мать Мария. – Сейчас буду.
Дверь ее кельи никогда не запиралась. Поднимаясь по лестнице, мать Мария подумала, что, верно, муж этой девочки-роженицы пришел – благодарить, и поморщилась. А потом укорила себя: если от чистого сердца, то имеешь ли ты право судить?
Он был уже немолод… ее ровесник или чуть старше, подумала мать Мария в первый момент, когда высокий, худой человек обернулся ей, входящей, навстречу. Он не поклонился, как сделал бы это любой деревенский… не муж, выходит? А кто же?
Она почувствовала, как ослабели ноги, и прислонилась к косяку двери. Она его узнала.
- Здравствуй, Марта, - сказал гость негромко. И добавил поспешно: - Не узнаешь?
- Здравствуй, Клаус, - так же негромко и сдержанно ответила она, все еще стоя у двери. - Как же я могу тебя не узнать?
Целую долгую секунду мать Мария смотрела на него, жадно вбирала взглядом: растрепанные, чуть вьющиеся темные волосы – все такие же густые, загорелое, обветренное лицо – постарел, постарел. А глаза такие же, как прежде, яркие, серо-синие… такие родные, такие знакомые глаза.
- Как ты нашел меня? – спросила она еле слышно, сжимая, перебирая пальцами четки.
- Как же я мог тебя не найти…
Мать Мария, наконец, опомнилась. Шагнула внутрь, притворила дверь.
- Как же я рада тебя видеть, Клаус! - улыбка ее была счастливой и открытой, все еще чуточку недоверчивой. Она опустилась на узкий топчан, потянула его за руку. – Садись же! Каким ветром… как ты здесь оказался?
- Попутным, - он засмеялся тоже. – Заработать решили в ваших краях… прослышали, что князь Ружский до искусств охочий, вот и приехали. Нынче ночью за деревней встали, в пяти милях отсюда. Передохнем, чуток огрехи подправим, а к вечеру – в деревню, а завтра и к замку подадимся. А я же помню, что ты здесь… разве я мог тебя не повидать? Марта, милая Марта, до чего ж я рад тебя видеть!
Они сидели, держась за руки, и говорили, перебивая друг друга, почти одновременно.
- Ну, как вы? Как дядюшка Рэй? Рассказывай!
- Да мы все так же, Марта. Нынче здесь, а завтра там. Рэй… умер дядюшка. Пять лет назад. От лихорадки. И Агнесса… в один день ушли.
- Упокой, Господи…, - улыбка слетела с лица матери Марии. – Ну, а остальные?
- Витка ушел… в столицу подался, родню там нашел. Николас женился, представляешь? Клотильда, жена его, у нас теперь хозяйка. Кончита - за Коломбину…
- Кончита? – ахнула мать Мария. – Она же…
- Восемнадцать, Марта. Уже восемнадцать ей. И как играет, видела бы ты! И как поет!
- Сколько же лет мы не виделись? – Она провела рукой по лицу. – Сколько же теперь мне?
Клаус засмеялся.
- Тебе так и останется семнадцать. Ты нисколько не изменилась, Марта.
- Скажешь тоже, - она грустно усмехнулась. – Ну, а ты?
- А что я… - он озорно прищурился. – Жив-здоров, как видишь.
- Поди, женат? – улыбнулась мать Мария.
Клаус покачал головой, молча глядя на нее.
Мать Мария медленно, медленно отвела глаза, опустила голову. Неловкая пауза повисла в воздухе.
- Клаус…
- Марта… скажи, ты еще помнишь нас?
Горло перехватило спазмом.
- Клаус…. Я молюсь за вас каждый день. Я…
Голос ее сорвался.
Они молчали и смотрели друг на друга. И снова все прежнее, несказанное, повисло меж ними и сделало слова – невозможными. Ненужными. Неважными.
А потом в дверь постучали - уверенно и сильно, и от толчка она распахнулась. Старая ключница сестра Феодосия воздвиглась на пороге.
- До твоей милости, матушка… Сестра Милена просит… совсем худо ей. Помирать затеялась.
Мать Мария вскочила, рванулась было к двери, но опомнилась, обернулась. Клаус поспешно поднялся.
- Мне идти пора, матушка.
- Клаус…
- Мы нынче днем в деревне играем. Пришла бы, матушка. Посмотрела бы, - он отводил глаза.
- Постараюсь, Клаус, - голос матери Марии стал ровным и тусклым. – Постараюсь. Спасибо.
* * *
Ветер шумел в кронах деревьев – ровный, сильный. Мать Мария стояла у распахнутого окна и молча смотрела в темноту. Свеча на подоконнике трепетала от сквозняка – вот-вот погаснет. И так же трепетали на ветру клочья, обрывки ее памяти.
Сколько же лет прошло?
Десять? Двенадцать? Пятнадцать?
Господи, Твоя на все воля. Зачем ты послал мне эту встречу, зачем?

Ей было тринадцать, когда маленькая труппа бродячих актеров проезжала мимо родной деревни. Марта Старыльска, тощая, голенастая девчонка, жилистая и сильная не хуже иного мужика… на что, кроме своих рук и ног, надеяться сироте, если родители прошлой зимой померли, а дядька, взявший из милости, куском попрекает? Марта тянула на себе все хозяйство, присматривала за дядькиными малыми, летом работала в поле, а ночами глотала горькие слезы обиды. И улыбалась, смахивая с щек соленые капли, невидяще глядя в темноту. Ей повезет. Повезет. Обязательно.
Наверное, ей бы повезло – так, как сотням ее ровесниц; через год, сказал дядька, выдаст замуж за сына мельника. И нечего нос воротить, не богачка, чтобы выбирать, и так скажи спасибо, что какое-никакое приданое справим. Марта представляла себе прыщавое, красное, как молодая свекла, лицо будущего мельника, и ее начинало тошнить, словно от запаха браги. Сбегу, думала она. Или руки на себя наложу.
На исходе зимы, когда по обочинам дороги пробивалась молодая трава, в их деревню завернуло прежде не виданное чудо – старый фургон, расписанный яркими красками, который тянула тощая, жилистая кобыла. Бродячие актеры… вся деревня сбежалась смотреть представление.
Кувыркался и гнулся, ходил на руках гибкий парнишка в заплатанном трико, веселил народ немудреными шутками клоун с густо замазанными белилами лицом. Потом они растянули сшитый из трех разных кусков занавес – и над краем его поднялись куклы. Люди хохотали и хлопали, не жалея ладоней, а Марта стояла и смотрела, смотрела на них. Уже закончилось представление, уже стала редеть на деревенской площади толпа, а она все стояла, и даже грозный окрик дядьки не заставил ее сдвинуться с места. Парнишка – по виду чуть старше нее самой – заметил, наконец, бедно одетую девочку и подошел к ней. И улыбнулся:
- Хочешь кукол посмотреть?
Этой фразой он взял ее сердце в свои мозолистые, крепкие ладошки – и больше не выпустил. Никогда. Так – весело, открыто, беззаботно – с ней говорила только мать.
Ночью Марта увязала в узелок материну иконку, единственную свою нарядную юбку и деревянную куклу, вырезанную отцом, и выбралась из дома на цыпочках. Актеры еще не уехали; Марта знала, где стоял их фургон – за деревней. Они спали, конечно… Бог весть, как удивился дядюшка Рэй, когда его растолкала плачущая девочка и упала в ноги: возьмите меня с собой!
Утром они были уже далеко от родной деревни.
Дядюшка Рэй, тогда совсем еще нестарый болтун и насмешник, заменил Марте умершего отца. Клаус, старше нее на два года, стал братом. Молчаливая и угрюмая на первый взгляд Агнесса – ну, не матерью, конечно, но старшей сестрой. Рэй и Агнесса не делали разницы между родными близняшками, пятилетними Николасом и Кончитой и приемышами - Клаусом, гордостью и надеждой труппы, и девчонкой-неумехой, негибкой и угрюмой, годной лишь котелок отмывать да зашивать дыры на костюмах. Черствые корки поровну делились на всех, и дорога для всех тянулась одна и та же. Скоро Марте стали родными даже острые уши Рыжки – флегматичной, пожилой лошади, тянущей фургон уже больше десятка лет, даже пестрый полог, даже серое небо на рассвете, просвечивающее сквозь ветхие заплаты.
Впрочем, неумехой она оставалась лишь пару месяцев. Однажды утром Клаус подсмотрел, как девочка пытается повторить сальто, которое сам он освоил всего полгода как. Стоял, стоял за сосной, смотрел – а потом подошел и мягко проговорил:
- Ты не сгибай ноги. Так красивее получится. Вот, смотри…
А потом были репетиции – до боли, до судорог в натруженных мышцах, и слезы по ночам – от злости и бессилия. Это были совсем не те глухие, тупые слезы, которыми плакала она дома. Эти слезы будили упрямство – и надежду. Надежду на то, что и у нее все станет хорошо. Надежду на доброе слово Рэя и одобрительное ворчание Агнессы, на ласковые ладошки Кончиты и смех Николаса. Надежду на улыбку Клауса.
Ей было семнадцать, когда она впервые сыграла Золушку. Ах, как они хороши были в этой сказке – прекрасные влюбленные, наперекор судьбе и злым людям нашедшие друг друга! Женщины утирали глаза, мужчины одобрительно крякали, малыши визжали от восторга. За три месяца, прошедшие с премьеры «Золушки», труппа заработала больше, чем обычно зарабатывала за полгода. Марта расцвела, в одночасье превратившись из худущего подростка в гибкую и стройную девушку. Маленькая дурнушка в залатанной юбке стала гордой королевой. Светло-русые косы ее, если распустить, падали ниже колен, и Клаус любил пропускать сквозь пальцы пушистые пряди. Дядюшка Рэй обещал ей купить гребни, украшенные разноцветными камешками. Такие есть в столице, и весной они обязательно попадут туда.
И никто, кроме, наверное, Агнессы не догадывался, кто стал причиной ее перерождения. Но этот высокий, темноволосый, красивый - и неважно, что одежда в заплатах – юноша с серыми глазами видел в ней, кажется, сестру. Только сестру. И Марта каждую ночь давала себе слово завтра обязательно, обязательно сказать ему все. И не решалась. И только в сказке юный принц, кланяющийся рядом с ней навстречу толпе, принадлежал ей, только ей. Как и она – ему. Навсегда.
Дядюшка Рэй, старый болтун, с гордостью поглядывал на приемного сына и все чаще одобрительно крякал, слыша его шутки. А Агнесса порой утирала глаза – или замахивалась полотенцем, а то и оглядывалась украдкой – не услышал бы кто ненароком. А Клаус смеялся:
- Матушка, шпикам да доносчикам на дороге делать нечего. Не дрожи.
- Бога не боишься, охальник, - вздыхала Агнесса.
- У нас свой Бог - Дорога, - Клаус озорно подбрасывал на ладони серые придорожные камни. – А для Нее смех – не грех, шутка – не тяжба, а слово – не камень.
А потом была ледяная, выстуженная ветрами осень, заставившая их искать счастливой доли подальше от столицы, на юге. И обледеневшая дорога, по которой гулко стучат конские копыта, и крохи тепла, которыми они делились, прижимаясь друг к другу под залатанным пологом. И замерзшая речка рядом с одной из деревень, в которой они хотели просить ночлега, и восьмилетний мальчишка, провалившийся в заметенную снегом полынью, и его отчаянный крик. И Клаус, бросившийся на этот крик… все они понимали, что он просто не смог бы поступить иначе.
На нем обледенела одежда, и пока Агнесса и Марта лихорадочно стаскивали с него стоящую колом рубашку, Клаус только стучал зубами. В доме, куда Рэй на руках отнес закутанного в куртку мальчишку, нашлось и горячее вино, и печь была натоплена жарко. Не помогло. Через день Клаус уже никого не узнавал; горячий, странно беспомощный и тяжелый, он метался по постели и что-то невнятно бормотал. Худые его пальцы сжимали руку Марты.
Как странно, думала тогда Марта, ребенок – и ничего. А взрослый, сильный парень, мужик - слег… «на все воля Господня», - крестясь, шептала хозяйка.
Деревня была большая, зажиточная. Актеры, не своей волей застрявшие в ней, в тот же день пошли искать работу. Марта подрядилась стирать жене старосты. Агнесса шила, нянчила детей и мыла полы, Рэй – неплохой шорник – тоже нашел себе дело. Все бы хорошо, но Клаус, Клаус… Старая бабка, признанная на три деревни травница и знахарка, честно сказала на пятый день Рэю:
- Что могла, сынок, сделала. Дальше – как Бог даст.
Недалеко от деревни стоял монастырь. Каждое утро звон колоколов будил в душе Марты смутную надежду – на то, что все обойдется, что все будет хорошо, и беда обойдет стороной. Но, возвращаясь со двора в дом, она смотрела в мутные от жара глаза Клауса, слышала его еле различимый шепот, и душа ее падала в ледяной омут отчаяния. Ночами Марта молилась, сжимая крестик, висящий на шее на ветхом шнурке. Она уже очень, очень давно не молилась… у них свой Бог теперь, говорил Клаус. Не за то ли наказал его Всевышний?
Однажды утром Марта вышла из дому раньше обычного. Она почти не спала, дежуря у постели больного. Сегодня ему было совсем плохо, он перестал метаться и лежал, дыша едва слышно. Лицо его наливалось мертвенной белизной. Бабка-знахарка сказала, что сегодня, наверное, будет кризис.
Марта бежала по замерзшей дороге, спотыкаясь, пряча щеки в рваный платок. Улица такая длинная, идти в другой конец деревни, а ветер дул в лицо. Тучи неожиданно разошлись, подмораживало.
Звон колоколов разнесся в холодном воздухе неожиданно чисто и ясно. Марта остановилась, подняла голову. Золотые купола возвышались над крышами домов величественно и невозмутимо.
Что толкнуло ее остановиться, повернуться лицом к церкви, поднять голову? Она долго-долго стояла, глядя на сияние креста в необыкновенно синем небе, вдыхала всей грудью запах свежего хлеба из дома напротив. Теребила пальцами бахрому платка и не плакала. А потом сказала – тихо и очень спокойно:
- Господи. Господи, прошу Тебя: дай ему выжить. Не забирай, пощади, Господи. Мы виноваты, знаю. И если… я уйду в монастырь. Я монахиней стану, все грехи отмолю за себя и за него… прошу Тебя… обещаю тебе, Господи! Пощади.
Несмело, негнущимися пальцами перекрестилась – впервые за несколько лет. И торопливо пошла, побежала прочь, скользя на обледеневших комьях грязи.
Поздно вечером, вернувшись домой, Марта на негнущихся ногах поднялась на крыльцо и остановилась перед дверью. Ей было страшно. Но изнутри донесся негромкий разговор – а потом слабый смех. Слабый, едва различимый, но – смех. Задыхаясь, Марта рванула на себя дверь, миновала сени, вбежала в жарко натопленную чистую горницу. И первое, что увидела, были глаза Клауса. Огромные, обведенные кругами, запавшие, но – живые, живые, живые. И, споткнувшись на пороге, она успела еще подумать – где-то глубоко внутри, смиренно и просто: «Спасибо Тебе, Господи. Я обещала. Я выполню.»

… Если маленькая труппа и удивилась неожиданному решению своей танцовщицы, то, во всяком случае, никто не показал этого удивления. Они как-то привыкли считать, что каждый из них знает, что делает. Только Клаус… но даже и он не стал отговаривать Марту, когда она сказала, что покидает их. Только вечером, накануне ее ухода, оставшись наедине, взял ее ладони в свои и тихо спросил:
- Ты уверена?
Марта не отвела взгляда. Ответила спокойно и просто:
- Да…
Клаус наклонился и поцеловал маленькие, мозолистые ее руки. И попросил негромко:
- Вспоминай нас, ладно?
Как будто она могла забыть! Как будто хоть на минуту она могла забыть о них. Даже в тот единственный миг, когда торжественное пение вознеслось под своды церкви, и гулкое эхо отразило его и вернуло к узорчатым окнам, даже в тот миг в тяжеловесных и суровых церковных песнопениях послышались ей слова нехитрой дорожной песенки. А лик Спасителя на потемневшей от времени иконе вдруг улыбнулся – светло, озорно и лукаво, как улыбался ей порой Клаус.
И Марта – монахиня Мария – улыбнулась ему в ответ.
Тик да так, а проще – скрип да скрап, скрипят колеса, пылят по дороге. Это у них - по дороге. А у нее теперь – посты да молитвы, звонница да трапезная, и хлебы в печь сажать, и грядки полоть, и в радость работа, потому что – Господу угодно. И Марта – сестра Мария – любую работу выполняла, точно пела, и маленькие ноги в суровых башмаках носили ее, танцовщицу, по одному и тому же кругу. Это и был ее танец теперь – танец во славу Господа.
Жалела ли Марта о том, что сделала? Она считала, что нет. Ей дана была счастливая способность – видеть светлое в будущем и не сожалеть о прошлом. А впрочем, иные и не выживали – у них, актеров. Она дала слово – и выполняет его. И Господь дал ей слово – и тоже выполнил. Так о чем же еще сожалеть?
Каждый вечер Марта молилась – за них за всех. За тех, кого считала единственной своей семьей. За тех, кого любила. И любовь эта не была тайной от Него. Но Он все понимал. Иногда пальцы Марии натыкались на спрятанную под тюфяком искусственную розу – старую, с облетевшей позолотой, единственное, оставшееся ей от прошлой жизни. И горькая улыбка на миг трогала ее губы.
Ложилась на землю осень, летели листья, иней покрывал деревья. Во здравие, во исцеление, и часто, очень часто – за упокой. И снова бинты и молитвы, и горящие губы… и порой Мария вздрагивала, когда в запавших, чужих, совсем незнакомых лицах виделось ей то лицо, родное, бесконечно любимое и такое далекое. И, вернувшись из лечебницы, сестра Мария молилась. Снова и снова. А Господь вздыхал, глядя на нее с потемневшего оклада. Он все понимал.
* * *
Сразу за деревней начинался лес. Негустой, но заблудиться – хватит. Он тянулся на многие мили, огибал монастырь и смыкал собой горизонт. В лесу, говорят, разбойники когда-то водились, но теперь – слава нынешнему князю – их уже лет тридцать как не видать.
Нынче ночью в лесу водились бродяги. Именно так и никак иначе – с оттенком презрения или жалости – называли в деревне попрошаек, христарадников, цыган, убогих, а еще – бродячих актеров. Холмищи - деревня большая, зажиточная, а потому как потопаешь, так и полопаешь. Нет, конечно, оно весело бывает – песенки послушать, но работа прежде всего. В Холмищах деньги в старую шляпу кидали не слишком охотно, и нужно было ой как постараться, чтобы на суровых, обветренных лицах возникли улыбки. Эти зрители были суровы и не прощали неправды.
Труппа остановилась на ночлег, не доезжая пяти миль до Холмищ, в лесу, на уютной полянке. Переночевать да передохнуть, здесь, по крайней мере, никто чужой не потревожит. А еще – репетиция. В деревне сказку приняли – на удивление хорошо. Но завтра – в Руж, к князю. А пьеса шероховата еще, а нужно, чтоб без сучка да задоринки.
Они увлеклись, как всегда бывало, если сказка получалась. Клаус с гордой улыбкой наблюдал, как из хаоса слов, жестов, звуков получилась – жизнь. Они покажут ее завтра князю, и будь он неладен, если князь не оценит их труда. Уж сколько раз Клаус смотрел; да он сочинял ее сам, а все равно – скулы сводило от смеха, когда Арлекин в очередной раз удирал от мельничихи, на ходу теряя колпак.
И незнакомый женский смех скользнул только по краю сознания; но заливистый лай Доброго и испуганный вскрик Коломбины заставили очнуться, и Клаус обернулся.
И замер.
Она стояла под большой сосной и смеялась – так, как когда-то давно, как умела только она одна. Босые ноги в грязи – видно, шла сюда босиком от самого монастыря. Серое, неприметное платье, черный монашеский платок сполз с головы… и косы свалились на плечи, и вздрагивает от смеха маленький рот.
Клаус уронил колпак. Медленно подошел к ней – близко-близко.
- Ты пришла? – спросил он очень тихо.
Молчали, стоя в паре шагов, изумленные актеры. Молчала и Марта. А потом качнула головой:
- Ненадолго…
И улыбнулась, качнув узелком:
- Я принесла вам хлеба…
Марте понравилась сказка. Она смеялась от души, вытирая выступившие от смеха слезы. Потом они подбросили дров в костер, сварили похлебку. Распотрошили узелок Марты, с наслаждением вдыхая запах свежего, недавно испеченного хлеба. Марта улыбнулась: в монастыре пекут вкусный хлеб. Еще в узелке обнаружились свежие огурцы, кусок окорока и несколько луковиц. Клотильда раздала всем ложки; Марте не хватило, и Клаус, поколебавшись, протянул ей свою.
Она уже забыла, оказывается, как это бывает. Как пахнет пылью от дороги, как болят босые ноги, когда наколешь их сосновыми иглами, как вкусна горячая похлебка, даже если постная. Как гудят натруженные руки и ноги, Марта знала слишком хорошо. А вот как поет душа от любимой работы – забыла.
- Завтра утречком тронемся, - басовито сказала Клотильда. – До города недалеко. А ты, - по-свойски обратилась она к Марте, - приходи тоже?
Марта чуть качнула головой.
- Как получится. У нас устав строгий, мне отлучиться… не с руки будет.
Клотильда искоса взглянула на нее. Молоденький Пьеро хотел было что-то сказать – но промолчал.
И все. И больше о том, кто она, - ни слова.
Уставшие актеры рано засобирались спать. Едва успело почернеть небо, едва донесся – почти неразличимый отсюда – крик деревенских петухов, у костра остались только двое – Клаус и Марта. Они смотрели в огонь и молчали. Трещали дрова в костре, из-за полога слышен был храп толстой Клотильды.
Потом Клаус отвел взгляд от оранжевых искр. Протянул руку через костер – и коснулся пальцев Марты.
- Что? – спросила она, улыбаясь.
- Ничего, - покачал головой Клаус. А помолчав, добавил: – Ты рядом, и я в это не верю.
- Я сама не верю, - вздохнула Марта. И призналась: – Вот сижу и думаю: зачем пришла?
- Ты… хорошо, что пришла, - вскинулся Клаус.
Но Марта грустно усмехнулась.
Костер прогорал. Похолодало.
- Мне пора, наверное, - неуверенно проговорила Марта. – До монастыря не близко.
- Подожди еще чуть-чуть, - попросил Клаус. – А потом я провожу тебя.
Он поднял прутик, поворошил угли, подкинул в огонь большое полено.
- Марта… Скажи, Марта… Ты счастлива?
- Да, - подумав, ответила Марта и светло улыбнулась. И видно было – не врала. – Да, Клаус. Я знаю, что нужна там. Там… я дала обещание и выполняю его.
- Обещание… - Клаус покрутил прутик. – Марта, зачем? Зачем? Разве Богу нужна такая жертва? Ведь ты нужна была здесь. Нам. Я же видел, как ты танцуешь… ты жила – в танце, ты… как рыба в воде. Зачем, Марта?
Она протянула руку и погладила его по волосам – как ребенка. Как ему объяснить? Как рассказать о тысячах ночей, когда она задавала себе тот же вопрос – и понимала, что иначе поступить не могла… это было правильное, единственно правильное решение. Она просто выполняла свою часть обещания.
- Вернись к нам? – полушепотом попросил Клаус. – Пожалуйста…
Марта молча покачала головой.
- Как же я могу, - полушепотом. – Ведь я сделала свой выбор.
- Марта… вернись! Я знаю, что не имею права просить тебя об этом. Но…
Она опять покачала головой.
Текли минуты. Луна всходила над лесом. Тишина заливала поляну. Они смотрели друг на друга – и молчали.
- Мне пора, Клаус, - наконец, нарушила молчание женщина. – Спасибо тебе… я как в детство вернулась. Но мне пора…
Она поднялась, аккуратно отряхнула подол платья.
- Я провожу тебя…
- Тогда пойдем через лес – там есть тропинка, а напрямик будет быстрее.
Ночь была светлой – до полнолуния оставалось два дня. Марта шла по чернеющей меж деревьев тропинке легко и быстро. Юбка ее едва слышно шелестела, словно трава под ветром. Потом она поежилась – свежо, сыро. Закуталась в платок. Клаус, шедший сзади, снял и набросил ей на плечи свою куртку.
Женщина обернулась к нему. Темные глаза ее блеснули.
Она не смотрела под ноги и не заметила выступающий древесный корень. Споткнулась, едва не упав, тихонько охнула.
Клаус рванулся вперед и подхватил ее, не дав упасть. И остановился. Замер.
Пальцы его лежали на плечах Марты. Медленно, осторожно Клаус развернул ее к себе. Они стояли теперь так близко, что каждый слышал стук сердца другого, и смешивались, казались очень громкими в тишине, их дыхания.
- Марта… - прошептал Клаус. Тепло женского тела туманило голову.
Она что-то прошептала и попыталась высвободиться. Но Клаус провел ладонью по ее щеке, губам, шее…
- Марта…

… Луна сияла, словно с ума сошла. Таким ослепительно-белым казалось в этом сиянии ее тело, такими темными – губы и глаза. Он шептал что-то невнятное, а она прерывисто вздохнула – и стала покорной и ласковой, а потом - жадной и нетерпеливой. Невнятный шепот в тишине и шорох ткани смолкли, и все в лесу замерло. Такая мягкая, такая высокая трава… такая же мягкая, как ее руки…
- Клаус… Господи, Клаус!
- Любимая моя… Марта, я люблю тебя. И всегда любил.
- Клаус… Грех-то какой, Боже!
- Марта… Грех – то, что мы столько лет были не вместе. А счастье разве может быть грехом? Любимая моя… Ведь Он создал нас для счастья.
- Я не знала, что это так больно. И так сладко… Боже мой, Боже, прости мне!
- Я не отдам тебя больше никому. Даже Ему, - вырвалось у Клауса. – Он поймет. И простит. Ты должна жить, Марта… у нас будет сын – это самый лучший подарок будет… и Ему, и нам.
А потом луна отвернулась, прячась в облака, чтобы не мешать этим двоим. И долго-долго не показывалась на небе – до самого розового, счастливого, скорого рассвета.

Марта лежала, вытянувшись, на траве и смотрела в небо. Высокое, серо-прозрачное, оно потихоньку наливалось яркой синевой. Потом повернулась на бок и, приподнявшись на локте, посмотрела на спящего Клауса.
Я люблю тебя, подумала она. Больше всего на свете. Всегда люблю и любила. Больше жизни. И эта любовь больше той, другой любви, в которой я поклялась много лет назад. И та, другая, кажется мне теперь постылой.
Может ли стать постылой любовь? Оказывается, может. И как мне жить теперь с этим знанием?
Она тихонько коснулась кончиками пальцев лица лежащего перед ней сильного мужчины. Он может закрыть ее собой от ветра и холода, от зла и летящих в них камней. От людской обиды и несправедливости. Но не закроет от гнева Господня. Потому что сегодня она нарушила свою клятву. И она должна уйти. Сейчас. Сию минуту. Пусть кара падет на ее голову, только на нее, на нее одну, не тронет его, он не виноват, не виноват…
Плача без слез, Марта торопливо оделась и, спотыкаясь, побежала по колкой, росистой траве. Босые ноги заледенели, и такими же ледяными пальцами она сжимала концы платка.
А потом она потеряла дорогу, потому что предрассветный туман поднялся от земли и окутал мир плотной пеленой. И Марта остановилась. Она сбилась с пути и больше никогда не найдет дорогу к дому. К тому дому, где ее Любят и Ждут. Дрожа от озноба и отчаяния, стояла она и смотрела в небо. А небо молчало и было сокрыто пеленой.
- Боже, - сказала она вслух. И поразилась, каким тусклым стал ее голос. И опустила голову, потому что это, оказывается, была расплата. Она навсегда останется в этом тумане. Она никогда не…
Сквозь туман пробился узкий, прямой, как игла, блестящий луч. Один. Марта зажмурилась и опустила голову. Он ударит ее. Он покарает.
Но луч задрожал – и пушистым платком накрыл ее плечи. И чей-то голос… нет, Голос прозвучал в тишине:
- Дуреха, - ласково проговорил Голос, и Марта поняла, что это голос ее матери. – Разве грехом может быть счастье?
Марта задрожала и всхлипнула. Открыла глаза.
Белая, прямая, как этот луч, широкая дорога лежала перед ней. Что-то мерцало на другом ее конце… Роза, поблекшая, с осыпавшейся позолотой, бумажная роза, лежавшая все эти годы у изголовья, невесть как очутилась в ее руках.
- Ты знаешь, куда тебе нужно, - добавил Голос. – Так иди же.
И – все исчезло.
Клочья тумана стремительно таяли под первыми, рассветными лучами солнца. Весело кричали птицы, и вторили им колокола близкого уже монастыря. Марта стояла на тропинке, кутаясь в платок. В теплых пальцах ее был зажат полевой цветок. В этот миг пришло ясное, как вода в ручье, понимание. Господь любит ее. И всегда любил. И она может ответить ему тем же.

Сестра Агата едва не лишилась чувств от изумления, когда в растрепанной, босоногой бродяжке с блестящими глазами и пунцовым румянцем узнала всегда сдержанную и спокойную настоятельницу. Вскрикнула и выронила ворох полотна, которое несла для приюта. А мать Мария, даже не заметив, что едва не сбила сестру с ног, вихрем пронеслась мимо и исчезла за поворотом, в коридоре, ведущем в молельню.
Когда встревоженные, изумленные, ошарашенные сестры осмелились приоткрыть дверь, они зажмурились от ярких солнечных лучей, бивших в окна. В их перекрещивающемся свете они увидели мать Марию…
Она не молилась. Она танцевала.
Марта танцевала свой первый танец, первый, тот, что сделал ее из дурнушки принцессой, танец Золушки. Она помнила его всю жизнь, каждое движение, она ни на минуту его, оказывается, не забывала. Летели руки, летели растрепавшиеся светло-русые косы, маленькие ноги почти не касались пола. Спаситель смотрел на нее большими скорбными глазами, и в глазах этих не было упрека – только понимание. К Его ногам сейчас мать Мария – актерка Марта - положила единственное, что имела. Свой Дар. Свою Любовь. Свою благодарность. Большего она не смогла бы отдать – даже в молитве.
И когда ошеломленные сестры хотели было ворваться в комнату, чтобы – схватить, вязать, творить молитву, поить отварами, ведь сошла с ума, да что же это, - они почему-то не смогли этого сделать. А когда тонкая фигурка остановилась в финальном па, а потом беззвучно осела на холодные плиты пола, сестрам почудилось – конечно, почудилось, ведь так не бывает! – что Богородица протянула руку и Своим платком вытерла пот со лба женщины.
Где-то ударил одинокий колокол, чистый звон пронизал мир – и замер. Солнечные лучи окутали лежащую на полу фигуру ярким, светлым сиянием.
* * *
… Флейта спела последнее «фа» и смолкла. Усталые актеры переглянулись, сделали шаг к зрителям – и разом поклонились, взявшись за руки.
Публика взорвалась криками. На сцену летели медные монеты и простые полевые цветы, по рукам шла чья-то шляпа. Гул, свистки одобрения, хлопки натруженных ладоней, и кто-то кашлял, а женщины утирали глаза передниками.
Стоящий в толпе монах негодующе крестился. Потом сплюнул – тьфу, охальники! – и выбрался из толпы. Лысину его припекало летнее солнце. Коломбина заметила – и рассмеялась, толкнула локтем Арлекина и что-то сказала. Темноволосый, веселый Арлекин помахал монаху рукой.
Светлое тепло июля царило в воздухе. В высоком, ярко-синем небе не было ни облачка.
Впрочем, нет – одно облачко парило-таки в невозможной вышине. На нем, невидимый, сидел бородатый старик в белой рубахе. Он смотрел вниз и улыбался. Все было во славу Его. Он все понимал.

7-9.04.2010.

В ноябре светает поздно. Стылый рассвет в ноябре прокрадывается в город незаметно, словно боится показаться на глаза людям. Антон Сумароков не любил ноябрь. Этот месяц обычно бывал для него неудачным.
Сумароков проснулся еще затемно. Долго лежал, слушая, как оживает огромный дом, как одна за другой хлопают двери квартир соседей. Потом хлопнула и его дверь – Люба ушла в аптеку. Она всегда ходила пораньше, чтобы успеть до работы отстоять очередь и отметить рецепт у провизора. По вечерам народу бывало больше, и тогда Люба не успевала забежать в магазин за продуктами. Сумароков не решался признаться себе, с каким нетерпением он ждет звука ее легких шагов в подъезде. Он ждал ее возвращения. Он ждал того, что она должна принести ему.
Чернота за окнами постепенно серела. Дом затих – все, кому нужно было на работу, уже ушли. Сумароков лежал, прислушиваясь, и думал, почему Люба так задерживается. Она ведь может опоздать на работу. Он рассматривал геометрический узор на обоях и вспоминал, как ранней весной они с Любой возвращались с работы уже в темноте, и в сквере под окнами мимо них с хохотом промчалась стайка полупьяных подростков, почти детей. Люба сильно испугалась тогда. Что, если и сейчас с ней что-то случилось?
Уже совсем рассвело, уже по стенам пополз светло-розовый луч, когда щелкнул ключ в замке. Сумароков приподнялся на локте и позвал жену. Милый певучий голос ответил ему из прихожей.
- Ты знаешь, Антошка, там такая очередь. Говорят, перебои с поставками. Народу… давка… ужас! Со вчерашнего дня, говорят, не выдают. Я еле-еле достояла.
- Давай сюда! – нетерпеливо и грубо потребовал Сумароков, радуясь, что с женой все в порядке и одновременно злясь на нее за такую задержку.
- Так нету же, Антошка, - голос Любы звенел уже в кухне. – Говорят, только вечером привезут. Я после работы забегу, ага? Ой, поесть уже не успею…
Жена появилась в комнате.
- Милый, я ухожу, - виновато сказала она. – Ты уж как-нибудь сам, ладно? А то ведь опоздаю.
Она склонилась над Сумароковым и поцеловала его. Свежий запах близкой зимы коснулся Сумарокова ее губами.
Снова хлопнула дверь. Все случилось так быстро и внезапно, что несколько минут Сумароков просто лежал, ошеломленный, не в силах осознать, что случилось. Потом осторожно приподнялся, морщась от боли, дотянулся до тумбочки рядом с диваном. Аптечный пузырек темного стекла с полуоблупленной этикеткой был высосан им до капли еще вчера. Сумароков несколько секунд вертел его в пальцах. До вечера. Нужно дожить до вечера. Солнечный луч на обоях погас. Сумароков с силой сжал пузырек – и, размахнувшись, пустил его через всю комнату в стену. Пузырек раскатился по полу грудой осколков. На самом большом осколке поблескивал остаток надписи: «Микстура Надежина. Отпуск по рецепту врача….»
* * *
«Когда Господь раздавал людям чувства, он забыл про надежду, - шутили остряки. – И тогда люди научились выпускать ее сами». Поговорка эта вошла в школьный учебник литературы еще задолго до рождения Сумарокова.
Никто не мог сказать точно, почему и когда так случилось. Но уже несколько поколений, появившиеся на свет после Последней войны и Большой Зимы, рождались не такими, как те, прежние. У медиков появился термин «без-надежное поколение», и означал он совершенно не то, что эти дети не выживут. Они выживали. И прекрасно приспосабливались в изменившемся, наполовину опустевшем мире после катастрофы. Они были почти прежними, за одним маленьким исключением: они не знали, что такое надежда. Такой вот каприз мутации.
Казалось бы, какая печаль? До чувств ли, до эмоций ли – если нужно просто выжить. Но со времени Большой Зимы минуло больше сотни лет, небо над планетой снова стало ясным, на месте сгоревших городов выросли новые, и жизнь стала почти такой, как прежде. Почти. Люди любили, радовались и горевали, смеялись и рожали детей. Но маленькая капелька в цветном потоке чувств, зеленая капелька, которая прежде называлась надеждой, теперь стала сухой строчкой учебников истории и довоенной литературы. Впрочем, жить это ничуть не мешало. Две руки, две ноги… право же, человечество заплатило довольно скромную цену за свои ошибки.
Пятьдесят лет назад, еще до рождения Сумарокова, скромный ученый Надежин изобрел и передал в производство очень сложное в изготовлении лекарство, которое принесло ему мировую славу. Лекарство получило имя своего создателя, стало называться микстурой Надежина и сначала стоило бешеных денег. Потом, впрочем, тоже. «Надежу» - так в просторечии называли лекарство – выдавали по строгому учету: летчикам, морякам, альпинистам. И тяжело больным. Микстура не лечила, не снимала боль. Она всего лишь давала надежду. Такое вот старое, давно забытое чувство…
* * *
День тянулся невыносимо долго. Сумароков, пытаясь отвлечься, долго щелкал пультом, перебирая телеканалы. Потом включил радио. Выключил. Повертел в руках трубку телефона. Звонить ему было некому, а сам он ни с кем разговаривать не хотел. Часы над сервантом показывали полдень. Еще шесть часов.
Полгода назад Сумароков попал в автоаварию. Четыре месяца провалялся в больнице, потом его выписали домой, потому что мест в отделении не хватало. Будущее врачи рисовали оптимистичное, но довольно туманное. В настоящем же осталась инвалидная коляска, жизнь затворника в четырех стенах, потому что Люба не могла каждый день выволакивать с десятого этажа и 90-килограммового мужа, и коляску, и постепенно копящееся тупое, сводящее с ума бешенство. Бешенство – и отчаяние, приглушить которое ненадолго помогала «Надежа».
Конечно, Сумароков – не летчик, не депутат и даже не бизнесмен – вряд ли получил бы рецепт, да еще и на полгода с правом продления. Не такой уж тяжелой, в самом деле, была признана его болезнь; ну, а что инвалидность дали – так и на инвалидности люди живут. Помог шурин. По каким-то хитрым каналам он сумел выбить для переломанного родственника бесплатный рецепт (Сумарокову и Любе пришлось отдать все, накопленное на квартиру и распрощаться с мечтой о двухкомнатной) и обещал, что через полгода рецепт помогут продлить. Полгода истекали только в январе, и Люба сказала, что там видно будет – вдруг муж все-таки встанет на ноги? Врачи ведь надеются…
Теперь эта бутылочка из темного стекла казалась Сумарокову единственным, что привязывало его к жизни.
В одни руки выдавали одну дозу. Доза была рассчитана на неделю. Первые два дня после очередного глотка Сумароков был счастлив. Жизнь возвращалась в маленькую квартирку на десятом этаже. Вечерами он расспрашивал жену о делах на работе, улыбался и гладил ее руку, когда она помогала ему умыться. Ночами, прижавшись друг к другу, Люба и Сумароков мечтали, что скоро это все кончится, Антон поднимется на ноги, и летом они – обязательно-обязательно! – поедут в гости к тетке в Москву и там снова пойдут в Большой театр. Люба засыпала на плече Сумарокова, а он тихо дышал в ее пушистые волосы и был счастлив каким-то странным, ночным, недолговечным счастьем.
Потом эйфория спадала. Все входило в обычную колею, и еще пару дней Люба и Сумароков жили обычной, ставшей для них привычной жизнью сиделки и лежачего больного. Сумароков читал, по вечерам терпеливо занимался гимнастикой – сложной системой из десятка упражнений, показанных ему на прощание усталым хирургом. Люба возилась в кухне, изредка они перекликались.
«Надежу» выдавали по вторникам. К вечеру воскресенья Сумароков становился хмурым, все чаще огрызался на мягкие замечания жены, мрачно щелкал каналами и нетерпеливо накручивал на палец край простыни. Понедельник бывал для него самым тяжелым днем. Невесть почему ныли парализованные ноги, чесались руки, пересыхало во рту. Малейший звук делался нестерпимо громким, шаги на лестнице резали уши, а едва слышные голоса соседей за стеной грохотали барабанным громом. Вечером Сумароков придирался к жене, язвительными замечаниями доводя ее до слез, а потом мучился от раскаяния и долго просил прощения. «Ты же понимаешь», - говорил он. Люба вздыхала – и понимала.
Во вторник утром она вскакивала в пять утра, чтобы успеть в аптеку до работы. «Надежу» выдавали только в центре, и дорога туда занимала почти час. Зато вечером у них наступал праздник.
Наступил бы, мрачно думал Сумароков. Перебои у них, видите ли, с поставками.

Вечером Люба снова поехала в центр – и вернулась, удрученная, промокшая и уставшая. Перебои с поставками, повторила она. Теперь только в субботу. Сумароков отодвинул от себя тарелку с ужином и отвернулся к стене.
Во вторник утром он не ответил на ее обычный поцелуй, которым она прощалась с ним, и притворился спящим. Люба постояла и, вздохнув, вышла.
В среду Сумароков не стал делать гимнастику. Все книги в доме были прочитаны и вызывали раздражение. Внутри у него колыхалась вязкая, черная вода. Что это было – отчаяние? Тоска? Он предпочитал не думать.
В четверг вечером Сумароков швырнул жене в лицо тарелку и назвал ее косорукой. Люба заплакала и ушла из комнаты. В Сумарокове шевельнулось было раскаяние – но он выругался и закурил прямо в постели, чего раньше никогда не делал.
В субботу по местному телевидению прошел сюжет о трудностях с поставками лекарств в город. Журналисты в один голос твердили о небывалом взлете цен и призывали население набраться терпения. Люба снова вернулась домой с пустыми руками.
Воскресенье Сумароков провел, отвернувшись к стене. Узор на обоях был изучен им до последней трещинки за эти месяцы, и нового не обещал. Люба порой тихонько выходила на балкон – плакать. Утром муж выдал ей порцию грязной брани. Люба все понимала. Но ей было очень тяжело.
Лекарства не было. Ни в этот понедельник, ни в среду, ни в пятницу. Возмущенные родственники лежачих больных осаждали аптеки, кабинет мэра и горздрав. Там разводили руками и уговаривали потерпеть.
- Я боюсь, - шептала Люба, стоя на балконе и глядя в серое ноябрьское небо. – Господи, я боюсь за него. Господи, помоги!
Небо молчало. В самом деле, как могло оно помочь? Ведь не родит же оно, в самом деле, эту «Микстуру Надежина». А других вариантов не было.
Прошло полторы недели. Люба исправно ходила отмечаться в очередь, расписывалась в каких-то списках. Ее уверяли, что она получит «Надежу» одной из первых, и обещали позвонить. Засыпая, Люба клала рядом телефон. Уходя на работу, стала тщательнее закрывать входную и балконную дверь и отключала газ. Она улыбалась, но улыбка ее казалась приклеенной на похудевшем лице.
Сумароков не верил в Бога, поэтому молитвы считал делом зряшным и бессмысленным. Ночью он лежал без сна и просто смотрел в темноту. Люба тихо дышала рядом, а он лежал и думал, что без толку мучает ее и себя. Ее – в первую очередь. В нем просыпалось раскаяние и любовь к жене, и он, повернув голову, тихо целовал ее пушистые волосы. Но что придумать и как помочь – не знал.

Однажды ночью он, как обычно, лежал и молчал. Уже наступил декабрь, но снега еще не было, и чернота за окном казалась кромешной. Такая же кромешная чернота была внутри. Калека. Калека. Урод.
Сумароков покосился на спящую жену и, пыхтя, стал переваливаться с дивана на коляску, стоявшую рядом. Люба, умотавшись, спала так крепко, что не слышала шума. Кое-как он перевалил отяжелевшее тело и отдышался. Крутнул колеса, подкатился к окну. Тихонько отодвинул занавеску и посмотрел вниз.
Если бы он мог в коляске переехать через порог на балкон… руки у него сильные, и дверь, а потом окно открыть – не та проблема. Если бы он мог подтянуть себя, чтобы перевалиться через подоконник, он бы, конечно, давно решил эту проблему. Но он не мог. Крюка в потолке и уж тем более веревки у него не было. А все лекарства в домашней аптечке Люба упрятала высоко в шкаф, чтобы он не смог до них дотянуться.
Сумароков смотрел вниз. Город мерцал полночными огнями, по проспекту катили машины. Год назад они с Любой вот так же ехали по ночным улицам и смеялись. Сумароков молчал. Черная вода внутри дошла до края. Он ударил кулаком по раме окна, потом еще, еще и еще. Пришла боль, но он плевал на нее. Он плюнул бы на жизнь – если бы мог.
Потом он поднял голову. Ночное небо было черным, как вода внутри. И молчало.
Сумароков дернул шпингалет и распахнул оконную створку. Сквозняк рванул на нем майку. Земля терялась далеко внизу, и так же далеко был город. Черное, совершенно черное небо распахнулось и обняло его – всего, от саднящих, разбитых пальцев рук до бесчувственных пальцев ног. Сумароков вздохнул полной грудью. Только один шаг…
Маленькая звезда, невозможно далекая, невозможно высокая, подмигнула ему. И Сумароков вдруг увидел, что чернота неба – не сплошная. В ней есть проблески. Они серебряные, как звезды. Они резкие, как ветер. Они холодные, как снег. Они живые, как жизнь. И в этих проблесках, где-то очень высоко, парила в небе звезда чуть поярче и покрупнее остальных. Она была не серебряная, а зеленая. Сумароков вспомнил школьные уроки астрономии. Звезда называлась Надежда.
Он попытался закричать – горло свело судорогой. А потом заплакал. Сумароков не плакал уже много лет – с тех пор, как у Любы случился выкидыш. Он вытирал мокрое лицо занавеской и плакал – беззвучно, сдавленно ругаясь самыми черными проклятиями, и колотил кулаками по окну.
Зазвенело выбитое стекло. Вскочила и закричала сзади Люба. А он все плакал, плакал и никак не мог остановиться. Люба металась вокруг с какими-то каплями, но он отталкивал ложку и плакал. А потом вдруг уснул – прямо вот так, в коляске, неожиданно и очень крепко. Люба еле перетащила его на диван.
Утром Сумароков проснулся поздно. Люба ушла на работу, не став будить его. На ковре возле дивана валялась ложка, стояла кружка с водой.
Сумароков лежал, открыв глаза. Было тихо и очень спокойно – город словно вымер. Потом Сумароков приподнял голову. Из открытой форточки отчетливо пахло морозом. «Это пошел снег», - догадался Сумароков. Мелкие, как крупа, снежинки, неслись в воздухе и пропадали в облаках.
Где-то там, за облаками, наверное, всходило солнце. Сумароков не видел этого, но знал совершенно точно. А еще он знал, что Солнце – тоже звезда. Оно желтое. Оно светит где-то совсем рядом с ярко-зеленой звездой, которую зовут Надежда.
Сумароков закрыл глаза и улыбнулся, откинулся на подушку. Люба придет сегодня домой пораньше. Дурак, как же он мог про нее не подумать? Надо рассказать ей про эту звезду. Она большая, ее хватит на всех.

30.04.2010.

Никто не забыт

Обелиск стоял у реки, на самой высокой точке – так, что отовсюду были видны и солдат, опустивший меч, и санитарка, сжимающая сумку. Золотые буквы «Никто не забыт, ничто не забыто», выбитые на граните, цветы, цветы, цветы. Тишина.
Июньское небо плавилось от зноя, солнце лизало горячий камень. Анна осторожно положила гвоздики на черную плиту и коснулась пальцами гранитной руки.
Ну, здравствуй, сыночек! Как ты тут без меня?
Я уже не плачу, сыночек, видишь, отболело. Отплакала свое. А бабушка не смогла приехать… просила поклониться тебе. Возле дома вытянулась к небу та сосенка, что ты посадил, уходя. Только голос твой я стала забывать … а лицо - помню, каждую черточку помню.
Анна выпрямилась, поправила платок на голове. Оглянулась – и чуть отступила в сторону. Она была здесь не одна.
Невысокая белокурая женщина - примерно ровесница Анны - бережно опустила перевязанные лентой поздние тюльпаны к подножию памятника. Выпрямилась, что-то зашептала про себя – Анна увидела, как шевелятся ее губы.
Налетевший ветер рванул волосы и подол платья, вырвал из рук женщины бумажный клочок – тот отлетел к ногам Анны, лег на землю.
Они нагнулись одновременно – и встретились глазами.
- Danke, - сказала женщина негромко. И добавила неуверенно по-русски: - Спас'ибо.
- Не за что, - ответила Анна. Протянула женщине бумагу, мельком бросила взгляд – со старой фотографии смеялся худощавый, светловолосый юноша.
И – поняла. И - отступила на шаг.
- Вы – немка? – спросила она, все еще не веря.
- Да, - ответила женщина. И добавила зачем-то: - Меня зовут Ева. Ева Краузер.
Анна смотрела на нее, сжимая кулаки, и молчала. Седая прядь выбилась из-под платка.
- Я знаю, - проговорила Ева. - Вы ненавидите нас.
Анна разлепила губы.
- У меня был сын, - проговорила она глухо. – Он погиб здесь. В сорок втором. Ему было только восемнадцать. – И добавила с ненавистью: - Уходите!
- Мой сын тоже погиб здесь, - тихо ответила Ева. - Генрих. Я не знала, где его могила. Искала. Писала. И только три года назад узнала, что он погиб здесь. Я копила деньги, чтобы приехать сюда. Учила русский язык. Не знаю, где он похоронен. Но теперь буду думать, что он лежит здесь.
Синее, высокое небо молчало над их головами.
Ева наклонилась и тронула ладонью цветы.
- Он пошел добровольцем. Его не хотели брать, но он пошел. Ему было только семнадцать. Я не смогла его отговорить.
Она повернулась и медленно пошла вдоль набережной. Светло-голубая косынка слетела с ее головы и осталась лежать на земле.
Анна стояла и смотрела ей вслед. Потом сделала шаг. Еще один. Еще.
- Подождите, - хрипло позвала она. – Подождите.
Наклонилась, подняла косынку. Медленно, медленно подошла.
Потом протянула руку – и осторожно коснулась руки Евы.
- Вы забыли платок, - сказала она тихо.
Палило солнце. Молча смотрел на них гранитный солдат. На плече солдата беззаботно чирикал воробей.
8-9.05.2010.

Вышивальщица

Серое небо качалось над осенним лесом в такт резвой рыси коня. Высокие сосны хмуро шумели верхушками и вздрагивали в такт порывам холодного ветра, но внизу, на тропе, было даже тепло. День выдался не холодный, и неяркое солнце конца октября то и дело высовывало озябший бок из-под краешка белых облаков. Одинокий всадник, ехавший по натоптанной лесной дороге, свернул на развилке, снял шапку. Вытер взмокшие волосы. Он торопился. Сунул руку за пазуху, пощупал закутанный в замшу сверток. Драгоценность – пуще жизни, если не довезет, головы ему не сносить.
Уже перевалило за полдень, и лес по обеим сторонам дороги сжался, уступая место признакам человеческого жилья. Потянулись распаханные делянки и огороды, послышались издалека крики петухов и звон железа из кузницы. За следующим поворотом должны показаться крыши домов… надо же, столько лет прошло, а он еще помнит эту дорогу.
Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные деревенские с любопытством посматривали ему вслед, но вопросов не задавали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.
Доехав до небольшого деревянного дома почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, привязал коня к забору, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; качались на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.
В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревожено взглянула на нежданного гостя.
А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.
Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.
- Здравствуй, Митка, - негромко проговорил он. – Войти позволишь?
- Дарн, - проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные встревоженные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?
- Княжье слово к тебе, Мита…
- Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами – но посторонилась. – Входи, если так. Выпей молока с дороги.
Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Он увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн сначала окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.
- Митка… сын?
- Сын, - кивнула она.
- Сколько же лет ему?
- Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, - отозвалась она спокойно.
Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в кринке астры – такие же, как в палисаднике, и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку:
- Садись. Молока выпьешь?
- Обожди, Митка, - Дарн вздохнул. Посерьезнел, выпрямился. - Князь… его светлость кланяется тебе и просит принять от него подарок.
Распахнулся в руках княжьего вестника небольшой сверток – и Митка к порогу отступила, опуская руки. Переливался благородной строгостью светло-серый шелк, раскатившись едва ли не до земли. Моточки ниток светились в лучах неяркого солнца – красные, золотые, белые… разные. Новенькие, манили круглыми боками деревянные пяльцы.
- Что это? – спросила Мита. Спокойно спросила, словно о пустяке. Словно и не в диковинку было, словно не дрогнули пальцы, отзываясь живой памятью.
- Подарок, - повторил Дарн и вздохнул. – Мита, я расскажу…
- Олль, - крикнула женщина, приоткрыв дверь, - тащи с ледника щи, обедать будем. Садись, - обернулась она, - в ногах правды нет. Пообедаем, потом все расскажешь. Я чаю, не горит твое дело?

После обеда солнце окончательно спряталось за серые тучи. Пасмурнело, собирался дождь. До заката еще далеко – а так и тянет зажечь свечи, чтобы прогнать тяжелое ощущение слепоты, почти беды. Тем более, если так и притягивает глаз благородный шелк, и пальцы тянутся, чтобы погладить моточки ниток.
- … вот так и вышло, Митка, - закончил гонец, - что нет у нас боле иного выхода. Всем пропадать – или биться всем миром.
- Что я могу? - тяжело проговорила Мита. – Мне отдавать нечего...
- Князь тебя просит, Митка…
- Князь? – женщина усмехнулась. – Где он был, ваш князь, тринадцать лет назад? Поздно, Дарн. Если князь Милош…
- Не Милош, - тихо сказал гонец Даль. – Милош убит. Янир нынче княжит, Митка.
На миг женщина прикрыла глаза, блеснувшие горьким пламенем.
- Как давно?
- С полмесяца.
- Это Янир просил тебя?
- Да, Митка. Он.
Тяжело опершись руками о столешницу, Мита поднялась.
- Уходи, Дарн, - спокойно ответила она. – И передай князю: не будет ему ничего. Ничего.
- Мита… - Даль поднялся, подошел к ней. Умоляюще взглянул в глаза, коснулся плеча. – Как же… ведь много их, Мита. Больше, чем наших, и еще прибывают. Ведь не устоим. А если мы не устоим…
- Так ли слабо нынче княжье войско, что защищать их должна женщина? – гневно спросила Митка. – Где же сила ваших мечей?
- Много их, Митка. И сильнее они – и воины, и колдуны. А у нас ведь, сама знаешь… А если пройдут они да по стране покатятся – что тогда будет, Митка? Ведь они и досюда дойдут… Ради детей, Митка… ради сына твоего! Отвернулась от нас удача. И если виновен был перед тобой княжич Янир, так искупил он давно свою вину. Мы не спим по ночам – и видим вдали зарево их факелов. Степняки идут числом немыслимым, и остановить их… Прошу… и князь просит – помоги, Мита. Помоги.
Мита с полминуты смотрела на него. Потом расстегнула ворот, достала висевший на тонкой цепочке ярко-рубиновый камень, приподняла его, блеснувший в свете свечи:
- А это ты видел, Дарн? Я клятву давала… Сожжет меня та клятва, если нарушу ее. А у меня сын…
- О сыне не бойся. Князь позаботится о нем…
- Обо мне он уже позаботился, - усмехнулась женщина, пряча рубин обратно за ворот. – Пустое, Дарн. Уезжай. Так и передай своему князю – отказала, мол.
Даль тяжело оперся о стену и замолчал. Где-то во дворе грустно закричала ворона.
- Я не могу, - чуть мягче проговорила женщина. – Не смогла бы, если б даже хотела. Уезжай, Дарн. Я жить хочу. Уезжай.
У порога он обернулся.
- Не передумаешь?
- Нет, Дарн. И подарок забери.
- Себе оставь, - уронил глухо. – Прощай, Митка. Удачи тебе.
- Удачи, - откликнулась она эхом. – Вам удачи.

Сильный вечерний ветер мотал за окном мокрые ветки. Темнело. По темному небу летели, летели, тоскуя, облака.
Мита стояла у окошка, глядя на дождевые струи. Кап… кап… как тоскливая, нескончаемая песня. Как вышить дождь? Серыми косыми стежками на белом, черными ветками… сложный, непонятный узор.
Ах, как она умела петь когда-то – девочка Митка, жаворонок полевой, лесная пташка. Как она смеялась, когда игла, мелькая туда-сюда, выводила на простом холсте причудливые узоры. Как краснела и отмахивалась, когда благодарили люди – то куском пирога, то отрезом льна на платье. Какой игрой для нее это было…
Митка вышивала с шести лет – и это считалось поздно, бабку ее посадили за пяльцы в четыре. А ее вроде и не учил никто – так, сама запомнила; ее не готовили в вышивальщицы, думали – усердия не хватит, ведь ни минуты не сидела девчонка, лишь бы бегать да напевать. А она притихала за работой… или пела – и вышивала, как пела, и на ее узоры приходили поглядеть соседки, когда ей было десять. И дивились, качая головами: не иначе, как лес благословил, не зря же мать Митку не в доме родила, уйдя не в срок за ягодами. Звери лесные колыбель качали, шептали бабки, оттого и растет такая – светловолосая, не в отца и не в мать. А бабка вздыхала тихонько и просила у судьбы счастья для внучки.
Митка всегда любила лес. И не так хозяйственно, практично, как жители их маленькой, в северной чаще затерянной деревни – не за грибы и ягоды, не за мох и бревна, не за шкуры зверей и перья птиц. Она жила – в лесу. И неласковая, хмурая северная эта земля была для нее дороже всех богатств мира.
Север… сосны и песок, вереск, заросли можжевельника, запах мокрой листвы в осинниках, буреломы, пронзительные крики птиц осенними стылыми утрами. Север –колодцы с высокими «журавлями», мох, серое небо, темноволосые молчаливые люди. Рыжие пятна сыроежек под корнями, алые, как капельки крови, ягоды костяники в траве. Север… «север» и «лес» для курносой, кругловатой девчонки было одно и то же.
И иголка в руках маленькой вышивальщицы выводила то медвежонка, пыхтящего над ульем с медом, то хитрую лисичку у норы, то гриб, по которому ползла мохнатая гусеница. А мать все дивилась – откуда ты это берешь?
Ей должны были наречь женское имя, когда Митка, уйдя за ягодами, заблудилась в лесу. Сроду никогда не плутала, а тут - точно леший водил. До заката бродила – а когда поняла, что не помнит дороги, даже не испугалась. Села у лесного ручья, опустила на землю корзину с ягодами, вымыла проточной водой перемазанные ноги. Вытянула из рукава иглу, оторвала кусок от юбки. Игла сновала в руках, а Митка то и дело посматривала в небо. Низкое солнце качалось над ее головой, пронизывая листву; потом на пень рядом с девочкой слетела любопытная птаха. Митка вышивала. Неведомое стучалось внутри и просилось наружу. Лес пел кругом летнюю песнь, и когда на поляну вышел огромный лось, Митка не удивилась даже. Просто поднялась - и поклонилась лесному хозяину.
Лось фыркнул и потянулся к ее рукам. Митка подумала: как хорошо, что догадалась захватить с собой хлеба и еще не весь съела его. Корочку, предложенную ему на раскрытой, вздрагивающей ладони, лось принял с благодарностью. Он был стар. Глаза его смотрели спокойно и устало, на рогах повисла веточка с парой листьев. В шерсти на шее запуталась сосновая иголка; Митка сняла ее осторожно и бережно. Иголка – темная, с остатком зеленого на кончике – липко повисла на ее пальцах.
- Что, дедушка лось, - сказала девочка тихонько, - скучно тебе в лесу одному?
Лось наклонил голову, снова фыркнул.
- Хочешь, я тебе подружку вышью? – спросила Митка и показала лесному жителю лоскут. – Вышью – и принесу, будет тебе здесь забава.
Лось боднул ее лбом и ничего не ответил. Потом вздохнул шумно и неторопливо – и, повернувшись, ушел в лесную чащу.
Проснувшись утром, Митка поняла, что спит она возле большого пня, поросшего мхом; корзина ее цела и накрыта лоскутом ткани. В лоскут у самого края воткнута была игла – не та, домашняя, другая – зеленая, как хвоина, с черным ушком. На лоскуте горел, вышитый, огромный рогатый лось. Нет, поняла девочка, лосиха. Юбка была цела. Рядом крутилась в воздухе сойка – и трещала, указывая дорогу к дому. Митка осторожно вынула иголку, наколола лоскут на веточку росшей рядом молодой осинки и, напевая, побежала назад, к деревне.
Дома никто ничего не заметил. Ей влетело, конечно, за позднее возвращение – но и только.
Через два месяца Митка решила вышить подарок на свадьбу дочери старосты. Вышила пухлощекого младенца, смеющегося над игрушкой. Родившийся у молодой пары сын был похож на вышитый портрет, как две капли воды.
Когда сына мельника забирали рекрутом, мельничиха выла и каталась по полу от горя – парень был ее отрадой, вымоленным и долгожданным. Митка на прощанье подарила ему кисет, на котором горели вышитые звезда и сабля. И парень попал стражником в столицу, а через год (весточку принес отставной солдат) отличился – и был награжден солдатской Звездой, совсем такой, как вышила ему Митка.
А потом – золотые колосья на платке в подарок и неожиданный урожай на поле вдовы Бахты.
А потом – угольно-черный медведь на кафтане для соседа. И его, уже неживого, принесли из лесу – молодому охотнику не повезло встретиться с лесным хозяином. «Счастье твое, Митка, - сказала ей тогда бабушка, - что не понял никто. А то бежать пришлось бы – да не тебе, а и всем нам».
Митка сама не понимала, как это все получается. Это было – как ветер, как текучий ручей. Никто не учил ее подбирать нитки; сочетания цветов она подсматривала вокруг – вон, как горят на клене возле дома осенние ржавые листья. Многие девушки в деревне вышивали даже лучше нее – и аккуратнее, и быстрее. Но для них это была забава. Для Митки – жизнь, дыхание.
Митке минуло семнадцать, когда она – озорства ради – решила вышить молодца из сказки про семерых лебедей. Вышила – молодой красавец и она рядом, за руки держатся и смеются оба. У юноши темные волосы и ямочка на правой щеке, а одежда – богатая, словно у принца. Она набирала в колодце воды, когда, поднимая пыль, промчалась по их улице кавалькада – из всех окошек на них глазели, дивясь. Какая звезда светила в тот день молодому охотнику, зачем он, упустив зверя, заехал в их деревню да попросил воды напиться - неведомо. Митка и подала, смущаясь старого платья и мозолистых рук… и кувшин тот тяжелым показался: у юноши волосы смоляные, глаза, словно ягоды крыжовника, зеленые и ямочка – как на ее узоре – на правой щеке…
Разве она виновата, что охотник тот сыном князя оказался?
Сразу вспомнили люди, что от столицы до их глухомани – полдня конного пути, и недалеко вроде. Болтали, конечно… шептались по углам. Но ей до того дела не было – княжич ее Янир или бедняк последний. Главное – глаза его… навсегда приворожили, и другого такого не будет.
Он приезжал едва ли не каждый день – то один, то с родичем Дарном, другом верным. Дарн единственный знал тогда все от начала до конца. И молчать умел, хоть и хмурился – но разве княжичу укажешь? Они уходили подальше в лес, и Дарн бродил неподалеку, стерег коней… и вздыхал потихоньку – завидовал.
Кто видел их счастье? Сосны стелившие им под ноги ковер из иголок? Рыжие, любопытные белки? Дедушка-лось, однажды показавший бок в чаще? Любопытные, вертлявые сойки? Мир стелился им под ноги и подставлял бока – только держись, любовь стекала с кончиков пальцев и дрожала в сплетенных ладонях. Они любили друг друга, а все остальное было совсем неважно.
Янир обещал увезти ее в столицу – вот только отцу рассказать надо. Наверное, он действительно любил ее и собирался сделать ее женой и княгиней. Но ведь и думать надо головой, а не только сердцем – пара ли княжичу она, девчонка из лесной глуши? Митка и сама понимала это… только что она могла поделать, если - судьба? И так коротки были те летние ночи, когда она обнимала Янира, когда он любил ее в лесном шалаше… лес не выдаст, твердила девушка, он поможет.
Может, и вправду бы помог – да люди помешали.
Уже заморозки приближались ко двору, и трава по утрам была ломкой и белой от инея. Солнце всходило поздно и стояло в ясном небе необыкновенно чистым. Митка знала – это к счастью. И даже не удивилась, когда одним таким звенящим от мороза утром к дому их подкатила карета в сопровождении трех стражников.
Мать, завидев, всплеснула руками и тихо заплакала. А бабка молча притянула девчонку к себе и поцеловала в лоб. О любой хворобы отстояла бы – как укроешь от грозного княжьего слова, от грамоты с печатью, от непонятных слов?
Дарн был молчалив и прятал виноватые глаза.
- Митка… не обессудь. Приказ у меня… Сама пойдешь или вести придется? – А в дверях шепнул едва слышно: - Донесли на вас; кто – не ведаю. Князь Милош тебя видеть желает.
Митка не чаяла за собой вины и даже не испугалась. Янир любит ее – что же может быть здесь страшного?

Столица оглушила ее, привыкшую к лесной тишине, ослепила круговертью лиц, золотым шитьем на одеждах княжеских приближенных… а пуще всего – грозным сиянием глаз высокого, хмурого человека в дорогой одежде – его сиятельства князя Милоша. В большой зале съежился и потерялся единственный родной ей человек – княжич Янир; беспомощно и потерянно стоял он в тени, за креслом отца. А Митка смотрела без страха и открыто… и улыбалась, дурочка – ведь княжич любит ее. Не она в том виновата – судьба. А с судьбой разве спорят?
В зале почти никого не было – не того ранга деревенская девчонка, чтобы принимать ее в присутствии советников. В высокие окна стелилось яркое солнце, шкуры медведей стелились под ноги. По стенам развешаны были гобелены, и Митка поначалу все рассматривала их, то думая, что она могла бы вышить не хуже, то пытаясь запомнить узор, чтобы повторить потом на радость бабушке. Но стражник, стоявший сзади, надавил на плечи – на колени падай, дура, и она склонилась перед князем и больше уже ничего не видела.
Митка почти ничего не запомнила из того, что говорил – кричал! – ей старый князь Милош. Она все искала, ловила взгляд Янира, чтобы увидеть, почувствовать его тепло и любовь, согревавшие ее эти недолгие месяцы. Не было любви. И самой себе с каждой минутой казалась все меньше и ничтожнее – как пылинка на дорогом ковре, как бьющаяся в цветное стекло случайная муха.
Потом ее вели коридорами, переходами, все ниже и ниже, дальше и дальше. Со стен начинало капать, а шаги высокого – шапка свалится – стражника отзывались в сердце холодной дрожью. Она ни в чем не виновата, куда ее ведут? В небольшой круглой комнате сидели, переговариваясь, за столом какие-то люди. В руках одного из них – низенького, лысого – Митка увидела свою вышивку. С вышивки улыбался ей - единственно живой, настоящий - Янир.
Темные и мрачные подвалы Башни напугали ее до холодной дрожи.
- Кто учил тебя колдовать, девица? – спрашивали ее.
И она отвечала:
- Никто.
Ей не верили.
Митка пыталась объяснить тем, кто записывал каждое ее слово, кто спрашивал, спрашивал, спрашивал… Она пыталась объяснить, что – просто слушала тишину и училась класть стежки, как иголки у лиственницы, один к одному. Она не варила в котле лягушек – она их любила. А дедушка-лось сам приходил к ней и трогал ладони мягкими губами. Ей грозили пыткой огнем и водой, если не признается она, кто научил ее тайному колдовству, да не раскается навсегда и не заречется… Заречется – вышивать. А она вышивала, как пела… а они – колдовство. Да какое ж колдовство, она ни одного колдуна отродясь не видывала… не верят в них в ее родной деревне. Только лес любит, но разве это подсудно?
Маги в напудренных париках, столичные, образованные… Что она могла против них? Вот и не моги, сиди себе тихо и не смей зариться на то, что не положено тебе по праву рождения.
Потом был суд. Важные старики в строгих мантиях, лучи света, в которых плавали пылинки, толстые фолианты, ее дрожащий голос. И толстый рубиново-красный камень на золотой цепочке, холодом коснувшийся кожи… и падающие, как гром с неба слова:
- И понеже не отречется от козней учителя своего, имя коего не называется в этом мире, то будет сожжена судом справедливым и истинной магией, имя которой – Свет. И да не станет упорствовать в грязных своих заблуждениях, ибо только истинные маги способны изменять мир. Всех же прочих ждет – смерть. Да сожжет рекомую Митену, дочь Эледа, камень сей, начиненный истинной благодатью, если еще раз осмелится она взять в руки орудие колдовства.
Митка водила глазами по сидящим, отыскивая среди них Янира, и почти ничего не слышала. И думала только об одном – вот сейчас убьют ее, и они больше не увидятся. Никогда не увидятся.
Перед ее лицом сломали иглу – такую же, как была у нее дома. Кусок холста кинули в огонь, разведенный на небольшой жаровне. Пепел рассыпали в воздухе, а она стояла на коленях, и пылинки эти падали, оседали у нее на волосах.
… Маленькую карету нагнал у городской заставы закутанный в плащ всадник. Митка пряталась в глубине кареты, потирая сбитые жестокими веревками запястья, и ни о чем не думала, проваливаясь в тяжелую дрему. Последние дни ей нездоровилось; кружилась голова, слабели руки и ноги, мутило. Башня сил не прибавляет; счастье, что выпустили – живую. Снег сыпал – хлопьями. Было тепло и тихо; ее не трогали, не кричали «Говори!» - немногое оставшееся ей счастье.
Они остановились напоить лошадей, когда конский топот догнал их и знакомый голос крикнул, срываясь:
- Митка!
Рванувшуюся из кареты Митку не сумел удержать бородатый пожилой стражник. Да, впрочем, не особенно и пытался…
Они прижались друг к другу только на краткое мгновение, но мига этого хватило Митке, чтобы снова стать живой. Янир любит ее, он вернулся за ней, и теперь все будет хорошо. Он совсем промок, усталый и запыхавшийся, но целовал ее руки, волосы, губы, прижимал ее к засыпанному снегом плащу так, что она поверила в свое счастье. Но потом сказал – и тусклым был его голос.
- Я – попрощаться, Митка. Только попрощаться.
Митка взглянула в его глаза. Отстранилась.
- Ты больше не любишь меня?
Он отвел взгляд.
- Я люблю тебя, - проговорил тихо. – Но я не могу. Я княжич. Отец нашел мне невесту. Так надо.
На его непокрытых волосах оседал и не таял снег, а глаза не на ягоды крыжовника походили – на два сожженных дотла уголька. Митка дотянулась, стерла с худой его щеки растаявшую каплю.
- Да, - прошептала она эхом. – Так надо.
- Я люблю тебя, слышишь? – он тряхнул ее за плечи. – Я больше жизни тебя люблю! Но так надо, пойми, Митка! Я должен.
- Да… конечно…
- Я должен. Я наследник. Я не забуду тебя, Митка. Никогда не забуду.
Она отстранилась, плотнее запахнула плащ, дрожа от озноба.
- Иди… пора тебе, езжай…
Рубиновый камень под рубашкой на ее груди наливался жарким сиянием.

* * *

Скрипучей телегой катилась жизнь, переваливаясь с боку на бок в глубоких колеях. Белые от пыли колеса скрипели, несмазанные. Ниточки седины прошили светло-русые, как закат в лесу, волосы, возле глаз легли морщинки. Гомонила по утрам деревня, падали к ночи снега. Лес успокаивал птичьими трелями. Тихо дышал во сне сын.
Вернувшись домой, Митка выбросила вышивальные иглы и моточки ниток, бросила в печь единственные пяльцы. Не плакала – смотрела сухими глазами, как сгорали, обугливаясь, некрашеные круги. Камень на золотой цепочке, который она должна была носить, не снимая, давил на грудь… и на круглеющий живот, в котором сначала слабо и неловко, а потом все более требовательно стучался, ворочался, заявлял о праве на жизнь кто-то маленький и дерзкий. Мита хотела, чтобы у него, безотцовского, были такие же зеленые, как ягоды крыжовника, глаза.
Олль родился темноволосым, громким, а на правой щеке у него уже в два месяца появилась ямочка. И не пропала до сих пор. А еще у него была привычка насмешливо вздергивать бровь – так же вздергивал и отец его, и дед – князь Милош.
Они жила негромко и скромно. Бабушка умерла восемь лет назад, успев порадоваться на внука. Ей единственной рассказала Митка, что с ней было в столице, и ей же показала камень, который не могла снимать даже в бане. Бабушка только молча кивнула. Сухая и строгая, она никогда никого не жалела – ни других, ни себя.
Жизнь текла тихо и ровно: хозяйство, сын, постаревшая и все чаще болеющая мать. Их семью уважали в деревне, и никто ни слова не сказал – по крайней мере, вслух – отчего вышивальщица Мита принесла дитя без мужа. Мальчик рос. Но вышивальщицей Митку вскоре называть перестали.
Года два не то три спустя Митка все-таки решилась снова взяться за иглу. Упросила соседка – рушник на свадьбу нужен, а она ведь помнит, как вышивала Митка… и заплатит – пусть не сомневается. Очень ведь надо. Митка согласилась, поколебавшись – очень уж хотелось ощутить пальцами прежнюю радость, хотя б ненадолго забыть обо всем. А камень… камень можно и снять, ведь она же без злого умысла. От них, магов, не убудет.
Цепочка точно приросла к шее и на попытки снять царапалась злой болью. А когда Митка, махнув на нее рукой, сделала первые стежки, виски сдавило обручем и потемнело в глазах, игла выпала из ослабевших пальцев. Три дня после этого Митка не могла встать с постели, а задаток – кувшин меда – соседке вернула.
После этого к ней никто уже с просьбами не совался. Жизнь, говорили, дороже…
… Оллю вот-вот должно было минуть двенадцать, когда началась война.

Об этой войне в их деревне говорили глухо и неохотно – сначала. А потом приехали вербовщики; полдня пути до столицы, а в деревне так много крепких мужчин. Маленькое княжество, затерянное в северных лесах, давно уже торчало, как бельмо на глазу, у более удачливых и жадных соседей. Как не воспользоваться случаем, если старый князь слаб и болен, а последние годы выпали неурожайными. Жадных до чужой земли чужаков-кочевников было слишком много, больше, чем могла сдержать княжеская дружина, и князь собирал войско. Родная деревня Митки опустела едва ли не на половину; ушел сосед-мельник, ушли близнецы вдовы-соседки, ушел даже хромой кузнец. Порой Митка плакала по ночам, думая, какая же она счастливая – ее сын еще мал.
Он был мал… только высок ростом – так, что на него уже с интересом посмотрели однажды вербовщики, строен и тонок в поясе. И не по-крестьянски горд – и перед матерью не опускал глаза. Порой Митка по-настоящему пугалась, замечая в детском лице сходство с тем, другим, лицом… зеленые глаза – ягоды крыжовника – в их краях большая редкость. Но если соседи и догадывались о чем-то, то молчали – Митку любили в деревне. Митка знала – Олль бредит ратными подвигами, только куда ему, деревенскому недотепе… пусть даже лучше всех среди сверстников разбиравшемуся в лошадях и умевшему верховодить ребятишками так, что по одному его слову кидались мальчишки выполнять приказанное.
А потом завыли в деревне бабы, не дождавшиеся своих мужиков.
А потом… а потом полусолнечным осенним днем свернул к ее дому гонец на уставшей, измученной лошади...

* * *

Митка стояла у окна и задумчиво теребила волосы. Потом намотала на палец кончик косы и усмехнулась. Это ж как надо было отчаяться, чтобы решиться – к ней. К колдунье лесной, отверженной, к проклятой обратиться. Или силы ратной уже не хватает?
Далеко на юг от них граница. Там будет битва. Там будут мчаться всадники, кричать и падать пешие, сверкать клинки, свистеть стрелы. Там вершится воинский суд. Что сможет сделать она, слабая женщина…
Да полно, что это она! Разве можно помыслить хоть на минуту? У нее сын и больная мать, а ее просят отдать жизнь неизвестно за что.
Понемногу затихала деревня, погружаясь в сон. Уже стихли на улице смешки и запевки девчонок, уже прокричали петухи и мыши угомонились в подполье. В соседней комнатушке ворочалась и стонала во сне мать.
Митка накинула платок и вышла на улицу. Долго стояла, глядя в небо, потом перевела взгляд в конец деревенской улицы.
Вон какие звезды большие. А там, за околицей, - лес. Ее лес. Туда она бегала девчонкой. Туда уходит и сейчас, когда невмоготу становится жить… когда тоска по прошлому и той любви, которой у нее не было, душат ночами и не дают дышать. Ее лес, ее дом, ее мир.
Завтра или послезавтра далеко на юге будут скакать всадники в рогатых шапках. И если те, кто носит на доспехах княжьего оленя, не устоят… у князя хорошее войско, но его мало. Степнякам не понадобится много времени, чтобы дойти сюда, вглубь их маленькой страны, от границы. И тогда они придут. А ее Олль силен и горяч, но еще слишком мал, чтобы защитить себя и мать…
Митка смотрела в небо.
Сколько раз осенними ночами, в пору змеиных свадеб выходила она на улицу и смотрела в небо. Вспоминала погасший взгляд молодого князя и его бессильные руки. А недолгие ночи счастья – забыла. Все забыла, все. Лишь тоска и ненависть питали все эти годы ее душу.
Но там, в доме, спит Олль, так похожий на человека, которого она ненавидит. А человек этот просит помощи. А если бы помощи просил Олль? Старого князя больше нет. Как он умер? В бою, сказал Дарн… измученный гонец, кажущийся от усталости то мальчиком, то стариком. Им всего полдня пути сюда от столицы.
Митка вернулась в дом. Сердце ее было холодным и спокойным. Пусть разбираются сами – они, мужчины. Она только женщина. Она хочет жить.
Потом она подошла к постели сына. Осторожно зажгла свечу, поднесла к лицу спящего мальчика. Он забормотал что-то, повернулся на бок – и улыбнулся во сне. Легла на правую щеку маленькая, такая забавная ямочка…
Митка поставила на стол свечу, достала и развернула подарок князя. Погладила пальцами гладкий шелк. Надо же… и нити здесь, все, как полагается. В ткань – сбоку, чтобы не попортить – была воткнута игла с золотым ушком.

Работа шла неожиданно тяжело, хотя сложной поначалу не казалась. Митка сразу знала, что она хочет вышить. Флаг победителей реет над полуразрушенной башней, а на флаге – княжеский олень. У ворот башни стоит, опустив меч, темноволосый человек. Победитель. Молодой князь. Янир.
Митка вышивала тайком, часто прихватывая ночи, но мать все равно поняла и узнала. Поджала губы, но ничего не сказала – зареклась за эти годы спорить с дочерью, все равно сделает по-своему. Потом Олль застал ее за необычной работой. Не спросил ничего – поцеловал только… взглянув – из-под волос – на выведенный углем рисунок так похоже на отца, что она опустила руку с иглой и едва не заплакала. Он останется совсем один, когда ее не станет.
Митка забросила все дела, переложив хозяйство и уход за матерью, насколько было возможно, на сына. Вышивала, торопясь… и все время чувствовала, как наливается на груди зловещим светом рубиновый камень. И ловила, ловила губами неяркие лучи осеннего солнца, то и дело выбегала в сад, чтобы ощутить дуновение ветра на мокрой от пота и слез щеке. Силы уходили быстро, и Митка торопилась. Ей нужно было успеть.
Как никогда, она стала ласкова с сыном и часто разговаривала с ним вечерами, стремясь рассказать, утешить, наставить… мальчик слушал ее внимательно и чуть хмуро, но чутко - всегда чувствовал, когда на подходе слезы, уходил. Митка смотрела ему вслед – и снова опускала взгляд на проклятую, желанную, ненавистную работу, на которой проступало лицо и знамя человека, которого она любила.
Она не знала, на какой день назначена битва, и торопилась изо всех сил.
Через неделю работа была закончена. Последнюю ночь Митка не спала совсем. Вот-вот должен был выпасть первый снег; уже давно топили печь, и в комнате было тепло и душно. Голые ветви стучались в незакрытые ставни. Камень, точно живой, пульсировал и бился на груди, цвет его сменился с рубинового на кровавый, цепочка потемнела, точно от грязи или крови. Теперь Митка вышивала почти лежа – так сильно кружилась голова.
Иногда она отрывалась от работы и закрывала глаза. Тьма плавала на исподе век. Потом тьма расходилась – и перед глазами ее возникало видение. В огромном поле сошлись друг против друга две армии, и знамена колыхались над их головами, и свистели стрелы, и скакали воины, и гремели трубы. Полчища степняков-кочевников накатывались на обреченный город – и откатывались назад, потому что судьба хранила их. Стрелы свистели рядом с высоким человеком в блестящей кольчуге – и пролетали мимо, потому что маленькая женщина с темными волосами тянула нить за нитью, оберегая его жизнь. Игла сновала в ее руках, и игла эта была вестницей жизни. И вестницей смерти – тоже, но жизнь и смерть часто идут бок о бок.
На рассвете Митка сделала последний стежок и опустила руки. Посидела, пережидая приступ слабости, потом обрезала нить и заправила ее под стежки. Растянула на руках ткань. Темноволосый человек стоял у ворот полуразрушенной башни устало, но гордо. Он победил, его страна будет жить. Будет жить его народ, его воины, его ученые… его сын. Камень обжига кожу. Митка подняла дрожащую руку, нащупала его, сжала. Дернула цепочку – раз, другой, третий. На то, чтобы поднять руки и снять цепочку через голову, уже не хватало сил. Она будет жить, она должна жить. Камень рос, превращаясь в булыжник, наливался силой. Он сжигал ее – и Митка горела, горела, горела в этом огне…
Сжав зубы, Митка схватила со стола пустой стакан и швырнула в окошко – посыпались со звоном осколки стекла. Холодная ночь с запахом прелой хвои ворвалась в комнату. Это ее ночь, ночь ее леса, ее Севера, ее страны. Как громко кричат кочевники, как беспощадно слепит их солнце. Темнота укроет ее, спасет, защитит… не отдаст свою дочь. Дедушка-лось, помоги… как больно, как больно. Ледяной ветер, свистнувший в разломе окна, охватил ее тело. Еще. Еще. Вихрь скрутился в маленький смерч, принимая ее, и Митка закрыла глаза. Она будет жить.
Когда, разбуженный звоном стекла, в комнату ворвался встрепанный спросонья темноволосый мальчик, на постели никого не было. Только крутился, оседая, маленький смерч пыли на полу, и в сердцевине его догорал, словно уголек, камень, бывший когда-то рубиново-алым.

На главной башне столицы развевается княжеское знамя с оленем и вереском. Больше сотни лет это знамя не опускалось перед завоевателями; страну хранит мощь ее клинков. Конечно, причиной тому сила княжеской дружины и удача. Но старики говорят, что так было не всегда, и усмехаются в густые усы. В главной зале замка висит на боковой стене гобелен, вышитый на сером шелке: флаг над полуразрушенной башней, двое у ворот – мужчина, опустивший меч, и маленькая женщина с темными волосами. На шее женщины медальон – рубин в золотой оправе. Старики говорят, что есть единственная ночь в году – темная, перед самой зимой, когда в воздухе пахнет близким снегом и палыми листьями. В эту ночь гобелен оживает, камень на нем вспыхивает, точно живой. И пока гобелен этот висит в главной зале, будет сильна и несокрушима княжеская дружина.
Еще они говорят… впрочем, кто станет их слушать. Может быть, только ветер – осенний, живой, просверкивающий алым единственную ночь в году, в лесу к северу от столицы.

"Атмосферные" - это как? :-))))

Сказка про смех
Из цикла «Осенние сказки»


Было лето – щедрое и вечное, и мир был юным, ибо Господь сотворил его. И бродил Господь между людьми и радовался, и оделял их – радостью и покоем, горем и печалью, удачей, любовью и надеждой.
И только об одном забыл Господь.
Тогда пришли к Нему люди и просили: «Даруй нам, Господи, смех. Будет он лететь по свету и славить щедрость Твою». И даровал Господь смех – всем, кто просил Его об этом.
Первыми пришли к Господу дети. И дал Господь им смех – выше меры. Был тот смех звонким, как пение птиц на рассвете, и чистым, как вода ручья в лесу. Он звенел серебряными бубенцами и искрился, как игрушки на новогодней елке. Смех пах снегом и мандаринами, был теплым, как плюшки бабушки, и бархатистым на ощупь. И смеялись дети – и был счастлив Господь, глядя на них.
И летел тот смех по свету.
И пришли к Господу циркачи – актеры, бродяги и музыканты. И даровал им Господь смех – полной мерой. Был тот смех выжженным на солнце и шершавым, как ладони бедняков, вытертым, как поношенная куртка шарманщика. Он пах потом и пылью, мелом и канифолью, звучал чуть надтреснуто, как старая скрипка. Их смех был беспечным и усталым, радостным и отчаянным. И смеялись циркачи – и смеялся Господь, глядя на них.
И звенел тот смех по свету.
И пришли к Господу дураки и дурки, блаженные и юродивые. И даровал им Господь смех – щедро, хоть и не сполна. Был тот смех синим, как небо в разрывах облаков, легким, как песенки дураков, и запыленным, как древние свитки. Он пах ладаном и железом вериг, гнилью городских окраин и объедками из собачьей миски, а еще – солнцем и нездешним покоем. И смеялись дураки – и плакал Господь, глядя на них.
И бежал тот смех по свету.
И последними пришли к Господу убогие – калеки, прокаженные и больные. И долго молчал Господь, но потом даровал смех и им – одной горстью на всех. И был тот смех серым, как зола, липким, как сажа, и заскорузлым, как несвежие повязки. Твердыми, шершавыми кубиками смех катился по свету, раздирая легкие, и отворачивались люди, потому что он пах отчаянием и безнадежностью. А вкус его был соленым, словно кровь на губах.
И когда засмеялись убогие, долго молчал Господь. А потом повелел, чтобы этот смех никогда не ходил по свету. И смех спрятался, накрывшись рваным одеялом. Он звучит только по ночам – в час, когда темнее всего на свете и кажется, что никогда не наступит утро. И, заслышав его, молчат люди – потому что этот смех отнимает надежду.
Потому что сам становится ею.

16-23.10.2010.

Надо же... Спасибо, так мне еще никто не говорил :-)))
Заходите на Прозу.ру, там мое почти все выложено.

Хочу показать вам еще одну сказку о любви. Она большая, поэтому выкладывать буду кусками.

Пролог

Разнотравье широкой равнины потоками заливал дождь. Конь фыркал и мотал головой, переступая по жидкой грязи копытами, точно надеялся, что всадница повернет его обратно – к городу, к воротам, к привычному стойлу, к мягкому сену, которого, конечно, сейчас мало, но все же… Всадница, погруженная в свои мысли, совершенно не замечала недовольства животного. Низко опустив голову, она бросила поводья, и конь с галопа перешел сначала на рысь, потом на шаг. Смеркалось, и сквозь дождевую завесу почти ничего нельзя было разглядеть.
Холмы подходили к городу с севера и востока. В этой степной стране лесов было днем с огнем не сыскать. Единственная на всю страну большая река Ренна окружала Руту, столицу, почти кольцом – и волей-неволей новые жители селились за рекой. Эта часть так и называлась – Заречье; широкий пояс домов, перемежаемый кое-где чахлыми деревцами неторопливо рос к северу, западу и востоку от крепостных стен и от реки. С юга к городу подходил широкий, плотно укатанный тракт, называемый в народе Княжеским.
Теперь тракт этот обезлюдел. Все, кто успели, укрылись либо в холмах, либо давно ушли – к северу, к границе. Маленькому княжеству Таннаде волей-неволей пришлось просить защиты у северного соседа – королевства Инатты; Инатта помощи не прислала, но хоть беженцев принять не отказалась – и на том спасибо.
Войско князя Реута – когда-то самого бедного, а теперь самого наглого из всех южных князей – подошло к столице с юга и остановилось на расстоянии двух полетов стрелы. Кого только не было в войске Реута! Еще совсем недавно правитель крошечного, лоскутного Радополя, он стал теперь завоевателем и повелителем шести таких же маленьких государств, поставил на колени южного соседа Таннады – князя Эллиса – и упрямо и методично двигался к столице, оставляя на своем пути выжженную пустыню.
И, как водится, опережая беженцев, по стране покатились слухи. Говорили, что с войском Реута идет маг огромной силы. Говорили, что князь Тирайн Леа-Танна, правитель Таннады, - единственный, кто сможет остановить этого мага. Говорили, что… да мало ли что говорили. А жители тем временем бежали либо в Руту – под защиту стен, либо, махнув рукой, уезжали на север – авось на Инатту у князя Реута наглости не хватит.
Посмотрим, посмотрим…
Хлюпали по грязи копыта коня. Всадница покачивалась в седле, словно не замечая дождя. Темнело.
На краю военного лагеря Реута всадницу окликнула стража. Женщина спешилась и, похлопав коня по мокрой спине, что-то неторопливо и негромко проговорила. Стражники неожиданно подтянулись, расступились, почтительно склонили головы. Женщина распахнула плащ, показывая, что нет у нее с собой ни меча, ни кинжала, и, бросив поводья одному из солдат, так же неторопливо пошла вслед за вторым. Путь их лежал к центру лагеря, к небольшому, отдельно стоящему шатру, богато украшенному вышивкой.
Возле узорчатой занавеси солдат сделал знак обождать и не без робости шагнул внутрь. Спустя минуту вышел и махнул гостье: входи, мол.
В шатре горели светильники, было тепло и сухо. Женщина осталась стоять у входа – с раскисших, промокших сапог ее сразу натекла лужа; вода капала с края плаща. Теплый воздух после слякоти и сырости снаружи навевал сон. Женщина стояла и молчала.
Высокий светловолосый человек лет тридцати сидел за маленьким походным столиком и что-то писал. На столе среди разбросанных исчерканных свитков, перьев, рядом с недопитым кубком валялся серебряный медальон на длинной цепочке – летящая над линией горизонта птица - знак мага Воздуха.
Тихо было в шатре, только масло потрескивало в светильниках да слышались голоса солдат и шум дождя снаружи.
Не поднимая головы, человек бросил сухо:
- Я слушаю…
Женщина молчала. Пальцы ее, сжатые в кулаки, побелевшие от напряжения, прятались в складках плаща.
- Я слушаю, - повторил маг, поднимая голову.
Женщина молча отбросила капюшон.
Маг легко и резко поднялся, сделал шаг навстречу – и остановился, точно налетев с размаху на невидимую преграду.
- Ты… – тихо, едва слышно выговорил он, бледнея. Через пару секунд овладел собой, хмыкнул: - Не ожидал.
Женщина склонила голову.
- Приветствую тебя, великий завоеватель.
Маг нахмурился.
- Зачем ты пришла? – спросил он, отходя к столу, машинально поднимая перо.
- С просьбой. К тебе, - она по-прежнему стояла у входа.
- Князь послал? – хмыкнул маг, бросив перо обратно.
- Нет, - женщина не отвела взгляда. – Я сама. Он и не знает ничего… - и усмехнулась: - Если б знал - запер бы меня, чтоб не сбежала, да только – что мне замки?
- Это верно, - невпопад согласился маг. Вздохнул: – Ну и чего же ты хочешь?
Гостья прямо посмотрела на него, но потом опустила голову. Темно-рыжие волосы ее отливали медью при неярком свете светильников.
- Отведи войска… - голос ее сорвался, она чуть качнулась вперед. – Прошу тебя, Саадан. Ведь ты же можешь приказать Реуту!
- Нет, - маг говорил сухо и четко. – Камень должен стать моим.
- Не твой он… - женщина шагнула к нему. – Не твой! Эти Камни… они твои в той же мере, что и Кервина, и Тирайна. Вы творили вместе!
- Вместе, это верно. Но если ты помнишь, это была моя идея. Я больше знаю, больше могу.
- Ты губишь людей… просто так, ни за что, из-за своих амбиций!
- Это же можно сказать и о твоем муже, княгиня Таэлла.
- Нет!
- Закончим этот разговор, - устало поморщился Саадан. – Если у тебя есть что сказать по существу… предложить, например, то я готов тебя выслушать. Если же нет - эмоции мне здесь не нужны, я сегодня устал.
- Что ты хочешь взамен? – прошептала Таэлла.
- Ты знаешь, - холодно проговорил маг. – Я не согласен на замену. Мне нужен Камень. Только он. И я получу его, потому что остальные два уже стали моими…
Она взглянула недоуменно. Поняла; в больших зеленых глазах плеснулся ужас.
- Так ты…
- Да, - кивнул маг, наблюдая за ней. – Кервин, умирая, отдал свой Камень мне и попросил сберечь…
- Вот что… - Таэлла выдохнула, чуть обмякла. – О его смерти я знаю.
Наступила тишина. Таэлла облизнула сухие губы, расстегнула фибулу у горла.
- Да сядь ты, наконец, - маг шагнул к ней, помог снять намокший, тяжелый плащ, подвел к стоящему в углу креслу. – Выпей вина, ты же с дороги. Есть хочешь?
Она покачала головой, тяжело опустилась в кресло. С силой провела рукой по лицу, словно стирая усталость.
- Представляю, как мечется сейчас твой муж, - сухо проронил Саадан. - Впрочем, зная тебя, могу сказать, что это в твоем духе. Ты ничуть не изменилась… такая же сумасшедшая. Ты вообще-то понимаешь, что сейчас творишь?
- Ничего особенного, - она пристально смотрела на него.
- Ну, да… за исключением того, что ты сейчас в моей власти, княгиня, полностью. Одна, безоружная, без защиты. Я могу сделать с тобой все, что угодно.
- Например? – Таэлла усмехнулась.
- Например, - маг помолчал, - могу в обмен на твою голову выпросить у Тирайна все, что угодно. В том числе и Камень. Уверен, он согласится на все за твою жизнь и свободу.
- Ты этого не сделаешь, - лицо ее было спокойным.
- И кто же мне помешает? – улыбнулся он.
В комнате опять повисла пауза.
- Саадан, там мой сын, - вдруг тихо проговорила Таэлла. – Там… там мирные люди. Зачем тебе их смерти?
- Я же сказал, - голос мага затвердел, - мне не нужна ни кровь, ни смерть. Отдайте мне Камень, и я могу уйти прямо сейчас.
Он залпом осушил бокал с вином и взглянул на нее.
- Сын… Я знаю. Ему сколько – года четыре сейчас?
- Три…
Ветер раскачивал стены шатра и, казалось, обрывал слова. Мокрые ветви, что ли, шумели снаружи, и в шелесте их слышались старые слова? «Саадан… Саадан…» - шептали листья.
- Да, - задумчиво сказал Саадан, - странная встреча. Я, признаться, когда увидел тебя, думал, что ты испепелишь меня прямо здесь, на месте.
Таэлла покачала головой – и прямо взглянула ему в глаза:
- Ты же знаешь, что тебя… на тебя я никогда не подниму руки. Никогда.
Молчание, повисшее меж ними, тихо звенело от напряжения.
- Ладно, - вздохнул, наконец, Саадан. - Княгиня, если у вас есть что еще сказать мне…
Женщина вскочила - и вдруг упала на колени.
- Прошу тебя! Оставь нас в покое!
- Мне не нужен ни ваш город, ни ваше княжество, - поморщился маг. – Если вы не станете сопротивляться, лично я не трону никого. Выдайте мне то, что я прошу, и я уйду. А без меня Реуту никогда не одолеть вас. Я не хочу крови. У тебя все?
Не дожидаясь ответа, он хлопнул в ладоши, и узорчатая занавесь откинулась почти мгновенно. Одетый в черное солдат вытянулся на пороге.
- Уведите, - Саадан кивнул на женщину. – Накормить, содержать с почетом. Выспись, Тала. Завтра утром тебе вернут коня, и ты сможешь уехать.
- Но…
- Я все сказал.
Двое охранников вежливо, но твердо взяли ее за локти.

Ветер хлестал по ветвям, колыхал занавеси шатра. Пламя нескольких свеч едва заметно вздрагивало.
Тала смотрела на это пламя невидящими глазами.
Десять лет. Десять лет жизни – без него. Седая прядь в волосах, угасшие глаза, спокойный и ровный голос. Три года живет на свете мальчик, который должен, обязан был быть его сыном. И два самых близких ей человека завтра встанут друг против друга с оружием в руках. Было от чего желать сойти с ума.
«Ты совсем не изменилась….»
Изменилась, Саа, еще как изменилась. Она горько усмехнулась, тронула виски – там, под уложенными короной косами, отчетливо проступают седые пряди. Чего стоила мне весть о твоей гибели, Саа… один Господь знает, да вот Тирайн еще… Если после смерти отца у меня еще оставались силы жить, то когда пришло известие о твоей гибели, в целом свете не осталось ничего, что могло бы задержать здесь, у последней этой черты. А у края обрыва, поросшего терновником и вереском, оказался лишь один, чьи руки успели схватить меня, задержать, не пустить. Оставить в жизни. Выжила… Видно, магия его Земли укротила Огонь моего отчаяния. Теперь маленький Лит, рассердившись, поджигает игрушки, а у меня… пепел у меня внутри, зола да угли, и ни искорки уже не осталось.

… Тала, смотри, как я его раздую! Смотри! Можешь поджечь вот эту щепку? У меня получается, смотри!
Звонкий смех, исцарапанные пальцы, перепачканные земляникой, чуть вздрагивают от волнения… первые опыты, первые удачи… Ручей и скала на окраине города, там они собирались в детстве – трое мальчишек и она, Тала… Таэлла ин-Реаль, огненный маг… где теперь та рыжая девочка с зелеными, как малахит, озорными глазами, в глубине которых мелькали веселые искорки? Вихри оранжевых закатов ловила она губами, могла подчинить себе небесное золото и земную медь, и воздушные вихри крутились вокруг, питаясь ее яростными искрами. Академия, первый месяц занятий…
… Тала, ты знаешь, меня вчера господин учитель похвалил. Сказал, что из меня выйдет толк.
Пальцы перепачканы чернилами, ветер треплет светлые и темные пряди, перепутывая их, играет рукавами длинных форменных мантий. Академия, второй курс….
… Тала… знаешь, я давно хотел тебе сказать…
Снова Академия, выпускной… легкое ее белое платье слабо мерцает в свете свечей, искрами поблескивают его глаза.
Не говори ничего, не надо!
Если бы ты не уехал тогда…
Если бы…
Если бы…
Поздно.


Часть первая
Тала

Тала - Таэлла ин-Реаль - с раннего детства знала, что станет магом. Огонь был ее лучшим другом; маленькие огненные ящерки-саламандры протягивали язычки, искрами касались ладони, когда, обиженная, она плакала, спрятавшись в углу, от обиды на несправедливых взрослых. Проходя с матерью или нянькой мимо здания Академии Магов, она, выворачивая шею, смотрела, смотрела на расхаживающих по двору юных магов в длиннополых одеждах. Уже с шести лет она играла «в волшебников» вместе с двоюродным братом и, важно помахивая гусиным перышком, объясняла восьмилетнему «ученику», как правильно зажигать свечки, - и купалась в восхищенном недоумении мальчишки.
Ох, как стучали зубы, как дрожали колени ясным сентябрьским утром, когда Тала в шеренге таких же перепуганных и счастливых первокурсников стояла в огромном зале Академии и, от волнения почти ничего не слыша, задирая голову, разглядывала высокий сводчатый потолок, колонны, высокие окна, ловила гулкое эхо голосов. Осанистый, пожилой маг – ректор Академии – долго говорил что-то о принимаемых ими обязательствах, о трудностях, которые предстоит преодолеть, о долге каждого настоящего мага прежде всего многому научиться… От его ровного, громкого голоса волнение чуть улеглось, и Тала осторожно повертела головой, присматриваясь к будущим товарищам.
Слева донесся едва громкий шепот. Тала навострила уши. Сосед слева – плотный русоволосый крепыш – откровенно разглядывал ее. Потом толкнул локтем стоящего рядом с ним белобрысого тощего мальчишку и, давясь смехом, прошептал, даже не особенно стараясь понизить голос:
- Смотри, какая рыжая! Точно, Огненной будет!
От снопа жарких искр, попавших на рубашку, крепыш собрался было завопить, но сосед, не моргнув глазом, выпустил из полураскрытой ладони тоненький воздушный вихорек и задул собравший было заняться рукав.
После окончания торжественной церемонии всех троих строго отчитал дежурный преподаватель - но ради первого дня занятий простил. Параграф номер два Устава Академии озорникам, конечно, придется выучить и сдать через два дня, но обязательную в таких случаях отработку великодушно отложили – до следующего раза.
Выйдя из учительской, все трое чинно зашагали по коридору. Дойдя до поворота, остановились, переглянулись – и захохотали. Тала оглядела мальчишек и первая протянула руку:
- Таэлла.
- Тирайн, - назвался крепыш.
- Саадан, - буркнул белобрысый.
- Прости меня, - Тала тронула пальцем прожженную на рукаве мальчишки дырку. – Я не думала...
- Пустяки, - великодушно отмахнулся Тирайн. И с тщательно скрываемой завистью добавил: - Лихо ты меня! Я бы так не смог…
- Делов-то, - пожала плечами Тала.
- Эй, - вмешался проходящий мимо невысокий – по виду едва лет десяти – темноволосый мальчик. – Это вы на церемонии драку затеяли?
- Вот еще, - фыркнула Тала. – Делать нам больше нечего! Топай давай отсюда…
- Да ладно, чего ты? - удивился белобрысый Саадан. И улыбнулся мальчишке: - Иди сюда. Ты кто?
Длинный, как зимняя ночь, второй параграф Устава они сдавали уже вчетвером.

Приземистое, неказистое на вид здание Академии магии стояло меж величавых, старинной постройки домов в центре столицы как петух в стае павлинов. Тем не менее, окрестные «павлины» гордились таким соседством. Золотая с черными буквами доска над входом, символ Единства Стихий у ворот – четыре стрелы перехвачены крест-накрест тонкой лентой, ажурная решетка ограды, большой сад вокруг – даже если ты замшелый провинциал, все равно удивляться такому соседству не станешь.
Меж старых, раскидистых вязов и каштанов с хохотом и криками носилась на переменах ребятня. Мальчишки и девчонки кидались друг в друга каштанами и желудями, дразнились – совсем необидно. С легкой долей снисходительности посматривали на них старшие – почти взрослые юноши и девушки, без-пяти-минут-маги, важные, словно профессора, в своих длиннополых темно-синих мантиях.
Никто уже не вспомнит, сколько лет назад поднялся этот дом на улице Каштанов. Старожилы расходились во мнениях – одни говорили, что сотню, другие – что две; сами маги снисходительно выслушивали оба мнения и усмехались – если вообще давали себе труд выслушивать обывателей. Даже ученики Академии – совсем еще зеленые – сверху вниз посматривали на студентов Университета – хотя студенты, птенцы, созданного тридцать лет гнезда человеческой Высокой Науки, годами были явно постарше.
В Академию принимали детей, начиная с двенадцатилетнего возраста. Маги могли рождаться у магов, а могли – в обычных семьях, где никто сроду ворожбой не занимался и само слово «магия» заменял житейским «чары». Никто не мог бы угадать наперед, какой из появившихся на свет ребятишек станет волшебником – обычно способности начинали проявляться только в семь-восемь лет. В Гильдиях уже долгое время вели серьезнейшие исследования, выстраивали научные гипотезы, но дальше предположений дело пока не продвинулось. Все в руках Стихий, говорили маги, и это было воистину так.

Где отыскивали маги будущих учеников, знали только в Гильдиях. В дальних поселках, в глухих лесных домиках (почему-то в семьях лесников девочки-Земные появлялись на свет с завидной регулярностью, едва ли не через поколение), на хуторах, в уездных городах, в столице… Кто-то приходил сам. Кого-то приводили и всеми правдами и неправдами упрашивали взять родители: иметь в семье мага считалось почетом; и то – платили волшебникам в Гильдиях столько, что можно было не тревожиться о хлебе насущном. Так бывало в столице или крупных городах, в которых работали Гильдии. К родителям из деревень, необразованным, зачастую испуганным странностями чада, волшебники приезжали сами. Во всем блеске парадных мундиров и наград. С могучими посохами (а как же, без этого – не поверят!). Сулили золотые горы, обещали жизнь без забот и всеми правдами и неправдами старались добиться согласия учить детей в Академии. Кого-то – и на казенный счет, если малыш талантлив, а семья бедна. Еще бы! Необученный маг может иной раз такого натворить, что и десяток дипломированных мудрецов потом не расхлебают. Многие соглашались. Отпрыски отправлялись в столицу; кто-то возвращался потом домой и диплом Академии вешал на стенку, занимаясь мелкой ворожбой; кто-то оставался работать в Гильдиях – семьи таких навсегда забывали, что такое нужда.
Отказавшихся сильно не притесняли. Если была возможность, к каждому такому втихомолку приставляли наставника – чтоб посматривал да подучивал. Часто юные мельники, плотники или кузнецы и не догадывались, что соседский дядько, который по десяток раз на дню попадается на улицах и к которому мать посылает будто бы за солью, - маг высочайшей квалификации, присланный сюда Академией. Не догадывались об этом и соседи – пришлый и пришлый, живет тихо, зла никому не делает… только вот если у такого кузнеца или там плотника лошадь подковать или стол сработать, то будет тот стол сотню лет стоять и внукам твоим достанется. А потом, когда вырастет маленький маг, к нему пойдут люди и будут с завистью вздыхать про себя: ну, чисто волшебник или слово какое знает.
Заканчивали Академию обычно в семнадцать лет, и с этого возраста маги официально признавались совершеннолетними – в отличие от обычных людей, для которых совершеннолетие установлено в двадцать. Откуда и почему пошло такое неравенство, сейчас уже никто из людей не помнил; оно – так, и все тут. Маги, конечно же, помнили и знали. И на лекциях ученикам рассказывали и о последней большой войне, и о том, как сто сорок лет назад численность магов упала до критического предела, и там уже не до различий было – приходилось выживать, и неоперившиеся птенцы работали и воевали наравне с седыми, изрезанными шрамами наставниками.
Обучение магов было поставлено в Академии достойно – это признавали все. Выпускники – юнцы, вчерашние мальчишки и девчонки – могли почти без труда найти работу хоть в королевском лесу, хоть на дальнем побережье: устроиться в морской порт или в любой из цехов ремесленников; имели право наниматься на работу в Гильдии мастеров; могли преподавать в Университете (студиозусы сперва смеялись над преподавателями младше себя - после нескольких уроков притихали).
Университет официально принимал на работу юных магов – возраст не имел значения, пусть даже они бывали старше студентов всего на год-два, а то и совсем ровесники. Правда, чаще всего требовалась дополнительная специализация. Молодые маги должны были пройти еще двухлетний курс обучения в Гильдиях (Воды, Воздуха, Земли или Огня – смотря по природе Стихии), принести присягу – а уже потом получали все права (а с ними и обязанности) взрослых. Заведующая кафедрой Огненной магии, в прошлом сама боевой маг с сорокалетним опытом, например, открыто объявляла в требованиях на должность даже ассистента: диплом Гильдии обязателен. Господин декан факультета природных недр, к которому относилась кафедра Земной магии, был с ней полностью согласен. Кафедры Водников и Воздушников столь категоричны не были, но… и ежу понятно, что на должность преподавателя мага без обучения в Гильдии возьмут лишь по ооочень большой счастливой случайности. Случайностью считалась, разумеется, рекомендация все тех же Гильдий.
Исключения бывали, но редко. В Гильдии Огня работал совсем еще молодой маг Трелль, который закончил, говорят, Академию в пятнадцать, тут же был принят на работу – без всякой дополнительной специализации, а через год его с руками оторвала Гильдия рудознатцев, открывшая новое месторождение где-то на Севере.
Обучение в Академии было платным, но при известном прилежании и наличии таланта учеников переводили на казенный счет; большое подспорье для бедняков. Преподаватели не делали разницы между богатыми и бедными – это дела и игры для людей; нас, осененных дыханием Стихии, не должны волновать земные низменные прихоти. И как-то получилось само собой, что и ученики быстро переставали рядиться друг перед другом богатством или знатностью отцов; кто ты сам и что можешь – вот что важнее. Сын мага, ремесленника или министра – какая разница. Если отец твой – советник короля, но ты не помнишь таблицу сочетаний Сил, то грош тебе цена.
Впрочем, профессор Керсайт ин-Реаль, никогда не стал бы хлопотать за дочь – у него были строгие понятия о справедливости. Отцом Тирайна Леа-Танна был князь маленького сопредельного княжества Таннада, но ровным счетом никаких прав Тирайну это не давало. Кервин Ролл, бастард кого-то из влиятельных лиц, о происхождении своем вспоминал лишь, когда получал от отца деньги – а случалось это ой как нечасто. Саадан ар-Холейн, сын погибшего в приграничной стычке бедного армейского офицера, матери не помнил, его воспитывала тетка, белошвейка из модной лавки. Оборвыш - не пара приличной девочке? Отец так не считал. А всем остальным не было ровным счетом никакого дела. За темными мантиями учеников Академии не было видно, богатый ли камзол на тебе или бедняцкие лохмотья.
Нельзя сказать, чтобы Тала уж вовсе не обращала внимания на пересуды и шепотки («дочка профессора, а связалась с оборванцами… эй, в какой мусорной куче ты их нашла?») за спиной. Но чаще это бывали соседские ребятишки или дети приятелей отца, а отвечать на оскорбления людей – магу… себя не уважать. Впрочем, при случае девочка могла и ответить – так, что обидчик поспешно ретировался под хохот окружающих, потирая горящие уши. Будущий маг Огня за словом в карман не лезла. Тирайн обычно храбро кидался защищать ее.
Самым добрым и безответным из них был все-таки Кервин. «Князь с одного бока», он ни капли не соответствовал своему, пусть и наполовину, но высокому положению. Незаметный, темноволосый, но веснушчатый, с виду он походил на сына прачки и батрака, богатый камзол сидел на нем, как на корове седло, а связать две фразы было невиданным достижением. Что, впрочем, напрочь пропадало на уроках – преподаватели уже ко второму курсу удивленно-испытующе посматривали на нескладного обормота, шутя играющего водными стихиями, и все чаще подсовывали ему книги, для прочих не предназначенные.
Впрочем, всех четверых в этом смысле Стихии не обидели. Тала – в конце четвертого курса у них начиналась специализация - сначала подумывала в сторону Университета – ей прочили карьеру профессора. Потом, правда, все-таки выбрала боевую магию – и не пожалела ни разу, что ей до пыльных фолиантов и тишины научных аудиторий. Тирайна, хоть и земного мага, сразу после выпуска забрала к себе Гильдия мореходов. Саадана уже к пятому курсу вырывали друг у друга Гильдия магов Воздуха и все та же Гильдия мореходов; впрочем, и ежу было понятно, что выберет в итоге маг-воздушник.
Огонь и воздух, небо и земля, какие же они были разные. И – понимали друг друга с полуслова.
Как-то так получилось, что Тала – тощая, долговязая девчонка – с самого начала была заводилой в этой маленькой компании. Мальчишки слушались ее с полуслова; неважно, было ли это «А давайте на озеро удерем!» или «Какие вы скучные, мальчики, в вас же ни капли романтики!» - они, как верные собачонки, бежали следом. И хотя со стороны казалось, что эти четверо – равны так, что равнее не бывает, а все же взрослые подчас вздыхали и улыбались, глядя на рыжую девочку и ее верную свиту. Подружек у Талы никогда не водилось; некому было морщить нос и говорить «фи», глядя на отчаянные выходки… впрочем, «фи» говорили, наверное, за спиной, вот только им четверым было – наплевать…

* * *

Когда им исполнилось по семнадцать – Тала запомнила этот год, он поворотным стал – все изменилось. Все чаще мальчики – нет, уже почти юноши – говорили о чем-то без нее. Они по-прежнему охотно посвящали ее в свои дела и секреты, но первая скрипка принадлежала теперь не ей.
К семнадцати годам Тала превратилась в девушку – высокую, стройную, гибкую, с насмешливым взглядом ярко-зеленых глаз; медные косы придавали ей подчас величавость королевы – когда она давала себе труд уложить их в высокую прическу, а не замотать узлом на затылке. Пропали девчоночьи веснушки, развязность и неловкость движений уступили место плавности и неуловимой легкости, странному очарованию. Мальчишки же внешне оставались совсем мальчишками, угловатыми и неуклюжими, длиннорукими и лохматыми. Приятельницы, кузины, знакомые часто недоумевали: «Что ты нашла в этих обормотах?». Но даже самой себе Тала не решалась рассказать, как в этой мальчишеской неуклюжести порой проглядывали будущие сила и строгость – и как порой у нее перехватывало дыхание, когда она ловила этот мгновенный – еще будущий – проблеск.
Все чаще решающее слово оставалось за одним, и все принимали это как должное – быть может, оттого скоро стало казаться, что так было всю жизнь и не может быть иначе. И Тала уступила без споров – словно время пришло, словно ей тоже стало важным – подчиняться именно ему и именно так...
А он словно и не замечал этого. И не выделялся вроде бы ничем – но вот поди ж ты. В их четверке каждый был ярок по-своему; как можно было сравнивать тихое упрямство Кервина или добрый юмор Тирайна; неяркий свет Саадана или взрывную непредсказуемость Талы. И все-таки, все-таки… Сдержанный, спокойный, негромкий, именно Саадан стал для них связующим звеном. Только в его присутствии, порой думала Тала, четверка становилась действительно четверкой; они могли безоглядно и открыто хохотать, острить, откровенничать и спорить… Неразлучные, поклявшиеся в дружбе на всю жизнь… ах, юношеские клятвы, наполненные высоким пафосом и огнем души; понимали ли они, чем потом обернется эта дружба?
…Наверное, это был первый раз, когда она поняла, что все изменилось. Выпускной бал Академии – светлый июльский вечер, музыка в распахнутых окнах, цветы, цветы, цветы, улыбки – смущенные и несмелые, и озорные, и слегка надменные. И танцы. Они кружились по залу – ученики и преподаватели вперемешку; кто сказал, что нельзя танцевать взрослым, если выпуск празднует молодежь? Удостоиться приглашения от ректора Академии, мессира Аленто мечтали почти все девушки-выпускницы – маг танцевал великолепно, а уж если добавить к этому его чуточку старомодную учтивость и мягкую, доброжелательную улыбку… Белые, розовые, голубые платья девушек, серебристые и стально-серые костюмы юношей, строгие синие мундиры преподавателей сливались в один пестрый круг.
Талу приглашали многие – столь многие, что порой ей приходилось отказывать сразу двоим, отвечая на приглашение третьего. Она и сама знала, что хороша: медные волосы уложены в высокую прическу, две вьющиеся пряди выпущены вдоль лица, белое платье – совсем простое, только с неяркой серебряно-зеленой нитью вышивки на груди, но так красиво облегает гибкую фигуру. Серебряный браслет – подарок матери на выпуск – поблескивает изумрудами, и такие же длинные серьги качаются и тихо позванивают при ходьбе.
Тала любила и умела танцевать. Надо сказать, светские науки, против ожидания, преподавались в Академии так же тщательно и точно, как и все, что было связано с магией, и отлынивать от них не разрешалось. Тала, впрочем, и не отлынивала – ее часто ставили в пример другим. Унаследованные от матери гибкость и музыкальный слух давали ей возможность без труда усваивать даже самые сложные фигуры танцев. Мессир Ферс, учитель танцев, нередко брал ее в пару для показательных танцев – предмет зависти и гордости почти всех юных магичек.
Ее верная свита, впрочем, тоже не скучала. Тирайн приглашал Талу чаще других, но и он, случись получить отказ, не оставался без дамы. Кервина часто можно было видеть в паре с высокой черноволосой девочкой с предпоследнего курса. А Саадан на бал опоздал – и влетел в зал, запыхавшись, когда уже давно начались танцы.
Почему-то в тот вечер Тала то и дело искала его глазами. Как-то неуловимо выделялся он среди танцующих и притягивал многие взгляды – доброжелательные, удивленные, заинтересованные. Выйдя из зала, чтобы отдохнуть и выпить лимонаду, Тала слышала, как Терция Олль, известная язва и насмешница, проронила в адрес Саадана что-то весьма интригующее. Мысленно Тала показала ей язык – жди, как же, станет он тебя приглашать, ты ж ему все печенки проешь.
Отойдя к высокому, узорному распахнутому окну, Тала присела на тяжелую мраморную скамью. Ветерок, влетавший в распахнутые створки, шевелил пряди на висках. Ноги гудят. Как хорошо. Все хорошо. Все!
- Тала! – рядом неожиданно возник Тирайн. – Куда ты пропала? Сейчас твой любимый, «Листья осени». Пойдем скорее!
- Ой, да, - вскочила девушка. – Как же я могу пропустить…
- Тала… ты не откажешь мне?
Тала с едва заметной усмешкой взглянула на Тирайна. Разрумянившееся лицо, улыбка – а в глазах почти мольба. Как отказать?
Но когда они вошли в зал и Тала остановилась, чтобы поправить браслет на запястье, рядом прозвучал знакомый голос:
- Тала… позволь пригласить?
Она вскинула голову и увидела Саадана. И теплая волна неожиданно поднялась в груди – так, что Тала и сама удивилась.
Не раздумывая больше, девушка присела в поклоне, поднимая руку на плечо Саадана. И только краем глаза поймала обиду на лице Тирайна… пусть, она извинится перед ним потом.
Странно, почему Тала никогда не замечала, как хорошо он танцует? Мягко, уверенно, легко… она и с плохим-то партнером танцевала превосходно, а уж с таким… Они почти не касались паркета.
- Наконец-то, - чуть насмешливо протянула Тала. – Первый танец за весь вечер. Или ты забыл про меня?
- Как я мог забыть, - неожиданно серьезно и без улыбки ответил Саадан, подавая ей руку на «дорожку». – Но к тебе же не пробиться. Скажи, ты заранее все танцы расписала?
- Хороша бы я была, - фыркнула девушка, - если б ждала, когда ты соизволишь меня пригласить, и так бы и простояла весь бал у стенки. Ты, по-моему, тоже от недостатка внимания не страдаешь.
- Ты бы стояла? – улыбнулся Саадан. – Не поверю ни за что. Скорее, думала бы и выбирала, которому из пяти кавалеров отдать руку… и сердце.
- Вот еще! – фыркнула девушка.
- Что, не отдала бы сердце? – он явно поддразнивал.
- Отдала бы! – рассмеялась Тала. – Сказать, кому?
- Силы великие! Моя королева, неужели я узнаю имя этого счастливчика первым?
- О да, мой лорд. Непременно. Знайте, что сердце мое навсегда отдано… господину Аленто.
- А я-то думал… - преувеличенно печально протянул Саадан.
- Думал, что тебе? – Тала захохотала. – Ни-ког-да!!
- Кошмар, - он разочарованно наклонил голову – и осторожно придержал девушку, лавируя между танцующими парами. И заметил мимоходом: – Между прочим, тут не поворот, а поклон.
- Между прочим, как раз поворот. Нам господин Ферс говорил, что существует две разновидности этого танца, и более распространена как раз та, что с поклоном… а ты, кстати, как раз это занятие и пропустил!
- Нет мне прощения…
- Есть, - вдруг сказала Тала. – То есть будет тебе прощение, если…
- Если – что?
- Пригласи меня, пожалуйста, еще раз, - попросила она, улыбаясь.
И сердце неожиданно томительно сжалось.
Саадан пристально посмотрел на нее.
- На «Лилию»? Хорошо, договорились. Между прочим, ты великолепно танцуешь.
Тала заулыбалась:
- Благодарю, сударь, - и добавила неожиданно серьезно: - Ты, между прочим, тоже…
Музыка поет - так пронзительно и нежно, что ком встает в горле. Отчего так хорошо? И твердые руки держат ее так уверенно и бережно… почему она раньше не замечала, не видела этого?
- Тала… - негромкий голос спокоен, как всегда, но в глазах – странный, незнакомый, почти сумасшедший блеск. – Я давно хотел тебе сказать…
Но последние такты мелодии медленно повисли в воздухе – и Тала хотела спросить, но не смогла. Танец кончился, пары рассыпались. Саадан поклонился ей, улыбнулся, подал руку, вывел из круга – все, как всегда. И, уже усаживаясь на стул у стены, Тала подняла голову и проводила его взглядом.
К ней подбежали девушки, смеясь, о чем-то спросили – Тала не слышала. Она смотрела на идущего к выходу юношу и молчала. А Саадан, дойдя до двери, обернулся. И посмотрел на нее – прямо, строго.
И этот взгляд почему-то преследовал ее весь вечер.
Всю ночь они бродили по улицам, смеялись и пели, а потом бродили вдоль берега реки. Когда, вернувшись домой на рассвете, Тала рухнула спать, ей снова приснился этот танец – но уже в степи, в выжженной солнцем степи, где было небо - до края горизонта - и пронзительные крики птиц. И Саадан смотрел на нее так же внимательно и ласково, а она не решалась поднять на него глаза – странное чувство вины сковало ее, словно цепями. И она не могла произнести ни слова…
Проснувшись в полдень, Тала выкинула этот сон из головы. Ее ждали в Гильдии магов Огня. Слишком важное дело предстояло сегодня – собеседование.

* * *

Занятия молодых магов проходили, в основном, в зданиях Гильдий, изредка прихватывая здания Университета. Вообще у Университета отношения с волшебниками уже много лет держались самые лучшие. Часть преподавателей-магов, отчитав лекции студиозусам, неслись на всех парах в разные концы столицы, каждый в свою епархию. Юные волшебники каждый год приходили в Университет на практику; это, конечно, головная боль для ректора, зато польза от помощи их наставников была куда больше, чем все расколотое, залитое, разрушенное и засыпанное магами-недоучками.
Четыре строгих, скромных здания в разных концах города, четыре Храма Силы, четыре тайны… Туда и попасть-то было не так просто – выпускники Академии из кожи вон лезли, чтобы прослыть лучшими из лучших и получить право входа в заветные высокие двери. В столице ходили слухи, что маги-ученики приносили страшную клятву, едва ли не кровью: о том, чему вас тут учат - никому… Родные счастливчиков, получивших рекомендацию для поступления, даже не пытались расспрашивать; сами же маги лишь многозначительно улыбались.
Талу отец никогда не расспрашивал. И жену урезонивал, когда она, особенно на первых порах, подходила к дочери с расспросами. Тала благодарно поглядывала на отца; настойчивое любопытство матери донимало ее подчас очень сильно.
Два года обучения в Гильдиях пролетели почти незаметно; строгая тишина университетских аудиторий и библиотек, шумные, полные споров и хохота, ночные сборища, дрожь в коленках перед очередным экзаменом, волнение и радость от понимания – могу! Вихрь веселой, шумной жизни кружил их в своем водовороте, листопадом роняя странички календаря, весенним ветром в лицо обещая жизнь – яркую, радостную. Правда, очень неожиданным стало одиночество, когда впервые за много лет Тала вошла в высокие, тяжелые дубовые двери Гильдии – одна. А те, без кого так долго не мыслила она своей жизни, вошли в такие же двери, но – другие. Гильдии магов разбирали будущих коллег.
Нет, они встречались по-прежнему, конечно. Но все меньше времени оставалось на эти встречи, все больше затягивала новая жизнь, такая сложная после беспечности Академии. Боевые и целительские заклятия, изучение карт земных и небесных, строгие, подчас жесткие тренировки порой не давали вздохнуть; в последний год недостижимой мечтой Талы стало просто выспаться. Пальцы ее были постоянно обожжены, на платьях то и дело приходилось зашивать дыры от случайных искр; впрочем, и платья носить приходилось все реже, потому что карабкаться по винтовой лестнице в Башню или ловить нужный для заклинаний ветер ночью в мужской одежде было все-таки удобнее.
Саадану и Кервину, к тому же, все чаще приходилось уезжать – то на побережье, то в горы, то еще куда-то, о чем они предпочитали помалкивать. Тала не сердилась за их молчание – ей тоже часто приходилось держать язык за зубами; секреты Гильдии – они все-таки секреты Гильдии. Но когда все четверо собирались вместе, все чаще стала замечать она, что трое юношей говорят о чем-то, понятном лишь им, а при ее появлении – случайно или намеренно – замолкают.

Однажды они условились встретиться, как обычно, воскресным вечером. Тихо гуляла по столице неторопливая осень, вторая осень после выпуска из Академии. Тала опоздала – накануне она поздно вернулась с занятий, к тому же сильно обожгла руку и почти до утра не могла уснуть. Боль приглушила плотная повязка с мазью, которую выдали в Гильдии, но до конца прогнать не смогла, и Тала, уже под вечер подходя к обрыву, на котором собирались они обычно в погожие дни, издалека услышала смех и не смогла сдержать раздражения. Конечно, им весело без нее.
Юноши, смеясь, сидели на залитом солнцем обрыве над рекой. Это было их любимое место; час пешей прогулки – и уже не слышно шума большого города, узкая тропинка, петляя по лесу, поднимается все выше и круче, и мало желающих карабкаться иногда почти отвесно ради крохотной, незаметной со стороны полянки, скрытой переплетением сосен. С трех сторон поляну обступали деревья, с четвертой она обрывалась почти отвесно – величаво несла внизу свои воды река, сияли солнечные блики на воде! Два больших плоских камня, возле которых друзья устроили костровище, образовывали что-то вроде стола; стульями служил изогнутый ствол упавшего дерева.
На расстеленном плаще валялось несколько яблок, бутерброды, возвышалась плетеная бутыль с вином. Наполовину пустые бокалы стояли в стороне. Тирайн, едва удерживаясь на ногах от хохота, балансировал на краю обрыва, дирижируя отломанной веткой, и что-то вдохновенно рассказывал. Остальные то и дело взрывались смехом.
- Ну, конечно, - проворчала Тала, подходя вплотную. – Меня подождать совести не хватило...
Она опустилась на бревно, не забыв подвернуть платье, чтобы не измять. Потянулась к бутылке, едва взглянув на опасно стоящего на кончиках пальцев, на одном чувстве равновесия Тирайна. Еще год назад ахнула бы, наверное, кинулась бы спасать непутевого… то, что непутевый чувствовал землю под ногами так, как собственное гибкое, молодое тело, Тала поняла уже потом. Им всем порой свойственно было такое вот азартное то ли самолюбование, то ли риск на грани – жизнь кипела в крови, счастливое озорство – я могу! – требовало выхода.
- Упадешь если – домой не приходи, - только и проронила девушка.
- Огненный маг не в духе, - захохотал Саадан. – Тир, пригнись – сожжет!
Тала в непонятном порыве раздражения резко и коротко вздохнула, как учили на занятиях, взмахнула здоровой левой рукой. Маленький огненный шар вспыхнул в воздухе, метнулся к сидящему на камне Саадану, ослепляя, чтобы сбить с ног. Это была уже не игра, и Кервин коротко ахнул, срываясь вперед. Но Саадан – то ли инстинктивно, то ли от удивления – взметнул в воздух сжатые ладони; сиренево-серый щит взлетел меж них на мгновение, и рдеющий искрами шар ударился о почти невидимую преграду и отлетел назад. И прянул в лицо девушке, еле успевшей отклониться. Резко откинувшись назад, Тала потеряла равновесие и кувыркнулась на песок.
- Тала! – побледневший Саадан мгновенно уронил руки, щит исчез. Он кинулся к девушке, ошеломленно поднявшей голову, резким рывком поставил ее на ноги. Тала охнула от ужалившей обожженное запястье боли и вырвала руку.
- Тала, прости! Я не хотел, прости меня! - он испугался так, что даже серые глаза его побелели. – Не ушиблась?
Несколько секунд девушка смотрела на него. Потом устало и тускло сказала:
- Я виновата. Извини. Не рассчитала. – И добавила, глядя в его лицо: - Проехали.
Спустя несколько секунд все было уже по-прежнему, и они хохотали над внезапным своим испугом, и Кервин деловито разматывал на руке девушки повязку – посмотреть, он, кроме всего, учился и целительству и проявил в том немалый успех, - и Саадан шутил. Но губы его все еще вздрагивали, и Тала знала – он испугался не за себя, и не ее, а за нее. И от этого почему-то гулко и тревожно билось сердце…
В тот вечер они засиделись на обрыве далеко за полночь. Закат выдался ясным и погожим, и даже порывы ветра заставляли не вздрагивать, а лишь горячили кровь. Осень, но – не холодно, и еще далеко до зимы, еще царит в воздухе непрочное, почти летнее тепло. Уже пора было расходиться – утром всех ждали занятия, но расставаться не хотелось. Наскоро набрав хвороста, запалили костер; молчали, сидя рядом на поваленном ветром дереве. Тала баюкала руку и смотрела в огонь. В костре плясали маленькие юркие ящерицы.

- И все-таки, Саа, - вдруг нарушил молчание Тирайн, - ты, мне кажется, не совсем понял. Если точкой основания взять возврат Силы, то…
- Да понял я, - перебил Саадан. – Просто думаю, как бы это сделать, чтобы без больших затрат.
- Вы о чем это? – удивленно подняла голову Тала. Ничто в прежних их разговорах не подразумевало это.
Повисла пауза. Юноши переглянулись.
- Да… пустяки, - с легкой неохотой отозвался Тирайн. – Задумали тут одну штуку… может, и не выйдет еще ничего.
- Мировое могущество? – пошутила Тала. Только что они говорили о королях и тиранах, о том, как и чем держится власть, и она все еще мысленно была там – на пыльных страницах фолиантов, казалось, политых кровью... Гильдии давали своим подопечным книги, для простых людей – даже ученых - запретные. Будущие маги с юности должны знать, чем и как оплачено их могущество.
- Ну, примерно, - отозвался Тирайн без улыбки. – Только… это не совсем то, о чем ты думаешь.
- Как же я могу думать, если я еще не знаю ничего, - отозвалась Тала отчужденно.
Обида снова уколола ее сердце. Опять они замышляют что-то – без нее. А ведь друзья…
- Нет, просто, понимаешь…, - Саадан посмотрел на нее. – Мы же ведь сами еще ничего не знаем. Как слепые котята, тычемся. А штука может выйти и вправду забавная.
- Да что за штука-то? – Тала уже начала терять терпение.
- Ну… смотри… - Тирайн подобрал на земле прутик, начертил на темном песке круг. – Смотри, вот это – мир, - он обвел рукой вокруг. – Помнишь, нас учили, как он создан: «вначале были Силы, и из их союза создан мир»…
- Да, - перебила Тала, - только ты пропустил - «и была война, и каждая из Сил стремилась одолеть другую и править….»
- Погоди, про войну я помню, - Тирайн хитро улыбнулся. - А вот если «из их союза был создан мир», то кто сказал, что мир не может стать создан еще раз?
- Че-го? – не поняла Тала.
- Понимаешь, мы подумали… если Силу каждой из Стихий объединить с другими, заключив в… ну, неважно что… но в общем, если соединить все четыре Силы, то получится нечто принципиально иное. Позволяющее выйти на новый уровень, понимаешь? Что-то, что позволит создать… ну, новый мир. Новый. Живой, понимаешь?
- Рехнулись мальчики, - протянула Тала.
- Не-а, ни капельки. Ты посмотри, как мы завязаны, как ограничены возможностями применения только одной из Стихий, пусть каждый своей, но – одной. Как часто могут маги двух Стихий соединять усилия? Кому это удается? Величайшим из великих, опытнейшим из опытных. А все четыре несоединимы никогда. А как часто нам необходимо это соединение?
- А еще, - вступил в разговор Кервин, - сколько нового о природе мира можно узнать, если иметь под руками его модель…
- Моде-е-ель? – изумленно присвистнул Тирайн. – Ну, ты скажешь!
- Ну, насчет модели ты замахнулся… - без особой уверенности заявил Саадан, - но все-таки…
- Ребята, - поинтересовалась Тала, - а вам не кажется, что у вас мания величия? В Создатели захотели?
Юноши переглянулись – и захохотали.
- Не без того. Но ты подумай, как интересно может получиться!
- Чушь может получиться, - сказала Тала без улыбки, но не сердито. – Вы замахнулись на то, что под силу лишь Стихиям. Что, надо напомнить, чем все это заканчивалось прежде?
- Кто-то должен стать первым, - пожал плечами Тирайн.
- Угу. Первыми же, кого разнесет в клочья, станете вы. И потом… ладно, пусть, но как вы себе это представляете? Первый закон Йогеля, надеюсь, не забыли? Про горшок с глиняными стенками сказку знаете? Силы ни в коем случае не должны соприкасаться, потому что их проявления уничтожат друг друга. Вода заливает Огонь и…
- Да, но ты посмотри – горшок-то все-таки был, - подскочил Тирайн. – Там, у старика-с-горшком…
- Да это же легенда, Тир! Детская сказочка. Где ты такой горшок возьмешь, и…
- Погоди, Тала, - перебил ее Кервин. – В том-то и смысл, чтобы достать горшок. Никакие даже абсолютно прочные вещества здесь не годятся, ибо ничто не устоит перед силой Стихий. Но если сделать сплав…
Девушка слушала очень внимательно, покачивая головой, взгляд ее затуманился – внутренним зрением она следовала за мыслью. Но потом нахмурилась и подняла руку.
– Стоп. Допустим…я поняла, хорошо. Допустим, вы найдете такой… гм, горшок. Дальше что?
- Как что? Соединение Сил позволит…
- Да это понятно, я не о том. Дальше – что?
- То есть?
- Ну… зачем вам такая Сила? Всякое действие должно иметь вектор направленности, то есть начало и окончание. Даже если у вас получится… в чем я сильно сомневаюсь… но даже если так, куда вы хотите эту соединенную Силу направить?
- О-о-о! – протянули с восторгом юноши. – Было бы что направлять, а применение найдется.
- Дурни, это же будет джинн в бутылке, - фыркнула Тала. – И что вы с ним хотите делать, господа маги? Вместо котенка использовать? Это же не просто Сила... это «что-то» вообще не будет иметь противодействия. И случись что – остановить ЭТО будет просто нечем. И некому. И даже если вы… я сказала «если»… даже если вы сможете это сделать, то зачем вам это? Дворцы возводить?
- Погоди, Тала, - Тирайн улыбнулся, подался к ней. – Это же будет совершенно новое…
- Это будут совершенно старые войны, - медленно и зло проговорила девушка. Резкая, как порыв ветра, злость обожгла, сжала душу. Не понимают. Как маленькие – не понимают! – Историю не читали, господа маги, нет? А нам вот как раз сейчас объясняют… принцип ответа за действие. Сделал – подумай о последствиях. Прежде, чем придумать – подумай, куда будешь направлять, это основа всех открытий. А вы, по-моему, это упустили. Скольким властителям вроде короля Дитриха Второго придет в голову выпустить вашего джинна из бутылки?
- Тала… дураков, конечно, найдется много. Но подумай, как много пользы может принести такой… хм, джинн.
- А сколько вреда? – тихо спросила Тала.
- Ну, Тала, - поморщился Кервин, - если так рассуждать, то наука существует лишь для того, чтобы…
- … чтобы приносить людям пользу, - перебила его девушка. – Грубо и приземленно, но точно. Вам закон Невмешательства напомнить? И вы не хуже меня знаете, почему и когда он был принят. Если бы не… мы бы разнесли по кусочкам планету, потому что Силы – это Силы, ясно?
- Тала, солнышко… - Тир, словно случайно, ласково коснулся пальцами ее руки. – Ты рассуждаешь совершенно по-женски…
- А я вообще-то женщина, если ты не заметил, - так же зло ответила девушка. – Не понял, что это значит? Или объяснить?
Таким же резким движением она встала и, отряхнув измятое платье, быстрыми шагами пошла прочь, в темноту, мимо ошарашенных друзей, которые даже не сделали попытки задержать ее – так стремителен был и ее уход, и эта обида. Только Кервин пробормотал с удивлением:
- Что это с ней? Точно муха укусила…
С тайным удовлетворением Тала заметила, что Саадан не проронил ей вслед ни единого слова.

* * *

На следующий день Тала забыла и о том разговоре, и о непонятном своем раздражении, да и друзья не напоминали ей об этом. Встретившись снова в следующее воскресенье, они смеялись и подшучивали друг над другом – как всегда. Рука у девушки совсем зажила, и все было бы по-прежнему, если бы… если бы не тот странный взгляд, который временами замечала она, взгляд Саадана – не то испытующий, не то встревоженный. Сама себе не желая признаться, Тала почему-то думала об этом больше, чем надо было бы. А, спохватившись, ругала себя манерной дурочкой.
Впрочем, думать особенно ей было некогда. Гильдия Огненных магов гоняла своих учеников всерьез. Мать все чаще хмурилась и вздыхала, глядя, как Тала, возвращаясь домой затемно на почти негнущихся ногах, через силу глотает что-то и валится спать; как часами растягивает пальцы, добиваясь гибкости, как мало не до рассвета горбится над толстыми книгами на непонятном языке. Пятна сажи на щеках, руках, одежде стали, кажется, неистребимыми, в разговоре в словах то и дело проскакивали обрывки древних, никому, кроме магов не ясных, слов. Впрочем, самой Тале все это нравилось. Несмотря на усталость, боль в натруженных мышцах и постоянную нехватку времени. Она и сама чувствовала, как сильно изменилась за это время – стала сильнее, серьезнее и, наверное, чуточку взрослее.
Но бывали моменты, когда вся наука Гильдии вылетала у нее из головы. Стоило появиться очередной записке или кому-то из друзей возникнуть на пороге… и почему-то часто хотелось, чтобы звал ее именно Саадан.
А с недавних пор другая беда… ой, беда ли, лукаво спрашивала мать. Конечно, заметила, и нельзя было не заметить восхищенных, восторженных, любящих взглядов Тирайна. Маленький, русоволосый крепыш превратился в широкоплечего, пусть и невысокого, но крепко сбитого юношу с шапкой русых волос, перевязанных простым кожаным шнурком, и темно-карими, всегда смеющимися глазами. И как он этими глазами смотрел на нее, подружку, прежде всего лишь товарища. О его влюбленности знали, кажется, все, включая дворовых кошек. Правда, смеяться над магом Гильдии мало находилось охотников… и как же шел ему этот светло-зеленый камзол с нашивками – пока еще ученика – на левом рукаве.
Тирайн проводил в доме профессора ин-Реаля, кажется, больше времени, чем в своей комнатушке, которую снимал неподалеку от Академии. Если не бывал занят в Гильдии и не в поездках, каждый вечер, ровно в семь – часы сверяй! – звякал колокольчик, и коренастая фигура, то засыпанная снегом, то мокрая от дождя (станет маг Земли тратить силы на такую мелочь, как защита от дождя), то раскрасневшаяся от сырого ветра, неизменно возникала на пороге. Старая нянька ворчала, но украдкой подсовывала «мальчику» ватрушки, за что Тирайн горячо благодарил ее. Отец посмеивался в густые усы, но подтрунивать над дочерью не собирался - он любил ее. Мать же в открытую восхищалась и внешностью молодого мага, и… и, кажется, его положением. У Тирайна хватило ума еще в детстве рассказать ей, кто он такой.
Впрочем, в отношениях с Талой никаких, ну ровным счетом никаких преимуществ ему это не давало, и он это знал, и мог об это знание разбиться на полном скаку – девушка по-прежнему видела в нем всего лишь товарища, друга. Не больше.
- Послушай, - спросила она как-то в один из вечеров, когда Тирайн, по обыкновению, засиделся у нее. – А почему ты не вернешься домой?
Тирайн беспечно махнул рукой.
- Кому я там нужен…
Тала с любопытством посмотрела на него.
- Ты же сын князя. Как это кому?
- Сын, ага. Младший. И что от меня толку?
- Право старшинства, да? – сочувственно проговорила она.
Тирайн так же беспечно улыбнулся.
- Оно самое. Пока жив старший брат, мне княжеской шапки не видать… да, если честно, и не надо. Не люблю я это дело, насмотрелся. Здесь я сам себе хозяин, а там…
Больше они про это не говорили.
Впрочем, помощь из дому княжеский сын получал регулярно, и не сказать, чтоб бедную. Гильдии платили, конечно, своим ученикам, но мало – на хлеб и комнату хватало, а вот дальше приходилось самим выпутываться. Это золото приходилось им как нельзя кстати. Потом, правда, когда молодым магам стали подбрасывать какую-никакую, но все же работу, стало полегче, но поясной кошель молодого мага Земли все так же бывал открыт для друзей. Только единожды Тирайн, в мрачном подпитии, обронил горько в адрес отца: «Откупается…», но, слава Стихии, слышали его в тот момент лишь Кервин и Саадан.
Теперь все его деньги уходили на цветы, флакончики мазей от ожогов (это вместо духов, которые Тала, к слову, терпеть не могла), книги, в поисках которых Тирайн мог порой по неделе обшаривать книжные лавки, и шпильки в волосы (их Тала постоянно теряла). Шпильки, кстати, - отдельная история. Несмотря на все просьбы, смех, ругательства, проклятия, Тирайн упрямо дарил девушке не обычные, простые, которые держат волосы и не норовят выскользнуть от любого стремительного движения, а каждый раз какие-нибудь этакие. То с головками в виде ящериц – ящерки могли неподвижно лежать, поблескивая глазками-бусинками, а потом упрямо дергали хвостом. То с прозрачными шариками, переливающимися, как морская вода, - под цвет глаз Талы. То с жемчугом, то позолоченные, то с огромными рубинами, сверкающими в рыжих волосах, как огоньки. У Талы накопилось их едва ли не под сотню, они лежали горками по всем шкатулкам, подоконникам и полкам, но каждый раз девушка не могла удержаться от восхищенного вздоха, рассматривая подарок, и Тирайн упорно продолжал дарить ей именно шпильки. Такие шпильки были ее слабостью. Да, непрактично, но красиво же! Ну, и кроме того, они шли ей необычайно.
А еще – гребни, пояса, вышитые кошельки, а еще – флейта работы старинных мастеров (Тала так и не смогла научиться на ней играть). И цветы, цветы, цветы, и сладости… Тала посмеивалась, но принимала. Ей льстил восхищенный взгляд и эти знаки внимания. Только, иногда вздыхала мать, толку-то. Молчит сердце. Не до него пока.
С того вечера, где Тала, кажется, впервые в жизни рассердилась на друзей, прошла пара месяцев, наверное. Тала не замечала ничего, пока мать однажды вечером не обронила мимоходом:
- Что-то Тир давно не появлялся. Не заболел ли?
Тала – редкая свободная суббота! – уткнувшаяся в книжку, подобрав ноги в большом кресле, недоуменно подняла голову. И, подумав, кивнула: правда. Не заболел ли? Узнать, что ли, сходить?

Еще на лестнице она услышала неразборчивые голоса за дверью. Комната Тирайна находилась ближе всех по коридору, была недорогой, хоть и маленькой, но светлой. Впрочем, маленькая-то маленькая, но вместить могла и пять человек, и пятнадцать. Ну, пятнадцати там нет, подумала Тала, прислушиваясь, но кто-то точно есть.
Старухи хозяйки, видимо, не было дома, и на звонок колокольчика никто не откликался довольно долго. Тала позвонила еще раз, а потом толкнула дверь – и та послушно отворилась. Обеспокоенная, девушка бесшумно и быстро миновала коридор и, несколько раз коротко вдохнув и выдохнув, осторожно приоткрыла дверь. И облегченно вздохнула. Ну, конечно… два обормота, выругалась про себя.
Два обормота склонились над широким столом, сплошь заваленным книгами (как всегда), россыпью камней (тоже знакомо – с первых же недель в Гильдии) и рассыпанными хрустальными призмами непонятного назначения (а вот это что-то новенькое). Форменные камзолы валялись на стуле у двери. На диване, тоже заваленном бумагами, вальяжно возлежал большой хозяйский кот. Маги вырывали друг у друга огромный пергамент, исчерченный непонятыми знаками, и появления Талы просто не заметили.
- Ау, господа маги, - громко позвала девушка, выходя на середину комнаты. – Я сюда попала или как?
Тирайн и Саадан одновременно раздраженно отмахнулись – не мешай, мол. Тала поборола в себе искушение запустить каждому пониже спины по хорошей такой искорке, но тут оба – тоже одновременно – оглянулись. И, путаясь в извинениях, кинулись к ней.
Спустя несколько минут часть бумаг и кот были потревожены, сдвинуты в сторону, на освободившемся пятачке возвышался чайник и коробка с пирожными, которые принесла Тала, расточавшими удивительный запах.
- Вы что, товарищи, совсем зазнались? – грозно спросила Тала, когда ей была торжественно вручена большая фарфоровая чашка с чаем. – Охамели, да? А что от зазнайства помогает, знаете?
- Тала, солнышко, прости, - Тирайн покаянно склонил растрепанную голову. – Негодяи мы, право слово. Но не корысти ради, а науки для… сама же знаешь, как оно бывает.
- Науки, - проворчала Тала, сменив гнев на милость – пирожные оказались превосходными. – Две недели уже носа не кажете. Матушка моя, - она бросила насмешливый взгляд на Тирайна, - все глаза проглядела, тебя дожидаючись. Где мой любимый Тир, приносящий цветы, не заболел ли… выгнала меня – проведать. Так что я, считай, с визитом к больному.
- Увлеклись мы, - посмеиваясь, вступил в разговор Саадан, почесывая кота за ухом. – Уж больно интересно получается.
- Рассказали бы, - поддела Тала. – А кстати, где Кер?
- Услали опять, - махнул рукой Тирайн. – Третьего дня уехал, а вернется только завтра.
Тала отставила чашку, легко поднялась, подошла к столу. Карта недр Инатты. Карта водная. Карта воздушная. Гм… все три Стихии, стало быть, налицо.
- А сборник огненных рун где? – спросила она.
У Тирайна вырвалось недоуменное восклицание.
- А ты откуда знаешь?
Тала обернулась и внимательно посмотрела на друзей.
- Как это… о чем – знаю?
Саадан кинул косой взгляд на Тирайна и тоже подошел к ней.
- Ты прости, мы тебе раньше времени говорить не хотели. Думали, сюрпризом. Но мы бы тебя все равно посвятили, Тала, честно.
- Хватит темнить, - резко сказала она. – Выкладывайте.

… Они проговорили дотемна. Карты Северных княжеств, Юга и Островов оказались исчерченными вдоль и поперек. Карта морских путей осталась на милость Кервина. Тир горячился, то и дело вскакивая, размашисто шагал по комнате и, в конце концов, зацепил стоящий в углу шкаф, с которого с грохотом посыпались свитки и – хрустальный глобус… «Вот было бы дело, - мрачно проговорил он, когда шар поймали и убедились, что цел. - В Гильдии за него мне бы голову сняли и обратно не отдали». Саадан, сидя в углу, насмешливо-увлеченно поблескивал глазами и вставлял реплики, не вставая с места – двоим тут было не развернуться. Кот все так же вальяжно валялся у него на коленях, и длинные, тонкие пальцы юноши тонули в густой шерсти. Зверь довольно урчал.
- С ума сошли, - сказала Тала. – Еще бы вы мага Ветров сюда пригласили.
- Зачем? – пожал плечами Тирайн. – Зря, что ли, у нас есть маг Воздуха?
- Ветер, вообще-то, давно хотят отдельным звеном выделить, - задумчиво проговорил Саадан. – Но ты права, Тала, это недочет.
- И огонь… - продолжала девушка, тоже увлекшись. – Как ты, интересно, силу отдачи собираешься рассчитывать, если вот этот кусок у тебя неверен?
- Почему это неверен? – удивился Тирайн.
- Посмотри… - но говорила девушка, в основном, для Саадана, - вот тут не Q, а q, и вот здесь константа должна стоять. Иначе огонь твой знаешь чего натворит? Никакой тебе джинн не поможет… - она хмыкнула, вспомнив, наконец, недавний разговор.
Саадан бережно отложил кота, выбрался, наконец, из угла и тоже наклонился над бумагой.
- Черт, точно… - пробормотал он. – Это мы недодумали.
- Недодумали, - с вновь прорвавшейся обидой проговорила девушка. – А меня спросить? Я, по-вашему, кто? Так, погулять вышла?
Саадан осторожно тронул ее за руку.
- Не сердись… Видишь же – сутками сидим… не подумали.
Только тут Тала заметила, какие осунувшиеся лица у обоих, какие темные круги под глазами. Видно, и правда – сутками, а еще – учеба, а еще поездки, и спать надо хоть иногда. Тирайн, похоже, пару дней из дома точно не выходил – на щеках щетина, у него у первого из юношей стала пробиваться борода. Оба бледные, но глаза блестят… возбужденным, лихорадочным блеском, нехорошим.
- Так, значит, и не оставили вы ту идею, - полуутвердительно проговорила девушка. Вздохнула. – Ладно, господа маги. Вы уже большие все трое и знаете, что делаете. Только не нравится мне это все.
Юноши переглянулись.
- Ну, а четвертого вы где брать собрались? – поинтересовалась Тала. – Я так понимаю, три стихии у вас есть, а как вы Огонь приручать будете? Ох, не любит он чужому магу подчиняться… может ведь и по голове настучать.
- Как это? – удивились оба. – А ты?
Тала посмотрела на обоих. Свои. Родные. Как прежде. И рассмеялась, и накрыла своей рукой подставленные их раскрытые ладони.

* * *

Она забыла бы об этой их идее, если бы не Тир, восторженно, взахлеб рассказывающий, как продвигается работа. Саадан был более сдержан и спокоен, и отделывался невозмутимым «еще много что сделать нужно». Они появлялись теперь чаще вдвоем или втроем, чем поодиночке, и, сказать честно, Тала была этому рада. Очень рада. Отчего-то не хотелось ей встречаться с Тирайном наедине.
А потом работа увлекла и ее тоже, и возвращаясь из Гильдии поздними вечерами, часть ночи она прихватывала, просиживая над старыми картами. Брать их пришлось, разумеется, официально, но вот зачем ей, ученице, это понадобилось, Тала предпочла не говорить. Она чувствовала себя не вправе раскрывать чужую тайну. А тайна была именно чужой, это девушка понимала. Несмотря на то, что работала над ней так же, как и друзья.
В сущности, это была совершенно невыполнимая на первый взгляд идея, о чем Тала сразу же и сообщила. Не то чтобы этим никто никогда не занимался – занимались, желающих подчинить себе Стихии во все времена находилось хоть отбавляй. Другое дело, что Стихии на эти попытки, если можно так выразиться, плевали – пеплом пожарищ, вихрями и ураганами или наводнениями. Ну, не желала подчиняться человеку Природа, и это было в Ее праве. Седовласые, умудренные опытом мужи, маги с не одним десятком лет работы за плечами признавали, что соединить даже две Стихии из четырех – дело, возможное теоретически, но почти нереальное практически. А тут – четыре обормота, ученики магов… ну, пусть даже очень талантливые… а не слишком ли много вы берете на себя, ребята?
А они словно и не замечали груза и тяжести эпох, стоящих за плечами и тихо дышащих в затылок. Чья это была затея, потом спрашивала себя Тала. Такое впечатление, словно они отбросили все, что знали, всю мудрость, накопленную магами человечества за сотни лет, отложили в сторону, отшвырнули, как мусор, как шелуху, все законы и правила. И сочиняют теперь что-то свое – как музыку, не выучив нотной грамоты, как картину, не зная, с какой стороны держать кисть.
Впрочем, с какой стороны «держать кисть», все четверо, конечно, знали. Грудам книг, приносимых из библиотеки Университета, из архивов Гильдий, скоро перестало хватать места в маленькой комнатушке Тирайна. Старуха хозяйка, наверное, давно бы погнала таких неспокойных постояльцев – свечи жгут ночами, болтают, то уронят чего, то словно костер разводят на полу – сожгут же дом, ну их. Только рекомендация Гильдии Земли успокаивала – у магов все не как у людей, пусть уж, этот хоть компании большие к себе не водит, вон только два дружка да девчонка, такая же, поди, как и эти, бестия рыжая…
Пока что они пытались осуществить только первую часть задуманного. Не представляя себе, где и как можно найти нужный им «горшок» для всех Стихий вместе, юные маги искали «горшки» для каждой Стихии отдельно. «А дальше видно будет», - очень, на взгляд Талы, легкомысленно заявил Кервин.
Они рылись в справочниках по минералогии и астрологических таблицах и спорили до хрипоты, пытаясь соотнести строгие требования науки с земными возможностями совсем небогатых студентов. Их стали узнавать в ювелирных лавках столицы, и однажды Кервину пришлось удирать от хозяина одной из них, заподозрившего в нем вора – хорошо еще, форменный мундир молодой маг предусмотрительно оставил дома, а то бы и вовсе стыд. Поездка Тирайна на Кайрские рудники затормозила работу, зато он привез оттуда великолепный агат – большой, еще не обработанный, и друзу горного хрусталя.
Сапфир, агат, рубин, горный хрусталь. Свой «горшок» каждый делал сам. «Алмазика бы нам», - все вздыхал Саадан, пока Тала однажды выразительно не вывернула перед ним пустые карманы, а Тирайн не менее выразительно не поднес к ному товарища исцарапанный кулак. Саадан с преувеличенной серьезностью осмотрел этот кулак, даже понюхал, после чего, покаянно наклонив голову, тяжело вздохнул. И развел руками.
- То-то же, - назидательно проговорил Тирайн.
Рубин для работы отдала Тала, распотрошив шкатулку с украшениями. Кольцо, подаренное ей теткой на шестнадцать лет, она не любила – слишком громоздким оно было, грубо обработанный камень закрывал всю фалангу пальца, слишком оно оттягивало руку. Кольца Тала вообще терпеть не могла – они мешали ей, и вызывала этим вздохи матери: когда ж ты, доченька, превратишься в девушку? Да и пальцы ее, все в ожогах и царапинах, с коротко остриженными ногтями, скорее походили на мальчишеские и не гармонировали с дорогими украшениями. Друзья долго отказывались принять такой подарок; они тогда едва не поссорились по-настоящему.
- А где, по-вашему, мы еще найдем такой рубин? – горячилась Тала. – Или у нас есть богатый дядя и наследство в полтора миллиона золотых? Или Гильдии нам пожертвуют? Или…
- Значит, надо придумать что-то другое, - буркнул Тирайн, отводя глаза.
- Ограбить королевскую сокровищницу, - невозмутимо предложил Саадан.
- Камень поменять, значит, - упорствовал Тирайн.
- Угу, - ехидно сказала Тала. - Еще месяц над справочниками, да?
- Хотя бы!
- И до второго Созидания, так? И вообще, господа маги. Рубин – камень мой, Огненный. И делаю я его для себя. Это доступно?
Это оказалось доступно, и «господа маги» нехотя согласились.