Варежка

[bukwa]

Как-то на банкете по поводу юбилейного дня рождения молодого преуспевающего бизнесмена я был поражен его не к месту отсутствующим взглядом, будто все происходящее касалось кого-то другого… Все стало ясным, когда, оставшись с ним наедине и затеяв откровенный разговор, я услышал от него следующее.


Однажды мы с моим приятелем Геной, решив в очередной раз ''оттянуться'', заказали себе по ''куртизанке'' в одном из самых престижных соответствующих ''заведений''.
… Когда в комнату, освещаемую лишь луной, вошла молодая особа со свисающими до плеч шелковистыми прядями волос, я включил музыку, разделся и, отхлебнув из бутылки коньяка, растянулся на кровати, предвкушая удовольствие…
''Жрица любви'' знала свое дело великолепно; ее нежные ласки и горячий шепот разожгли во мне такое сильное желание, что в какой-то момент, не в силах более совладать с собой, я грубо, по-медвежьи, повалил девушку на спину и принялся осыпать жаркими поцелуями ее губы, шею, родимое пятнышко в форме звездочки на плече, придававшее красавице еще большую привлекательность…
Внезапно сердце мое забилось чаще. Снова взглянув на ее родинку, я машинально произнес:
- Валя…
На мгновение застыв, она вскочила, накинула на себя халат и зажгла свет, уставившись на меня:
- Сережа, ты?
Я оделся, выключил магнитофон и сел на край кровати.
Она же, словно обессилев, опустилась на стул спиной ко мне.
Некоторое время прошло в неловком молчании.
- Как ты? – наконец спросил я.
- Не жалуюсь, - как бы неохотно ответила она.
Вынув из кармана пиджака пачку ''Мальборо'' и зажигалку, я закурил.
- Из наших, детдомовских, с кем-нибудь видишься?
- Слышала, Николай допился до белой горячки, попал в психушку. Нина вышла за богатого азербайджанца, который, говорят, оказался таким скрыгой, что она у него не может выпросить даже детишкам на мороженое.
Я мельком взглянул на ее размалеванные щеки и почему-то разозлился:
- Зато тебе наверняка не на одно мороженое хватает. Плюс удовольствие.
Она резко обернулась:
- В гробу я видала такое удовольствие. Мне от мужиков ''зеленые'' нужны, чтоб с дочкой жить не хуже людей! Ты вон не только на иномарке катаешься да армянский коньячок лакаешь, а еще и сюда приперся… С жиру бесишься!
Я вскинул голову:
- С жиру?.. Знаешь, за этой стеной Гена, друган мой, одну из ваших топчет… Так вот, он меня как-то из петли вытащил… Тошно мне, Валя. Один я. Жена с утра до вечера проценты по вкладам считает, сыну от меня нужны только ''клевые'' шмотки да престижная ''тачка''… Поговорить с ними больше не о чем… На работе вынужден каждую минуту думать о прибыли, и постоянно шпионить за конкурентами: чуть зазеваешься – проглотят с потрохами! – Я стиснул зубы. – Живу как в банке с пауками. Голова идет кругом… Сослуживцы тоже … внешне приличные, здороваются. А сами даже не могут скрыть радости, когда кто-нибудь из своих же вышестоящих коньки отбросит, освободив место с соответствующим окладом!.. Все друг другу врут, у каждого на лице маска!.. Забываешься лишь от водки и баб… Всегда старался не вспоминать прошлое, а тебя увидел – все разом вышло: леса наши, луга, ребята. Жили как одна семья. Помнишь больного Петрушу, сына нашей биологички? Если, бывало, сляжет – одни бегут в Медвежий Бор за брусникой, другие – в село за молоком. Он нас благодарит, плачет… Полегчает ему – какие счастливые у всех становились лица!.. А на твоем вместо этих фальшивых румян цвели веснушки. Не забыла, как я их целовал тогда на речке? Ты еще испугалась: не разлюблю ли я тебя из-за твоего маленького роста? А я прижал тебя к своей груди: ''Пичужка ты моя. Меченая'', - и коснулся родинки на твоем плече. И веришь, Валя, мне тогда не хотелось никакого интима! Только бы стоять с тобой, обнявшись, и провожать глазами облака!..
Для меня, Сережа, - ее голос дрогнул, - все закончилось с первой же купюрой, которую мне предложил один старый хрыч за ночь с ним… Я тогда поняла, что чувство продается подобно ананасам…
- Да какое чувство! – Я вскочил. – То, что, скажем, жена со мной спит, - с ее стороны не что иное как отработка дене, коими я ее завалил по самую макушку! Ведь, случись, подстрелят меня или покалечат и я останусь инвалидом, - она вмиг разведется со мной и, отсудив половину имущества с баксами, смоется к более удачливому. Начав работать в постели уже с ним!.. Любовь – это когда счастлив, что вокруг – облака, васильки… - Я затушил окурок и подошел к ней. – Валя, а что если все бросить и вместе махнуть назад, устроиться там на работу, опять ходить в лес за грибами. Помнишь, как мы с тобой, Колей и Ниной в березовой роще у костра пели под гитару? А Пушок, бегая вокруг, норовил каждого из нас лизнуть в губы?.. Не забыла, каким крохотным щенком мы его подобрали на окраине села?.. А когда он вырос, с каким восторженным лаем встречал нас у школы, хватал зубами из твоих рук портфель и нес его домой, очевидно, стараясь хоть таким образом доказать свою преданность. И как понимающе, виляя хвостом, отходил в сторону, когда мы с тобой целовались … Поедем, Валя, обнимем нашего Пушка, Петрушу. Ему, наверное, сейчас тяжело с таким слабым здоровьем. Привезу ему лекарств и продуктов на несколько штук баксов. Все лучше, чем здесь на них пузо отращивать…
- Остынь, Сережа, - ресницы ее потекли, - Петруша умер от анемии шесть лет назад…
- Как? – у меня похолодело внутри.
- До этого писал, что все знакомые учителя и ребята разъехались. Так что собирать ему бруснику больше было некому… А Пушок … Когда мы с тобой, Ниной и Николаем отплывали на катере, и от радости, что едем в город с его, как ты говорил, ''кинотеатрами и дискотеками'', пили шампанское, - он сначала скулил, бегая взад-вперед вдоль обрывистого берега, а потом бросился в воду и поплыл за нами … А метров через пятьдесят захлебнулся… Мне потом девчонки в письме сообщили… Не к кому нам с тобой возвращаться. И незачем. Колоть дрова после ''Мерседеса'' ты не сможешь, плюнешь… Да и дети у нас… Поэтому, - она встала, - сейчас мы с тобой побредем каждый в свою нору. И очень постараемся впредь друг с другом не встречаться. Потому что иначе, вспомнив прошлое, я опять заплачу. А со слезами, Сережа, в сегодняшнем дерьме не выжить…
Она взяла со стула свою одежду, сумочку и быстро вышла из комнаты…

[РИТАтуй]

Впредь, коль, ибо - не претендуют на элементы разговорного языка, который здесь присутствует. Когда пишете произведение, постарайтесь представить: "А скажу ли я так в жизни?"
А вообще мне понравилось. Небанально. Жизненно. Правда чересчур трагического пафоса, но это ничего.

[bukwa]

- Кому говорят, сиди смирно, - Нина затянула на лапе щенка узел, а другой конец верёвки привязала к металлической скобе, торчавшей из кирпичной кладки. Брезгливо тряхнула ладонью. – Всю руку, паразит, изгадил. И так от меня дерьмом тащит…
Она вытерла ладонь грязной тряпкой и откинула её в сторону. После чего, вынув из кармана рваных брюк коробок, чиркнула спичкой.
Газета вспыхнула моментально; затем пламя охватило берёзовую кору; а вскоре послышался треск щепок и поленьев. Дым с самого начала потянуло кверху, через открытый люк, поэтому в самой “теплушке” (как это место называли бомжи и подростки) им почти не пахло. Нина поставила на огонь закоптевшую кастрюлю с водой и вытащила из-под сваленных в кучу досок ржавый топор. Прищурившись, посмотрела на него:
- Тупой, как сибирский валенок.
Взяла кирпич и принялась неумело затачивать им лезвие топора… Минуты через две швырнула кирпич на землю и взглянула на щенка:
- Дрейфишь? Ничего, доходяга, чуток потерпишь… Я в своё время тоже терпела, да ещё сколько. – Она присела на сухие кирпичи и задумалась. – Сначала от Гурама… И чего я с ним снюхалась? Ну-да, я ведь когда в город приехала, одна-одинёшенька была - ни друзей, ни знакомых. Словом обмолвиться было не с кем. Из родни один дядя Семён остался, да и тот вскоре помер. Успев, правда, переписать на меня свою двухкомнатную квартиру… А тут на дне рождения моей сменщицы Гурам ко мне подсел – с улыбочкой до ушей. Завалил меня анекдотами, я хохотала до упаду… Всё лето ходил передо мной, словно цуцик на задних лапках. Цветами да серёжками забросал меня по самую макушку. А сколько раз приглашал на природу. Музыка, шашлык, “Киндзмараули”! Вот и закружилась моя головушка… И вдруг по осени прибегает, глаза горят. “Хочешь, - говорит, - крутые бабки заработаем. Такой “клёвый” шанс подвернулся! Нужно только твою хату в оборот пустить… В Цхинвали дворец купим. Будешь, как царица Тамара ходить – в парче и золоте!” Ну, я рот и разинула. Продала квартиру, деньги своему “жениху” сунула, а сама, как он и планировал, временно перешла в его общагу… А когда он там с месяц не появился, меня оттуда попёрли… Нашла своего “джигита” через его дружков- “хачиков”. Увидал он меня, в какой-то скверик со своими земляками завёл, и начали они там из меня котлету делать, попутно объясняя, что к чему… Еле доползла тогда до поликлиники…
Кто следующий? Ах, да. Мент на вокзале. Пошёл меня полосовать дубинкой в час ночи, когда я спала. По коленям, рёбрам, а разок-другой и по шее… Сержант - хохол. Огромный, как боров. И злющий, ни приведи Господь ещё раз с ним встретиться! Глаза навыкате, слюна так и брызжет… А лейтенантик худенький такой, пальчики нежные – будто у пианиста. Стоит в сторонке, глядит, как я ору, и лыбится…
После - шпана. Подростки лет пятнадцати. Три парня и две девки. Иду тихо, мирно, бутылки да банки из-под пива собираю. И вдруг эти: “Встань, - говорят, - прямо”. И бац мне ногой в грудь! По их разговору поняла, что они каратэ по книжке обучаются, вот и решили использовать меня как тренировочную грушу. И, главное, девки туда же: неумело, а ручонки свои к моему хребту приложили. После, недовольные, дули на них – видать, отшибли …
Теперь вот Никитич. Всё время меня гоняет. “Чтоб, - кричит, - больше тут не воняла!” А где я вымоюсь?.. Сегодня гляжу, он сумку уронил и из неё яблоки посыпались – вот такие крупные! – Она показала руками. – Один, вижу, под куст шиповника закатился. Ну, я его хвать и за пазуху… Так он заметил, вытащил его у меня, спокойно так в сумку свою положил и - хрясь мне по зубам. Я аж в тот куст отлетела – колючий, зараза!.. Вот так, дружок. А у самого этих яблок, я прикинула, кила три, если не больше… Нет, доходяга, не в них дело. А в том, что он – Иван Никитич, - слышала, начальник какой-то автобазы; а я для всех - “Нинка-бродяжка”, сродни помойной шавке.
Она ухмыльнулась, подвинула в середину костра объятые пламенем поленья.
- Что поделаешь? Я вот недавно видела, как стая бродячих псов кошку на части разодрала; так ведь они по-своему правы, не подыхать же им с голоду. Кошки в свою очередь лопают птичек, те жучков, а жучки личинок – в мире идёт взаимное пожирание друг друга, и выживает здесь сильнейший. Сегодня съездили по морде мне - так почему, скажи на милость, я не имею права раскроить череп тебе? Что, я хуже Никитича? Или Гурама? Я ведь тоже челове-ек, - она несколько раз ударила себе кулаком в грудь. – А потому, как и все, имею право хотя бы на борьбу за жизнь… А теперь, бродяга, ответь, - Нина придвинулась к щенку ближе, - что мне делать, если у меня уже с месяц так ноет желудок, что хоть караул кричи - скорее всего, от помойных харчей?! – Она опустила голову. – А теперь вот и сердце прихватило – сил нет! Еле на ногах стою… И тоска такая, хоть волком вой… Щас бы глоток водяры, - она нашарила под досками пузырёк “Крепыша” и, убедившись, что тот пуст, бросила его в угол.
Щенок присел на тоненьких лапках и сделал лужу. Затем пошатнулся и упал набок.
- Смотри раньше времени не сдохни, - поглядев на него, проговорила Нина. – Вот скажи: зачем ты ко мне подошёл? Я тебя звала? Сам напросился, теперь не обижайся…
Она посмотрела на закипающую в кастрюле воду, вытащила из потрёпанной сумки четвертинку батона и попыталась от него откусить; но только сморщилась:
- Зубы сломаешь, - Нина положила кусок батона рядом с собой, - ну да ничего, сгрызём и такой, мы люди не гордые...
Внезапно застонав, схватилась за живот и слегка согнулась… Минуты через три встала, вытерла со лба пот; затем ещё раз взглянула на кастрюлю и повернулась к щенку. Тот – видимо, почуяв запах хлеба – начал водить носом и жалобно скулить.
- Думаешь, я тебе жрать готовлю?! – Нина схватила топор и стала медленно подходить к щенку. – Даже не мечтай!.. Тебе всё одно не жить, рёбра вон уже выпирают! А мне крепкого бульону нужно, позарез! Хоть собачьего. Лишь бы пузо, наконец, прошло! Лишь бы по дороге не сдохнуть!.. А дойти надо, там мамкина хата на краю деревни… И не сверли меня своими глазёнками. Хочешь мне в душу влезть? Так из меня её давно вышибли! Меня последнее время только и били! А сейчас я сильнее – значит, имею право… Такая жизнь. Не нами она придумана – не нам её и менять…
Она остановилась прямо перед кутёнком, который, продолжая принюхиваться и скулить, смотрел на человека.
- Отвернись, дурак! – проговорила Нина; затем медленно, чтоб не вспугнуть щенка, занесла над ним топор… но через какое-то время опустила руки и, уткнувшись головой в кирпичную стену, тяжело задышала:
- Щас… сделаем…
Минуту спустя она вновь подняла топор, взглянула на щенка, немного помедлила… и что есть силы ударила по верёвке, которой тот был привязан к скобе.
Топор выпал из её рук, щенок с верёвкой на лапе отскочил в сторону.
Нина рухнула наземь, закрыла лицо дрожащими руками и заревела:
- Не могу-у…
Затем схватила щенка, отвязала с его лапы верёвку и, крепко прижав зверёныша к своей груди, горячо зашептала:
- Знаешь, братишка, недалеко от нашего дома, где я жила с мамкой, есть лесное озеро. Я ещё девчонкой бегала туда купаться. Там такая тишина и благодать!.. И вдруг – стая белых чаек. Как выпорхнет из прибрежных кустов!.. Смотришь - а по соснам бельчата карабкаются… Представляешь, иной раз протянешь руку с горбушкой или сухарём – они прямо на плечи прыгают, а чайки аж на ладонь садятся – коготки такие острые, но мне не больно, только щекотно… И ведь не боялись меня… А я платьишко скину – и в воду. Она такая холодная! Там, говорили, подземные ключи бьют… А рядом со мной – дикие утки. Тоже – култык головой в воду, за кормом, только лапки торчат… Вода чистая, воздух свежий; а главное - ни одного человечка вокруг. Такая отрада на душе!.. Пойдём туда со мной, а? – Она погладила щенка по макушке. - Хата наша, наверное, ещё цела, только заколочена, доски с окошек отодрать надо… Вскопаем огород, посадим картошку, будем её на постном масле жарить… Как-нибудь проживём… Дойти бы только…
Нина встала и, намочив в воде хлеб, попыталась его разломить, но тот не поддался. Тогда она взяла топор, расколола кусок батона на несколько частей и протянула их щенку. Тот, заурчав, набросился на угощение…
- Ничего, доходяга, может, и оклемаешься. Вырастешь – будешь дом наш стеречь. – Она вынула из кармана брюк заплесневелую сардельку и скормила её кутёнку… Затем подобрала с кирпичей крошки хлеба и бросила их себе в рот.
Резь в желудке возобновилась; но боль в сердце как рукой сняло, Нина даже удивилась такой перемене…
Щенок, наевшись, лизнул её ладонь и, свернувшись калачиком возле её ног, задремал.
А Нина задумчиво жевала хлеб. По её щекам всё текли и текли слёзы - но впервые за последние годы не от обиды и страха…

[Sunyshka]

bukwa, мне очень понравились ваши раасказы. Особенно "Топор". Сижу сейчас со слезами на глазах. Так и думала, что не сможет Нинка-бродяжка этого щенка убить. Ведь, как ни пытались душу из неё вытрясти, как ни опускали, она осталась Человеком.

[Svarog]

Сообщение от bukwa

Я хватаю ее за плечи, поднимаю высоко над своей головой

Ну прям садист какой-то - ей же больно!!!

[bukwa]

Спасибо за отклики на мои рассказы.
Всем здоровья и счастья.

Владимир Кузин

[Ангел-Ю]

bukwa, спасибо за такие жизненые рассказы. Очень понравился рассказ "Белогрудка", очень грустно, но так чувственно и искренне, читала затаив дыхание и слёзы сдержать не смогла.

[EJIEHA]

Cпасибо, очень понравились Ваши рассказы! Жизненные истории тронули душу, заставляют задуматься...

[bukwa]

В дырявых штанах и грязной засаленной куртке, он вошел в вагон электрички на третьей остановке и, взявшись за гармонь, подвешенную к груди с помощью двух кожаных ремней, затянул заунывную песню, время от времени встряхивая головой, будто прогоняя комаров. При этом пряди его длинных волос спадали на морщинистое, в царапинах и ссадинах лицо, почти соединяясь с густой бородой.
''Чем не леший?'' – подумала Валентина Алексеевна.
Однажды она уже видела этого горбатого мужика, просящего милостыню на одной из платформ. Тогда шапка для мелочи лежала у его ног на асфальте; теперь же ее держала в своих руках старушка, шедшая за ним, - такая же, как и он, обросшая и в лохмотьях.
Валентина Алексеевна почти никогда никому не подавала: она считала, что практически все нищие – лентяи и пьяницы, а о действительно нетрудоспособных должно заботиться государство, которому граждане исправно платят налоги – в том числе и для подобных нужд. К тому же в последнее время Валентине Алексеевне вообще не хотелось думать ни о чем постороннем: ей уже перевалило за семьдесят; здоровье ее было, как она любила говорить, ''никудышное''; и потому, чувствуя свой близкий уход в иной мир, она как бы сосредоточилась на подведении итога своей жизни. А он ей утешительным отнюдь не казался.
Муж оставил ее с двумя детьми-близнецами, Светой и Юрой, когда те только научились ходить. Как написал затем в письме, он желал видеть в любимом человеке прежде всего ''женщину, а не наставника''. Действительно, Валентина Алексеевна еще со школьной скамьи имея склонность к организаторской деятельности (ее выбирали председателем совета пионерского отряда, затем комсоргом), со временем, уже будучи главным экономистом одного из оборонных предприятий, была замечена партийным руководством города и перешла на работу в административные органы. Руководителем она была строгим и требовательным, что, очевидно, и отразилось на ее семейной жизни. Причем не только на отношении к своему - как она говорила,''непутевому'' - мужу (который выше ''обычного слесаришки'' так и не поднялся), но и к детям, с коих она требовала четкого выполнения всех школьных и домашних обязанностей. Ее сын нелепо погиб еще в раннем детском возрасте, и потому все ее внимание было уделено дочери: та окончила школу с золотой медалью и поступила в институт. Но когда Светлана стала инструктором горкома ВЛКСМ (разумеется, не без ходатайства своей матери), произошло то, что повергло Валентину Алексеевну в шок: неожиданно для всех дочь прислала ей из Испании, где была в командировке, письмо, в котором сообщила о своем решении остаться за границей; что она якобы полюбила там молодого бизнесмена, за которого вскоре собирается выйти замуж. С огромным трудом Валентина Алексеевна нашла в себе мужество публично осудить поступок дочери, тем самым сохранив свою должность и влияние в чиновничьей среде. Написала Светлане, что до ее возвращения и раскаяния она, как патриот, прерывает с ней всякие отношения… Однако вскоре, уже при Горбачевской ''демократизации'', все же возобновила с ней переписку. Из которой сделала вывод, что так называемый будущий муж Светланы просто ей ''натешился'' и затем бросил ее на произвол судьбы, и что та связалась в Испании с подозрительными типами – очевидно, из-за отсутствия средств к существованию. И материнское сердце заболело.
Это вылилось как в строгие наставления дочери – в письмах и во время редких международных переговоров; так и в посылаемых по просьбе Светланы посылках с дорогими и дефицитными продуктами питания и предметами первой необходимости (кои Валентина Алексеевна, как и все госслужащие высшего ранга, получала со спецскладов). А когда она и сама обнищала (скопленные на ее сберкнижке тридцать две тысячи советских рублей во время гиперинфляции начала девяностых превратились в копейки), она обратилась к вере: купила себе иконки Христа и Богородицы и долгими одинокими вечерами молилась им о вразумлении и спасении дочери; да иногда посещала в соседнем поселке храм, откуда сейчас и возвращалась…
Так, размышляя о своем, под монотонный стук колес электрички Валентина Алексеевна задремала…
На одной из остановок в вагон ввалилась шумная компания подростков, общение которых меж собой состояло из сплошного сквернословия. И, не терпевшая подобного, Валентина Алексеевна решила пересесть в соседний вагон.
А когда вышла в тамбур, увидела лежащего там горбатого мужика, что около часа назад просил в их вагоне милостыню. Тот сладко посапывал; а возле него, в углу, стояла почти опорожненная бутылка ''Портвейна''.
''Рыба гниет с головы'', - подумала Валентина Алексеевна, вспомнив одно из выступлений подвыпившего Ельцина на Съезде Народных Депутатов.
Брезгливо сморщившись, она носком сапога откинула мешавшую ей пройти руку бородача и шагнула дальше. Однако в следующий миг застыла на месте и, резко обернувшись, посмотрела на показавшуюся у того из рукава куртки правую ладонь.
Сердце Валентины Алексеевны забилось чаще, на лбу выступила испарина. Не веря своим глазам, она наклонилась: точно, вместо двух крайних пальцев – две культяпки, без костей и ногтей! Валентина Алексеевна тряхнула головой, словно избавляясь от наваждения… затем с ужасом всмотрелась в лицо бомжа… наконец, внезапно, будто что-то вспомнив, отогнула ему левое ухо и, увидев за ним дугообразную папиллому, вскрикнула, попятилась и, с грохотом ударившись спиной о противоположную дверь, закрыла руками лицо:
- Мамочка!.. Мамочка!..
- Че… че надо? – разбуженный шумом горбун заерзал у стены.
Она вперила в него свои широко раскрытые глаза… Попыталась что-то сказать, но не смогла… Наконец пересилила себя:
- Это… - кивнула на его правую ладонь, - это… откуда?..

[bukwa]

-Ты кто, тетка? – Он с трудом оперся о левый кулак и, присев в углу, в свою очередь вгляделся в незнакомку.
- Что у Вас… с пальцами? – задыхаясь от волнения, Валентина Алексеевна достала из сумочки флакон валокордина, с которым в последнее время не расставалась ни на минуту, откупорила его и отхлебнула несколько глотков.
Бородач долго и сосредоточенно смотрел женщине в лицо… затем опустил голову и, насупившись, пробурчал себе под нос:
- С рождения.
Продолжая лихорадочно дышать, она схватилась за сердце, всеми силами стараясь успокоиться. Еще раз отхлебнула лекарства…
- Тебе… Вам… сколько лет?
Мужик продолжал смотреть в пол:
- Почти полвека…
- А… звать Вас…как?
Тишина…
- Пожалуйста, ответьте… - умоляюще пролепетала она, - Вы не…Юрий?
Бородач вздрогнул и, немного помолчав – видимо, тоже делая над собой усилие, - тихо промолвил:
- Я уже забыл это имя…
- Нет, нет, нет! Этого не может быть! – Валентина Алексеевна закричала так, что, если бы не грохот колес встречного поезда, из вагона прибежали бы испуганные люди.
Бомж отвернулся к стене и принялся кусать губы.
- Или ты смеешься, или…Посмотри на меня… - Валентину Алексеевну затрясло, словно в лихорадке. – Ты меня… не помнишь?..
- А чего мне смотреть… Человек хоть и стареет, но глаза у него всегда те же… Только раньше …Вы… носили голубую косынку с вышитой на ней желтой ромашкой…
- Господи!.. Господи!.. – она согнулась, словно от резкой боли; из ее глаз потекли слезы. – Это ты!.. Ты привидение?.. Или я сплю?…
Горбун всхлипнул, из его полуоткрытого рта потекла слюна… Он быстро вытер ее рукавом куртки:
- Я всегда боялся этого района: помнил, что Вы живете где-то здесь…
Электричка остановилась, и в вагон стали входить пассажиры, стряхивая с пальто и шапок снег… А когда колеса снова заскрипели, Валентина Алексеевна уткнулась лбом в металлические прутья у окна.
Несколько минут прошло в неловком молчании. Она боялась даже взглянуть на того, кто сидел рядом с ней.
- Ты… что же… все помнишь?.. Скажи, не мучай меня: это правда, ты?.. Ты не утонул?..
Бородач отыскал глазами бутылку, допил остатки и, откашлявшись, стал медленно говорить хриплым басом:
- Меня нашел на берегу цыганский табор, я был весь изломан и исковеркан… Полгода поили какой-то отравой; потом сказали, что вытащили буквально с того света… Наверное в шутку, нарекли меня, девятилетнего мальчишку, Гавриком и взяли с собой кочевать… А когда у меня на месте травмы позвоночника вырос горб, они сшили мне зеленый балахон с погремушками и выучили плясать. Вот я и кривлялся в деревнях и на базарах, отрабатывая свой хлеб… Дочка Равиля меня грамоте обучила, вечерами давала читать книжки и газеты… А через несколько лет я от них дал стрекоча: надоело рабом быть… Жил при монастырях, стройки по ночам сторожил…А когда коммунистов скинули и стало совсем тяжко, прибился к таким же бедолагам… Зарабатываю неплохо, иногда даже баксы подают… Нутро, правда, гнилое: болит все. Ну да никто из нас не вечен…
Не смея поднять глаз, Валентина Алексеевна спросила:
- Как же ты не мог этим цыганам… ничего о себе сказать?.. И почему они не сообщили властям?
- Цыгане боятся с ними связываться… А меня парализовало, я очень долго не мог ни говорить, ни двигаться… Сначала вообще был в шоке: не понимал, что произошло… Когда же вырос горб, уже юнцом, подумал: а нужен ли буду Вам такой урод, если даже без двух пальцев не очень-то был любим?
- Ты что? Ты что?
- Я ведь не забыл тот день, - губы его задрожали, - он мне иногда даже снится: я держусь онемевшими ладонями о выступ камня, меня тянет за собой сильное течение, и вдруг… появляется самый родной мне человек, смотрит мне прямо в глаза… Еще миг, думаю я, и она протянет мне свою руку, и тогда я спасен!.. Но она поворачивается и бежит от меня прочь, в противоположную сторону... - Он засопел. - Каждый раз при воспоминании об этом у меня перехватывало дыхание: всего несколько Ваших шагов ко мне, и моя жизнь могла бы стать совершенно иной!..
Валентина Алексеевна обернулась и взглянула на сидевшего перед ней бомжа глазами, полными слез:
- Если бы ты знал, что у меня тогда творилось здесь, - она ударила себя кулаком в
грудь. – Все случилось внезапно. Вы со Светкой стояли на обрывистом берегу и смотрели на красные шарики, которые пускали из своих рук по ветру. Я не могла на вас налюбоваться… И вдруг… какой-то кошмар… земля под вами сыплется, откос рушится; вы только успеваете взмахнуть ручонками… В первый миг я ничего не поняла – сидела, как вкопанная… Потом заорала, бросилась к вам! И вот тут… Понимаешь, вы уже оба были в воде: слева барахталась в корягах Светка; справа, метрах в десяти от нее, держался за камень ты… Я метнулась к тебе, затем к Светке, опять к тебе… Я ничего не соображала; только чувствовала, что, скорее всего, обоих спасти не успею. Ведь мне нужно было скинуть туфли и платье, которые бы только помешали; и осторожно, одной рукой цепляясь за прибрежную осоку, вторую протянуть одному из вас. И если все удастся, тут же бежать к другому!.. А если бы я второпях поскользнулась и меня подхватило это бурное течение, я бы уже не спасла никого из вас!..
- Ясно: за каменной грядой, куда свалился я, было намного опаснее, - ухмыльнулся он.
Валентина Алексеевна опять отвернулась:
- Может, и так, не помню… Поверь, все эти годы я не просто так провела: мол, потеряла тебя и все, ничего не поделаешь…Я долго думала… в последнее время не раз исповедывалась батюшке… Хотя перед тобой это, конечно, не оправдание… Но если уж Господь воскресил тебя до моей смерти, - значит, я обязана исповедаться и тебе… - Валентина Алексеевна тяжело вздохнула и, немного помолчав, продолжила: - Да, - закачала она головой, - я решила начать именно со Светки… Потому что всю жизнь – и до того случая, и после – была слишком практичной. Мне сейчас трудно вспомнить подробности…Кажется, я очень испугалась остаться без дочери – няньки на старости лет…Но главное, в моей бедной головушке замелькали ее отличные отметки в дневнике, перспектива института… возможная карьера… - она всхлипнула. - Вот что я поняла во время долгих бессонных ночей почти сразу после трагедии… А тогда, порезав о камень стопу, я кое-как все же вытащила Светку на берег. Она, видимо, нахлебалась много воды и уже закатила глаза. Я принялась давить ей на грудь, как нас учили на анатомии, била ее по щекам и изо всех сил кричала, чтоб она меня не бросала.!.. А едва она закашляла, повернула ее на бок и кинулась к каменной гряде. Но тебя там уже не было… Потом поисками занялись милиция и водолазы – все бестолку… Помню, первые месяцы после несчастья я почти ежедневно приходила на берег и всматривалась в каждый кустик у реки…