Варежка

[bukwa]

В 1932 году Елизавета Юрьевна решает принять монашество. С тем, чтобы более самоотверженно служить Богу и ближним. Каноническое право, как выяснилось, не препятствует этому. Оно допускает развод в случае, если хоть один из супругов желает вступить в монашескую жизнь. И на этом основании митрополит решил дать супругам церковный развод. Но при условии, что и муж даст свое согласие. Даниил Ермолаевич сначала отнесся к намерению супруги отрицательно, но в конце концов согласился…
И 7 марта (в годовщину смерти Насти) Елизавета Юрьевна приняла постриг от митрополита Евлогия (Георгиевского) в церкви Свято-Сергиевского Православного Богословского Института. С именем Мария - в честь преподобной Марии Египетской.
Как-то они вместе ехали в поезде и, стоя у окна, любовались пейзажем. Неожиданно, указав на леса и поля за окном, митрополит Евлогий задумчиво произнес: “Вот где ваш монастырь, матушка Мария!”.
В эти дни из-под пера поэтессы-монахини выходят строки:

Подвел ко мне, сказав: “Усынови
Вот этих, - каждого в его заботе.
Пусть будут жить они в твоей крови, -
Кость от костей твоих и плоть от плоти”.

Дарующий, смотри, я понесла
Их нежную потерянность и гордость,
Их язвинки и ранки без числа,
Упрямую, ребяческую твердость.

О, Господи, не дай еще блуждать
Им по путям, где смерть многообразна.
Ты дал мне право, - говорю как мать,

И на себя приемлю их соблазны.

В начале 30-х годов безработица среди русских эмигрантов во Франции достигла небывалых размеров. И при поддержке друзей мать Мария создает объединение «Православное Дело», целью которого было оказание социальной помощи малоимущим и морально опустившимся людям.
“У меня материнское чувство ко всем, — писала она, - к докерам Марселя, шахтерам железорудных месторождений в Пиренеях, к душевнобольным, наркоманам и алкоголикам”.
Сначала был снят дом на улице Вилла де Сакс; но когда там стало тесно, пришлось перебраться в здание на улице Лурмель, 77. Были открыты два приюта для бедных и дом для выздоравливающих туберкулезных больных. Главным и неоценимым помощником матушки в эти дни стал ее сын Юра.
Естественно, что большое количество подопечных было очень тяжело обеспечить всем необходимым в столь тяжелое время. Мать Мария плотничала, красила стены, шила, доила коров, полола огород... и делала многое другое, жертвуя ради ближних своей монашеской жизнью. ”Сейчас не время для аскезы и уединения, - говорила она, - гораздо важнее отдать себя болящим и бедным людям”.
В эти дни она пишет стихотворение:

Искала я таинственное племя,
Тех, что средь ночи остаются зрячи,
Что в жизни отменили срок и время,
И что умеют радоваться в плаче.
Искала я мечтателей, пророков,
Всегда стоящих у небесных лестниц
И зрящих знаки недоступных сроков,
Поющих недоступные нам песни…

А находила нищих, буйных, сирых,
Упившихся, унылых, непотребных,
Заблудшихся на всех дорогах мира,
Бездомных, голых и всегда бесхлебных.
О, племя роковое, нет пророчеств, -
Лишь наша жизнь пророчит неустанно
- И сроки близятся, и дни уже короче, -
Приявший рабий зрак, осанна.

Рассказ матери Марии о посещении шахтеров в Пиренейских горах, на юге Франции, заслуживает особого внимания. Ее предложение провести беседу было встречено шахтерами враждебным молчанием, а потом злобными словами: “Вы бы лучше нам полы вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!”. И она сразу согласилась: “Работала усердно, да только все платье водой окатила, - писала она впоследствии. - А они сидят, смотрят... А потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне. “Наденьте. Вы ведь вся вымокли”… А когда я кончила уборку, меня усадили за стол, принесли обед и завязался разговор. Лед в их душах растаял…”. В беседе выяснилось, что один из шахтеров был на грани самоубийства. Мать Мария поняла, что невозможно оставлять его в таком состоянии. И она решила уговорить его поехать к ее знакомым, где он смог бы восстановить свои душевные силы.
В очередной своей поездке в Марсель, целью которой было спасти двух русских эмигрантов-наркоманов, она бесстрашно вошла в притон и вытащила молодых людей силой. Затем села с ними в поезд и отвезла их в семью, в деревню, где они начали постепенно приходить в себя… Правда, впоследствии сокрушалась: “То, что я им даю, так ничтожно: поговорила, уехала и забыла. А ведь каждый из них требует всей нашей жизни - ни больше, ни меньше…”
Вскоре она пишет:
“Я сама видела совершенно ужасный случай, как один молодой поляк, только что приехавший во Францию и не знающий ни слова по-французски, заболел, но попал на излечение не в обыкновенную больницу, а в сумасшедший дом. И сколько таких несчастных! Многие из этих людей умоляют помочь им выйти отсюда. Конечно, больных среди них большинство и выход для них невозможен. Но необходимо посещать больных как в нормальных стационарах, так и душевнобольных. Надо отвечать на их письма, посылать им продукты, газеты, книги... Кроме того, есть категория людей, которым нужна не только такая “косметическая”, но кропотливая и постоянная помощь. Необходимо, чтобы кто-нибудь взял на себя заботу об их устройстве на работу или нахождению им посильного труда вне стен больницы. К этой категории относятся: бывшие пьяницы, находящиеся здесь иногда по пять лет, отравившие себя алкоголем, потом жертвы всяких несчастных случаев, падений, переломов, сотрясений мозга, плохо видящие и глухие”.
Один ее знакомый вспоминал:
“Гляжу как-то: мать Мария не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит:
- Больше не могу, ничего не соображаю. Устала, устала... Сегодня было около сорока человек, и каждый со своим горем, со своей нуждой... Не могу же я их прогнать.
Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь. Матушка отворяет ее и говорит мне:
- Видите, так я и живу...”

Будучи секретарем РСХД она посетила несколько монастырей в Прибалтике. И вот что сказала об их обитателях:
"Никто не чувствует, что мир горит, нет тревоги за судьбы мира. Жизнь размеренна, сопровождается трогательным личным благочестием".
В своих трудах она писала:
“Беда в том, что старая монашеская община слишком часто ценит, оберегает и распространяет свой уют”.
И далее обращалась к монашествующим:
“Пустите за ваши стены беспризорных, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь, опустошитесь (хотя разве это сравнится с умалением, с самоуничтожением Христа?). Примите обет нестяжания во всей его суровости, сожгите всякий уют, даже монастырский, сожгите ваше сердце так, чтобы оно отказалось от уюта, тогда скажите: "Готово мое сердце, готово”...
Именно этот путь выбрала для себя мать Мария. Составленный ею сборник жизнеописаний святых показывает, что святому Кассиану, который спешит предстать пред Господом, благочестиво закрыв глаза, она предпочла святителя Николая, который по дороге вытаскивает из грязи телегу крестьянина. Мать Мария любила также историю аввы Серапиона из Египетской пустыни, который тут же продал Евангелие, свое единственное достояние, чтобы выкупить человека, оказавшегося в тюрьме.

[bukwa]

С приходом во Францию немецких оккупантов в 1940 году начинаются крупномасштабные преследования лиц еврейской национальности. К этому времени мать Мария уже тесно сотрудничает с антифашистским движением и активно помогает находящимся в опасности евреям: вместе с друзьями получает для них поддельные документы, скрывает их от нацистов и организует заключенным пересылку писем и посылок.
Когда тысячи евреев были согнаны на велодром d'Hiver, мать Мария успешно проникала на спортивный стадион и с помощью сборщиков мусора тайком вывозила еврейских детишек в мусорных ящиках.
"Есть один миг, - как-то написала она, - когда начинаешь гореть любовью и приобретаешь внутреннюю потребность бросить себя к ногам другого человека. Одного такого мига достаточно. Сразу понимаешь, что вместо того, чтобы лишиться жизни, она возвращается тебе вдвойне".
В отношении к немецким войскам русская эмиграция разделилась на два лагеря. Одни поддерживали гитлеровцев, видя в них единственную силу, способную освободить Россию от власти большевиков; другие считали фашистов оккупантами, которые несли народам мира только страдания и рабство. Мать Мария в этом вопросе заняла сторону последних. Ее отношение к нацистам было категоричным:
“Во главе “расы господ”, - говорила она, - стоит безумец, параноик, место которого в палате сумасшедшего дома, который нуждается в смирительной рубахе, в пробковой комнате, чтобы его звериный вой не сотрясал вселенную”.
После нападения Германии на Советский Союз в Париже и его окрестностях было арестовано больше тысячи русских эмигрантов, среди которых было много соратников матери Марии по “Православному Делу”.
8 февраля 1943 года, по доносу агента гестапо, внедренного в приют, фашисты арестовали сына матери Марии Юру, а через некоторое время и ее саму. После допросов их отправили в этапный лагерь Компьен, где они в последний раз видели друг друга. По свидетельству очевидцев, перед расставанием они держались твердо, но лица их были бледны… Оттуда Юру увезли в Бухенвальд, а мать Марию в вагонах для скота, без воды и уборных, в течение нескольких суток везли в женский лагерь Равенсбрюк, находившийся в Восточной Германии. Где ей вместо имени был присвоен номер 19263.
В последнем письме своим друзьям в Париж, позже найденном в чемодане, возвращенном в его дом, Юрий писал: “Я совершенно спокоен, даже отчасти горд разделить мамину судьбу. Я обещаю вам, что вытерплю все с достоинством... Я могу абсолютно честно сказать, что больше ничего не боюсь. Я прошу всех, кому причинил боль, простить меня. Христос с вами”.
Зимой 1944 года в возрасте 24 лет Юрий погиб. По одним свидетельствам, он умер от истощения, по другим - был отправлен в газовую камеру...
В ужасных условиях лагерной системы мать Мария не сломалась и смогла сохранить свое человеческое достоинство. “Она никогда не бывала удрученной, - вспоминала одна из узниц, - и никогда ни на что не жаловалась…”
В лагере всех заключенных готовили к преждевременной смерти и поэтому очень плохо кормили. И это при огромных физических нагрузках. Пленники ели даже отбросы, если они были съедобны. В таких условиях мать Мария умудрялась откладывать пищу для других, совсем истощенных людей.
На узниц мать Мария оказывала огромное влияние, все ее очень любили, а молодежь особенно ценила ее заботу:
“Она взяла нас под свое крыло, - вспоминала бывшая заключенная Жакелин Пейри. - Мы были отторгнуты от наших семейств. Она же в каком-то смысле заменяла нам семью. Особенно ладила она с советской молодежью: вела оживленные беседы о западноевропейской жизни, о русском прошлом и настоящем. Молодым женщинам мать Мария читала Евангелие и толковала его”.
Бывшая узница С. В. Носович рассказывала:
“В ноябре 1944 года в лагере Равенсбрюк одна советская пленная сказала мне: “Пойдите, познакомьтесь с матерью Марией, у нее есть чему поучиться”.
И вот, воспользовавшись свободным днем, я пошла в 15-ый барак, где находилась матушка. И мы познакомились.
Я была в другом блоке, и частые встречи были невозможны. Беседы наши проходили во дворе лагеря. Мать Мария в легком пальто ежилась от холода. Физически, как и все, она была измучена ужасными условиями лагерной жизни. Впрочем, на это она мало жаловалась. Больше ее угнетала тяжкая моральная атмосфера, царившая в лагере, исполненная ненависти и звериной злобы… У матушки был гнев не на немцев, а на фашизм: она пошла на борьбу против нацизма как христианка и за самую сущность христианского учения, и не раз повторяла: “Вот это у них и есть тот грех, который, по словам Христа, никогда не простится - отрицание Духа Святого”.
Она близко сошлась со многими советскими девушками и женщинами, бывшими в лагере, и всегда говорила о том, что ее заветная мечта - поехать в Россию, чтобы работать там не словом, а делом, и чтобы на родной земле слиться с родной церковью...”
Как-то на перекличке она заговорила с одной советской девушкой и не заметила подошедшей к ней женщины из СС. Та грубо окликнула ее и стеганула со всей силы ремнем по лицу. Матушка, будто не замечая этого, спокойно докончила начатую по-русски фразу. Взбешенная эсэсовка набросилась на нее и начала осыпать ударами ремнем. Но та ее даже взглядом не удостоила… После матушка говорила мне, что и в такую минуту никакой злобы на эту женщину не ощущала: “Будто ее совсем передо мной не было”…

В конце января 1945 года ее увезли вместе с другими ослабевшими узницами в Югендлагерь (филиал Равенсбрюка), который являлся миниатюрным лагерем смерти. Там условия были еще хуже: переклички занимали вдвое больше времени, дневной рацион составлял 60 граммов хлеба и половину половника жидкой баланды; а зимой, при минусовой температуре, были отобраны одеяла, пальто, ботинки и чулки... Когда затем ее перевели обратно в Равенсбрюк, на нее было страшно смотреть: от нее остались кожа да кости, глаза гноились, от тела шел тот кошмарный сладкий запах, что исходил от больных дизентерией...

И было от чего болеть. К 1945 году в лагерном блоке, рассчитанном на 800 человек, было 2500 узниц. Спали по три человека на одной кровати. Питание стало совсем скудным. Заедали вши, всюду стояло зловоние.
Иногда она меняла хлеб на нитки и иголки для того, чтобы вышивать образы, которые давали ей силу. Ее последнее произведение искусства - вышитая икона Марии, Матери Господа, держащей младенца Иисуса: на Его руках и ногах уже были раны от Креста.
Как-то она попросила одну из узниц выучить наизусть слова, чтобы передать их, если доведется, митрополиту Евлогию или отцу Сергию Булгакову: “Мое состояние сейчас такое, что у меня полная покорность страданию... И если я умру, то в этом вижу благословение свыше”…
30 марта 1945 года, в Страстную Пятницу, уже отчетливо слышалась артиллерийская канонада наступающей Советской Армии. После полудня (в часы крестных страданий Христа) фашисты устроили очередную “селекцию” в главном лагере: заключенных заставили маршировать с целью выявления среди них наиболее ослабленных для отправки их в Югендлагерь. Как прошел слух среди узниц, на смерть.
Мать Мария не была отобрана. Но, желая спасти молодую советскую женщину, у которой на Украине осталось трое детей - она незаметно для эсэсовцев встала в строй отобранных 260 узниц вместо нее…
Однако сил ее хватило только на переезд в “лагерь смерти”.
Бывшая заключенная Инна Вебстер писала:
“К вечеру мать Мария еле ходила, а порой просто ползала… А 31 марта ей вместе с несколькими обессиленными женщинами приказали построиться на улице. Матери Марии было велено оставить свои очки. Когда она сказала, что без очков ничего не видит, их с нее сорвали… Затем узниц поместили в кузов грузовика и увезли…”
Помощник коменданта лагеря Шварцгубер вспоминал:
“По прибытии на место женщинам было приказано раздеться... Затем их согнали в камеру и заперли двери. По нашему приказу заключённый-мужчина забрался на крышу и бросил газовый баллончик в камеру через трап, который тут же закрыл. Внутри сразу раздались стоны и плач... А через две минуты всё стихло”…
Незадолго до этого матушка написала:

И сны бегут, и правда обнажилась
Простая - перекладина креста.
Последний знак последнего листа,
И книга жизни в Вечности закрылась...

А ровно через сутки после казни, 1 апреля 1945 года, в светлый день Пасхи, войска 2-го Белорусского Фронта освободили оставшихся в живых узниц Равенсбрюка и Югендлагеря...

…16 апреля 2004 года Священный Синод Вселенской Православной Церкви (Константинопольского Патриархата) причислил монахиню Марию (Скобцову) к лику святых…


P.S. “Это только здесь, над самой трубой, клубы дыма мрачные, - сказала как-то матушка Мария одной из напуганных видом крематория узниц, - а поднявшись ввысь, они превращаются в легкое облако, чтобы затем снова развеяться в беспредельном пространстве… Так и наши души, когда-нибудь оторвавшись от грешной земли, в легком неземном полете уйдут в Вечность. Для новой, радостной жизни…”