Сказка о любви

[Нион]

В ноябре светает поздно. Стылый рассвет в ноябре прокрадывается в город незаметно, словно боится показаться на глаза людям. Антон Сумароков не любил ноябрь. Этот месяц обычно бывал для него неудачным.
Сумароков проснулся еще затемно. Долго лежал, слушая, как оживает огромный дом, как одна за другой хлопают двери квартир соседей. Потом хлопнула и его дверь – Люба ушла в аптеку. Она всегда ходила пораньше, чтобы успеть до работы отстоять очередь и отметить рецепт у провизора. По вечерам народу бывало больше, и тогда Люба не успевала забежать в магазин за продуктами. Сумароков не решался признаться себе, с каким нетерпением он ждет звука ее легких шагов в подъезде. Он ждал ее возвращения. Он ждал того, что она должна принести ему.
Чернота за окнами постепенно серела. Дом затих – все, кому нужно было на работу, уже ушли. Сумароков лежал, прислушиваясь, и думал, почему Люба так задерживается. Она ведь может опоздать на работу. Он рассматривал геометрический узор на обоях и вспоминал, как ранней весной они с Любой возвращались с работы уже в темноте, и в сквере под окнами мимо них с хохотом промчалась стайка полупьяных подростков, почти детей. Люба сильно испугалась тогда. Что, если и сейчас с ней что-то случилось?
Уже совсем рассвело, уже по стенам пополз светло-розовый луч, когда щелкнул ключ в замке. Сумароков приподнялся на локте и позвал жену. Милый певучий голос ответил ему из прихожей.
- Ты знаешь, Антошка, там такая очередь. Говорят, перебои с поставками. Народу… давка… ужас! Со вчерашнего дня, говорят, не выдают. Я еле-еле достояла.
- Давай сюда! – нетерпеливо и грубо потребовал Сумароков, радуясь, что с женой все в порядке и одновременно злясь на нее за такую задержку.
- Так нету же, Антошка, - голос Любы звенел уже в кухне. – Говорят, только вечером привезут. Я после работы забегу, ага? Ой, поесть уже не успею…
Жена появилась в комнате.
- Милый, я ухожу, - виновато сказала она. – Ты уж как-нибудь сам, ладно? А то ведь опоздаю.
Она склонилась над Сумароковым и поцеловала его. Свежий запах близкой зимы коснулся Сумарокова ее губами.
Снова хлопнула дверь. Все случилось так быстро и внезапно, что несколько минут Сумароков просто лежал, ошеломленный, не в силах осознать, что случилось. Потом осторожно приподнялся, морщась от боли, дотянулся до тумбочки рядом с диваном. Аптечный пузырек темного стекла с полуоблупленной этикеткой был высосан им до капли еще вчера. Сумароков несколько секунд вертел его в пальцах. До вечера. Нужно дожить до вечера. Солнечный луч на обоях погас. Сумароков с силой сжал пузырек – и, размахнувшись, пустил его через всю комнату в стену. Пузырек раскатился по полу грудой осколков. На самом большом осколке поблескивал остаток надписи: «Микстура Надежина. Отпуск по рецепту врача….»
* * *
«Когда Господь раздавал людям чувства, он забыл про надежду, - шутили остряки. – И тогда люди научились выпускать ее сами». Поговорка эта вошла в школьный учебник литературы еще задолго до рождения Сумарокова.
Никто не мог сказать точно, почему и когда так случилось. Но уже несколько поколений, появившиеся на свет после Последней войны и Большой Зимы, рождались не такими, как те, прежние. У медиков появился термин «без-надежное поколение», и означал он совершенно не то, что эти дети не выживут. Они выживали. И прекрасно приспосабливались в изменившемся, наполовину опустевшем мире после катастрофы. Они были почти прежними, за одним маленьким исключением: они не знали, что такое надежда. Такой вот каприз мутации.
Казалось бы, какая печаль? До чувств ли, до эмоций ли – если нужно просто выжить. Но со времени Большой Зимы минуло больше сотни лет, небо над планетой снова стало ясным, на месте сгоревших городов выросли новые, и жизнь стала почти такой, как прежде. Почти. Люди любили, радовались и горевали, смеялись и рожали детей. Но маленькая капелька в цветном потоке чувств, зеленая капелька, которая прежде называлась надеждой, теперь стала сухой строчкой учебников истории и довоенной литературы. Впрочем, жить это ничуть не мешало. Две руки, две ноги… право же, человечество заплатило довольно скромную цену за свои ошибки.
Пятьдесят лет назад, еще до рождения Сумарокова, скромный ученый Надежин изобрел и передал в производство очень сложное в изготовлении лекарство, которое принесло ему мировую славу. Лекарство получило имя своего создателя, стало называться микстурой Надежина и сначала стоило бешеных денег. Потом, впрочем, тоже. «Надежу» - так в просторечии называли лекарство – выдавали по строгому учету: летчикам, морякам, альпинистам. И тяжело больным. Микстура не лечила, не снимала боль. Она всего лишь давала надежду. Такое вот старое, давно забытое чувство…
* * *
День тянулся невыносимо долго. Сумароков, пытаясь отвлечься, долго щелкал пультом, перебирая телеканалы. Потом включил радио. Выключил. Повертел в руках трубку телефона. Звонить ему было некому, а сам он ни с кем разговаривать не хотел. Часы над сервантом показывали полдень. Еще шесть часов.
Полгода назад Сумароков попал в автоаварию. Четыре месяца провалялся в больнице, потом его выписали домой, потому что мест в отделении не хватало. Будущее врачи рисовали оптимистичное, но довольно туманное. В настоящем же осталась инвалидная коляска, жизнь затворника в четырех стенах, потому что Люба не могла каждый день выволакивать с десятого этажа и 90-килограммового мужа, и коляску, и постепенно копящееся тупое, сводящее с ума бешенство. Бешенство – и отчаяние, приглушить которое ненадолго помогала «Надежа».
Конечно, Сумароков – не летчик, не депутат и даже не бизнесмен – вряд ли получил бы рецепт, да еще и на полгода с правом продления. Не такой уж тяжелой, в самом деле, была признана его болезнь; ну, а что инвалидность дали – так и на инвалидности люди живут. Помог шурин. По каким-то хитрым каналам он сумел выбить для переломанного родственника бесплатный рецепт (Сумарокову и Любе пришлось отдать все, накопленное на квартиру и распрощаться с мечтой о двухкомнатной) и обещал, что через полгода рецепт помогут продлить. Полгода истекали только в январе, и Люба сказала, что там видно будет – вдруг муж все-таки встанет на ноги? Врачи ведь надеются…
Теперь эта бутылочка из темного стекла казалась Сумарокову единственным, что привязывало его к жизни.
В одни руки выдавали одну дозу. Доза была рассчитана на неделю. Первые два дня после очередного глотка Сумароков был счастлив. Жизнь возвращалась в маленькую квартирку на десятом этаже. Вечерами он расспрашивал жену о делах на работе, улыбался и гладил ее руку, когда она помогала ему умыться. Ночами, прижавшись друг к другу, Люба и Сумароков мечтали, что скоро это все кончится, Антон поднимется на ноги, и летом они – обязательно-обязательно! – поедут в гости к тетке в Москву и там снова пойдут в Большой театр. Люба засыпала на плече Сумарокова, а он тихо дышал в ее пушистые волосы и был счастлив каким-то странным, ночным, недолговечным счастьем.
Потом эйфория спадала. Все входило в обычную колею, и еще пару дней Люба и Сумароков жили обычной, ставшей для них привычной жизнью сиделки и лежачего больного. Сумароков читал, по вечерам терпеливо занимался гимнастикой – сложной системой из десятка упражнений, показанных ему на прощание усталым хирургом. Люба возилась в кухне, изредка они перекликались.
«Надежу» выдавали по вторникам. К вечеру воскресенья Сумароков становился хмурым, все чаще огрызался на мягкие замечания жены, мрачно щелкал каналами и нетерпеливо накручивал на палец край простыни. Понедельник бывал для него самым тяжелым днем. Невесть почему ныли парализованные ноги, чесались руки, пересыхало во рту. Малейший звук делался нестерпимо громким, шаги на лестнице резали уши, а едва слышные голоса соседей за стеной грохотали барабанным громом. Вечером Сумароков придирался к жене, язвительными замечаниями доводя ее до слез, а потом мучился от раскаяния и долго просил прощения. «Ты же понимаешь», - говорил он. Люба вздыхала – и понимала.
Во вторник утром она вскакивала в пять утра, чтобы успеть в аптеку до работы. «Надежу» выдавали только в центре, и дорога туда занимала почти час. Зато вечером у них наступал праздник.
Наступил бы, мрачно думал Сумароков. Перебои у них, видите ли, с поставками.

[Нион]

Вечером Люба снова поехала в центр – и вернулась, удрученная, промокшая и уставшая. Перебои с поставками, повторила она. Теперь только в субботу. Сумароков отодвинул от себя тарелку с ужином и отвернулся к стене.
Во вторник утром он не ответил на ее обычный поцелуй, которым она прощалась с ним, и притворился спящим. Люба постояла и, вздохнув, вышла.
В среду Сумароков не стал делать гимнастику. Все книги в доме были прочитаны и вызывали раздражение. Внутри у него колыхалась вязкая, черная вода. Что это было – отчаяние? Тоска? Он предпочитал не думать.
В четверг вечером Сумароков швырнул жене в лицо тарелку и назвал ее косорукой. Люба заплакала и ушла из комнаты. В Сумарокове шевельнулось было раскаяние – но он выругался и закурил прямо в постели, чего раньше никогда не делал.
В субботу по местному телевидению прошел сюжет о трудностях с поставками лекарств в город. Журналисты в один голос твердили о небывалом взлете цен и призывали население набраться терпения. Люба снова вернулась домой с пустыми руками.
Воскресенье Сумароков провел, отвернувшись к стене. Узор на обоях был изучен им до последней трещинки за эти месяцы, и нового не обещал. Люба порой тихонько выходила на балкон – плакать. Утром муж выдал ей порцию грязной брани. Люба все понимала. Но ей было очень тяжело.
Лекарства не было. Ни в этот понедельник, ни в среду, ни в пятницу. Возмущенные родственники лежачих больных осаждали аптеки, кабинет мэра и горздрав. Там разводили руками и уговаривали потерпеть.
- Я боюсь, - шептала Люба, стоя на балконе и глядя в серое ноябрьское небо. – Господи, я боюсь за него. Господи, помоги!
Небо молчало. В самом деле, как могло оно помочь? Ведь не родит же оно, в самом деле, эту «Микстуру Надежина». А других вариантов не было.
Прошло полторы недели. Люба исправно ходила отмечаться в очередь, расписывалась в каких-то списках. Ее уверяли, что она получит «Надежу» одной из первых, и обещали позвонить. Засыпая, Люба клала рядом телефон. Уходя на работу, стала тщательнее закрывать входную и балконную дверь и отключала газ. Она улыбалась, но улыбка ее казалась приклеенной на похудевшем лице.
Сумароков не верил в Бога, поэтому молитвы считал делом зряшным и бессмысленным. Ночью он лежал без сна и просто смотрел в темноту. Люба тихо дышала рядом, а он лежал и думал, что без толку мучает ее и себя. Ее – в первую очередь. В нем просыпалось раскаяние и любовь к жене, и он, повернув голову, тихо целовал ее пушистые волосы. Но что придумать и как помочь – не знал.

Однажды ночью он, как обычно, лежал и молчал. Уже наступил декабрь, но снега еще не было, и чернота за окном казалась кромешной. Такая же кромешная чернота была внутри. Калека. Калека. Урод.
Сумароков покосился на спящую жену и, пыхтя, стал переваливаться с дивана на коляску, стоявшую рядом. Люба, умотавшись, спала так крепко, что не слышала шума. Кое-как он перевалил отяжелевшее тело и отдышался. Крутнул колеса, подкатился к окну. Тихонько отодвинул занавеску и посмотрел вниз.
Если бы он мог в коляске переехать через порог на балкон… руки у него сильные, и дверь, а потом окно открыть – не та проблема. Если бы он мог подтянуть себя, чтобы перевалиться через подоконник, он бы, конечно, давно решил эту проблему. Но он не мог. Крюка в потолке и уж тем более веревки у него не было. А все лекарства в домашней аптечке Люба упрятала высоко в шкаф, чтобы он не смог до них дотянуться.
Сумароков смотрел вниз. Город мерцал полночными огнями, по проспекту катили машины. Год назад они с Любой вот так же ехали по ночным улицам и смеялись. Сумароков молчал. Черная вода внутри дошла до края. Он ударил кулаком по раме окна, потом еще, еще и еще. Пришла боль, но он плевал на нее. Он плюнул бы на жизнь – если бы мог.
Потом он поднял голову. Ночное небо было черным, как вода внутри. И молчало.
Сумароков дернул шпингалет и распахнул оконную створку. Сквозняк рванул на нем майку. Земля терялась далеко внизу, и так же далеко был город. Черное, совершенно черное небо распахнулось и обняло его – всего, от саднящих, разбитых пальцев рук до бесчувственных пальцев ног. Сумароков вздохнул полной грудью. Только один шаг…
Маленькая звезда, невозможно далекая, невозможно высокая, подмигнула ему. И Сумароков вдруг увидел, что чернота неба – не сплошная. В ней есть проблески. Они серебряные, как звезды. Они резкие, как ветер. Они холодные, как снег. Они живые, как жизнь. И в этих проблесках, где-то очень высоко, парила в небе звезда чуть поярче и покрупнее остальных. Она была не серебряная, а зеленая. Сумароков вспомнил школьные уроки астрономии. Звезда называлась Надежда.
Он попытался закричать – горло свело судорогой. А потом заплакал. Сумароков не плакал уже много лет – с тех пор, как у Любы случился выкидыш. Он вытирал мокрое лицо занавеской и плакал – беззвучно, сдавленно ругаясь самыми черными проклятиями, и колотил кулаками по окну.
Зазвенело выбитое стекло. Вскочила и закричала сзади Люба. А он все плакал, плакал и никак не мог остановиться. Люба металась вокруг с какими-то каплями, но он отталкивал ложку и плакал. А потом вдруг уснул – прямо вот так, в коляске, неожиданно и очень крепко. Люба еле перетащила его на диван.
Утром Сумароков проснулся поздно. Люба ушла на работу, не став будить его. На ковре возле дивана валялась ложка, стояла кружка с водой.
Сумароков лежал, открыв глаза. Было тихо и очень спокойно – город словно вымер. Потом Сумароков приподнял голову. Из открытой форточки отчетливо пахло морозом. «Это пошел снег», - догадался Сумароков. Мелкие, как крупа, снежинки, неслись в воздухе и пропадали в облаках.
Где-то там, за облаками, наверное, всходило солнце. Сумароков не видел этого, но знал совершенно точно. А еще он знал, что Солнце – тоже звезда. Оно желтое. Оно светит где-то совсем рядом с ярко-зеленой звездой, которую зовут Надежда.
Сумароков закрыл глаза и улыбнулся, откинулся на подушку. Люба придет сегодня домой пораньше. Дурак, как же он мог про нее не подумать? Надо рассказать ей про эту звезду. Она большая, ее хватит на всех.

30.04.2010.

[Нион]

Никто не забыт

Обелиск стоял у реки, на самой высокой точке – так, что отовсюду были видны и солдат, опустивший меч, и санитарка, сжимающая сумку. Золотые буквы «Никто не забыт, ничто не забыто», выбитые на граните, цветы, цветы, цветы. Тишина.
Июньское небо плавилось от зноя, солнце лизало горячий камень. Анна осторожно положила гвоздики на черную плиту и коснулась пальцами гранитной руки.
Ну, здравствуй, сыночек! Как ты тут без меня?
Я уже не плачу, сыночек, видишь, отболело. Отплакала свое. А бабушка не смогла приехать… просила поклониться тебе. Возле дома вытянулась к небу та сосенка, что ты посадил, уходя. Только голос твой я стала забывать … а лицо - помню, каждую черточку помню.
Анна выпрямилась, поправила платок на голове. Оглянулась – и чуть отступила в сторону. Она была здесь не одна.
Невысокая белокурая женщина - примерно ровесница Анны - бережно опустила перевязанные лентой поздние тюльпаны к подножию памятника. Выпрямилась, что-то зашептала про себя – Анна увидела, как шевелятся ее губы.
Налетевший ветер рванул волосы и подол платья, вырвал из рук женщины бумажный клочок – тот отлетел к ногам Анны, лег на землю.
Они нагнулись одновременно – и встретились глазами.
- Danke, - сказала женщина негромко. И добавила неуверенно по-русски: - Спас'ибо.
- Не за что, - ответила Анна. Протянула женщине бумагу, мельком бросила взгляд – со старой фотографии смеялся худощавый, светловолосый юноша.
И – поняла. И - отступила на шаг.
- Вы – немка? – спросила она, все еще не веря.
- Да, - ответила женщина. И добавила зачем-то: - Меня зовут Ева. Ева Краузер.
Анна смотрела на нее, сжимая кулаки, и молчала. Седая прядь выбилась из-под платка.
- Я знаю, - проговорила Ева. - Вы ненавидите нас.
Анна разлепила губы.
- У меня был сын, - проговорила она глухо. – Он погиб здесь. В сорок втором. Ему было только восемнадцать. – И добавила с ненавистью: - Уходите!
- Мой сын тоже погиб здесь, - тихо ответила Ева. - Генрих. Я не знала, где его могила. Искала. Писала. И только три года назад узнала, что он погиб здесь. Я копила деньги, чтобы приехать сюда. Учила русский язык. Не знаю, где он похоронен. Но теперь буду думать, что он лежит здесь.
Синее, высокое небо молчало над их головами.
Ева наклонилась и тронула ладонью цветы.
- Он пошел добровольцем. Его не хотели брать, но он пошел. Ему было только семнадцать. Я не смогла его отговорить.
Она повернулась и медленно пошла вдоль набережной. Светло-голубая косынка слетела с ее головы и осталась лежать на земле.
Анна стояла и смотрела ей вслед. Потом сделала шаг. Еще один. Еще.
- Подождите, - хрипло позвала она. – Подождите.
Наклонилась, подняла косынку. Медленно, медленно подошла.
Потом протянула руку – и осторожно коснулась руки Евы.
- Вы забыли платок, - сказала она тихо.
Палило солнце. Молча смотрел на них гранитный солдат. На плече солдата беззаботно чирикал воробей.
8-9.05.2010.

[Нион]

Вышивальщица

Серое небо качалось над осенним лесом в такт резвой рыси коня. Высокие сосны хмуро шумели верхушками и вздрагивали в такт порывам холодного ветра, но внизу, на тропе, было даже тепло. День выдался не холодный, и неяркое солнце конца октября то и дело высовывало озябший бок из-под краешка белых облаков. Одинокий всадник, ехавший по натоптанной лесной дороге, свернул на развилке, снял шапку. Вытер взмокшие волосы. Он торопился. Сунул руку за пазуху, пощупал закутанный в замшу сверток. Драгоценность – пуще жизни, если не довезет, головы ему не сносить.
Уже перевалило за полдень, и лес по обеим сторонам дороги сжался, уступая место признакам человеческого жилья. Потянулись распаханные делянки и огороды, послышались издалека крики петухов и звон железа из кузницы. За следующим поворотом должны показаться крыши домов… надо же, столько лет прошло, а он еще помнит эту дорогу.
Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные деревенские с любопытством посматривали ему вслед, но вопросов не задавали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.
Доехав до небольшого деревянного дома почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, привязал коня к забору, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; качались на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.
В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревожено взглянула на нежданного гостя.
А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.
Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.
- Здравствуй, Митка, - негромко проговорил он. – Войти позволишь?
- Дарн, - проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные встревоженные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?
- Княжье слово к тебе, Мита…
- Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами – но посторонилась. – Входи, если так. Выпей молока с дороги.
Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Он увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн сначала окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.
- Митка… сын?
- Сын, - кивнула она.
- Сколько же лет ему?
- Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, - отозвалась она спокойно.
Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в кринке астры – такие же, как в палисаднике, и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку:
- Садись. Молока выпьешь?
- Обожди, Митка, - Дарн вздохнул. Посерьезнел, выпрямился. - Князь… его светлость кланяется тебе и просит принять от него подарок.
Распахнулся в руках княжьего вестника небольшой сверток – и Митка к порогу отступила, опуская руки. Переливался благородной строгостью светло-серый шелк, раскатившись едва ли не до земли. Моточки ниток светились в лучах неяркого солнца – красные, золотые, белые… разные. Новенькие, манили круглыми боками деревянные пяльцы.
- Что это? – спросила Мита. Спокойно спросила, словно о пустяке. Словно и не в диковинку было, словно не дрогнули пальцы, отзываясь живой памятью.
- Подарок, - повторил Дарн и вздохнул. – Мита, я расскажу…
- Олль, - крикнула женщина, приоткрыв дверь, - тащи с ледника щи, обедать будем. Садись, - обернулась она, - в ногах правды нет. Пообедаем, потом все расскажешь. Я чаю, не горит твое дело?

После обеда солнце окончательно спряталось за серые тучи. Пасмурнело, собирался дождь. До заката еще далеко – а так и тянет зажечь свечи, чтобы прогнать тяжелое ощущение слепоты, почти беды. Тем более, если так и притягивает глаз благородный шелк, и пальцы тянутся, чтобы погладить моточки ниток.
- … вот так и вышло, Митка, - закончил гонец, - что нет у нас боле иного выхода. Всем пропадать – или биться всем миром.
- Что я могу? - тяжело проговорила Мита. – Мне отдавать нечего...
- Князь тебя просит, Митка…
- Князь? – женщина усмехнулась. – Где он был, ваш князь, тринадцать лет назад? Поздно, Дарн. Если князь Милош…
- Не Милош, - тихо сказал гонец Даль. – Милош убит. Янир нынче княжит, Митка.
На миг женщина прикрыла глаза, блеснувшие горьким пламенем.
- Как давно?
- С полмесяца.
- Это Янир просил тебя?
- Да, Митка. Он.
Тяжело опершись руками о столешницу, Мита поднялась.
- Уходи, Дарн, - спокойно ответила она. – И передай князю: не будет ему ничего. Ничего.
- Мита… - Даль поднялся, подошел к ней. Умоляюще взглянул в глаза, коснулся плеча. – Как же… ведь много их, Мита. Больше, чем наших, и еще прибывают. Ведь не устоим. А если мы не устоим…
- Так ли слабо нынче княжье войско, что защищать их должна женщина? – гневно спросила Митка. – Где же сила ваших мечей?
- Много их, Митка. И сильнее они – и воины, и колдуны. А у нас ведь, сама знаешь… А если пройдут они да по стране покатятся – что тогда будет, Митка? Ведь они и досюда дойдут… Ради детей, Митка… ради сына твоего! Отвернулась от нас удача. И если виновен был перед тобой княжич Янир, так искупил он давно свою вину. Мы не спим по ночам – и видим вдали зарево их факелов. Степняки идут числом немыслимым, и остановить их… Прошу… и князь просит – помоги, Мита. Помоги.
Мита с полминуты смотрела на него. Потом расстегнула ворот, достала висевший на тонкой цепочке ярко-рубиновый камень, приподняла его, блеснувший в свете свечи:
- А это ты видел, Дарн? Я клятву давала… Сожжет меня та клятва, если нарушу ее. А у меня сын…
- О сыне не бойся. Князь позаботится о нем…
- Обо мне он уже позаботился, - усмехнулась женщина, пряча рубин обратно за ворот. – Пустое, Дарн. Уезжай. Так и передай своему князю – отказала, мол.
Даль тяжело оперся о стену и замолчал. Где-то во дворе грустно закричала ворона.
- Я не могу, - чуть мягче проговорила женщина. – Не смогла бы, если б даже хотела. Уезжай, Дарн. Я жить хочу. Уезжай.
У порога он обернулся.
- Не передумаешь?
- Нет, Дарн. И подарок забери.
- Себе оставь, - уронил глухо. – Прощай, Митка. Удачи тебе.
- Удачи, - откликнулась она эхом. – Вам удачи.

[Нион]

Сильный вечерний ветер мотал за окном мокрые ветки. Темнело. По темному небу летели, летели, тоскуя, облака.
Мита стояла у окошка, глядя на дождевые струи. Кап… кап… как тоскливая, нескончаемая песня. Как вышить дождь? Серыми косыми стежками на белом, черными ветками… сложный, непонятный узор.
Ах, как она умела петь когда-то – девочка Митка, жаворонок полевой, лесная пташка. Как она смеялась, когда игла, мелькая туда-сюда, выводила на простом холсте причудливые узоры. Как краснела и отмахивалась, когда благодарили люди – то куском пирога, то отрезом льна на платье. Какой игрой для нее это было…
Митка вышивала с шести лет – и это считалось поздно, бабку ее посадили за пяльцы в четыре. А ее вроде и не учил никто – так, сама запомнила; ее не готовили в вышивальщицы, думали – усердия не хватит, ведь ни минуты не сидела девчонка, лишь бы бегать да напевать. А она притихала за работой… или пела – и вышивала, как пела, и на ее узоры приходили поглядеть соседки, когда ей было десять. И дивились, качая головами: не иначе, как лес благословил, не зря же мать Митку не в доме родила, уйдя не в срок за ягодами. Звери лесные колыбель качали, шептали бабки, оттого и растет такая – светловолосая, не в отца и не в мать. А бабка вздыхала тихонько и просила у судьбы счастья для внучки.
Митка всегда любила лес. И не так хозяйственно, практично, как жители их маленькой, в северной чаще затерянной деревни – не за грибы и ягоды, не за мох и бревна, не за шкуры зверей и перья птиц. Она жила – в лесу. И неласковая, хмурая северная эта земля была для нее дороже всех богатств мира.
Север… сосны и песок, вереск, заросли можжевельника, запах мокрой листвы в осинниках, буреломы, пронзительные крики птиц осенними стылыми утрами. Север –колодцы с высокими «журавлями», мох, серое небо, темноволосые молчаливые люди. Рыжие пятна сыроежек под корнями, алые, как капельки крови, ягоды костяники в траве. Север… «север» и «лес» для курносой, кругловатой девчонки было одно и то же.
И иголка в руках маленькой вышивальщицы выводила то медвежонка, пыхтящего над ульем с медом, то хитрую лисичку у норы, то гриб, по которому ползла мохнатая гусеница. А мать все дивилась – откуда ты это берешь?
Ей должны были наречь женское имя, когда Митка, уйдя за ягодами, заблудилась в лесу. Сроду никогда не плутала, а тут - точно леший водил. До заката бродила – а когда поняла, что не помнит дороги, даже не испугалась. Села у лесного ручья, опустила на землю корзину с ягодами, вымыла проточной водой перемазанные ноги. Вытянула из рукава иглу, оторвала кусок от юбки. Игла сновала в руках, а Митка то и дело посматривала в небо. Низкое солнце качалось над ее головой, пронизывая листву; потом на пень рядом с девочкой слетела любопытная птаха. Митка вышивала. Неведомое стучалось внутри и просилось наружу. Лес пел кругом летнюю песнь, и когда на поляну вышел огромный лось, Митка не удивилась даже. Просто поднялась - и поклонилась лесному хозяину.
Лось фыркнул и потянулся к ее рукам. Митка подумала: как хорошо, что догадалась захватить с собой хлеба и еще не весь съела его. Корочку, предложенную ему на раскрытой, вздрагивающей ладони, лось принял с благодарностью. Он был стар. Глаза его смотрели спокойно и устало, на рогах повисла веточка с парой листьев. В шерсти на шее запуталась сосновая иголка; Митка сняла ее осторожно и бережно. Иголка – темная, с остатком зеленого на кончике – липко повисла на ее пальцах.
- Что, дедушка лось, - сказала девочка тихонько, - скучно тебе в лесу одному?
Лось наклонил голову, снова фыркнул.
- Хочешь, я тебе подружку вышью? – спросила Митка и показала лесному жителю лоскут. – Вышью – и принесу, будет тебе здесь забава.
Лось боднул ее лбом и ничего не ответил. Потом вздохнул шумно и неторопливо – и, повернувшись, ушел в лесную чащу.
Проснувшись утром, Митка поняла, что спит она возле большого пня, поросшего мхом; корзина ее цела и накрыта лоскутом ткани. В лоскут у самого края воткнута была игла – не та, домашняя, другая – зеленая, как хвоина, с черным ушком. На лоскуте горел, вышитый, огромный рогатый лось. Нет, поняла девочка, лосиха. Юбка была цела. Рядом крутилась в воздухе сойка – и трещала, указывая дорогу к дому. Митка осторожно вынула иголку, наколола лоскут на веточку росшей рядом молодой осинки и, напевая, побежала назад, к деревне.
Дома никто ничего не заметил. Ей влетело, конечно, за позднее возвращение – но и только.
Через два месяца Митка решила вышить подарок на свадьбу дочери старосты. Вышила пухлощекого младенца, смеющегося над игрушкой. Родившийся у молодой пары сын был похож на вышитый портрет, как две капли воды.
Когда сына мельника забирали рекрутом, мельничиха выла и каталась по полу от горя – парень был ее отрадой, вымоленным и долгожданным. Митка на прощанье подарила ему кисет, на котором горели вышитые звезда и сабля. И парень попал стражником в столицу, а через год (весточку принес отставной солдат) отличился – и был награжден солдатской Звездой, совсем такой, как вышила ему Митка.
А потом – золотые колосья на платке в подарок и неожиданный урожай на поле вдовы Бахты.
А потом – угольно-черный медведь на кафтане для соседа. И его, уже неживого, принесли из лесу – молодому охотнику не повезло встретиться с лесным хозяином. «Счастье твое, Митка, - сказала ей тогда бабушка, - что не понял никто. А то бежать пришлось бы – да не тебе, а и всем нам».
Митка сама не понимала, как это все получается. Это было – как ветер, как текучий ручей. Никто не учил ее подбирать нитки; сочетания цветов она подсматривала вокруг – вон, как горят на клене возле дома осенние ржавые листья. Многие девушки в деревне вышивали даже лучше нее – и аккуратнее, и быстрее. Но для них это была забава. Для Митки – жизнь, дыхание.
Митке минуло семнадцать, когда она – озорства ради – решила вышить молодца из сказки про семерых лебедей. Вышила – молодой красавец и она рядом, за руки держатся и смеются оба. У юноши темные волосы и ямочка на правой щеке, а одежда – богатая, словно у принца. Она набирала в колодце воды, когда, поднимая пыль, промчалась по их улице кавалькада – из всех окошек на них глазели, дивясь. Какая звезда светила в тот день молодому охотнику, зачем он, упустив зверя, заехал в их деревню да попросил воды напиться - неведомо. Митка и подала, смущаясь старого платья и мозолистых рук… и кувшин тот тяжелым показался: у юноши волосы смоляные, глаза, словно ягоды крыжовника, зеленые и ямочка – как на ее узоре – на правой щеке…
Разве она виновата, что охотник тот сыном князя оказался?
Сразу вспомнили люди, что от столицы до их глухомани – полдня конного пути, и недалеко вроде. Болтали, конечно… шептались по углам. Но ей до того дела не было – княжич ее Янир или бедняк последний. Главное – глаза его… навсегда приворожили, и другого такого не будет.
Он приезжал едва ли не каждый день – то один, то с родичем Дарном, другом верным. Дарн единственный знал тогда все от начала до конца. И молчать умел, хоть и хмурился – но разве княжичу укажешь? Они уходили подальше в лес, и Дарн бродил неподалеку, стерег коней… и вздыхал потихоньку – завидовал.
Кто видел их счастье? Сосны стелившие им под ноги ковер из иголок? Рыжие, любопытные белки? Дедушка-лось, однажды показавший бок в чаще? Любопытные, вертлявые сойки? Мир стелился им под ноги и подставлял бока – только держись, любовь стекала с кончиков пальцев и дрожала в сплетенных ладонях. Они любили друг друга, а все остальное было совсем неважно.
Янир обещал увезти ее в столицу – вот только отцу рассказать надо. Наверное, он действительно любил ее и собирался сделать ее женой и княгиней. Но ведь и думать надо головой, а не только сердцем – пара ли княжичу она, девчонка из лесной глуши? Митка и сама понимала это… только что она могла поделать, если - судьба? И так коротки были те летние ночи, когда она обнимала Янира, когда он любил ее в лесном шалаше… лес не выдаст, твердила девушка, он поможет.
Может, и вправду бы помог – да люди помешали.
Уже заморозки приближались ко двору, и трава по утрам была ломкой и белой от инея. Солнце всходило поздно и стояло в ясном небе необыкновенно чистым. Митка знала – это к счастью. И даже не удивилась, когда одним таким звенящим от мороза утром к дому их подкатила карета в сопровождении трех стражников.
Мать, завидев, всплеснула руками и тихо заплакала. А бабка молча притянула девчонку к себе и поцеловала в лоб. О любой хворобы отстояла бы – как укроешь от грозного княжьего слова, от грамоты с печатью, от непонятных слов?
Дарн был молчалив и прятал виноватые глаза.
- Митка… не обессудь. Приказ у меня… Сама пойдешь или вести придется? – А в дверях шепнул едва слышно: - Донесли на вас; кто – не ведаю. Князь Милош тебя видеть желает.
Митка не чаяла за собой вины и даже не испугалась. Янир любит ее – что же может быть здесь страшного?

[Нион]

Столица оглушила ее, привыкшую к лесной тишине, ослепила круговертью лиц, золотым шитьем на одеждах княжеских приближенных… а пуще всего – грозным сиянием глаз высокого, хмурого человека в дорогой одежде – его сиятельства князя Милоша. В большой зале съежился и потерялся единственный родной ей человек – княжич Янир; беспомощно и потерянно стоял он в тени, за креслом отца. А Митка смотрела без страха и открыто… и улыбалась, дурочка – ведь княжич любит ее. Не она в том виновата – судьба. А с судьбой разве спорят?
В зале почти никого не было – не того ранга деревенская девчонка, чтобы принимать ее в присутствии советников. В высокие окна стелилось яркое солнце, шкуры медведей стелились под ноги. По стенам развешаны были гобелены, и Митка поначалу все рассматривала их, то думая, что она могла бы вышить не хуже, то пытаясь запомнить узор, чтобы повторить потом на радость бабушке. Но стражник, стоявший сзади, надавил на плечи – на колени падай, дура, и она склонилась перед князем и больше уже ничего не видела.
Митка почти ничего не запомнила из того, что говорил – кричал! – ей старый князь Милош. Она все искала, ловила взгляд Янира, чтобы увидеть, почувствовать его тепло и любовь, согревавшие ее эти недолгие месяцы. Не было любви. И самой себе с каждой минутой казалась все меньше и ничтожнее – как пылинка на дорогом ковре, как бьющаяся в цветное стекло случайная муха.
Потом ее вели коридорами, переходами, все ниже и ниже, дальше и дальше. Со стен начинало капать, а шаги высокого – шапка свалится – стражника отзывались в сердце холодной дрожью. Она ни в чем не виновата, куда ее ведут? В небольшой круглой комнате сидели, переговариваясь, за столом какие-то люди. В руках одного из них – низенького, лысого – Митка увидела свою вышивку. С вышивки улыбался ей - единственно живой, настоящий - Янир.
Темные и мрачные подвалы Башни напугали ее до холодной дрожи.
- Кто учил тебя колдовать, девица? – спрашивали ее.
И она отвечала:
- Никто.
Ей не верили.
Митка пыталась объяснить тем, кто записывал каждое ее слово, кто спрашивал, спрашивал, спрашивал… Она пыталась объяснить, что – просто слушала тишину и училась класть стежки, как иголки у лиственницы, один к одному. Она не варила в котле лягушек – она их любила. А дедушка-лось сам приходил к ней и трогал ладони мягкими губами. Ей грозили пыткой огнем и водой, если не признается она, кто научил ее тайному колдовству, да не раскается навсегда и не заречется… Заречется – вышивать. А она вышивала, как пела… а они – колдовство. Да какое ж колдовство, она ни одного колдуна отродясь не видывала… не верят в них в ее родной деревне. Только лес любит, но разве это подсудно?
Маги в напудренных париках, столичные, образованные… Что она могла против них? Вот и не моги, сиди себе тихо и не смей зариться на то, что не положено тебе по праву рождения.
Потом был суд. Важные старики в строгих мантиях, лучи света, в которых плавали пылинки, толстые фолианты, ее дрожащий голос. И толстый рубиново-красный камень на золотой цепочке, холодом коснувшийся кожи… и падающие, как гром с неба слова:
- И понеже не отречется от козней учителя своего, имя коего не называется в этом мире, то будет сожжена судом справедливым и истинной магией, имя которой – Свет. И да не станет упорствовать в грязных своих заблуждениях, ибо только истинные маги способны изменять мир. Всех же прочих ждет – смерть. Да сожжет рекомую Митену, дочь Эледа, камень сей, начиненный истинной благодатью, если еще раз осмелится она взять в руки орудие колдовства.
Митка водила глазами по сидящим, отыскивая среди них Янира, и почти ничего не слышала. И думала только об одном – вот сейчас убьют ее, и они больше не увидятся. Никогда не увидятся.
Перед ее лицом сломали иглу – такую же, как была у нее дома. Кусок холста кинули в огонь, разведенный на небольшой жаровне. Пепел рассыпали в воздухе, а она стояла на коленях, и пылинки эти падали, оседали у нее на волосах.
… Маленькую карету нагнал у городской заставы закутанный в плащ всадник. Митка пряталась в глубине кареты, потирая сбитые жестокими веревками запястья, и ни о чем не думала, проваливаясь в тяжелую дрему. Последние дни ей нездоровилось; кружилась голова, слабели руки и ноги, мутило. Башня сил не прибавляет; счастье, что выпустили – живую. Снег сыпал – хлопьями. Было тепло и тихо; ее не трогали, не кричали «Говори!» - немногое оставшееся ей счастье.
Они остановились напоить лошадей, когда конский топот догнал их и знакомый голос крикнул, срываясь:
- Митка!
Рванувшуюся из кареты Митку не сумел удержать бородатый пожилой стражник. Да, впрочем, не особенно и пытался…
Они прижались друг к другу только на краткое мгновение, но мига этого хватило Митке, чтобы снова стать живой. Янир любит ее, он вернулся за ней, и теперь все будет хорошо. Он совсем промок, усталый и запыхавшийся, но целовал ее руки, волосы, губы, прижимал ее к засыпанному снегом плащу так, что она поверила в свое счастье. Но потом сказал – и тусклым был его голос.
- Я – попрощаться, Митка. Только попрощаться.
Митка взглянула в его глаза. Отстранилась.
- Ты больше не любишь меня?
Он отвел взгляд.
- Я люблю тебя, - проговорил тихо. – Но я не могу. Я княжич. Отец нашел мне невесту. Так надо.
На его непокрытых волосах оседал и не таял снег, а глаза не на ягоды крыжовника походили – на два сожженных дотла уголька. Митка дотянулась, стерла с худой его щеки растаявшую каплю.
- Да, - прошептала она эхом. – Так надо.
- Я люблю тебя, слышишь? – он тряхнул ее за плечи. – Я больше жизни тебя люблю! Но так надо, пойми, Митка! Я должен.
- Да… конечно…
- Я должен. Я наследник. Я не забуду тебя, Митка. Никогда не забуду.
Она отстранилась, плотнее запахнула плащ, дрожа от озноба.
- Иди… пора тебе, езжай…
Рубиновый камень под рубашкой на ее груди наливался жарким сиянием.

* * *

Скрипучей телегой катилась жизнь, переваливаясь с боку на бок в глубоких колеях. Белые от пыли колеса скрипели, несмазанные. Ниточки седины прошили светло-русые, как закат в лесу, волосы, возле глаз легли морщинки. Гомонила по утрам деревня, падали к ночи снега. Лес успокаивал птичьими трелями. Тихо дышал во сне сын.
Вернувшись домой, Митка выбросила вышивальные иглы и моточки ниток, бросила в печь единственные пяльцы. Не плакала – смотрела сухими глазами, как сгорали, обугливаясь, некрашеные круги. Камень на золотой цепочке, который она должна была носить, не снимая, давил на грудь… и на круглеющий живот, в котором сначала слабо и неловко, а потом все более требовательно стучался, ворочался, заявлял о праве на жизнь кто-то маленький и дерзкий. Мита хотела, чтобы у него, безотцовского, были такие же зеленые, как ягоды крыжовника, глаза.
Олль родился темноволосым, громким, а на правой щеке у него уже в два месяца появилась ямочка. И не пропала до сих пор. А еще у него была привычка насмешливо вздергивать бровь – так же вздергивал и отец его, и дед – князь Милош.
Они жила негромко и скромно. Бабушка умерла восемь лет назад, успев порадоваться на внука. Ей единственной рассказала Митка, что с ней было в столице, и ей же показала камень, который не могла снимать даже в бане. Бабушка только молча кивнула. Сухая и строгая, она никогда никого не жалела – ни других, ни себя.
Жизнь текла тихо и ровно: хозяйство, сын, постаревшая и все чаще болеющая мать. Их семью уважали в деревне, и никто ни слова не сказал – по крайней мере, вслух – отчего вышивальщица Мита принесла дитя без мужа. Мальчик рос. Но вышивальщицей Митку вскоре называть перестали.
Года два не то три спустя Митка все-таки решилась снова взяться за иглу. Упросила соседка – рушник на свадьбу нужен, а она ведь помнит, как вышивала Митка… и заплатит – пусть не сомневается. Очень ведь надо. Митка согласилась, поколебавшись – очень уж хотелось ощутить пальцами прежнюю радость, хотя б ненадолго забыть обо всем. А камень… камень можно и снять, ведь она же без злого умысла. От них, магов, не убудет.
Цепочка точно приросла к шее и на попытки снять царапалась злой болью. А когда Митка, махнув на нее рукой, сделала первые стежки, виски сдавило обручем и потемнело в глазах, игла выпала из ослабевших пальцев. Три дня после этого Митка не могла встать с постели, а задаток – кувшин меда – соседке вернула.
После этого к ней никто уже с просьбами не совался. Жизнь, говорили, дороже…
… Оллю вот-вот должно было минуть двенадцать, когда началась война.

Об этой войне в их деревне говорили глухо и неохотно – сначала. А потом приехали вербовщики; полдня пути до столицы, а в деревне так много крепких мужчин. Маленькое княжество, затерянное в северных лесах, давно уже торчало, как бельмо на глазу, у более удачливых и жадных соседей. Как не воспользоваться случаем, если старый князь слаб и болен, а последние годы выпали неурожайными. Жадных до чужой земли чужаков-кочевников было слишком много, больше, чем могла сдержать княжеская дружина, и князь собирал войско. Родная деревня Митки опустела едва ли не на половину; ушел сосед-мельник, ушли близнецы вдовы-соседки, ушел даже хромой кузнец. Порой Митка плакала по ночам, думая, какая же она счастливая – ее сын еще мал.
Он был мал… только высок ростом – так, что на него уже с интересом посмотрели однажды вербовщики, строен и тонок в поясе. И не по-крестьянски горд – и перед матерью не опускал глаза. Порой Митка по-настоящему пугалась, замечая в детском лице сходство с тем, другим, лицом… зеленые глаза – ягоды крыжовника – в их краях большая редкость. Но если соседи и догадывались о чем-то, то молчали – Митку любили в деревне. Митка знала – Олль бредит ратными подвигами, только куда ему, деревенскому недотепе… пусть даже лучше всех среди сверстников разбиравшемуся в лошадях и умевшему верховодить ребятишками так, что по одному его слову кидались мальчишки выполнять приказанное.
А потом завыли в деревне бабы, не дождавшиеся своих мужиков.
А потом… а потом полусолнечным осенним днем свернул к ее дому гонец на уставшей, измученной лошади...

[Нион]

* * *

Митка стояла у окна и задумчиво теребила волосы. Потом намотала на палец кончик косы и усмехнулась. Это ж как надо было отчаяться, чтобы решиться – к ней. К колдунье лесной, отверженной, к проклятой обратиться. Или силы ратной уже не хватает?
Далеко на юг от них граница. Там будет битва. Там будут мчаться всадники, кричать и падать пешие, сверкать клинки, свистеть стрелы. Там вершится воинский суд. Что сможет сделать она, слабая женщина…
Да полно, что это она! Разве можно помыслить хоть на минуту? У нее сын и больная мать, а ее просят отдать жизнь неизвестно за что.
Понемногу затихала деревня, погружаясь в сон. Уже стихли на улице смешки и запевки девчонок, уже прокричали петухи и мыши угомонились в подполье. В соседней комнатушке ворочалась и стонала во сне мать.
Митка накинула платок и вышла на улицу. Долго стояла, глядя в небо, потом перевела взгляд в конец деревенской улицы.
Вон какие звезды большие. А там, за околицей, - лес. Ее лес. Туда она бегала девчонкой. Туда уходит и сейчас, когда невмоготу становится жить… когда тоска по прошлому и той любви, которой у нее не было, душат ночами и не дают дышать. Ее лес, ее дом, ее мир.
Завтра или послезавтра далеко на юге будут скакать всадники в рогатых шапках. И если те, кто носит на доспехах княжьего оленя, не устоят… у князя хорошее войско, но его мало. Степнякам не понадобится много времени, чтобы дойти сюда, вглубь их маленькой страны, от границы. И тогда они придут. А ее Олль силен и горяч, но еще слишком мал, чтобы защитить себя и мать…
Митка смотрела в небо.
Сколько раз осенними ночами, в пору змеиных свадеб выходила она на улицу и смотрела в небо. Вспоминала погасший взгляд молодого князя и его бессильные руки. А недолгие ночи счастья – забыла. Все забыла, все. Лишь тоска и ненависть питали все эти годы ее душу.
Но там, в доме, спит Олль, так похожий на человека, которого она ненавидит. А человек этот просит помощи. А если бы помощи просил Олль? Старого князя больше нет. Как он умер? В бою, сказал Дарн… измученный гонец, кажущийся от усталости то мальчиком, то стариком. Им всего полдня пути сюда от столицы.
Митка вернулась в дом. Сердце ее было холодным и спокойным. Пусть разбираются сами – они, мужчины. Она только женщина. Она хочет жить.
Потом она подошла к постели сына. Осторожно зажгла свечу, поднесла к лицу спящего мальчика. Он забормотал что-то, повернулся на бок – и улыбнулся во сне. Легла на правую щеку маленькая, такая забавная ямочка…
Митка поставила на стол свечу, достала и развернула подарок князя. Погладила пальцами гладкий шелк. Надо же… и нити здесь, все, как полагается. В ткань – сбоку, чтобы не попортить – была воткнута игла с золотым ушком.

Работа шла неожиданно тяжело, хотя сложной поначалу не казалась. Митка сразу знала, что она хочет вышить. Флаг победителей реет над полуразрушенной башней, а на флаге – княжеский олень. У ворот башни стоит, опустив меч, темноволосый человек. Победитель. Молодой князь. Янир.
Митка вышивала тайком, часто прихватывая ночи, но мать все равно поняла и узнала. Поджала губы, но ничего не сказала – зареклась за эти годы спорить с дочерью, все равно сделает по-своему. Потом Олль застал ее за необычной работой. Не спросил ничего – поцеловал только… взглянув – из-под волос – на выведенный углем рисунок так похоже на отца, что она опустила руку с иглой и едва не заплакала. Он останется совсем один, когда ее не станет.
Митка забросила все дела, переложив хозяйство и уход за матерью, насколько было возможно, на сына. Вышивала, торопясь… и все время чувствовала, как наливается на груди зловещим светом рубиновый камень. И ловила, ловила губами неяркие лучи осеннего солнца, то и дело выбегала в сад, чтобы ощутить дуновение ветра на мокрой от пота и слез щеке. Силы уходили быстро, и Митка торопилась. Ей нужно было успеть.
Как никогда, она стала ласкова с сыном и часто разговаривала с ним вечерами, стремясь рассказать, утешить, наставить… мальчик слушал ее внимательно и чуть хмуро, но чутко - всегда чувствовал, когда на подходе слезы, уходил. Митка смотрела ему вслед – и снова опускала взгляд на проклятую, желанную, ненавистную работу, на которой проступало лицо и знамя человека, которого она любила.
Она не знала, на какой день назначена битва, и торопилась изо всех сил.
Через неделю работа была закончена. Последнюю ночь Митка не спала совсем. Вот-вот должен был выпасть первый снег; уже давно топили печь, и в комнате было тепло и душно. Голые ветви стучались в незакрытые ставни. Камень, точно живой, пульсировал и бился на груди, цвет его сменился с рубинового на кровавый, цепочка потемнела, точно от грязи или крови. Теперь Митка вышивала почти лежа – так сильно кружилась голова.
Иногда она отрывалась от работы и закрывала глаза. Тьма плавала на исподе век. Потом тьма расходилась – и перед глазами ее возникало видение. В огромном поле сошлись друг против друга две армии, и знамена колыхались над их головами, и свистели стрелы, и скакали воины, и гремели трубы. Полчища степняков-кочевников накатывались на обреченный город – и откатывались назад, потому что судьба хранила их. Стрелы свистели рядом с высоким человеком в блестящей кольчуге – и пролетали мимо, потому что маленькая женщина с темными волосами тянула нить за нитью, оберегая его жизнь. Игла сновала в ее руках, и игла эта была вестницей жизни. И вестницей смерти – тоже, но жизнь и смерть часто идут бок о бок.
На рассвете Митка сделала последний стежок и опустила руки. Посидела, пережидая приступ слабости, потом обрезала нить и заправила ее под стежки. Растянула на руках ткань. Темноволосый человек стоял у ворот полуразрушенной башни устало, но гордо. Он победил, его страна будет жить. Будет жить его народ, его воины, его ученые… его сын. Камень обжига кожу. Митка подняла дрожащую руку, нащупала его, сжала. Дернула цепочку – раз, другой, третий. На то, чтобы поднять руки и снять цепочку через голову, уже не хватало сил. Она будет жить, она должна жить. Камень рос, превращаясь в булыжник, наливался силой. Он сжигал ее – и Митка горела, горела, горела в этом огне…
Сжав зубы, Митка схватила со стола пустой стакан и швырнула в окошко – посыпались со звоном осколки стекла. Холодная ночь с запахом прелой хвои ворвалась в комнату. Это ее ночь, ночь ее леса, ее Севера, ее страны. Как громко кричат кочевники, как беспощадно слепит их солнце. Темнота укроет ее, спасет, защитит… не отдаст свою дочь. Дедушка-лось, помоги… как больно, как больно. Ледяной ветер, свистнувший в разломе окна, охватил ее тело. Еще. Еще. Вихрь скрутился в маленький смерч, принимая ее, и Митка закрыла глаза. Она будет жить.
Когда, разбуженный звоном стекла, в комнату ворвался встрепанный спросонья темноволосый мальчик, на постели никого не было. Только крутился, оседая, маленький смерч пыли на полу, и в сердцевине его догорал, словно уголек, камень, бывший когда-то рубиново-алым.

На главной башне столицы развевается княжеское знамя с оленем и вереском. Больше сотни лет это знамя не опускалось перед завоевателями; страну хранит мощь ее клинков. Конечно, причиной тому сила княжеской дружины и удача. Но старики говорят, что так было не всегда, и усмехаются в густые усы. В главной зале замка висит на боковой стене гобелен, вышитый на сером шелке: флаг над полуразрушенной башней, двое у ворот – мужчина, опустивший меч, и маленькая женщина с темными волосами. На шее женщины медальон – рубин в золотой оправе. Старики говорят, что есть единственная ночь в году – темная, перед самой зимой, когда в воздухе пахнет близким снегом и палыми листьями. В эту ночь гобелен оживает, камень на нем вспыхивает, точно живой. И пока гобелен этот висит в главной зале, будет сильна и несокрушима княжеская дружина.
Еще они говорят… впрочем, кто станет их слушать. Может быть, только ветер – осенний, живой, просверкивающий алым единственную ночь в году, в лесу к северу от столицы.

[Nanimirini]

Прочитала все и с огромным удовольствием!!!

Потрясающе приятный и легкий слог, а еще не вероятно атмосферные тексты.
В два счета проваливаешься в рассказ и потом не сразу возвращаешься к реальности!

СПАСИБО огроменное!!!

[Нион]

"Атмосферные" - это как? )))

[Нион]

Сказка про смех
Из цикла «Осенние сказки»


Было лето – щедрое и вечное, и мир был юным, ибо Господь сотворил его. И бродил Господь между людьми и радовался, и оделял их – радостью и покоем, горем и печалью, удачей, любовью и надеждой.
И только об одном забыл Господь.
Тогда пришли к Нему люди и просили: «Даруй нам, Господи, смех. Будет он лететь по свету и славить щедрость Твою». И даровал Господь смех – всем, кто просил Его об этом.
Первыми пришли к Господу дети. И дал Господь им смех – выше меры. Был тот смех звонким, как пение птиц на рассвете, и чистым, как вода ручья в лесу. Он звенел серебряными бубенцами и искрился, как игрушки на новогодней елке. Смех пах снегом и мандаринами, был теплым, как плюшки бабушки, и бархатистым на ощупь. И смеялись дети – и был счастлив Господь, глядя на них.
И летел тот смех по свету.
И пришли к Господу циркачи – актеры, бродяги и музыканты. И даровал им Господь смех – полной мерой. Был тот смех выжженным на солнце и шершавым, как ладони бедняков, вытертым, как поношенная куртка шарманщика. Он пах потом и пылью, мелом и канифолью, звучал чуть надтреснуто, как старая скрипка. Их смех был беспечным и усталым, радостным и отчаянным. И смеялись циркачи – и смеялся Господь, глядя на них.
И звенел тот смех по свету.
И пришли к Господу дураки и дурки, блаженные и юродивые. И даровал им Господь смех – щедро, хоть и не сполна. Был тот смех синим, как небо в разрывах облаков, легким, как песенки дураков, и запыленным, как древние свитки. Он пах ладаном и железом вериг, гнилью городских окраин и объедками из собачьей миски, а еще – солнцем и нездешним покоем. И смеялись дураки – и плакал Господь, глядя на них.
И бежал тот смех по свету.
И последними пришли к Господу убогие – калеки, прокаженные и больные. И долго молчал Господь, но потом даровал смех и им – одной горстью на всех. И был тот смех серым, как зола, липким, как сажа, и заскорузлым, как несвежие повязки. Твердыми, шершавыми кубиками смех катился по свету, раздирая легкие, и отворачивались люди, потому что он пах отчаянием и безнадежностью. А вкус его был соленым, словно кровь на губах.
И когда засмеялись убогие, долго молчал Господь. А потом повелел, чтобы этот смех никогда не ходил по свету. И смех спрятался, накрывшись рваным одеялом. Он звучит только по ночам – в час, когда темнее всего на свете и кажется, что никогда не наступит утро. И, заслышав его, молчат люди – потому что этот смех отнимает надежду.
Потому что сам становится ею.

16-23.10.2010.