Сказка о любви

[Нион]

Купить - да у меня.
Вы из какого города? Я тут посылки собираю... в Москву и в Питер точно будут, в Воронеж и Омск будут...
Единственное - видимо, высылать буду наложенным платежом или просить стоимость пересылки тоже оплатить, ибо разорюсь нафиг ))

[~МандаринКа~]

Нион, поздравляю с первым сборником!!!! (ведь первый, я не ошиблась?)
Замечательные у тебя рассказы! Желаю побольше вдохновения, чтобы и дальше творить в том же духе! Или даже лучше!!!

[Нион]

Портрет президента


Мокрый март месил под ногами снежную кашу, превращая ее в раскисшую грязь. Я пробиралась в толпе народа, стараясь удержаться на ногах на скользком тротуаре. Путь мой лежал в багетную мастерскую – оформлять в рамку готовую вышивку. На локте у меня висела бабуся, шлепая по талым лужам подшитыми валенками. И зудела. Не переставая.
Бабуся костерила на все лады все и всех. Грязь. Сырую весну. Дворников, которые не чистят тротуары. Правительство, которое не следит за дворниками. И меня заодно – куда ж без этого. Потому что в прежние времена они деньги на ерунду не тратили и без нужды обувь по грязи не трепали, и идти нам надо никак не в нужную мне мастерскую, а прямиком на почту, где ей, бабусе, все никак не выдадут пенсию, и виновато в этом тоже наше правительство, раз воспитало меня, такую непочтительную.
Нет, я бабусю люблю, уважаю и все такое. И на ее зудение у меня уже иммунитет. Но иногда все одно к одному складывается – и грязь, и неудача, и зарплату опять задержали, - и тогда мне хочется бабусю придушить.
Просто удивительно, как, прожив при советской власти больше шести десятков лет, бабуся не научилась держать рот на замке. Судя по бабкиным рассказам, ругаться на вождей и правителей тогда отучали быстро и навсегда. Впрочем, при власти новой бабуся живет уже почти двадцать лет и вполне научилась ругаться заново.
Но это я отвлеклась.
Спустя минут пятнадцать мы с бабусей все-таки доползли до нужного мне места – высокого крылечка с узорной вывеской. Я выслушала длинную тираду о том, что раньше добрые люди вышивки вставляли в рамку сами, сумасшедшие деньги за это не платили, и ничего – до сих пор те вышивки на стене висят. С бабусей спорить – что с радио. Я втащила ее наверх по скользким ступенькам и остановилась передохнуть.
- Подождешь меня здесь? – спросила я. – Погода сегодня теплая…
- С тобой пойду, - ответствовала бабка.
Конечно, как же не проследить – вдруг правнучка любимая что-то не то сделает. То, что правнучка не дите и в свои двадцать шесть способна соображать сама, бабусе в голову не приходило.
Звякнул колокольчик над входом, тяжелая дверь медленно закрылась, отрезая шум и слякоть весенней улицы от уютной тишины мастерской со скромным названием «Рамка».
Я люблю здесь бывать. И по делу, и просто так. Строго говоря, это художественный салон, а не мастерская, но больше всего это тесное помещение походит именно на мастерскую – так здесь тесно, уютно и много всего. Вдоль стен стоят, расставленные в одному хозяину ведомом порядке, картины в рамках. Все новинки местных художников самым первым можно увидеть здесь. На витрине лежат, разложенные под выпуклым стеклом, бисерные украшения – колье, яйца, браслеты, деревья всех цветов и фасонов. Хочешь подсмотреть новенькую идею – тебе сюда. Хочешь сдать свою работу – тебе тоже сюда. Хочешь найти подарок, если сам плести из бисера не умеешь, - тебе опять же сюда. А еще – готовые вышитые картины дожидаются своих хозяев (и ты ревниво замечаешь – Марина Алексеевна уже закончила свою «Вышивальщицу», а Люська что-то медлит, не несет, хотя ее «Подсолнухам» осталось всего ничего… все мы, вышивальщицы маленького города, знаем друг друга если не в лицо, то по работам – с гарантией). Ну, и конечно, оформить вышитую работу можно только здесь. Бывали, конечно, у нас и другие мастерские, возникали и лопались, как пузыри-однодневки. А «Рамка» держится уже восемь лет, и ничего… живет.
Даже моя бабуся, на что уж ворчлива, и та любит сюда со мной приходить. Только виду не показывает.
Молоденькая девочка-продавщица приветливо кивнула мне из-за прилавка, а я незаметно поморщилась. Угораздило же именно на нее попасть. Здесь все друг друга знают, а я – завсегдатай. Эта девочка – уже четвертая на моей памяти. Продавщицы здесь старательные, вежливые, и в вопросе подбора оформления и сочетаний цветов вполне разбираются. Но эта… гм. Вот уж насоветует так насоветует. Впрочем, новенькая еще, неопытная. Научится.
Я вытащила из пакета готовую новую работу – «Лошади в ночном». С удовольствием уловила восхищение на лице продавщицы – да, я работаю качественно и знаю это. Нынешняя работа – для себя, оттого и сделана с особенным старанием. Нет, на заказ я делаю не хуже, тщательнее даже, но… ну, разве надо объяснять, чем отличаются работы для себя или в подарок от работ, сделанных ради заработка? Вы, поди, из трех сотен книжек себе самую лучшую оставите? Вот и я так же…
Пока мы с продавщицей Леной старались прийти к общему мнению в выборе рамки и паспарту (меня эта девочка всегда смешит – она так старается мне помочь, что я даже делаю вид, что прислушиваюсь к ее мнению), бабуся бродила вдоль стен и рассматривала картины, удовлетворенно кивая. Я забыла сказать, что в прошлом бабуся – преподаватель истории искусств в нашем университете. Оттого и со мной сюда ходит – надо же быть в курсе новых веяний, даром, что давно на пенсии. Подслеповато вглядываясь, изредка наклоняясь, бабуся придвинулась к нам почти вплотную, но нас, конечно, не замечала.
Лена тем временем уже оформляла заказ, открыв толстую, устрашающего вида амбарную книгу.
- Почему вы всегда только животных или пейзажи вышиваете? – улыбаясь, спросила она, не поднимая глаз от тетради. – Портретами не увлекаетесь?
Я пожала плечами.
- Увлекалась раньше, потом надоело. Может, вернусь когда-нибудь…
За спиной хлопнула дверь подсобки, мимо бабуси шагнул ко мне высоченный всклокоченный дядька в мятом свитере и джинсах. Вежливо кивнул и заулыбался – узнал.
Хозяин…
Я поздоровалась. Мы знали друг друга третий год, и мастером Иваныч был толковым, мог подсказать что-нибудь ценное и в деле своем разбирался на пять с плюсом. Он, кстати, в свое время учился у бабуси на худграфе.
- Вы, Катюша, покажите ей свою «Мадонну», - приветливо прогудел он в густую бороду, почтительно кланяясь не замечавшей его бабусе. – Пусть посмотрит, как люди работают…
- Обязательно, Алексей Иваныч, - улыбнулась я. – Может, ради такого дела я и вдохновлюсь и опять портрет какой-нибудь вышью.
- Путина, - усмехнулся хозяин. - Или Медведева.
- Щаззз, - фыркнула я.
Девочка Лена сосредоточенно писала, не поднимая головы. Скромная, старательная, аккуратная.
- Что, – засмеялся Алексей Иванович, - типаж нехорош?
- Делать мне больше нечего, - снова фыркнула я. – Пусть другие вышивают, если им надо…
Что-то больно толкнуло меня под локоть. Я обернулась. Маленькая моя бабуся стояла рядом и, отчаянно мигая, подавала какие-то странные знаки. На лице ее застыло совсем несвойственное ей выражение – смесь страха, вежливости и отчаяния.
- Ба, тебе плохо? – испугалась я. – Душно, может? Давай выйдем?
- Лена, живее! – скомандовал хозяин, быстро взглянув на бабушку. – Что там можно писать так долго? Анна Романовна, вам воды, может? Или сядете?
Он вытащил откуда-то из-под завалов картона стул и усадил на него бабусю, помог расстегнуть ей пальто. Дверь мы распахнули, и сырой и влажный воздух ворвался в маленькую комнатку, стирая с лица бабуси мертвенную бледность. Девочка Лена смотрела на нас из-за прилавка слегка испуганными глазами.

[Нион]

- Говорила я тебе – сиди дома, - выговаривала я бабусе, когда мы вышли из мастерской. – Вот чего ради ты со мной потащилась? Ведь давление с утра было, а тут еще погода такая… Что тебе, горело со мной сюда сегодня тащиться?
- Ох, погоди, Катенька, - выговорила бабуся. – Постоим давай. Испугалась я.
Мы выбрались из толпы и, свернув в маленький двор, присели на скамеечку у подъезда. Старые тополя тоскливо шумели голыми ветками.
- Испугалась? – изумилась я. – Чего? Ты же этого Иваныча сто лет знаешь… он же учился у тебя. Или забыла?
- Погоди, Катенька, - повторила бабка. – Ни при чем тут Иваныч. За тебя я испугалась.
- Вот новое дело, - захохотала я. – Что я, красна девица, которую похитит серый волк?
Бабуся пожевала впалыми губами, словно не решаясь заговорить. Лицо ее было одновременно виноватым и очень строгим.
Порыв сырого ветра пробрал нас до костей. Я откинулась на спинку скамейки. Из-под шапки бабуси выбилась седая прядь, но она молчала, глядя сквозь меня невидящими глазами.
Потом бабуся вздохнула глубоко и погладила мою руку.
- В тридцать девятом это было, Катенька, - тихо сказала она. – Я тогда такая, как ты теперь, была… нет, помоложе, семнадцать мне исполнилось. В Ленинграде мы жили. Вышивала я… ну, сама знаешь, как. Мои работы на заказ многие большие люди брали. Тем и жили… мама-то не вставала уже.
- Баб…
- Не перебивай, говорю. И вот как-то пошла я к подружке в гости… подружка была – не разлей вода, Верочка… А у нее тетка… я тетке этой блузочку расшивала. Принесла работу, выложила. Тетка меня и спрашивает: «Что ты, Анечка, все только цветы да цветы шьешь?» Вот как тебя сейчас спросила. «А портреты, - говорит, - вышивать можешь?» Я отвечаю: мол, не знаю, не пробовала. А она мне: «А вождя нашего Сталина вышьешь? Мы бы у себя в Доме художника его повесили». А я, дурочка, возьми и брякни: нет, мол, не хочу, сложно это, пусть кто другой вышивает, я лучше что-нибудь красивое сработаю. Тетка странно на меня посмотрела, блузочку забрала, заплатила и поскорее откланялась. А через день пришли за мной… Верочка, подружка милая, донесла. Мол, так и так, портрет вождя и учителя некрасивым назвала, по всему – контра белая и против Сталина замышляет.
Бабка передохнула, пожевала губами.
- Так вот и отсидела я пять лет за контрреволюционную деятельность. Статья пятьдесят восьмая. Ладно, в лагере начальнику одному мое рукоделие приглянулось, он для жены забрал. После того меня с общих работ на кухню перевели… так я ему до конца срока и вышивала. А иначе… не выбраться бы мне оттуда.
Бабка посмотрела на меня темными глазами.
- Я нынче как разговор твой услышала – словно ума решилась. Забыла, какой нынче год, все на свете забыла. Одно на сердце – забрать тебя да бежать скорей из этой мастерской куда глаза глядят. Потому что придут за тобой ночью, опять придут.
- Баб, ты что, - пробормотала я. – Сейчас уже не приходят. Время другое.
- Время, Катенька, всегда одно и то же. И длинные языки всегда умели укорачивать. Ты уж поостерегись, хорошая моя. Не болтай ерунду, где не надо.
- Баб, ты сама ерунду говоришь, - сказала я беспомощно. – Ну, ты что? Ты думаешь, Иваныч на меня доносить побежал бы? Да он же…
- Не Иваныч, а девочка эта, продавщица. Тихая она, да такие вот тихие всегда и пакостят.
- Баб… Ну, ты правда чушь выдумываешь…
Бабуся провела рукой по лицу, словно стирая невидимую паутину.
- Может, и чушь, - вздохнула она. – А может, и нет. Пойдем домой, солнышко мое… Холодно.
И добавила, поднимаясь, словно про себя:
- Старая я…
Ветер стих, выглянуло солнце. Мы шли по раскисшему тротуару, я держала бабусю за руку. Она, маленькая, сморщенная, молчала. Думала о чем-то своем. Вздыхала.
А я думала о том, как бы не забыть в срок забрать готовую работу. За мной не придут - ни сегодня, ни завтра - чтобы обвинить в заговоре против президента. Только прабабке это не объяснишь. Она все равно не сможет за меня не бояться.

14.02.2010.

[Нион]

Тео Кляйнен, студент мехмата, брел по скверу на окраине города темным октябрьским вечером. Тео пил пиво. Настроение было непонятным, пиво горчило, жизнь водила за нос, впереди маячил зачет. Перед зачетом надо выпить.
Тео брел по дорожке и мрачно размышлял, зачем он пошел учиться в этот университет. Впрочем, на вопрос, чего он собственно хочет в жизни, Тео не смог бы ответить точно. Он не любил механику, но любил мотоциклы. Он не любил учиться, но хотел получить приличную работу. Он любил пиво, но не любил тратить деньги. Вот и пойми, чего нужно от жизни человеку девятнадцати лет от роду, если даже любимая девушка сегодня ушла, обозвав его тюфяком.
Тео присел на скамейку и закурил. Светлые кольца дыма закружились в воздухе, голова закружилась тоже. Тео перевел взгляд на грешную землю и какое-то время пристально рассматривал мокрый асфальт со следами бурной собачьей жизнедеятельности, переполненные мусорные урны и пустые пивные бутылки рядом – улов местных бомжей.
Одна из бутылок привлекла его внимание. Темно-зеленая, а не коричневая, как остальные, она почему-то была заткнута деревянной пробкой. Вряд ли кто-то оставил здесь полную. Скорее всего, пиво выпили, а бутылку смеха ради заткнул пробкой кто-то из компании местной молодежи.
Тео вдруг показалось, что внутри бутылки кто-то есть. Маленькая фигурка маячила за стеклом и махала руками, пытаясь привлечь внимание. Тео фыркнул. Вот те раз, допился, люди в бутылках мерещатся. Налетел ветер, и Тео поежился. Домой пора.
Он встал, но вместо того, чтобы идти к остановке троллейбуса, взял бутылку в руки.
Бутылка была запыленная, и Тео протер ладонью мутное стекло.
Фигурка по-прежнему маячила внутри, и Тео поморгал. Маленький человечек в широких шароварах и чалме махал ему руками и строил рожицы.
Тео перехватил бутылку поудобнее.
- Убери пробку, - неслышно отдалось в голове, разбежалось по нервам.
- Вы кто? – обалдело спросил Тео вслух.
- Джинн я, - ответил все тот же неслышный голос.
- К-какой джинн? – так же вслух изумился Тео.
- Ты не ори, - посоветовал голос, - можешь про себя говорить, мысленно. Услышу.
- Вы кто? - послушно подумал Тео. – Какой джинн?
- Арабский, конечно. Не видно, что ли? Пробку вытащи!
- А сюда-то как попал? – удивился Тео.
- До чего непонятливый, - с досадой прокомментировал голос. – Спал я тут, понимаешь?
Оказывается, любимое место для сна у всех арабских джиннов – это бутылки. Особенно использованные – запах пива для джиннов вместо валерьянки. Кто же знал, что какой-то идиот догадается воткнуть в горлышко кусок деревяшки?
- Так вы тот самый джинн? – наконец, поверил Тео. – Который у Аладдина?
- Нет, - ответствовал голос. – Тот был из Верхних. А я – Нижний.
- Как это? Злой?
- При чем тут добрый или злой… ох, уж эти мне человеческие понятия! Ну… если по-вашему, то, наверное, злой, да. Но Зло и Добро суть понятия абстрактные, и в каждом конкретном случае имеют свои предпосылки, рассуждать же в целом можно лишь, имея доказательства…
- Погодите, - обалдело вклинился Тео, - не так быстро…
- Короче, - подвел итог джинн, - пробку достань. И я знаю, чего ты ждешь. Дворца каменного я тебе не обещаю, но желание выполню.
Тео стало смешно. Этот вот плюгавенький – и желание?
- Прямо вот так и исполните?
- Прямо вот так. Говори давай, чего хочешь. Только быстро… и учти: много обещать не могу. У нас тоже свой предел есть.
- И какой он у вас? – полюбопытствовал Тео.
- Если говорить упрощенно, то уровень моей силы равен сорока пяти квадратам из производной… короче, тебе хватит. Чего хочешь?
- Ну…
Тео даже как-то растерялся. А потом захохотал и ляпнул:
- А пусть я буду стихи писать!
- Стихи? – удивился джинн. – Зачем тебе? Ты же, - он, кажется, прищурился – из-за мутного стекла не разглядеть, - ты же будущий механик вроде бы. Зачем тебе стихи?
- А по приколу…
Джинн усмехнулся.
- Ну, если по приколу, тогда ладно. Ты точно уверен, что этого хочешь?
- Точно, точно, - фыркнул Тео.
- Договорились. Открывай бутылку.
Тео стал выкручивать деревяшку. Туго идет. Пыхтя, он сражался с непослушной бутылкой – джинн терпеливо ждал.
Пробка была уже почти выкручена, как вдруг парня словно ударило. Джинн! Елки-палки, это ж сколько он может! Какой он, Тео, дурак, что так дешево выпускает всесильного – ну ладно, почти всесильного - волшебника (пусть даже волшебства не бывает) – из бутылки! Да он же… Квартира, машина, диплом с отличием, дача на море… Вот дурак!
Тео решительно задержал руку. Пробка лишь едва прикрывала горлышко.
- Нет уж, уважаемый джинн. Сначала вы мне сделайте…
Грозный рык родился где-то в недрах земли, пробку вынесло мощным потоком. Бутылка вырвалась из рук обалдевшего Тео и, упав, покатилась по земле. Свинцово-серый вихрь развернулся и величественно повис в воздухе, срывая листву с окрестных деревьев, пригибая к земле траву. Скамейка опрокинулась, Тео свалился на грязный асфальт.
- Халявы захотелось? – ехидно прорычал вихрь. – Думал, на дурака напал? Хотел предел терпения джинна испытать? Будет тебе теперь предел… такой тебе предел будет, парень!
Больше Тео ничего не слышал. В ушах тоненько зазвенело, и все вокруг провалилось в тихую темноту.

Тео очнулся от того, что что-то мягкое и влажное елозит туда-сюда по его лицу. Замигав, студент понял, что лежит на земле, а лицо его и шею вылизывает, скуля, чья-то собака. Тео помотал головой и попытался сесть.
- Очухался, парень? – спросил кто-то рядом.
Темно. Сыро. Холодно. Рядом стоит человек. Собачник. И собака. Именно в такой последовательности Тео осознавал происходящее.
Собачник между тем помог ему подняться и, подобрав с земли кепку, нахлобучил ее на голову Тео.
- Перебрал, что ли, студент?
- Д-да… - пробормотал Тео, оглядываясь. – Джинн… джинн где?
- Улетел твой джинн, завтра вернется, - усмехнулся собачник. – Велел больше не пить. Надо же, другие до зеленых чертиков напиваются, а этот джинна увидел. Что пил-то, парень?
- Я… пиво.
- Надо же столько выхлебать! Пойдем уж, доведу… где живешь-то, бедолага?

Дома Тео содрал с себя мокрую, грязную одежду, рухнул на кровать и проспал до утра. Ему снился толстый зеленый черт в чалме и почему-то с розой. Черт писал стихи большим гусиным пером и смеялся.
Утром Тео рассказал обо всем университете, и группа дружно спросила, где продается такое замечательное пиво, от которого джинны предлагают машины, квартиры, дачи и зачетки с пятерками. Умение писать стихи все дружно отвергли как полностью бесполезное.
Спустя пару дней Тео сидел на паре и по обыкновению рисовал в тетради по высшей математике чертиков и цветочки. Внутри жужжало томительное беспокойство – словно муха поселилась. Рисунок выходил чуть более размашистым и нервным, чем обычно, и Тео не мог понять, что с ним происходит. А потом решительно перевернул чистую страницу, и рука потянулась выводить мелкие, убористые строчки. Строчки эти были рифмованными.
С того дня начались чудеса. Муха, жужжавшая внутри, обрела свое имя и назначение. Она вылезала в самые неподходящие моменты – в трамвае, на лекции, в буфете. Тео приспособился всюду таскать с собой блокнотик и карандаш. Сначала он пытался отбиваться, загонял муху внутрь и пытался не обращать на нее никакого внимания. Муха жужжала сначала в груди, потом переселялась в голову, забивала мозг, звенела в ушах. Слова давили на глаза и на лоб, не давали дышать. Тео ругался матом и лихорадочно писал – из-под карандаша сыпались строчки.
Через месяц Тео пришел в городское Общество Поэтов с толстой пачкой листов, исписанных мелким почерком. Пачку приняли снисходительно, и Тео понял, что ее сейчас же засунут в дальний угол. Однако вечером ему позвонил известный поэт и долго-долго объяснял оробевшему Тео, чем его стихи хуже, чем стихи самого поэта. Под конец поэт пригласил Тео заходить и пообещал публикацию.
Через полгода стихов набралось на хороший сборник, оставалось найти спонсора.
Тео по-прежнему не понимал, как это все получается, но к происходящему привык и стал даже гордиться своим внезапно прорезавшимся талантом. Он решил перевестись на филфак и начал запоем читать классиков.
Спустя год Тео научился отличать хорошие стихи от плохих, уровень настоящего мастера от дилетанта-любителя. Рифмы его обрели четкость и даже некоторое изящество, на заседаниях Общества Поэтов он снисходительно посматривал на новичков. Еще немного – и он станет настоящим поэтом.
Через полтора года Тео понял, что его стихи не тянут на уровень мастера. Профессионал из дилетантов, называл он себя грустно. Он блистал на фоне городского сборища, но сколько их – таких – по всей стране, молодых, подающих надежды, восходящих. Он достиг своего предела – предела крепкого середнячка, не выходящего за пределы самиздата. Мастером ему не стать никогда. Гейне из него не получится, и Гете не станет нервно курить в сторонке.
Между тем муха внутри жужжала и постоянно требовала выхода. Тео давно уже понял, кому обязан своим неожиданным увлечением.
Тео исписал тридцать общих тетрадей, но желающих издать его авторские сборники не находилось. Местные мэтры многозначительно хлопали по плечу и обещали издание в сериях. Дальше обещаний дело не двигалось.
Если бы еще он не понимал, что происходит! Но Тео понимал, и это было самое обидное. Предел. Потолок, выше которого ему не подняться никогда. Его стихи будут средней серенькой массой, которой так много и от которой никогда не заплачет ни один человек. Ну, может быть, один заплачет – льстивый графоман-соперник. Но и только. Тысячу раз он порывался бросить писать – и не мог. Муха внутри жила и умирать не собиралась. И расправляла крылышки в самое неподходящее время – на работе (Тео устроился мастером на автостанцию), на лекциях, в постели с любимой девушкой, доводя Тео до бешенства. Трижды лучше было не уметь делать этого вовсе, чем уметь, но знать, что настоящим мастером слова он никогда не станет.
Он попытался рассказать обо всем знакомому психиатру. Психиатр выслушал его и посоветовал не морочиться чепухой, а выпить – и все пройдет.

[Нион]

Однажды вечером, возвращаясь с любимой девушкой из гостей, Тео проходил мимо сквера, в котором когда-то давно встретил джинна. Весь вечер улыбавшийся, Тео вдруг погрустнел, а на вопрос удивленной девушки мрачно сказал, что болит голова и пусть она идет домой, а он пройдется… виски ломит. Девушка, обидевшись, назвала его эгоистом и ушла, цокая каблучками. Тео свернул на боковую аллею.
Фонарь все так же не горел, и Тео медленно шел по засыпанной опавшей листвой дорожке. У скамеек сиротливо стояли пустые пивные и винные бутылки, переполненные урны покосились. Тео приглядывался к бутылкам из-под пива, но все они были коричневые, совершенно непрозрачные, горлышки пустые, пробок не наблюдалось и в помине. Где искать теперь этого джинна?
Тео остановился, поднял голову. Яркие и крупные, горели в безлунном небе звезды. Октябрь.
- Джинн! – закричал Тео, не заботясь о том, кто и как может его услышать. – Джинн, я прошу! Ну, прости меня! Ну, забери ты свой подарок обратно! Я дурак, урод, кретин! Прошу тебя, отпусти, оставь… я жить не могу! Джинн! Я больше никогда не буду, я не хочу уметь писать, я не могу так!
Небо молчало.
Тео упал на колени на грязную землю.
- Джинн, прости меня! Забери ты свой подарок обратно! Джинн!! Или дай уже сил писать по-настоящему! Прошу тебя!
Кто-то тронул Тео за плечо, он резко обернулся. Молоденький полицейский серьезно смотрел на него:
- Сударь, пройдемте со мной…
Тео погрозил небу кулаком, заплакал и послушно пошел за полицейским.

Говорят, теперь Тео Кляйнен не пьет. Совсем. Даже пиво. Он не любит гулять вечерами, никогда не спорит с женой и часто пишет что-то в большой общей тетради. Начальство и друзья знают о его безобидной привычке и даже немножко гордятся этим – стихи Тео часто печатают в городской газете. Ценители уже перестали называть его молодым и начинающим, иногда даже хвалят. В прошлом году вышел маленький сборничек его стихов. Стихи, говорят, так себе, но на уровне города – неплохо.
Иногда Тео гуляет вечерами. Почему-то всегда в одном и том же сквере на окраине города. Он идет по боковым аллеям и внимательно рассматривает пустые пивные бутылки. Окрестные бомжи привыкли к нему и сами предлагают посмотреть на свою добычу. Тео не отказывается. Он до сих пор хочет найти бутылку, заткнутую куском деревяшки. Он ждет.

18.02.2010.

[Нион]

Сказка о вере
Светало. Густой туман заливал долину до самых крыш; где-то далеко, в деревне пропел петух. Капли недавнего дождя падали с ветвей на мокрые монастырские крыши.
Настоятельница Староружского женского монастыря мать Мария стояла у распахнутого окна в маленькой своей келье и задумчиво смотрела на мокрый двор. Тихо. Еще четверть часа - и в монастыре вступит в свои права еще один день, но пока – тихо. Сонное дыхание словно висит в воздухе – как этот туман, как недавний дождь, как это серое летнее утро.
Негромко хлопнула калитка, по двору медленно прошла сестра Агата. Мать Мария чуть близоруко прищурилась. Идет легко, несмотря на бессонную ночь. Значит, все в порядке, ребенок жив, и роженица тоже. Слава Богу. Одной заботой меньше.
Мать Мария задумчиво наматывала на палец непокрытые, распущенные и еще не прибранные волосы. Через несколько минут чутким ухом уловила в коридоре осторожные шаги и, не дожидаясь стука, сама открыла дверь. Улыбнулась.
- С доброй вестью, Агата?
Сестра Агата – неторопливая, дородная, но, несмотря на полноту, легкая в движениях, перекрестилась - и улыбнулась широко и ласково.
- Мальчик, с Божьей помощью. Едва не отчаялись… вперед ножками шел. Ну да теперь все хорошо.
- Порадовала… Спасибо, хорошая моя.
- Староста, правда, опять кричал много. Не дам, говорит, ни гроша на приблудных всяких. Да я его выгнала… не удержалась, каюсь, руки приложила, - Агата хихикнула.
Мать Мария тоже улыбнулась. Да, Агата при случае и приложить могла – пятерней ли, сковородником или мокрым полотенцем – так, что мало не покажется. Но всегда – за дело. Старосте – мать Мария знала – повезло еще, что легко отделался. Даром, что монастырь ни у деревни, ни у князя ни гроша не попросил ни на приют, ни на лечебницу для бедных, а все равно при каждом удобном случае этот напыщенный индюк не мог удержаться, чтоб не кольнуть… в глаза или заглазно. Ну да Бог ему судья. Небось, свою-то жену рожать привез сюда… на мягких дрожках… едва не в ноги бросился, чтоб не отказали только.
Они и не отказывали. За эти пять лет (а минули – словно пять дней), как была открыта лечебница, сестры-врачевательницы не отказывали в помощи никому. Бедняк ли, богач ли – молитвой, травами, бинтами… чем могли. И, быть может, благодаря монашескому упорству холера, год назад выкосившая полстраны, их зацепила только краем черного крыла, больше страху натерпелись.
- Спасибо, - мать Мария тронула ее за руку. – Иди поешь да ложись отдохни. Всю ночь ведь на ногах…
Как тепло может стать на сердце от радостной вести. Легко улыбаясь, мать Мария потерла глаза. Заплела, наконец, волосы, светло-русой толстой косой уложила их вокруг головы и покрыла клобуком. Привычно и ловко застелила постель. Начинался новый день.
Забот и работы было – как всегда, успевай поворачиваться. День обещал стать жарким. Нужно отправить сестер в лес – пора кровохлебку собирать, старые запасы уже кончаются. В лечебницу не забыть отложить полотна на повязки. В приют заглянуть обязательно. Сестру Милену проведать – как слегла три дня назад, так и не поднимается. Что же, старость… а как не хочется, не хочется, не хочется отпускать, сколько бы ни было лет родному человеку.
Громкий голос прервал привычный поток мыслей. Мать Мария, проходя коридором, окно в котором выходило во двор, улыбнулась невольно. Каждый раз – уже привыкнуть бы пора, а все равно диву даешься: как тощую, низкорослую сестру Евгению наградил Господь таким оглушительным басом? Как из пушки громыхает – на весь двор слыхать.
- Мать Марию не видели, сестры?
- Здесь я, - выглянув в окно, отозвалась настоятельница и, жмурясь от полуденного солнца, все еще улыбаясь, пошутила: - Петухов распугаешь, Евгения. Зачем я тебе понадобилась?
- Да не мне, - еще сильнее громыхнула сестра и махнула рукой. – Гость до тебя, матушка. Велишь проводить?
- Проводи ко мне, - попросила мать Мария. – Сейчас буду.
Дверь ее кельи никогда не запиралась. Поднимаясь по лестнице, мать Мария подумала, что, верно, муж этой девочки-роженицы пришел – благодарить, и поморщилась. А потом укорила себя: если от чистого сердца, то имеешь ли ты право судить?
Он был уже немолод… ее ровесник или чуть старше, подумала мать Мария в первый момент, когда высокий, худой человек обернулся ей, входящей, навстречу. Он не поклонился, как сделал бы это любой деревенский… не муж, выходит? А кто же?
Она почувствовала, как ослабели ноги, и прислонилась к косяку двери. Она его узнала.
- Здравствуй, Марта, - сказал гость негромко. И добавил поспешно: - Не узнаешь?
- Здравствуй, Клаус, - так же негромко и сдержанно ответила она, все еще стоя у двери. - Как же я могу тебя не узнать?
Целую долгую секунду мать Мария смотрела на него, жадно вбирала взглядом: растрепанные, чуть вьющиеся темные волосы – все такие же густые, загорелое, обветренное лицо – постарел, постарел. А глаза такие же, как прежде, яркие, серо-синие… такие родные, такие знакомые глаза.
- Как ты нашел меня? – спросила она еле слышно, сжимая, перебирая пальцами четки.
- Как же я мог тебя не найти…
Мать Мария, наконец, опомнилась. Шагнула внутрь, притворила дверь.
- Как же я рада тебя видеть, Клаус! - улыбка ее была счастливой и открытой, все еще чуточку недоверчивой. Она опустилась на узкий топчан, потянула его за руку. – Садись же! Каким ветром… как ты здесь оказался?
- Попутным, - он засмеялся тоже. – Заработать решили в ваших краях… прослышали, что князь Ружский до искусств охочий, вот и приехали. Нынче ночью за деревней встали, в пяти милях отсюда. Передохнем, чуток огрехи подправим, а к вечеру – в деревню, а завтра и к замку подадимся. А я же помню, что ты здесь… разве я мог тебя не повидать? Марта, милая Марта, до чего ж я рад тебя видеть!
Они сидели, держась за руки, и говорили, перебивая друг друга, почти одновременно.
- Ну, как вы? Как дядюшка Рэй? Рассказывай!
- Да мы все так же, Марта. Нынче здесь, а завтра там. Рэй… умер дядюшка. Пять лет назад. От лихорадки. И Агнесса… в один день ушли.
- Упокой, Господи…, - улыбка слетела с лица матери Марии. – Ну, а остальные?
- Витка ушел… в столицу подался, родню там нашел. Николас женился, представляешь? Клотильда, жена его, у нас теперь хозяйка. Кончита - за Коломбину…
- Кончита? – ахнула мать Мария. – Она же…
- Восемнадцать, Марта. Уже восемнадцать ей. И как играет, видела бы ты! И как поет!
- Сколько же лет мы не виделись? – Она провела рукой по лицу. – Сколько же теперь мне?
Клаус засмеялся.
- Тебе так и останется семнадцать. Ты нисколько не изменилась, Марта.
- Скажешь тоже, - она грустно усмехнулась. – Ну, а ты?
- А что я… - он озорно прищурился. – Жив-здоров, как видишь.
- Поди, женат? – улыбнулась мать Мария.
Клаус покачал головой, молча глядя на нее.
Мать Мария медленно, медленно отвела глаза, опустила голову. Неловкая пауза повисла в воздухе.
- Клаус…
- Марта… скажи, ты еще помнишь нас?
Горло перехватило спазмом.
- Клаус…. Я молюсь за вас каждый день. Я…
Голос ее сорвался.
Они молчали и смотрели друг на друга. И снова все прежнее, несказанное, повисло меж ними и сделало слова – невозможными. Ненужными. Неважными.
А потом в дверь постучали - уверенно и сильно, и от толчка она распахнулась. Старая ключница сестра Феодосия воздвиглась на пороге.
- До твоей милости, матушка… Сестра Милена просит… совсем худо ей. Помирать затеялась.
Мать Мария вскочила, рванулась было к двери, но опомнилась, обернулась. Клаус поспешно поднялся.
- Мне идти пора, матушка.
- Клаус…
- Мы нынче днем в деревне играем. Пришла бы, матушка. Посмотрела бы, - он отводил глаза.
- Постараюсь, Клаус, - голос матери Марии стал ровным и тусклым. – Постараюсь. Спасибо.
* * *
Ветер шумел в кронах деревьев – ровный, сильный. Мать Мария стояла у распахнутого окна и молча смотрела в темноту. Свеча на подоконнике трепетала от сквозняка – вот-вот погаснет. И так же трепетали на ветру клочья, обрывки ее памяти.
Сколько же лет прошло?
Десять? Двенадцать? Пятнадцать?
Господи, Твоя на все воля. Зачем ты послал мне эту встречу, зачем?

[Нион]

Ей было тринадцать, когда маленькая труппа бродячих актеров проезжала мимо родной деревни. Марта Старыльска, тощая, голенастая девчонка, жилистая и сильная не хуже иного мужика… на что, кроме своих рук и ног, надеяться сироте, если родители прошлой зимой померли, а дядька, взявший из милости, куском попрекает? Марта тянула на себе все хозяйство, присматривала за дядькиными малыми, летом работала в поле, а ночами глотала горькие слезы обиды. И улыбалась, смахивая с щек соленые капли, невидяще глядя в темноту. Ей повезет. Повезет. Обязательно.
Наверное, ей бы повезло – так, как сотням ее ровесниц; через год, сказал дядька, выдаст замуж за сына мельника. И нечего нос воротить, не богачка, чтобы выбирать, и так скажи спасибо, что какое-никакое приданое справим. Марта представляла себе прыщавое, красное, как молодая свекла, лицо будущего мельника, и ее начинало тошнить, словно от запаха браги. Сбегу, думала она. Или руки на себя наложу.
На исходе зимы, когда по обочинам дороги пробивалась молодая трава, в их деревню завернуло прежде не виданное чудо – старый фургон, расписанный яркими красками, который тянула тощая, жилистая кобыла. Бродячие актеры… вся деревня сбежалась смотреть представление.
Кувыркался и гнулся, ходил на руках гибкий парнишка в заплатанном трико, веселил народ немудреными шутками клоун с густо замазанными белилами лицом. Потом они растянули сшитый из трех разных кусков занавес – и над краем его поднялись куклы. Люди хохотали и хлопали, не жалея ладоней, а Марта стояла и смотрела, смотрела на них. Уже закончилось представление, уже стала редеть на деревенской площади толпа, а она все стояла, и даже грозный окрик дядьки не заставил ее сдвинуться с места. Парнишка – по виду чуть старше нее самой – заметил, наконец, бедно одетую девочку и подошел к ней. И улыбнулся:
- Хочешь кукол посмотреть?
Этой фразой он взял ее сердце в свои мозолистые, крепкие ладошки – и больше не выпустил. Никогда. Так – весело, открыто, беззаботно – с ней говорила только мать.
Ночью Марта увязала в узелок материну иконку, единственную свою нарядную юбку и деревянную куклу, вырезанную отцом, и выбралась из дома на цыпочках. Актеры еще не уехали; Марта знала, где стоял их фургон – за деревней. Они спали, конечно… Бог весть, как удивился дядюшка Рэй, когда его растолкала плачущая девочка и упала в ноги: возьмите меня с собой!
Утром они были уже далеко от родной деревни.
Дядюшка Рэй, тогда совсем еще нестарый болтун и насмешник, заменил Марте умершего отца. Клаус, старше нее на два года, стал братом. Молчаливая и угрюмая на первый взгляд Агнесса – ну, не матерью, конечно, но старшей сестрой. Рэй и Агнесса не делали разницы между родными близняшками, пятилетними Николасом и Кончитой и приемышами - Клаусом, гордостью и надеждой труппы, и девчонкой-неумехой, негибкой и угрюмой, годной лишь котелок отмывать да зашивать дыры на костюмах. Черствые корки поровну делились на всех, и дорога для всех тянулась одна и та же. Скоро Марте стали родными даже острые уши Рыжки – флегматичной, пожилой лошади, тянущей фургон уже больше десятка лет, даже пестрый полог, даже серое небо на рассвете, просвечивающее сквозь ветхие заплаты.
Впрочем, неумехой она оставалась лишь пару месяцев. Однажды утром Клаус подсмотрел, как девочка пытается повторить сальто, которое сам он освоил всего полгода как. Стоял, стоял за сосной, смотрел – а потом подошел и мягко проговорил:
- Ты не сгибай ноги. Так красивее получится. Вот, смотри…
А потом были репетиции – до боли, до судорог в натруженных мышцах, и слезы по ночам – от злости и бессилия. Это были совсем не те глухие, тупые слезы, которыми плакала она дома. Эти слезы будили упрямство – и надежду. Надежду на то, что и у нее все станет хорошо. Надежду на доброе слово Рэя и одобрительное ворчание Агнессы, на ласковые ладошки Кончиты и смех Николаса. Надежду на улыбку Клауса.
Ей было семнадцать, когда она впервые сыграла Золушку. Ах, как они хороши были в этой сказке – прекрасные влюбленные, наперекор судьбе и злым людям нашедшие друг друга! Женщины утирали глаза, мужчины одобрительно крякали, малыши визжали от восторга. За три месяца, прошедшие с премьеры «Золушки», труппа заработала больше, чем обычно зарабатывала за полгода. Марта расцвела, в одночасье превратившись из худущего подростка в гибкую и стройную девушку. Маленькая дурнушка в залатанной юбке стала гордой королевой. Светло-русые косы ее, если распустить, падали ниже колен, и Клаус любил пропускать сквозь пальцы пушистые пряди. Дядюшка Рэй обещал ей купить гребни, украшенные разноцветными камешками. Такие есть в столице, и весной они обязательно попадут туда.
И никто, кроме, наверное, Агнессы не догадывался, кто стал причиной ее перерождения. Но этот высокий, темноволосый, красивый - и неважно, что одежда в заплатах – юноша с серыми глазами видел в ней, кажется, сестру. Только сестру. И Марта каждую ночь давала себе слово завтра обязательно, обязательно сказать ему все. И не решалась. И только в сказке юный принц, кланяющийся рядом с ней навстречу толпе, принадлежал ей, только ей. Как и она – ему. Навсегда.
Дядюшка Рэй, старый болтун, с гордостью поглядывал на приемного сына и все чаще одобрительно крякал, слыша его шутки. А Агнесса порой утирала глаза – или замахивалась полотенцем, а то и оглядывалась украдкой – не услышал бы кто ненароком. А Клаус смеялся:
- Матушка, шпикам да доносчикам на дороге делать нечего. Не дрожи.
- Бога не боишься, охальник, - вздыхала Агнесса.
- У нас свой Бог - Дорога, - Клаус озорно подбрасывал на ладони серые придорожные камни. – А для Нее смех – не грех, шутка – не тяжба, а слово – не камень.
А потом была ледяная, выстуженная ветрами осень, заставившая их искать счастливой доли подальше от столицы, на юге. И обледеневшая дорога, по которой гулко стучат конские копыта, и крохи тепла, которыми они делились, прижимаясь друг к другу под залатанным пологом. И замерзшая речка рядом с одной из деревень, в которой они хотели просить ночлега, и восьмилетний мальчишка, провалившийся в заметенную снегом полынью, и его отчаянный крик. И Клаус, бросившийся на этот крик… все они понимали, что он просто не смог бы поступить иначе.
На нем обледенела одежда, и пока Агнесса и Марта лихорадочно стаскивали с него стоящую колом рубашку, Клаус только стучал зубами. В доме, куда Рэй на руках отнес закутанного в куртку мальчишку, нашлось и горячее вино, и печь была натоплена жарко. Не помогло. Через день Клаус уже никого не узнавал; горячий, странно беспомощный и тяжелый, он метался по постели и что-то невнятно бормотал. Худые его пальцы сжимали руку Марты.
Как странно, думала тогда Марта, ребенок – и ничего. А взрослый, сильный парень, мужик - слег… «на все воля Господня», - крестясь, шептала хозяйка.
Деревня была большая, зажиточная. Актеры, не своей волей застрявшие в ней, в тот же день пошли искать работу. Марта подрядилась стирать жене старосты. Агнесса шила, нянчила детей и мыла полы, Рэй – неплохой шорник – тоже нашел себе дело. Все бы хорошо, но Клаус, Клаус… Старая бабка, признанная на три деревни травница и знахарка, честно сказала на пятый день Рэю:
- Что могла, сынок, сделала. Дальше – как Бог даст.
Недалеко от деревни стоял монастырь. Каждое утро звон колоколов будил в душе Марты смутную надежду – на то, что все обойдется, что все будет хорошо, и беда обойдет стороной. Но, возвращаясь со двора в дом, она смотрела в мутные от жара глаза Клауса, слышала его еле различимый шепот, и душа ее падала в ледяной омут отчаяния. Ночами Марта молилась, сжимая крестик, висящий на шее на ветхом шнурке. Она уже очень, очень давно не молилась… у них свой Бог теперь, говорил Клаус. Не за то ли наказал его Всевышний?
Однажды утром Марта вышла из дому раньше обычного. Она почти не спала, дежуря у постели больного. Сегодня ему было совсем плохо, он перестал метаться и лежал, дыша едва слышно. Лицо его наливалось мертвенной белизной. Бабка-знахарка сказала, что сегодня, наверное, будет кризис.
Марта бежала по замерзшей дороге, спотыкаясь, пряча щеки в рваный платок. Улица такая длинная, идти в другой конец деревни, а ветер дул в лицо. Тучи неожиданно разошлись, подмораживало.
Звон колоколов разнесся в холодном воздухе неожиданно чисто и ясно. Марта остановилась, подняла голову. Золотые купола возвышались над крышами домов величественно и невозмутимо.
Что толкнуло ее остановиться, повернуться лицом к церкви, поднять голову? Она долго-долго стояла, глядя на сияние креста в необыкновенно синем небе, вдыхала всей грудью запах свежего хлеба из дома напротив. Теребила пальцами бахрому платка и не плакала. А потом сказала – тихо и очень спокойно:
- Господи. Господи, прошу Тебя: дай ему выжить. Не забирай, пощади, Господи. Мы виноваты, знаю. И если… я уйду в монастырь. Я монахиней стану, все грехи отмолю за себя и за него… прошу Тебя… обещаю тебе, Господи! Пощади.
Несмело, негнущимися пальцами перекрестилась – впервые за несколько лет. И торопливо пошла, побежала прочь, скользя на обледеневших комьях грязи.
Поздно вечером, вернувшись домой, Марта на негнущихся ногах поднялась на крыльцо и остановилась перед дверью. Ей было страшно. Но изнутри донесся негромкий разговор – а потом слабый смех. Слабый, едва различимый, но – смех. Задыхаясь, Марта рванула на себя дверь, миновала сени, вбежала в жарко натопленную чистую горницу. И первое, что увидела, были глаза Клауса. Огромные, обведенные кругами, запавшие, но – живые, живые, живые. И, споткнувшись на пороге, она успела еще подумать – где-то глубоко внутри, смиренно и просто: «Спасибо Тебе, Господи. Я обещала. Я выполню.»

[Нион]

… Если маленькая труппа и удивилась неожиданному решению своей танцовщицы, то, во всяком случае, никто не показал этого удивления. Они как-то привыкли считать, что каждый из них знает, что делает. Только Клаус… но даже и он не стал отговаривать Марту, когда она сказала, что покидает их. Только вечером, накануне ее ухода, оставшись наедине, взял ее ладони в свои и тихо спросил:
- Ты уверена?
Марта не отвела взгляда. Ответила спокойно и просто:
- Да…
Клаус наклонился и поцеловал маленькие, мозолистые ее руки. И попросил негромко:
- Вспоминай нас, ладно?
Как будто она могла забыть! Как будто хоть на минуту она могла забыть о них. Даже в тот единственный миг, когда торжественное пение вознеслось под своды церкви, и гулкое эхо отразило его и вернуло к узорчатым окнам, даже в тот миг в тяжеловесных и суровых церковных песнопениях послышались ей слова нехитрой дорожной песенки. А лик Спасителя на потемневшей от времени иконе вдруг улыбнулся – светло, озорно и лукаво, как улыбался ей порой Клаус.
И Марта – монахиня Мария – улыбнулась ему в ответ.
Тик да так, а проще – скрип да скрап, скрипят колеса, пылят по дороге. Это у них - по дороге. А у нее теперь – посты да молитвы, звонница да трапезная, и хлебы в печь сажать, и грядки полоть, и в радость работа, потому что – Господу угодно. И Марта – сестра Мария – любую работу выполняла, точно пела, и маленькие ноги в суровых башмаках носили ее, танцовщицу, по одному и тому же кругу. Это и был ее танец теперь – танец во славу Господа.
Жалела ли Марта о том, что сделала? Она считала, что нет. Ей дана была счастливая способность – видеть светлое в будущем и не сожалеть о прошлом. А впрочем, иные и не выживали – у них, актеров. Она дала слово – и выполняет его. И Господь дал ей слово – и тоже выполнил. Так о чем же еще сожалеть?
Каждый вечер Марта молилась – за них за всех. За тех, кого считала единственной своей семьей. За тех, кого любила. И любовь эта не была тайной от Него. Но Он все понимал. Иногда пальцы Марии натыкались на спрятанную под тюфяком искусственную розу – старую, с облетевшей позолотой, единственное, оставшееся ей от прошлой жизни. И горькая улыбка на миг трогала ее губы.
Ложилась на землю осень, летели листья, иней покрывал деревья. Во здравие, во исцеление, и часто, очень часто – за упокой. И снова бинты и молитвы, и горящие губы… и порой Мария вздрагивала, когда в запавших, чужих, совсем незнакомых лицах виделось ей то лицо, родное, бесконечно любимое и такое далекое. И, вернувшись из лечебницы, сестра Мария молилась. Снова и снова. А Господь вздыхал, глядя на нее с потемневшего оклада. Он все понимал.
* * *
Сразу за деревней начинался лес. Негустой, но заблудиться – хватит. Он тянулся на многие мили, огибал монастырь и смыкал собой горизонт. В лесу, говорят, разбойники когда-то водились, но теперь – слава нынешнему князю – их уже лет тридцать как не видать.
Нынче ночью в лесу водились бродяги. Именно так и никак иначе – с оттенком презрения или жалости – называли в деревне попрошаек, христарадников, цыган, убогих, а еще – бродячих актеров. Холмищи - деревня большая, зажиточная, а потому как потопаешь, так и полопаешь. Нет, конечно, оно весело бывает – песенки послушать, но работа прежде всего. В Холмищах деньги в старую шляпу кидали не слишком охотно, и нужно было ой как постараться, чтобы на суровых, обветренных лицах возникли улыбки. Эти зрители были суровы и не прощали неправды.
Труппа остановилась на ночлег, не доезжая пяти миль до Холмищ, в лесу, на уютной полянке. Переночевать да передохнуть, здесь, по крайней мере, никто чужой не потревожит. А еще – репетиция. В деревне сказку приняли – на удивление хорошо. Но завтра – в Руж, к князю. А пьеса шероховата еще, а нужно, чтоб без сучка да задоринки.
Они увлеклись, как всегда бывало, если сказка получалась. Клаус с гордой улыбкой наблюдал, как из хаоса слов, жестов, звуков получилась – жизнь. Они покажут ее завтра князю, и будь он неладен, если князь не оценит их труда. Уж сколько раз Клаус смотрел; да он сочинял ее сам, а все равно – скулы сводило от смеха, когда Арлекин в очередной раз удирал от мельничихи, на ходу теряя колпак.
И незнакомый женский смех скользнул только по краю сознания; но заливистый лай Доброго и испуганный вскрик Коломбины заставили очнуться, и Клаус обернулся.
И замер.
Она стояла под большой сосной и смеялась – так, как когда-то давно, как умела только она одна. Босые ноги в грязи – видно, шла сюда босиком от самого монастыря. Серое, неприметное платье, черный монашеский платок сполз с головы… и косы свалились на плечи, и вздрагивает от смеха маленький рот.
Клаус уронил колпак. Медленно подошел к ней – близко-близко.
- Ты пришла? – спросил он очень тихо.
Молчали, стоя в паре шагов, изумленные актеры. Молчала и Марта. А потом качнула головой:
- Ненадолго…
И улыбнулась, качнув узелком:
- Я принесла вам хлеба…
Марте понравилась сказка. Она смеялась от души, вытирая выступившие от смеха слезы. Потом они подбросили дров в костер, сварили похлебку. Распотрошили узелок Марты, с наслаждением вдыхая запах свежего, недавно испеченного хлеба. Марта улыбнулась: в монастыре пекут вкусный хлеб. Еще в узелке обнаружились свежие огурцы, кусок окорока и несколько луковиц. Клотильда раздала всем ложки; Марте не хватило, и Клаус, поколебавшись, протянул ей свою.
Она уже забыла, оказывается, как это бывает. Как пахнет пылью от дороги, как болят босые ноги, когда наколешь их сосновыми иглами, как вкусна горячая похлебка, даже если постная. Как гудят натруженные руки и ноги, Марта знала слишком хорошо. А вот как поет душа от любимой работы – забыла.
- Завтра утречком тронемся, - басовито сказала Клотильда. – До города недалеко. А ты, - по-свойски обратилась она к Марте, - приходи тоже?
Марта чуть качнула головой.
- Как получится. У нас устав строгий, мне отлучиться… не с руки будет.
Клотильда искоса взглянула на нее. Молоденький Пьеро хотел было что-то сказать – но промолчал.
И все. И больше о том, кто она, - ни слова.
Уставшие актеры рано засобирались спать. Едва успело почернеть небо, едва донесся – почти неразличимый отсюда – крик деревенских петухов, у костра остались только двое – Клаус и Марта. Они смотрели в огонь и молчали. Трещали дрова в костре, из-за полога слышен был храп толстой Клотильды.
Потом Клаус отвел взгляд от оранжевых искр. Протянул руку через костер – и коснулся пальцев Марты.
- Что? – спросила она, улыбаясь.
- Ничего, - покачал головой Клаус. А помолчав, добавил: – Ты рядом, и я в это не верю.
- Я сама не верю, - вздохнула Марта. И призналась: – Вот сижу и думаю: зачем пришла?
- Ты… хорошо, что пришла, - вскинулся Клаус.
Но Марта грустно усмехнулась.
Костер прогорал. Похолодало.
- Мне пора, наверное, - неуверенно проговорила Марта. – До монастыря не близко.
- Подожди еще чуть-чуть, - попросил Клаус. – А потом я провожу тебя.
Он поднял прутик, поворошил угли, подкинул в огонь большое полено.
- Марта… Скажи, Марта… Ты счастлива?
- Да, - подумав, ответила Марта и светло улыбнулась. И видно было – не врала. – Да, Клаус. Я знаю, что нужна там. Там… я дала обещание и выполняю его.
- Обещание… - Клаус покрутил прутик. – Марта, зачем? Зачем? Разве Богу нужна такая жертва? Ведь ты нужна была здесь. Нам. Я же видел, как ты танцуешь… ты жила – в танце, ты… как рыба в воде. Зачем, Марта?
Она протянула руку и погладила его по волосам – как ребенка. Как ему объяснить? Как рассказать о тысячах ночей, когда она задавала себе тот же вопрос – и понимала, что иначе поступить не могла… это было правильное, единственно правильное решение. Она просто выполняла свою часть обещания.
- Вернись к нам? – полушепотом попросил Клаус. – Пожалуйста…
Марта молча покачала головой.
- Как же я могу, - полушепотом. – Ведь я сделала свой выбор.
- Марта… вернись! Я знаю, что не имею права просить тебя об этом. Но…
Она опять покачала головой.
Текли минуты. Луна всходила над лесом. Тишина заливала поляну. Они смотрели друг на друга – и молчали.
- Мне пора, Клаус, - наконец, нарушила молчание женщина. – Спасибо тебе… я как в детство вернулась. Но мне пора…
Она поднялась, аккуратно отряхнула подол платья.
- Я провожу тебя…
- Тогда пойдем через лес – там есть тропинка, а напрямик будет быстрее.
Ночь была светлой – до полнолуния оставалось два дня. Марта шла по чернеющей меж деревьев тропинке легко и быстро. Юбка ее едва слышно шелестела, словно трава под ветром. Потом она поежилась – свежо, сыро. Закуталась в платок. Клаус, шедший сзади, снял и набросил ей на плечи свою куртку.
Женщина обернулась к нему. Темные глаза ее блеснули.
Она не смотрела под ноги и не заметила выступающий древесный корень. Споткнулась, едва не упав, тихонько охнула.
Клаус рванулся вперед и подхватил ее, не дав упасть. И остановился. Замер.
Пальцы его лежали на плечах Марты. Медленно, осторожно Клаус развернул ее к себе. Они стояли теперь так близко, что каждый слышал стук сердца другого, и смешивались, казались очень громкими в тишине, их дыхания.
- Марта… - прошептал Клаус. Тепло женского тела туманило голову.
Она что-то прошептала и попыталась высвободиться. Но Клаус провел ладонью по ее щеке, губам, шее…
- Марта…

[Нион]

… Луна сияла, словно с ума сошла. Таким ослепительно-белым казалось в этом сиянии ее тело, такими темными – губы и глаза. Он шептал что-то невнятное, а она прерывисто вздохнула – и стала покорной и ласковой, а потом - жадной и нетерпеливой. Невнятный шепот в тишине и шорох ткани смолкли, и все в лесу замерло. Такая мягкая, такая высокая трава… такая же мягкая, как ее руки…
- Клаус… Господи, Клаус!
- Любимая моя… Марта, я люблю тебя. И всегда любил.
- Клаус… Грех-то какой, Боже!
- Марта… Грех – то, что мы столько лет были не вместе. А счастье разве может быть грехом? Любимая моя… Ведь Он создал нас для счастья.
- Я не знала, что это так больно. И так сладко… Боже мой, Боже, прости мне!
- Я не отдам тебя больше никому. Даже Ему, - вырвалось у Клауса. – Он поймет. И простит. Ты должна жить, Марта… у нас будет сын – это самый лучший подарок будет… и Ему, и нам.
А потом луна отвернулась, прячась в облака, чтобы не мешать этим двоим. И долго-долго не показывалась на небе – до самого розового, счастливого, скорого рассвета.

Марта лежала, вытянувшись, на траве и смотрела в небо. Высокое, серо-прозрачное, оно потихоньку наливалось яркой синевой. Потом повернулась на бок и, приподнявшись на локте, посмотрела на спящего Клауса.
Я люблю тебя, подумала она. Больше всего на свете. Всегда люблю и любила. Больше жизни. И эта любовь больше той, другой любви, в которой я поклялась много лет назад. И та, другая, кажется мне теперь постылой.
Может ли стать постылой любовь? Оказывается, может. И как мне жить теперь с этим знанием?
Она тихонько коснулась кончиками пальцев лица лежащего перед ней сильного мужчины. Он может закрыть ее собой от ветра и холода, от зла и летящих в них камней. От людской обиды и несправедливости. Но не закроет от гнева Господня. Потому что сегодня она нарушила свою клятву. И она должна уйти. Сейчас. Сию минуту. Пусть кара падет на ее голову, только на нее, на нее одну, не тронет его, он не виноват, не виноват…
Плача без слез, Марта торопливо оделась и, спотыкаясь, побежала по колкой, росистой траве. Босые ноги заледенели, и такими же ледяными пальцами она сжимала концы платка.
А потом она потеряла дорогу, потому что предрассветный туман поднялся от земли и окутал мир плотной пеленой. И Марта остановилась. Она сбилась с пути и больше никогда не найдет дорогу к дому. К тому дому, где ее Любят и Ждут. Дрожа от озноба и отчаяния, стояла она и смотрела в небо. А небо молчало и было сокрыто пеленой.
- Боже, - сказала она вслух. И поразилась, каким тусклым стал ее голос. И опустила голову, потому что это, оказывается, была расплата. Она навсегда останется в этом тумане. Она никогда не…
Сквозь туман пробился узкий, прямой, как игла, блестящий луч. Один. Марта зажмурилась и опустила голову. Он ударит ее. Он покарает.
Но луч задрожал – и пушистым платком накрыл ее плечи. И чей-то голос… нет, Голос прозвучал в тишине:
- Дуреха, - ласково проговорил Голос, и Марта поняла, что это голос ее матери. – Разве грехом может быть счастье?
Марта задрожала и всхлипнула. Открыла глаза.
Белая, прямая, как этот луч, широкая дорога лежала перед ней. Что-то мерцало на другом ее конце… Роза, поблекшая, с осыпавшейся позолотой, бумажная роза, лежавшая все эти годы у изголовья, невесть как очутилась в ее руках.
- Ты знаешь, куда тебе нужно, - добавил Голос. – Так иди же.
И – все исчезло.
Клочья тумана стремительно таяли под первыми, рассветными лучами солнца. Весело кричали птицы, и вторили им колокола близкого уже монастыря. Марта стояла на тропинке, кутаясь в платок. В теплых пальцах ее был зажат полевой цветок. В этот миг пришло ясное, как вода в ручье, понимание. Господь любит ее. И всегда любил. И она может ответить ему тем же.

Сестра Агата едва не лишилась чувств от изумления, когда в растрепанной, босоногой бродяжке с блестящими глазами и пунцовым румянцем узнала всегда сдержанную и спокойную настоятельницу. Вскрикнула и выронила ворох полотна, которое несла для приюта. А мать Мария, даже не заметив, что едва не сбила сестру с ног, вихрем пронеслась мимо и исчезла за поворотом, в коридоре, ведущем в молельню.
Когда встревоженные, изумленные, ошарашенные сестры осмелились приоткрыть дверь, они зажмурились от ярких солнечных лучей, бивших в окна. В их перекрещивающемся свете они увидели мать Марию…
Она не молилась. Она танцевала.
Марта танцевала свой первый танец, первый, тот, что сделал ее из дурнушки принцессой, танец Золушки. Она помнила его всю жизнь, каждое движение, она ни на минуту его, оказывается, не забывала. Летели руки, летели растрепавшиеся светло-русые косы, маленькие ноги почти не касались пола. Спаситель смотрел на нее большими скорбными глазами, и в глазах этих не было упрека – только понимание. К Его ногам сейчас мать Мария – актерка Марта - положила единственное, что имела. Свой Дар. Свою Любовь. Свою благодарность. Большего она не смогла бы отдать – даже в молитве.
И когда ошеломленные сестры хотели было ворваться в комнату, чтобы – схватить, вязать, творить молитву, поить отварами, ведь сошла с ума, да что же это, - они почему-то не смогли этого сделать. А когда тонкая фигурка остановилась в финальном па, а потом беззвучно осела на холодные плиты пола, сестрам почудилось – конечно, почудилось, ведь так не бывает! – что Богородица протянула руку и Своим платком вытерла пот со лба женщины.
Где-то ударил одинокий колокол, чистый звон пронизал мир – и замер. Солнечные лучи окутали лежащую на полу фигуру ярким, светлым сиянием.
* * *
… Флейта спела последнее «фа» и смолкла. Усталые актеры переглянулись, сделали шаг к зрителям – и разом поклонились, взявшись за руки.
Публика взорвалась криками. На сцену летели медные монеты и простые полевые цветы, по рукам шла чья-то шляпа. Гул, свистки одобрения, хлопки натруженных ладоней, и кто-то кашлял, а женщины утирали глаза передниками.
Стоящий в толпе монах негодующе крестился. Потом сплюнул – тьфу, охальники! – и выбрался из толпы. Лысину его припекало летнее солнце. Коломбина заметила – и рассмеялась, толкнула локтем Арлекина и что-то сказала. Темноволосый, веселый Арлекин помахал монаху рукой.
Светлое тепло июля царило в воздухе. В высоком, ярко-синем небе не было ни облачка.
Впрочем, нет – одно облачко парило-таки в невозможной вышине. На нем, невидимый, сидел бородатый старик в белой рубахе. Он смотрел вниз и улыбался. Все было во славу Его. Он все понимал.

7-9.04.2010.