Вернуться   Форум - Мир Любви и Романтики > О Любви > О Любви в прозе

Ответ
 
Опции темы Опции просмотра
Старый 05.05.2017, 19:27   #191
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

После техникума Маша как-то очень быстро вышла замуж и уехала с мужем по распределению – далеко, в Казахстан, который хоть и не был тогда заграницей, но приезжала она раз в год, а то и реже. Дом, хозяйство, старики родители – все это осталось на плечах веселой, шебутной Кати.
Она и тянула этот воз – легко. И замуж выскочила как-то между делом, и двух девочек родила. Потом, правда, споткнулась ее быстроногая судьба – младшая, Динка, больной оказалась, и долго-долго ее Катерина вытягивала, по каким только врачам не таскала, в санаториях с ней чуть не полгода пропадала, учила между делом, разрываясь между работой и хозяйством. И ведь вытащила, выправилась девчонка. И все равно пела она, как в детстве, и все равно повторяла многочисленной родне, подругам, старшему брату:
- Ничего, девки, мы еще выйдем замуж.
Мария, в редкие свои наезды помогавшая сестре, моментально вспыхивала:
- Ты свое уже отходила! - очень почему-то злила ее эта поговорка.
С каждым своим приездом мать и сестра замечали, как тишает, мрачнеет Мария, как угасает ее прежняя легкость, пропадают задор и смешливость. Все вроде хорошо у нее было: и дом, и муж, и достаток, и даже сын с дочкой здоровенькие да умные. Это уж потом, в девяностые, когда всей семьей свалились Меркенцевы на голову родителям, узнали они: Юрий, муж Марии, пьет. Сильно пьет и много. Трезвый – умница человек, руки золотые и душа нараспашку. Пьяный – свинья свиньей.
- Дура, - орала Катерина сестре в телефонную трубку, - зачем он тебе такой нужен? Разводись! Что ты, сама детей не прокормишь? Всю жизнь при продуктах и теперь не пропадешь. Мужик с возу – кобыле легче! О детях подумай, им каково? А если из дому таскать начнет?
- На своего паразита посмотри, - огрызалась в ответ Мария.
Муж Катерины тоже не дурак был в рот тянуть все, что льется. Ругалась, конечно, она, да толку? Наши, поселковые, пили, пьют и пить будут. Обматерит мужа Катерина, а то и кулаками приласкает, а потом вздохнет – и улыбнется, глядя на спящих детей:
- Ничего, девки, мы еще выйдем замуж!
Хоть и виделись Катерина и Мария дай Бог чтоб месяц в году, но цапались, стоило сойтись вместе, по-прежнему. К этому уже и привыкли. Родня, в большинстве своем дружная, то вздыхала, то пальцем у виска крутила. После одной особенно крупной их разборки, когда сестры почти неделю не разговаривали, Костя, отвечая двоюродным братьям на вопрос, как дела да что в жизни творится, сказал:
- А что творится – все как всегда: Ляльки зажигают.
Фраза эта стала в большом клане Кузнецовых крылатой.

Время летело, бежало, катилось колесом, скрипя на ухабах, неслось с горы - только годы мелькали. Старилась и болела мать, сгорел за полгода отец, едва перевалив за сороковник, от рака легких – вечного бича нашего рабочего города. Постарел, просел, прижался к земле дом, все труднее становилось матери успевать с хозяйством.
Поселок наш давно перестал быть поселком, город – потихоньку, полегоньку – подмял его под себя, сделал окраиной, частным сектором, как писали тогда в документах, Советским районом. Но как ни назови, а нравы и быт во многом остались прежними. Разве что ребятни на улицах поменьшало – молодежь понемногу перебиралась в новые районы, к теплому туалету и горячей воде в домах. Только летом оживал поселок – скидывали дедам и бабкам на каникулы племянников да внуков.
Катерина, уже давно не Кузнецова, а Савельева, тоже перебралась в свою квартиру в новостройке, но мать не забывала, приезжала почти каждый день и помогала, чем могла. И Мария постоянно присылала родителям деньги, посылки – то обувь племянницам, то полотенца, гречку или банки со сгущенкой, липкую сладкую курагу и консервы «сайра в масле», в те годы у нас в магазинах было – шаром покати. Но Катерина снова ворчала на сестру:
- Уехала, а на меня это все сбросила! Ей что, на почту раз в месяц сходила – и вся любовь. А на мне и хозяйство, и огород, и отца хоронить, и за матерью ходить.
За больным отцом ухаживала, конечно, Катерина. Костя, Константин Иваныч, уже начальник цеха – голова-то золотая и руки отцовские! - на работе пропадал сутками, да и много ли помощи от мужика? И крепко обиделась тогда Катерина на Марию – за то, что за полгода приезжала всего один раз, да и то на неделю. Больше с работы не отпускали, объяснила Мария, к тому времени тоже прошедшая путь от простого повара до замдиректора пищевого комбината. Редкие лекарства присылала для отца, деньги, звонила чуть не каждый день – но вся тяжесть ухода за лежачим, вся боль и слезы, вся маета – все это легло на плечи Катерины. Она почернела, осунулась – приходилось и за отцом ходить, и свою семью в другом конце города не забыть. Но упрямо улыбалась и повторяла свое любимое: мы еще выйдем замуж!
На похороны отца, конечно, Мария приехала. И всю неделю, пока не отвели девять дней, они с Катериной ругались – все обиды друг другу высказали, трижды обозвали друг друга курицами и предательницами, и уехала Мария, так и не попрощавшись с сестрой. Впрочем, посылки – и продуктовые, и одежку для племянниц – присылала она по-прежнему часто.

Девяностые ударили, как контрольный выстрел в голову, как град посреди лета. Не то чтобы их совсем не ждали: голодно в городе стало уже давно, запасливые старики, пережившие войну, давно заготовили стратегический запас соли, спичек и сухарей, их дети, уже взрослые, семейные, выкручивались кто как мог: мыли полы кто где находил, разносили газеты, обменивались носками и цементом, выдаваемым на работе в счет зарплаты, шили шапки и торговали соленьями на рынках. Каждый выживал как может. И если у нас общая беда вроде бы сплотила людей, поселок делился друг с другом чем мог, детей выпасали, как в войну, и масло доставали друг на друга, кто где может, то там, где так сытно и уверенно жила Мария, междуусобица развернулась не на шутку. Русских погнали из Казахстана. Пришлось уехать и Меркенцевым, бросить хорошую трехкомнатную квартиру, гараж и дачный участок, почти всю мебель и многие вещи. Уезжали почти в чем были, загрузив в машину детей да носильные вещи, едва не ночью, найдя в двери записку с угрозами, увидев разбитое окно и булыжник в комнате на полу. Ехать им, конечно, кроме родительского дома, было некуда.
Катерина, против обыкновения, даже ругалась не сильно. Мать, всегда уступавшая ей в спорах, сказала необычно сурово и веско:
- Здесь ее дом, Катя. Куда же им еще идти?
Старый, уже требующий ремонта дом оказался вдруг перенаселен до отказа. За полгода до приезда Меркенцовых Катерина сдала свою городскую квартиру и переехала с семьей к матери. У нее неожиданно пошло свое дело, свое бухгалтерское агентство, и срочно нужны были деньги. Да и ездить через весь город почти ежедневно, чтобы помогать матери и ухаживать за огородом, стало очень тяжело. Кто же мог знать, что так плохо все сложится в Казахстане?
Жили, смеялись, пели, собираясь огромной родней, кузнецовским кланом – неважно, какая по документам у кого теперь фамилия… Девяностые ли, не девяностые, а лепешки пекли, пели хором, вились под ногами дети, мужики курили во дворе, матеря правительство, женщины отводили душу разговорами. И такой смех звенел в те годы в приземистом, старом доме, так светлели лица людей, что ясно становилось: никакие беды, никакие годы не смогли, не смогут убить их – никогда.
Одной семьей мать и сестры жили недолго, чуть больше года. Меркенцевы почти за гроши купили у соседа Семеныча участок по соседству – дом и большой, но очень запущенный огород. Старик перебирался в городскую квартиру, где жил раньше сын; парень умер от передозировки наркотиков. Времена стояли тяжелые, мутные, и Семеныч не стал сильно наживаться на старой развалюхе – живые деньги лучше рассохшегося пола и дымящей печи. Дом требовал большого ремонта, но Юрий, муж Марии, в те годы даже пить бросил от нехватки средств и множества забот, а руки у него, трезвого, были золотые. Отделал избу, как игрушечку, печку перебрал с помощью соседа напротив, крыльцо сложил заново, второй этаж отстроил. Двухэтажные хоромы смотрели теперь на людей красивыми, новыми окнами, внутри – досочка к досочке – отделаны комнаты, в кухне пол узорчатый, из плиток, и цветы кругом – не обычная герань, как у многих тогда, а все с названиями какими-то мудреными: то орхидея, то традесканция, то еще что – Вика, дочка, увлекалась, собиралась учиться на цветовода.
Повезло Марии и с работой: ее послужной список у нас приняли и оценили. Директором, конечно, не сделали, но старшим поваром она стала. Ненадолго – в девяностые, если был ум и немножко рисковости, хорошо можно было развернуться, и Мария открыла свою пекарню, приносившую им неплохой доход. По крайней мере, дом Меркенцевы достроили быстро, сына и дочь выучили аж в Петербурге да и жили – копейки не считали. Порой, вдевая в уши золотые серьги, вздыхала Мария: посмотрел бы на такие отец да порадовался бы, на машине бы поездил, пожил бы в достатке.
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Старый 05.05.2017, 19:28   #192
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

Меркенцевы перебрались на соседний участок, но, как ни крути, забор-то с Кузнецовыми-Савельевыми общий, весь день друг у друга перед глазами. Сестры продолжали ругаться, но чувствовалось уже, что это как-то не всерьез. Орали они друг на друга по-прежнему, обзывали одна другую то курицей, то стервой, то сумасшедшей, но детей выпасали по очереди, без слов занимали одна другой деньги, вместе возили мать по врачам и в собес, а когда весь большой клан Кузнецовых собирался на семейные праздники, пели, сидя бок о бок, как в юности.
У Катерины с работой тоже сложилось неплохо: главбух. Ее опыт, умение и чутье оценили, когда фирмы и фирмочки множились, как грибы после дождя, и хорошие бухгалтера стоили на вес золота. Наконец-то вздохнули они с мужем посвободнее, перестали считать копейки и растягивать стиральный порошок до зарплаты; и девчонки Катеринины, умницы, выросли, выучились, не бедствовали, пару раз даже за границу ездили, то ли по обмену опытом каким-то, то ли в командировках.
Ляльки остались все такими же похожими внешне, обе почти не раздались вширь, коротко стригли темные волосы и прически укладывали похожие. Дети, многочисленные подросшие племянники и внуки, долго путали их, тетю Катю называли тетей Машей, а тетю Машу окликая тетей Катей, а то и – со спины – вовсе «мам». Но одевались они теперь по-разному: Катерина, как и раньше, любила яркие, цветные длинные юбки и блузки, Мария предпочитала строгие костюмы, потемнее и построже, или свитера с брюками.
Разругались Ляльки, и сильно, когда умерла мать. Что ж вы хотите, наследство всякую семью на прочность проверяет. Родительский дом по завещанию отходил Катерине, с условием, что та часть денег выделяет сестре и брату. Мария обиделась и на мать-покойницу, и на Константина, что не повлиял, не потребовал продажи дома, и, конечно, на сестру:
- Прибрала маму к рукам, заграбастала себе дом. У самой квартира, машина, фирма, и все ей мало.
О том, что Катерина и отца хоронила, и с матерью по ночам не спала, когда та болела, Мария не упоминала. И теперь уже сестра обижалась на нее за это.
Софья, когда умирала, уже задыхаясь, цепляясь за руку Катерины, шептала:
- Дружно… живите… Вы родные люди… помирись с Машей, помирись…
Куда там.
Константин, глядя на них, говорил невесело:
- Ляльки зажигают.
Пробовал он поговорить и с Катериной, и с Марией по отдельности, спрашивал каждую: ну чего вам не живется? что делите-то всю жизнь? Сестры в ответ вываливали на него такое количество обид и претензий – с самого детства, что Константин в конце концов махнул рукой. Сами не маленькие, пусть разбираются.
С братом, впрочем, Катерина и Мария помирились быстро. Константин строго и коротко сказал обеим еще в тот день, когда огласили завещание:
- Это не наш дом, а родительский. Как мама решила, так и сделала. Кто я такой, чтоб ей условия ставить?
- Эта стерва науськала, - зло процедила Мария. – Все себе гребет, все ей мало.
- Ты, - вскинулась Катерина, - ты хоть раз за мамой горшок вынесла? Ты, что ли, с ней сидела по ночам, когда она спать не могла? Ты по больницам ее возила? Да ты в своей загранице палец о палец не ударила, пока я тут мудохалась, а теперь еще что-то требуешь?
Константин посмотрел на обеих, махнул рукой и молча вышел.
Обиду свою несли Ляльки по родне. Каждая нашла себе в большом клане союзников и жаловалась им, и требовала подтверждения: ну ведь правда же, ну права же я? Сестры, братья, тетки и дядья, уже состарившиеся, больные, пытались успокоить, примирить их - тщетно. Живущие бок о бок, после смерти матери не разговаривали они, не ходили друг к другу в гости почти два года.
- Ненавижу ее, - говорила Мария сестрам. – Всю жизнь мне сломала. Из-за нее я с Мишей уехала – чтоб ее не видеть, не слышать. А теперь она меня и дома лишила…
- Сволочь она, - говорила Катерина брату, - всю жизнь меня терпеть не могла, матери в уши дула, все на меня наговаривала. Мама только перед смертью поняла, что из нас чего стоит…
Пока мать болела, Катерина жила с ней: тяжело было мотаться из одного конца города в другой. После похорон она оставила свою городскую квартиру дочкам и окончательно осела с мужем в родительском доме. Заново перекрыла крышу и починила сарай, сделала ремонт в комнатах, снова развела кур и с удовольствием обихаживала огород. Только в сторону забора, туда, где стоял дом сестры, старалась не смотреть. Родня, приезжавшая в гости, не знала, к кому из них заходить вперед: свернешь к Катерине – Мария потом выскажет, зайдешь к Марии – у Катерины обида на всю жизнь.
Через несколько лет Мария развелась – не выдержала пьянства мужа. Наблюдать, как на твоих глазах превращается в животное человек, которого ты любишь – испытание не для всякого. Дети, уже взрослые, мать поддержали, но отца не забывали: навещали, привозили продукты, когда-никогда убирались в запущенной однушке, которую он купил после развода. И скатился, сгинул очень быстро, за несколько лет; смерть его оказалась бессмысленной и безмятежной – замерз зимой в сугробе. Мария, узнав про это, долго молчала, а потом сказала жестко:
- Туда ему и дорога.

Беда пришла, как всегда, не вовремя, но не сказать, что ее не ждали. Ждали, конечно, хоть и надеялись, что обойдет стороной. Родовое проклятие Кузнецовых, кара, неведомо какому предку и за какие грехи посланная - болезнь почек, идущая по женской линии. От нее умерли мать, бабушка и тетка, и Катерина и Мария отлично знали, что это же ждет и их: раздутый живот, хрупкие кости, жизнь на таблетках, и никто не знает, сколько той жизни, а смерть будет - нелегкая. Хоть и шагнула далеко вперед медицина, а дорога все равно одна и спасение пока лишь одно - гемодиализ. Живут люди на диализе, да только как живут? Всю жизнь к одному месту привязанный, день ты человек – на другой пять часов из жизни выпали, и так – до самой смерти. И благодари Бога, что хоть так, все равно ведь – живешь. В их поколении открыла счет Катерина, потом двоюродные сестра и брат. Мария оказалась покрепче и отстала от них на целых четыре года.
Получив все результаты обследований, выслушав не подлежащий сомнению диагноз, Катерина долго сидела на скамейке у больницы и молчала, курила одну сигарету за другой. Стоял апрель, солнце слепило глаза, сильный, ровный ветер рвал из рук бумаги, трепал огонек зажигалки. Смяв в руках пустую сигаретную пачку, Катерина сунула ее зачем-то в карман и решительно пошла к машине. Впервые за два года приехала не к своему дому, а свернула к воротам Меркенцевых. Мария тогда уже жила одна – сын перебрался в Питер, дочка вышла замуж и переехала к мужу. Ворота были заново выкрашены, машина стояла во дворе – значит, сестра уже дома.
Зайдя в дом, Катерина, не раздеваясь, выложила на стол все бумаги, рухнула на диван и заплакала.
Прочитав их, Мария долго молчала. Встала, подошла к шкафу, вынула початую бутылку кагора, щедрой рукой плеснула в стакан, вручила сестре. Долго-долго перечитывала заключение, опять шелестела бумагами… налила кагору и себе и выпила залпом. Вымолвила только:
- Значит, и ты.
Потом они плакали вдвоем, ругали одна другую, обзывали дурой и стервой, потом обнялись и снова заплакали. А когда кончились и кагор, и чай с конфетами, Катерина вдруг рассмеялась и, потянувшись всласть, подмигнула сестре:
- Ничего, Манька, мы еще выйдем замуж!
- Господи, какая ж ты идиотка, - вздохнула в ответ Мария.

Катерина держалась долго, больше пяти лет не поддавалась болезни. Уже и Мария ездила на диализ и зачастую чувствовала себя даже хуже, чем сестра, а Катерина все еще работала, хоть и по большей части дома, со свободным графиком, но вела свою фирму, изредка прихватывая и подработки. Сдала она вдруг, в одночасье, сразу и ощутимо – после очередной болезни, обыкновенной вроде бы простуды, так и не поднялась – отказали ноги.
- Дура, - ругалась на нее Мария, - у тебя же есть деньги, что ты жмешься! Поезжай в Израиль, в Германию, там наверняка такое лечат.
- Ай, - отмахивалась Катерина, - кому суждено быть повешенным – тот не утонет. Куда я такая поеду? Да и деньги сейчас девчонкам нужны, Лизку с работы сократили, а Динке рожать скоро. Все равно нигде в мире лекарств от смерти еще не придумали. А умирать я так скоро не собираюсь, и не надейся.
Мария долго не смогла смириться с диагнозом. Ездила в Петербург, в лучший в стране нефрологический центр, обследовалась и наблюдалась там, пыталась отменить приговор – но вердикт врачей был неумолим. Ходила по знахаркам, бабкам, экстрасенсам, пыталась таскать туда и сестру, но Катерина отмахнулась и отшутилась по обыкновению и «зря тратить деньги» отказалась. Мария лечилась, тщательно соблюдая все рекомендации медиков, по часам пила лекарства – и злилась на Катерину, которая «что-то с утра таблетку выпить забыла, а уже вечер, ладно, сейчас вот еще Динке позвоню и выпью». Она вообще стала очень обидчивой, еще больше замкнулась в себе. Но, как ни странно, в отношении к сестре помягчела; теперь Ляльки ругались не так часто, хотя так же бурно, громко и по-прежнему с привлечением родни со всех сторон.
Потом Марии поменяли график диализа, и ездить в Нефроцентр сестрам теперь приходилось вместе - через день, с семи часов вечера до полуночи. Ну, то есть как вместе – каждая на своей машине, переругиваясь, а то и вовсе молча, не глядя, могли лежать на соседних кроватях и демонстративно одна другую не замечать, просили подать что-то или позвать медсестру кого-то из пациентов, но только не друг друга. А вернувшись домой, то одна, то вторая звонили подругам, братьям или троюродным сестрам и долго, со вкусом и смаком обсуждать «жуткое Машкино платье в розочках» или «очередные сто двадцатые Катькины сапоги – зачем ей столько?». Родня терпеливо выслушивала эти излияния и тихо посмеивалась: Ляльки зажигают, значит, еще живы.
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Старый 05.05.2017, 19:29   #193
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

Потом Катерина слегла. Она яростно и наотрез отказалась от перевода в другое отделение диализа – для тяжелых больных; туда пациентов привозила «Скорая». Условия и врачи в нем были, может, и лучше, а вот медсестры и санитарки – почему-то сильно хуже, грубее, и иглу в вену вводили так, что синяки оставались, и рявкнуть могли, если не в настроении.
- Тебя за человека не считают, - говорила Катерина, - лежишь рядом с бомжихой какой-нибудь, так и тебя, и ее одинаково проституткой назовут. Нет уж, туда – только в самом крайнем случае.
И через день Мария, чертыхаясь и кляня сквозь зубы «эту идиотку», выволакивала сестру из дома и кое-как дотаскивала до машины.
- Разъелась, курица, - пыхтела она, - отрастила пузо. Таскай тебя…
- На себя погляди, - огрызалась Катерина, - тоже мне кукла Барби. Не таскай, никто не просит.
- Заткнись, - злилась Мария, - а то брошу тут на дороге, и пиляй сама на трамвае…
Если дома был в это время Катеринин Михаил, работавший посменно, он возил конечно, жену сам, но выходные выпадали ему не каждый раз. Катерина старалась, как могла, не обременять собой Марию - но ноги уже не служили. Материлась она во весь голос – на сестру-неумеху, нечаянно делавшую ей больно, на врачей, крутые ступени и скользкий асфальт, а вернее всего – на себя, на беспомощность свою и собственное бессильное отчаяние. По этой громкой ругани и узнавали об их приближении медсестры.
После едва ли не каждой поездки Ляльки могли сутки друг с другом не разговаривать. А потом – куда деваться? график не ждет – ехали вместе снова. А могли, вернувшись за полночь, не спать до утра, чай пить с печеньем и перемывать кости мужьям, детям и правительству.
- Теть Маш, - не раз говорили ей Динка и Лиза, дочери Катерины, - ну давайте мы лучше сиделку, что ли, наймем, что ж вы маму на себе таскаете! Тяжело ведь!
Мария, если в настроении была, отмахивалась, а если не в духе, могла и матом послать:
- Деньги, что ли, лишние? Лучше матери халат купите новый, а то лежит там, как чувырла, перед врачами стыдно.
- Свой сними да постирай, - мгновенно отвечала слышавшая все Катерина, - он у тебя аж черный от грязи.

…Катерина умерла осенью. Деревья тронул желтизной октябрь; похолодало как-то в одночасье, мгновенно. В ту ночь выпал иней, небо очистилось, стало высоким и черным, проступили звезды. Она умирала тяжело и долго, то впадая в забытье, то приходя в себя, и в краткие минуты просветления умоляла не мучить ее, дать уйти спокойно. Мария и дочери Катерины сменяли друг друга у ее постели. Под утро Мария, убаюканная недолгим затишьем, задремавшая, сжавшись в комок, в кресле, услышала вдруг шепот:
- Мы… еще выйдем… замуж…
Вскинулась, метнулась к кровати. Катерина, вытянувшаяся, помолодевшая и строгая, смотрела в потолок большими, уже нездешними глазами.

Ранней весной, едва сошел снег, Мария снова поехала на могилу сестры.
Всю зиму грызло ее томительное беспокойство, невнятная точила пустота внутри, странное чувство – словно отрезана рука или нога… не рука и не нога даже, нет, что-то гораздо большее. Вполовину убавилось сил, открылась внутри, там, где солнечное сплетение, черная дыра. Видно, срок подходит, думалось ей, видно, и мне умирать пора. Оттого и тянуло так часто – не к живым, но к ушедшим.
Всю зиму ездили они, то поодиночке, то с мужем, вместе с Лизой и Диной, на могилу Катерины. Свежий холмик, укрытый снегом, небольшой, совсем скромный серый камень с вырезанными на нем датами и именем, фотография… Совсем молодая, очень красивая женщина смотрела с него весело и легко, с готовностью к улыбке… вот-вот, кажется, засмеется и скажет свое любимое: «Мы еще выйдем замуж».
Снег уже стаял, но от непрогревшейся земли тянуло холодом. Мария долго стояла у ограды, затем открыла калитку, медленно подошла к могиле. Наклонилась, положила две гвоздики, ярким пламенем разрезавшие черноту земли. И долго молча стояла, трогая большой смуглой рукой прохладный камень.
Послеполуденное солнце скользило по фотографии, и Мария вдруг вспомнила, что снимок этот – единственный, где сестры сняты вдвоем. Это было в один из приездов Марии к родителям; больше Ляльки вместе не снимались. Не руку у нее отрезали, подумалось ей, и не ногу. Половину души отняли, половину ее самой, вот что.
Кто мог понять, думала она, что эта яростная ненависть на самом деле есть любовь, всего лишь один из ликов ее. Кто мог представить, что мы, всю жизнь бывшие вдвоем, когда-то останемся поодиночке. Кто мог сказать мне, как я буду жить – без тебя, нас было двое, мы были – единое целое, а теперь я одна - не одна, а всего только половинка. И кто скажет, как долго мне быть – половинкой? Половинкой тебя, половинкой самой себя.
Солнце скользило к закату, мартовский день близился к концу. К концу, который в этом тихом месте ощущается особенно остро… и вместе с тем не видится совсем, растворяется в тихой ясности, становится началом.
Когда последний солнечный луч коснется серого гранита памятника, Мария поднимется тяжело, чтобы уйти, не оглядываясь, и все-таки оглянется. Снова наклонится, погладит фотографию, с которой – молодая и веселая – улыбается ей сестра.
Мария скажет:
- До завтра.
Ветки рябины с соседней могилы кивнут согласно.
Мария скажет:
- Понимаешь, Катюха… на самом деле я тебя люблю. И какие мы с тобой дуры, что не поняли этого сразу.
Ветер шевельнет увядший уже венок, тронет свежие гвоздики.
Мария скажет:
- Понимаешь, Катька, у меня в жизни нет никого роднее тебя. И не было никогда. Даже мама… Я ведь тебя люблю, дура ты моя ненаглядная, я очень тебя люблю и любила всегда.
И услышит в ответ – шелестом листьев, птичьим посвистом, легким вздохом:
- Не бери в голову, дурочка, родная моя. Мы еще выйдем замуж.
И услышит в ответ:
- Я люблю тебя.

Май 2017.
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Пользователь сказал cпасибо:
Злата (12.05.2017)
Старый 07.09.2017, 17:38   #194
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

Подарок
Больничный коридор длинный, пустой и гулкий, эхом отдаются в нем шаги санитарок. Обход уже закончился, а капельницы еще не несут, и больные разошлись по палатам, снаружи – никого. В раскрытое окно заглядывает ветка березы, на чисто вымытом полу лежат пятна солнца. Я сижу на жесткой скамейке возле кабинета заведующего и жду.
Жду долго. Очень долго. Уже много-много минут.
Когда открывается высокая белая дверь с золотой табличкой, я вздрагиваю. Вскидываю голову – вот сейчас. Сейчас все решится.
Сашка выходит из кабинета, на ходу заталкивая ворох бумаг в сумку. Взъерошенный, ворот полосатой рубашки завернулся внутрь. Дверь закрывается за ним… что в бумагах? Что? Отчет? Жизнь? Смерть? Да или нет?
Сашка опускается на скамейку рядом со мной, машинально заправляет за ухо рыжую прядь и долго-долго молчит.
- Ну? – наконец спрашиваю я, но он не отвечает. Лицо его совершенно спокойно, и по спокойствию этому, по напряженной неподвижности губ, но запавшим глазам я уже все понимаю.
Сашка рыжий, как апельсин, как манговое дерево на закате, как песок в Аравийской пустыне. Из россыпи темно-коричневых веснушек смотрят на мир зеленые глаза – обычно они весело прищурены. Сейчас его волосы – темная медь, глаза не улыбаются, и может быть, поэтому я впервые замечаю, какие они большие.
Я сажусь рядом и тоже долго молчу.
- Все правильно, - говорит вдруг Сашка, отвечая кому-то другому, не мне, себе. – Они были правы, а я ошибался. Год.
Он поворачивается ко мне.
- Год, - кричит он и с силой бьет рукой по скамье, - год! Понимаешь ты? Не тридцать, не двадцать, не пять. Год! И ни днем больше.
Сашка умолкает и закрывает лицо ладонями.
Меркнет свет…

…Часом позже мы идем по залитому солнцем больничному парку, и я не вижу этого света. Не вижу летнего полдня, не вижу цветов и деревьев, воробьев в пыли и малышей на детской площадке. Темно вокруг.
Сашка уже прорыдался в больничном туалете, прокричался, обессилел, теперь идет рядом, курит одну сигарету за другой, и если бы не эти судорожные затяжки, он был бы прежним Сашкой. Все уже сказано, приговор вынесен, зачитан и обжалованию не подлежит. Год жизни дают ему врачи – и в любой момент эта жизнь может оборваться. Редкое, очень редкое заболевание, Сашка такой, может быть, один на сто тысяч… почему именно он? Почему именно мы? Он никому не делал зла, он художник, его рисунки любят дети, мы собирались будущим летом во Францию, а Новый год встречаем всегда с Воронцовыми, он обожает мороженое и апельсины, которые ему нельзя, - но кому от этого хуже? И у нас еще нет детей…
У нас не будет детей.
Хорошо, что у нас нет детей.
Я молчу. Мы молчим. Не мы, нет – он и я, отдельно. Словно он уже там, за Гранью, уже отделен от меня, от живых невидимой чертой. Я буду жить, а он уйдет, я могу родить дочку или сына, но если даже зачать его прямо сейчас, если мы и сделаем это, то Сашка успеет увидеть только первую его – ее – улыбку.
За что?!
Ладно. Я знаю, что ответа нет. И не будет.

…Следующим утром я просыпаюсь рано – оттого, что Сашка мечется по комнате, стараясь не шуметь, роняет на пол что-то тяжелое и чертыхается шепотом. Одной рукой он натягивает джинсы, другой держит здоровенный, с толстым шматом сыра, бутерброд, от которого откусывает на ходу.
- Что ты? – испуганно спрашиваю я, разлепляя глаза.
Накануне Сашка расстался со мной у ворот больницы, сказав, что вернется поздно. Я заперлась дома, отключила телефон – и прорыдала целый день в обнимку то с плюшевым пандой, подаренным мне мужем на день рождения шесть лет назад, то со стаканом с вермутом. Не хотелось никого видеть; от ощущения несправедливости и обреченности ломило затылок. Как я буду без него – одна? В эти полгода у меня была надежда, надежда на то, что несчастье ложное, временное, что стоит только немного подождать – и все станет по-прежнему, болезнь отступит, уйдет, сейчас такая медицина, даже безнадежных вытягивают. Вчера эта надежда рухнула. Мне было страшно, так страшно, как давно уже не бывало.
…Мы с Сашкой женаты четыре года, но знакомы, дай Бог памяти, с тринадцати лет. Именно столько было мне, а ему на полгода больше, когда рыжий лохматый мальчик пришел в наш класс, знаменитый на всю школу своей нелюбовью ко всем, кто «не такой, как все». Я, книжная девочка, и Сашка, «рыжий, рыжий, конопатый», были просто обречены на взаимную приязнь, и как-то быстро все получилось, и не трогали нас ни насмешки, ни вечное «тили-тили-тесто», ни шепотки за спиной. После школы мы разошлись ненадолго – я поступила в универ, Сашка – в Художественную академию, потом снова встретились на последнем курсе – и больше уже не расставались. И если я после универа по специальности не работала ни дня, то Сашка, художник от Бога, без кистей и красок жизни не мысливший, шел по своей дороге легко, как песню пел, как летел, словно Всевышним поцелованный в темечко. К тридцати его иллюстрации к детским книгам с руками отрывали издательства, одна выставка прошла в прошлом году, вторая маячила на горизонте, и он торопился жить, успеть, сделать, забывая себя… пока судьба не напомнила. И все равно – даже в больнице, даже в промежутках между обследованиями, капельницами, неизвестностью и болью он ухитрялся рисовать – так рисовать, как не мог раньше. Полгода, с тех пор, как стал известен диагноз, мы жили надеждой – на то, что врачи ошибаются, на то, что это лечится… мы обошли всех местных и столичных светил, я тайком от мужа ходила к гадалке, мы надеялись… к вчерашнему профессору, приезжему питерскому академику, на прием мы записывались за месяц. Все оказалось зря.
Сашка вернулся часов в десять вечера, от него ощутимо пахло вином, но пьяным назвать было нельзя – так, слегка выпившим. Под глазами залегли тени, но в остальном муж выглядел таким же, как всегда, разве что был чуть более молчаливым. От ужина он отказался, разделся и сразу лег… но когда я, уже к полуночи, вырубилась, Сашка так и остался лежать с открытыми глазами. Спал ли он в эту ночь, не знаю… я как в темный омут провалилась, ничего не помню.
Сейчас пять утра. Только-только рассвело, балконная дверь открыта, из нее сочится холодок, и пахнет свежестью. Еще очень тихо, не слышно ни шагов соседа сверху, ни музыки соседки сбоку… а на улице поют, радостно орут птицы. Июнь.
- Разбудил? – виновато, сквозь бутерброд спрашивает Сашка. – Прости.
- Ты куда?!
- Я… не знаю. На трассу. В лес. Куда-нибудь.
- Зачем?
- Не знаю. Голову проветрить хочется.
- Я с тобой, - подрываюсь я и выпрыгиваю из-под одеяла.

В будний день, пусть даже этот день – июньский, мало желающих уехать в лес; работающие рвутся прочь на природу в пятницу после обеда, дачники уже давно разъехались. Мы с Сашкой в лесу, в двух часах езды от города. Есть у нас свое заветное место, недалеко от трассы, но в стороне от проторенного туристского маршрута. Чтобы добраться до нашей поляны, надо перевалить через невысокую, но все-таки гору, вернее, скальную гряду, идущую параллельно автостраде. Эту стоянку, видимо, до нас никто не обживал, и уже несколько лет мы, если задаемся целью поехать в лес просто так, на день-два, выбираемся только сюда. Собственно, пригодных для туристов мест в наших краях вообще не так уж много.
Сосны, сосны, огромные, высокие и прямые, как корабельные мачты, ковер сухих иголок под ногами, запах хвои. Сколько раз, устав или измотавшись, отчаявшись или потеряв дорогу, уезжала, убегала я сюда – и всегда лес помогал прийти в себя, возвращал отнятую было надежду или давал ответы на вопросы. Это наше место. Возле этой речушки мы с Сашкой бродили перед свадьбой. Сюда он уезжал, когда случался «затык» в работе, переставали слушаться руки или отказывал Дар. Здесь я ревела, когда мы с ним – второй раз в жизни – ругались… а он, как выяснилось, приехал тогда сюда же, и мы столкнулись нос к носу на стоянке – и расхохотались, поняв, что нужно нам в жизни по большому счету одно и то же.
Одно только «но» стояло между нами. Сашка очень хотел ребенка, я считала, что еще рано, что нужно сначала встать на ноги. Господи… какой же дурой я была всю жизнь!
Мы бродим по лесу уже несколько часов. Сашка неутомимо рвется вперед – словно догнать кого-то хочет… или убежать. Молча, не спрашивая ни о чем и ничего не говоря, отмахивает длинными ногами шаг за шагом, и, если не приглядываться, не понять, как тяжело даются ему теперь эти шаги. Но он молчит и убегает, убегает, убегает… Правда, отдыхает через каждые полсотни метров, дышит тяжело и прерывисто, ногти на руках уже синеют, и по уму давно был пора остановиться, но… я не останавливаю его. Какая разница, напомню я ему про сердце и осторожность лишний раз или нет? Все ведь уже сказано.
Но все-таки видно, как сильно он сдал за полгода. Прежде мы могли бродить вот так, без отдыха, до вечера. Сейчас… сейчас только полдень, а мы уже сидим на берегу маленькой речки, имя которой так и не удосужились узнать, и едим привезенные с собой бутерброды с колбасой, запиваем их чаем из термоса. Спички, топор, котелок в этот раз с собой не взяли, сорвались наскоро и налегке.
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Старый 07.09.2017, 17:39   #195
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

Мы сидим, смотрим на бегущую воду, и мне даже не хочется плакать. Речка течет лениво, ей тоже жарко, она устала и хочет пить – но вот старается же, работает, нас с Сашкой поит, рыб всяких, цветы. Тихо, как тихо…
- Нужно раздать долги, - внезапно говорит муж, и я понимаю, что это не мне – своим мыслям, которые не отпускают его весь этот невыносимо долгий, еще вчерашний, день, – я Воронцовым три тысячи должен. И книжку Дьякова доделать, я же ее почти закончил, там на неделю работы осталось… ерунда. И, слушай, ремонт бы осенью сделать в кухне, а то будешь потом одна плюхаться…
- Забей, - вздыхаю я, - на ремонт. Лучше к матери съезди, пока силы есть.
- Кстати, да. У мамы сто лет уже не был… Тебе бутерброд оставить или я доем?
- Доедай, - у меня аппетита нет совершенно, кусок не идет в горло.
Какое-то время муж сосредоточенно жует. Потом ложится на спину и смотрит в небо. Я тоже поднимаю голову. В небе, величественные, белые, как пух, плывут по своим делам облака.
- Тихо как…
- Помнишь Саратов? – спрашивает Сашка. – Как мы тогда бесились, а? Помнишь?
Я помню. Все помню. Всю нашу беззаботную и яркую юность, все поездки и побеги, учебу… свадьбу «все не как у людей», когда я приехала в ЗАГС на байке Андрея, Сашкиного свидетеля, не в белом платье, как положено, а в драных джинсах и кедах, а Сашка вместо традиционного букета цветов вручил мне охапку ярко-алых и желтых веток – осень тогда летела к середине. Помню первую съемную квартиру – конуру с комнатой в десять метров… Помню все наши сумасшедшие ночи, споры до утра, рассветы в лесу. Помню Сашкины дипломы, все его награды, выставку – первую и единственную, мою победу в конкурсе, и его слезы, когда разбился на машине отец… Все помню.
- Саш… - после паузы прошу я, - знаешь… помирился бы ты, в самом деле, с Андреем. Сколько можно дурака валять? Ссора-то ваша – детский сад, штаны на лямках. Сколько вы с ним прошли вместе – а тут из-за журнала дурацкого…
Муж отвечает не сразу.
- Может быть… Надо ему позвонить…
- А с «Праксисом» что будешь делать? Они же контракт на три года предлагают.
- Да вот думаю. Деньги-то хорошие. Может быть, согласятся на меньший объем, чтобы за год успеть. А то с чем ты останешься…
От всей будничности и обыкновенности наших разговоров, от обсуждений этих у меня тоже резко и сильно начинает болеть сердце. Я сгибаюсь и тихо шиплю сквозь зубы, чтобы не напугать мужа.
- Сань, - прошу я, - не оглядывайся на меня. Делай, как хочешь, на себя смотри. Не хочется – не бери заказ.
- А ты меня не хорони раньше времени, - так же буднично обрывает он. – За год можно многое успеть. А к октябрю, может, с третьим томом «Сказок мира» разберусь, можно будет счет открыть…
Мы снова молчим.
Сашка мотает головой, стряхивая с лица волосы, потом спускается к самой воде, снимает футболку и умывается. Жарко. А вокруг такое светится лето, такое настоящее и живое, что даже странно становится – как это одного из нас не станет?
Когда-то давно, в детстве, я выбегала в теплое солнечное утро – и жизнь подскакивала на двадцать градусов вверх, играла, светилась яркими красками. Правда, и метель либо дождь опускали настроение вниз… в детстве мы проще и ближе к животным, нежели к человеку, и сильно зависимы от прихотей погоды. Теперь мне что метель, что апрель – одинаково… но и солнце, и лето, и теплый дождик не радуют уже так, как раньше. Ушла та прежняя легкая, безмятежная радость, то полное любви ощущение сопричастности со всем живым. Как светел и спокоен сегодня день – и как черно у меня на душе… где они, мои десять лет, весь мир и пара коньков впридачу?
- Как ты думаешь, - спрашивает Сашка, подходя, - что лучше: не знать, не иметь – или иметь, но потом потерять?
Я молчу.
- Обидно, - тихо говорит он и садится рядом, ерошит ладонью траву, - я столько всего не успел.
- У тебя есть целый год, - как можно тверже произношу я. – Успей. Ты еще много всего успеешь.
Сашка хватает меня в охапку и прижимает крепко, крепко. Зарывается носом куда-то в макушку, трется о мою щеку своей небритой щекой.
- Варька… Варька моя…
Мы молчим, какое-то время не размыкая объятий. Пахнет хвоей и земляникой. Где-то заводит позывные кукушка.
- Знаешь, - говорит Сашка, глядя куда-то поверх сосен, - а ведь теперь я совершенно свободен.
- Почему? – бормочу я, зарываясь куда-то ему подмышку.
- А мне теперь на многое уже наплевать.
Он выпускает меня и оживляется.
- Между прочим, я давно хотел сделать рисунки к одной книге… в сети нашел. Автор малоизвестный, но мне жутко понравился. Такой, знаешь… хоррор и мистика в одном флаконе. Все откладывал, потому что срочные заказы были. А теперь… почему бы не попробовать?
- Попробуй...
- А еще хотел на коньках научиться кататься… времени не было. А у меня ведь еще зима есть… давай коньки купим, а?
- Да я тоже не умею…
- Ну вместе и научимся. А?
- Сашка, - шепчу я, - ну почему мы все такие идиоты? Что мешает нам это сделать сразу, а? Сделать, увидеть, простить, помириться… Почему мы всю жизнь делаем только то, что должны? Кашу эту манную в садике есть, в школе на математике сидеть, которая нам даром потом не сдалась, заниматься нелюбимой работой…. Почему, а? Почему нельзя жить так, как хочется? Ведь во всем, во всем… Даже сейчас!
- Ну, мне математика уже не грозит, - усмехается Сашка. – Я освобожден.
- Почему, - кричу я, - освобожден только тот, кто… приговорен?
Муж смеется, срывает травинку, жует ее с аппетитом.
- Да все мы приговорены, в принципе… - отзывается он. – Рано или поздно.
Я умолкаю. Хватаю термос, почти уже пустой, глотаю, отвинтив крышку, прямо из горлышка.
Тихо пищит мой мобильник. Будильник вчера поставила, а сегодня забыла, балда… четыре тридцать, время Сашке пить таблетки… а, гори оно все пропадом!
- Между прочим, - говорит муж, - это же царский подарок. Мне же теперь можно таблетки эти идиотские не пить!
- Ну, конечно! – фыркаю я. – А как же…
- А плевать, - спокойно отзывается он. – Хуже уже не будет. В этом-то вся и прелесть.
Ну, в принципе, да…
- Варька, - поворачивается он ко мне. - А давай не будем ждать будущего лета? Давай поедем во Францию прямо сейчас?
- С ума сошел, - вздыхаю я. – Денег же нет…
- Немножко на карте есть, на дешевый отель хватит. А ехать можно и правда стопом. Мы же не старики еще, правда?
- Саш, - осторожно говорю я, - а твое сердце? Тебе же нельзя.
- Мне уже можно. Теперь, Варенька, мне уже все можно. Ты разве не поняла еще? В этом-то все и дело.
Я смотрю на него непонимающе.
- Последнее желание приговоренного: я могу делать все, что хочу. Оцени: мне теперь все можно. И плевать я хотел на всех врачей. Хуже уже не будет.
Я улыбаюсь сквозь слезы:
- Точно.
- Год жизни так, как хочу – ничего себе подарок, а? Не надо есть эту кашу, которую я терпеть не могу, зато можно апельсины. Можно пить мартини – хуже не будет. Можно поехать… например, на Гоа. А?
- Стопом, - добавляю я. – Потому что денег нет.
- Стопом – это даже круче, чем самолетом. Или пешком. Сколько увидишь всего по дороге…
- А хватит ли года? – сомневаюсь я. – Пешком-то?
- Ну ладно, не на Гоа, поближе. Во Францию, например.
- Аж завидно…
- Ага. Можно прийти в зоопарк и накормить слона конфетами – подумаешь, оштрафуют, большое дело!
- Пожалей слона, - смеюсь я. – Ему-то вредно.
- Да, слона жалко. Ладно. А еще можно забить на заказ Панковского и дорисовать, наконец, моих котов – сколько ж еще тянуть?
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Старый 07.09.2017, 17:39   #196
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

Сашка воодушевляется. Вскакивает, всклокоченный, рыжий, глаза его горят точно так же, как прежде, когда он мог рисовать сутками, без сна и почти без еды. Совершенно прежний, живой, настоящий, любимый мой Сашка…
Игла, прошившая меня насквозь, медленно отпускает, слабеет. А Сашка сверкает глазами, смотрит на меня весело – и смеется. Смеется, гад, то ли надо мной, то ли над самим собой.
Холод подступает к горлу.
-Тогда, - прошу я шепотом, - у меня тоже есть просьба. Одна. К тебе. Можно?
Муж смеется и опять прижимает меня к себе… и целует - осторожно и нежно, как умеет только он.
- Сашка, - прошу я тихо-тихо, - Подари мне кое-что.
- Что?
- Ребенка, - говорю я едва слышно. – Это ты точно сможешь.
Сашка вздрагивает, отстраняется. На лицо его падает тень от проходящего облака, глаза темнеют.
- Варь… - голос его глух и нерешителен. – Варь... зачем? Ты же сама не хотела, пока не… Да и как ты будешь с ним – одна?
- Я буду с тобой, - так же тихо откликаюсь я. – С тобой.
- Варь…
- Я выращу его, - мне не хватает слов, чтобы убедить мужа, - я хочу, понимаешь, хочу! Он будет рыжим! Как ты, как твои коты! У него будут твои руки, он будет любить лес и требовать на завтрак сырники с вареньем.
- Варь…
- Что – Варь? Ну что? Ты что же, думаешь, я отпущу тебя просто так, насовсем? Ты хочешь сбежать от меня? Навсегда? Так вот, этого не будет, понятно? Ты просто трус, трус в таком разе, вот и все!
Я уже кричу, кричу и плачу, колочу его кулаками по широкой груди – это выходит из меня злость, отчаяние и напряжение всех последних месяцев. Я злюсь не то на себя – за трусость и нерешительность, что мне стоило сказать это год назад, два, три, злюсь на мужа за то, что болен, на судьбу, на весь белый свет! Сашка обнимает меня и, кажется, сам чуть не плачет, и день медленно идет к закату, он уже заканчивается, и сколько нам еще осталось их, и сколько их будет у меня одной?
- Сашка, - плачу я, - Сашка! Не уходи! Я не смогу без тебя, я не хочу без тебя! Я никому тебя не отдам. Сашка…
- Тшшш… тише, маленькая моя, тише, - муж обнимает меня и укачивает, как девочку. А я все плачу и плачу, цепляюсь за него и не могу отпустить.
И тогда он наклоняется и накрывает мои губы своими…
И небо качается над моей головой и со звоном обрушивается вниз.

…Мы лежим в траве, на Сашкиной расстеленной куртке, и смотрим вверх, на верхушки сосен, на плывущие облака. Пальцы мои накрепко переплетены с Сашкиными, его свободная рука ласково гладит мое лицо, шею, плечи, грудь, едва прикрытую наброшенной сверху футболкой. Футболка пахнет Сашкой. Мне ужасно хорошо и хочется плакать от того, как мне хорошо… и как мало осталось нам этого хорошо, и почему у нас только год, ведь могла бы быть – жизнь, и сколько времени даром, так бездарно даром, мы уже потеряли.
Но слов, чтобы сказать это все, у меня нет, и я говорю только:
- Я люблю тебя.
Он улыбается, легонько смахивает с моего плеча муравья.
- Варька моя, Варька… прижать бы тебя к себе и не отпускать никогда!
- Сашка… Сашка, почему все так неправильно, а? Ну почему?!
- Полно тебе, - отзывается муж легко. – Мы ведь еще есть. И будем.
- Но ведь могли бы быть – больше. Дольше. Длиннее. Почему так, а?
- Варь… все в жизни когда-то кончается. Зато мы есть. Сегодня. Сейчас. Почему мы должны плакать о том, что только _будет_, но чего еще нет? Забей. Может, через полгода нам всем кирпич на голову рухнет? Может, изобретут новое лекарство, и мне не надо будет умирать? Зачем ты думаешь об этом сейчас?
- А о чем, о чем я должна думать?
Он смеется:
- О том, что я люблю тебя.
Поднимается ветер, мотает деревья, сверху сыплются на нас хвоинки. Жара понемногу спадает – вечер.
Я обнимаю Сашку крепко-крепко, оплетаю ногами, руками. Шепчу:
- Никому тебя не отдам!
- Не отдавай, - соглашается муж. – Я не против.
По голосу слышу – улыбается.
- Давай, так будет всегда? Давай жить так, как хотим?
- Согласен. И смерть этому совсем не мешает, Варь, честное слово. Мы будем жить – ты и я. И он, - он кладет руку мне на живот, - или она. Будем считать, что я просто уехал. В командировку. На Гоа. Надолго, на всю жизнь, ладно? Мы попрощаемся с тобой сегодня, а потом просто будем жить так, как будто скоро мне нужно уехать.
- Сашка…
- Я буду присылать вам с мелким оттуда письма и рисунки. На березовых, к примеру, листьях – подойдет?
- На Гоа нет берез…
- Ну, на пальмовых, какая разница. А мелкий будет тебе их читать, потому что ты не сможешь их перевести, ты же языка не знаешь…
- А он знает?
- Конечно. Ведь это я буду он.
- Или она…
- Или она. Она будет тебе читать эти письма, писать мне ответные… а потом, когда вырастет и перестанет понимать этот язык, я еще что-нибудь придумаю. Главное – мы же никогда не расстанемся.
Он поворачивается на спину, гладит мои волосы и смеется – так легко и весело, словно у нас и вправду впереди еще длинная, целая - жизнь.
- А пока… а пока у меня есть целый год. Целый год – и я проживу его, как хочу… так, как мне на самом деле нужно.
Я приподнимаюсь на локте и вглядываюсь в его лицо. Оно совсем спокойно, спокойно и счастливо, и я вдруг понимаю, что завидую ему – у него впереди год, целый год жизни, настоящей, такой, какой она должна быть, чей-то невиданный царский подарок, чья-то милость, дарованная не всем – только тем, кто это и вправду сможет понять. Важно лишь то, чего ты по-настоящему хочешь.
- А можно, и я с тобой? – спрашиваю я. – Я тоже хочу жить так, как хочу.
- А ты сможешь?
- Не знаю. Но я постараюсь. Я не безнадежна. Я научусь.
Где-то высоко-высоко, в невозможной синеве, улыбается солнце, пролетает в небе тень – птичья стая, слышен протяжный, далекий крик. Мы смотрим на птиц, на облака, держимся за руки – и смеемся.


1-2 мая 2017
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Старый 23.01.2018, 14:46   #197
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

Тоска навалилась утром, гнилая, как перезревший помидор, серая, как осенний рассвет понедельника. Таня старалась заглушить ее делами, срочными и не очень, теми, которые так долго откладывались. Перегладила кучу белья, что уже неделю высилась горой на гладильной доске, запустила стиралку – Митька приносил форму с тренировки насквозь мокрой от пота, вытерла пыль. Тоска не унималась, только отодвинулась куда-то на задворки сознания, выглядывала круглым глазом.
С утра она поругалась с сыном. Из-за пустяков, как всегда… Таня старалась, как могла, давать мальчишке самостоятельности, пыталась принимать и уважать его решения, не вмешивалась в то, что он слушает и с кем дружит, но все-таки нервов не хватало. Когда парень растет без отца, воспитание каким-то дерганым получается. Слишком уж сильно он воевал с матерью за свою независимость, и все реже Таня выходила в этой войне победителем. В этот раз поводом послужила невымытая посуда и желание Митьки сделать татуировку. В ответ на материно «Ну, и ходи, как дурак, с черепом на пузе» он крикнул «Ну, и буду!» и хлопнул дверью. У Тани от злости так тряслись руки, что она грохнула любимую кружку – еще ту, что подарил ей муж.
Вдобавок выяснилось, что у Митьки разорвались единственные джинсы – и не по шву, уже не зашьешь; одна из фиалок на подоконнике окончательно решила засохнуть; с понедельника отключают горячую воду. В углах отклеиваются обои, руки не доходят, а по-хорошему, надо бы делать ремонт. И – вишенкой на торте – в кошельке осталось сотня и пятьдесят рублей мелочью. И до зарплаты – неделя.
«Вот так и живем», - уныло подытожила Таня и пошла проводить ревизию в кухонных шкафах. Макароны, гречка еще есть, мешок картошки – ешь не хочу, сосед Михалыч расстарался, когда Таня их бабку выхаживала после пневмонии. Но уже пришли квитанции за квартиру, и на телефоне – что у нее, что у Митьки – осталось на пару звонков. Ладно еще, колготки пока целы, а то бы… неудивительно.
Тоска снова вылезла, налилась силой и сытостью и уселась на почетное место. Толстая, гнилая, пахнущая пылью и паутиной. И бороться с ней уже не осталось сил. А если честно, не осталось и желания.
Таня всхлипнула – и тут же вытерла глаза. Она не позволяла себе плакать уже несколько лет, с той минуты, как за Виктором закрылись двери реанимации. С того мига, как поняла – у нее, слабенькой, избалованной, домашней девочки, жены, на руках – сын. И вся ноша его судьбы полностью легла на ее плечи. Точка.
Митька вымахал в красавца, в свои четырнадцать он выше матери на две головы, уже басит и вот-вот начнет бриться, суров и немногословен, а нежностей – обнимашек и поцелуев - не позволяет уже почти два года. Таня – маленькая, худая, как воробышек, темноглазая, с вечно взъерошенными темными кудряшками – выглядит рядом с светловолосым, сероглазым, высоким сыном как младшая сводная сестра рядом со старшим братом. И постоянно - скандалы, скандалы… они спорят и ругаются едва не каждый день. Хотя ей-то еще грех жаловаться: парень, если попросить, помогает по дому, учится в лицее почти без троек и не требует «лишнего», понимая, что мать на зарплату медсестры не может обеспечить ему все его «хотелки».
Но не лишнее тоже есть, и оно требует, требует, требует. Да, кроме ставки операционной сестры в больнице, есть еще и частные подработки, но… но. Одежда, обувь на быстро растущего подростка, транспорт – до лицея и обратно, в секцию и назад, ей на работу, а потом по больным. Таня, правда, старается набирать пациентов в своем районе, но сарафанное радио уже давно передает из одних уст в другие хорошую медсестру с легкими руками и нравом.
Легкий-то нрав, конечно, легкий, но…
Ладно, надо брать себя в легкие руки и топать работать, у медиков выходных нет. Таня привычно прикидывала в уме маршрут – сначала в соседний дом к Маргарите Сергеевне, потом к лежачему дедушке Петренковых возле «Пятерочки», потом уже все остальные. Сегодня суббота, дежурства у нее нет, так что освободится она пораньше. Массаж, две капельницы, уколы, уколы, уколы…

Добавлено через 34 секунды
День, впрочем, выдался на удивление сносным. Может, солнце выглянуло, наконец, после череды затяжных дождей, и все ее гипертоники, сердечники, астматики ощутили благотворную силу погодных изменений. Или тоска спряталась, отодвинулась, испугавшись объема работы, на дальний план подсознания. Таня всегда знала, что работа – ее лекарство от переживаний и всех болезней. В том числе и от душевных. Правда сегодня, несмотря на богатый опыт борьбы с невеселыми мыслями, до конца отделаться от них не получилось. Да и как отделаться, если приходится идти пешком за две остановки – почти бегом, время поджимает, как всегда, – чтобы растянуть эти жалкие полторы сотни на молоко, хлеб и Митькин телефон, надо, чтобы парень всегда был на связи. Что же делать, где взять денег? Мельниковы очень извинялись, что не могут платить сразу за каждую капельницу и обещали отдавать за пять сразу. Тогда Таня согласилась, но сейчас эти деньги уже потрачены, и новые были бы очень кстати. Мелькнула идея занять у Ритки, но… отдавать-то все равно придется. Долги Таня не любила.
Когда она, выйдя от последнего на сегодня Сережи-«дэцэпэшника», остановилась у подъезда, чтобы застегнуть ветровку – к вечеру снова поднялся ветер, то вдруг поняла, что устала. И что не хочется ей ни домой идти, выслушивать Митькины дерзости нее нет сегодня сил, - ни думать, как выкрутиться с деньгами, ни… ни вообще ничего.
Август в этом году выдался холодным и дождливым. Таня почти не заметила этого, не до того, а вот Митька ворчал и ныл – ни на пляж с друзьями выбраться, ни по улицам побродить. Правда, в последние три дня летнее тепло, хоть и непрочное, слабенькое, вернулось. Близкая осень уже тронула, конечно, желтой кистью листья берез, но трава зеленела совсем по-летнему, да и яркие астры на клумбе возле остановки радовали глаз. Обычно Таня всегда останавливалась, чтобы полюбоваться на них. Но сегодня… не сегодня. Устала… Сил не было совсем, совсем. Придется ехать на трамвае, пешком она уже не дойдет.
С трудом передвигая тяжелые ноги, Таня пошла было к трамвайной остановке. Но потом… потом свернула совсем в другую сторону – к «Глобусу».
Она уже давно не могла позволить себе покупку новых книг. Старенькая «читалка», купленная еще при муже, исправно тянула, а скачивать книги мог Митька в своем лицее. В книжный Таня наведывалась исключительно с корыстной целью – посмотреть, что есть хорошего, а потом найти это на просторах сети. Конечно, с «пиратскими» сайтами книг и музыки у нас активно сражаются, да. Но Митька, талантом явно пошедший в отца, умело обходил блокировку, а «Флибуста» пока еще работала и сдаваться не собиралась.
Книги спасали. Отвлекали. Уводили от проблем, безденежья, пресса работы, Митькиного хамства. Хоть и не хватало на них времени, а порой и сил, но Таня приспособилась читать в трамвае по дороге на работу, за едой и в редкие минуты воскресного отдыха. «Если б не книги, свихнулась бы», - мрачно думала она иногда.
Вечерело, на улице вытянулись длинные тени. Таня подняла голову, сощурилась на уже низкое солнце. Митька будет поздно – лето, каникулы. Завтра у нее дежурство. Надо погладить одежду, приготовить еду – обед с собой и Митьке оставить. В магазин… пока пролетаем. Она невесело усмехнулась – хоть что-то хорошее, можно идти налегке; наверное, лучше сварить макароны, гречки осталось не так уж много...
В просторном книжном «Глобусе», занимавшем в недавно выстроенном торговом центре целый подвал, было прохладно, пусто и тихо - суббота, вечер. Как она любила всегда книжные магазины и библиотеки! У книг свой особенный запах, разный у новых и старых, но одинаково заманчивый. Там, за переплетами – миры, целые чудесные миры, такие непохожие на этот. Правда, в последнее время все больше и больше попадается откровенной дряни, которую даже читать невозможно, но все же – заманчивое предвкушение нового, азарт и ожидание тайны, любопытство, как у ребенка, которого пустили в лавку с конфетами.
Таня бродила между полок, гладила пальцами яркие корешки, вытягивала, листала книги… и откладывала, ставила обратно. Все не то, все не так. Тоска, гнилая, буро-болотная, хихикая, подняла голову, уселась между ребер.
Устала. Устала от вечной торопливости, от постоянных конфликтов с сыном, от безденежья и рабочих проблем. Все бегом, бегом. Порой от самой себя противно; глянешь в зеркало – измотанная, наполовину седая тетка… Девчонки на работе завидуют ее фигуре; а что толку от нее при черт те какой стрижке в дешевой парикмахерской, ранних морщинах на лбу и в углах глаз и неухоженных – только ногти обрезаны – руках. Когда она в последний раз спала до полной сытости? Лечь бы – и не проснуться…

Последний раз редактировалось Нион; 23.01.2018 в 14:46. Причина: Добавлено сообщение
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Старый 23.01.2018, 14:47   #198
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

Таня остановилась у полки с ежедневниками и блокнотами. Всегда проходила мимо, ее не прельщали эти дорогущие толстые фолианты в кожаных обложках, тяжелые и неудобные, в сумке жил простой блокнот, разлинованный, размером в полтетрадки. Но оказывается, появилось много ежедневников, украшенных рисунками, забавными надписями и цитатами. Конечно, «справочник творческого человека» с заданиями вроде «напишите, что сегодня случилось хорошего» или «нарисуйте вашу мечту» смешили ее и раздражали. Но вот эти, например, забавные коты на страницах развеселили. Или украшенный парочкой ежей блокнот – ежиха в переднике, с поварешкой, ежонок в клетчатых штанах – она бы хотела себе такой. Вот только цены…
А вот «ежедневник тетушки Ши». Обыкновенный школьный дневник, такой был когда-то у нее самой, только страницы не строгого белого цвета, а зеленоватые, розоватые, нежно-сиреневые. И в графе «воскресенье» - забавные надписи типа задания на выходные. Таня читала и тихонько улыбалась…
«Пойти в гости к подруге и сожрать все пирожные, пропадай моя диета» - гм, сто лет она не была у Элки. «Весь день не вылезать из пижамы с котятами» - хорошо бы, но увы, увы, да и пижамы нет. «Посмотреть на облако и увидеть в нем доброго дракона» - интересно, а добрые драконы вообще бывают? «Нарисовать мелом ангела на асфальте» - ага, а как обидно будет ангелу остаться под ногами у прохожих, не возьмешь же его с собой и не поселишь на балконе. «Пускать в ванной мыльные пузыри»…
Таня засмеялась и закрыла тетрадку. Да уж.
А впрочем… почему бы и нет?
«У тебя всегда есть выбор – ныть или радоваться», - говорил ей когда-то муж. Вот уж кто был оптимистом и любил жизнь… и торопился жить, словно предчувствуя, как мало отведет ему судьба. Таня многому у него научилась. Собственно, в те первые месяцы, страшные месяцы после его ухода только уроки Виктора помогли ей перемочь, перетерпеть, не уйти вслед. У нас всегда есть выбор.
Не всегда, Вить. У нас нет выбора, жить или умереть, это не мы решаем. Жить, потому что сын. Или умереть, потому что авария и пьяный водила на лысом жигуле на зимней дороге.
Но есть выбор – как жить. Ныть или смеяться. Работать или нет. Ругаться с сыном или любить его – всяким, нелепым, лохматым растяпой. Злиться на придурочного их начмеда или пожалеть его, мающегося с парализованной тещей уже пятый год. Наконец, тащить домой свою усталость – или пускать в ванной пузыри. Мыльные. Или надеть пижаму с котятами.
Таня захохотала в голос. Одиноко скучающая продавщица на кассе с удивлением на хорошеньком личике обернулась на ржущую посреди пустого зала лохматую, усталую тетку в потрепанной синей ветровке, брезгливо поджала губы, но ничего не сказала. Клиент всегда прав.
Детский флакон мыльных пузырей стоил десятку в киоске Роспечати. Таня несла его, держа в руках, чтобы не пролился случайно в сумке.

Митька, к ее удивлению, оказался дома. И к еще большему удивлению, даже не за компьютером. Стоял в их крошечной кухне у окна и задумчиво жевал бутерброд; резко пахло расплавленным сыром. На звук открываемой двери обернулся – и загорелое, большеглазое лицо его напряглось, сдвинулись выгоревшие брови.
- Мам, я не хотел обедать без тебя, мне одному скучно, - виновато, ломким баском принялся оправдываться он.
Таня посмотрела на чистый стол и аккуратную стопку вымытой посуды, перевела взгляд на сына, на его выгоревшие вихры, худую, ломкую еще фигуру - и ехидно-злое «Что, опять ждешь, что мама разогреет и подаст? Почему бутерброд вместо обеда?» комом застряло в горле.
- Митька… а пойдем пузыри пускать? – тихо сказала она.
- Какие пузыри? – сын, с порога ждавший привычных упреков, поперхнулся остатками бутерброда. – Где?!
- Обыкновенные. Мыльные. Во дворе. Или в сквере, или на улице – не важно.
- Но у нас же нет…?
- А я купила, - и Таня, глупо улыбаясь, продемонстрировала флакон с дурацким розовым зайцем на этикетке.
Митька растерянно поглядел на мать, перевел взгляд на пузыри эти несчастные – и лицо его просияло неудержимой, совершенно детской улыбкой.
…Гулкий, неуютный проходной двор, заросший по обочинам дороги лебедой и крапивой, еще освещало солнце. В тени деревьев азартно чесали языками окрестные бабушки на лавочках. Таня хотела сперва, смущаясь, утащить сына за гаражи, а потом махнула рукой. Сходить с ума – так по-настоящему.
Первый пузырь получился маленьким и тощим, но рассыпавшись, оставил после себя разноцветные искры. Второй, побольше, замер на палочке и, нехотя качнувшись, оторвался, поплыл в воздухе.
- Ух ты! Мама, дай я! – Митька приплясывал от нетерпения рядом, голос его срывался то на бас, то на фальцет. – Дай, мама!
Его пузыри получались большими, солидными, не лопались, но летели недолго, опускались в траву. Таня выдула целую цепочку маленьких, юрких, вертких. Налетел ветерок – и они закружились в ветках старых тополей, брызнули во все стороны радугой…
Сын хохотал басом и хлопал в ладоши. Бабки на скамейке бросили судачить и глядели во все глаза.
Еще один пузырь взлетел в небо. Какое оно, оказывается, высокое в теплый августовский вечер субботы – ни облачка. А в шкафу лежат подаренные два года назад мамой носки – совершенно дурацкие, в оранжево-зеленую полоску и, кажется, с зайчиками.
Усталость и тоска летели в небо и оборачивались переливающимися в вечернем свете пузырями – маленькими и легкими. Нарисованный ангел сидел на ветке березы и задумчиво ловил их кончиком своего крыла.

Вечером позвонили Сергеевы и предложили работу – курс уколов бабушке. Аванс обещали выдать сразу же, завтра.
Перед сном Таня зашла в комнату к сыну. Привычный мальчишеский беспорядок, джинсы валяются на стуле в углу, футбольный мяч под подоконником, крошки на столе от угрызенной втихаря булки. Верхний свет выключен, мерцает только настольная лампа.
Митька сидел за компьютером и что-то увлеченно печатал. Не отрываясь от мерцающего экрана, он отвел руки назад, обнял подошедшую со спины мать и прижался к ее шее лохматым светлым затылком.
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Пользователь сказал cпасибо:
Злата (23.01.2018)
Старый 25.01.2018, 16:54   #199
Признанный
 
Регистрация: 15.06.2008
Сообщений: 182
Сказал(а) спасибо: 1
Поблагодарили 381 раз(а) в 150 сообщениях
Репутация: 424
Получено наград:
По умолчанию

Дорогие друзья. Я запускаю краундфандинговый проект. Если по-русски - это сбор средств на издание книги, моего сборника рассказов "Жили-были люди".
Вот ссылка . https://planeta.ru/campaigns/75178
Эта книга - третий мой сборник рассказов; первые два вышли в 2010 г. Она - о нас с вами. О людях, живущих в разные времена, но ищущих ответы на те же вопросы, что и мы, так же любящих, ненавидящих и сомневающихся. И судьбы простых людей в них тесно переплетены с историей нашей большой непутевой страны; эта капризная дама - История - каждого коснулась своим темным крылом. Рассказы в книге - частью смешные, частью грустные; написаны они в разные годы (от 2007 до 2017), но от этого не стали менее актуальными.
Я работаю в жанре как современной прозы, так и фэнтези. Но в центре внимания у меня всегда человеческие чувства, поступки и их оценка, выбор, который делает человек. Мне интересно не столько то, что человек делает, сколько - почему он это делает. И, наверное, именно это заставляет задумываться над моими текстами тех, кто их читает.
Этот проект - единственная на данный момент возможность издания книги.
Сумма, указанная в проекте, завышена. Это сделано потому, что по условиям портала "Планета" проект считается осуществленным, если за 3 месяца собрано хотя бы 50%. Так что если будет собрано хотя бы столько, то я обязана сделать книгу и разослать ее согласно условиям. Поэтому средств должно хватить в любом случае. Если соберется вся сумма, тираж будет увеличен, книга будет издана в более "красивом" варианте.
Собранные деньги пойдут на оплату работы редактора, корректора и на собственно издательские расходы - услуги типографии. Заявленная сумма включает в себя также налоги и комиссионные "Планеты". Если деньги будут собраны по плану, к середине апреля 2018 г, то надеюсь, что летом 2018 г книга будет готова.
Поэтому прошу максимального распространения информации и... пожелайте мне удачи.
Нион вне форума   Ответить с цитированием
Ответ

Опции темы
Опции просмотра

Ваши права в разделе
Вы не можете создавать новые темы
Вы не можете отвечать в темах
Вы не можете прикреплять вложения
Вы не можете редактировать свои сообщения

BB коды Вкл.
Смайлы Вкл.
[IMG] код Вкл.
HTML код Выкл.
Быстрый переход


Часовой пояс GMT +3, время: 18:48.


Работает на vBulletin® версия 3.7.4.
Copyright ©2000 - 2024, Jelsoft Enterprises Ltd.
Перевод: zCarot

Обратная связь