Просмотр полной версии : Сказка о любви
Сказка про любовь
Это сказка, всего только сказка… Но ведь и сказки бывают красивыми…
Когда цветет сирень, даже старые прачки украдкой вздыхают, вспоминая прошлое, и вытирают глаза накрахмаленными грубыми передниками. А они были молоды и счастливы – король и королева маленького государства. Наследник престола, ставший королем в 22 года, и девушка из знатного рода. И они любили друг друга. Правда, старухи украдкой говорили, что такая любовь редко бывает счастливой…
Но она была счастливой, их любовь. Как в сказке, правда? И все остальное тоже было как в сказке – и скачки верхом по зеленым лугам, когда золотые волосы принца вились по ветру (о, в этой горной стране хватало и лугов, и синего неба, бывавшего иногда свинцово-пасмурным, и лесов – глухих, непроходимых, в них разбойники водились); и беседы в дворцовой библиотеке – она так любила читать исторические романы и сказки; и на луну они вместе смотрели – огромную, оранжевую – через стрельчатое окно самой высокой башни. И свадьба тоже была как в сказке – белая фата невесты закрывала лицо, седой вельможа – ее отец – крякал в густые усы, король выпивал один за другим огромные кубки вина, а мать девушки тихонько вытирала мокрые глаза. И песен хватало, и тостов за здоровье жениха, невесты и короля, и всем казалось, что эта пара похожа на героев старинных баллад, что в огромном количестве пели дворцовые менестрели.
Ее звали Элиза. А наследника… никто не сохранил его имени, да это и неважно, потому что по восшествии на престол он должен был принять имя своих предков, добавляя к нему лишь порядковый номер, на единичку больше, чем у отца. Но пока что старый король умирать не собирался, и юный принц мог подолгу засиживаться в покоях жены, а не заниматься делами государства. Их смех разлетался под сводами дворца, как стая летних бабочек.
Впрочем, история началась не с того. Несколько лет назад руки Элизы – тогда просто младшей дочери знатного придворного – просил богатый князь, правитель соседнего, южного, княжества. Княжество было во много раз больше маленького королевства, и если и сохраняло вооруженное перемирие, то лишь благодаря искусству политиков и дипломатов той и другой стороны - старый король полагал, что худой мир лучше доброй ссоры, и, наверное, был прав (принцу даже прочили в жены троюродную племянницу князя, да только свадьба расстроилась – никто не знал, по какой именно причине).
Князь был немолод, но очень красив и богат; в гербе его имелся девиз: «Всего добиваюсь». Элиза потихоньку посмеивалась над сединой новоявленного жениха, но его подчеркнутая церемонность и кошачья, не по годам, ловкость вызывали у нее затаенное уважение, а хищный, антрацитово-черный, блеск глаз и жесткая усмешка – безотчетный страх. Однако девушка отказала, а родители не неволили ее.
Через два года князь приехал вновь. Элиза была уже супругой наследника, но князь умолил ее о тайном свидании.
Они встретились в городском саду, куда Элиза пришла поздно вечером, одна, в мужской одежде, с мечом на поясе. Она не боялась ночных любителей легкой добычи и подвыпивших гуляк - с детства ее обучали верховой езде и владению мечом; странны были эти причуды, но отец слишком любил ее, чтобы отказать.
Осень уже тронула своим дыханием столичные парки – на дорожках лежали маленькие золотые охапки, и ночи стали не по-летнему холодны. Яркая луна молча плыла над верхушками лип.
добавлено через 52 секунды
На узорчатую тень решетки лег длинный черный силуэт. Приблизившись, князь протянул Элизе огромный букет белых хризантем. Но она молча покачала головой.
- Элиза, - он взял ее за руку, - прошу, не мучайте меня! Я пытался забыть вас, но не смог. Я люблю вас. Если бы вы только согласились… Я увез бы вас к себе, у нас было бы все, о чем можно только мечтать!
Она пожала плечами.
- У меня и так есть все.
- Элиза, зачем вам этот мальчик? Бог знает, когда он станет королем, его отец еще крепок. Я прошу вас…
- Сударь, - проговорила девушка, никак не титулуя его, - я прошу вас забыть этот разговор. Я не люблю вас… но очень уважаю - не заставляйте менять это мнение. И не ищите встреч, они не нужны ни мне, ни вам.
Повернувшись, она хотела уйти, но князь одним прыжком оказался рядом и сжал ее в объятиях.
- Элиза, - шептал он, задыхаясь, - любовь моя…
Ловкая и гибкая, она вырвалась, отскочила. Сделав шаг навстречу, князь почувствовал, как в грудь его уперлось острие клинка.
Он вспыхнул.
- Хорошо же, - прошипел изменившимся голосом, - эту встречу ты запомнишь… Ты будешь моей! Но как бы тебе не пожалеть об этом!
В ту же ночь князь уехал.
Через несколько дней старый король неожиданно умер – во сне, как все люди, любимые Богом. Во дворце, как и во всей стране, был объявлен траур. Народ любил своего правителя и искренне горевал о нем – такое тоже случается. Принц, ставший отныне королем, заперся в своей комнате и не впускал никого, кроме жены… «Ваше величество, вам сегодня присягает гвардия» - «Оставьте меня в покое!». «Ваше величество, держите себя в руках!» - «Уйдите, я выйду через час, на коронацию… уйдите, прошу вас!». Дни и ночи Элиза проводила рядом с мужем, пытаясь утешить его и помочь справиться с ворохом обрушившихся дел. В суматохе и слезах первых дней она начисто забыла о ночном разговоре и странной угрозе.
А еще через неделю началась война.
Маленькое королевство держалось изо всех сил. Люди верили своему правителю. Воины шли в бой с отчаянной отвагой, которая пугала даже врагов. Но почти все понимали, что силы слишком неравны – соседи-южане превосходили их не только численностью, но и вооружением. Толпы беженцев из приграничных селений хлынули в столицу, пугая горожан рассказами о жестокости нападавших. Молодой король осунулся, почернел, но упрямо и упорно твердил одно: «Мы выстоим». Верил ли он сам в это, не знала даже Элиза.
Очень скоро войска нападавших окружили столицу.
Больше половины детей и женщин уже были отправлены к северным границам – там, в горах, имелись укрытия, оставшихся с давних времен. Но многие не захотели покинуть мужей и отцов, остались в городе; нашлась работа даже самым маленьким – подбирать стрелы, залетавшие от крепостных стен все дальше внутрь города. Хорошо, что хлынувшие осенние дожди тушили горящие наконечники; все ждали зимних морозов, чтобы обледенели стены, но до них было еще неблизко.
Тоскливым дождливым вечером маленькая служанка подала королеве письмо без подписи. Отослав девушек, Элиза дрогнувшими пальцами разорвала конверт с белой узорной печатью. В нем было лишь несколько слов: «Скажите «Да», и наступит мир». Не раздумывая, она швырнула листок в огонь. И всю ночь прорыдала в тронной зале, свернувшись калачиком на троне мужа, вытирая мокрые щеки штандартом с королевским гербом.
Оставалась одна, последняя битва. Не битва даже – бойня. Все знали, что захватчики не щадят никого и не берут пленных. Ходили, правда, слухи, что королеву велено взять живой и невредимой. Но люди не верили этим слухам.
Один только король, да старый, много лет прослуживший вельможа – отец Элизы – знали о том, что в замке есть подземный ход, уводящий далеко за стены, к реке. В крепости оставались только воины, король с королевой и несколько придворных-мужчин.
Поздно вечером король собрал всех в тронном зале.
- Я не стану говорить вам о том, что положение безнадежно, – вы и сами это знаете, - устало и глухо звучал его голос. - Завтра для нас будет последним… Всем вам я благодарен за верную службу. Теперь я не имею права вам приказывать… но я прошу вас. В замке есть подземный ход. Уходите! Еще есть возможность уйти. И уведите с собой королеву!
В наступившей тишине очень звонко прозвучал голос Элизы:
- Я останусь здесь!
Она была в одежде воина, с мечом и в кольчуге, но с непокрытой головой. И в неярком свете свечей медью отливали ее темные волосы…
Ее уговаривали. Просили. Убеждали. Говорили о долге перед народом и государством. О том, что если не останется наследников, что станет с троном? На все звучал один ответ: «Я останусь здесь».
Ушли двое. Юный герольд – почти мальчик, только поступивший на службу и стражник внутреннего оцепления. Остальные, преклонив колено, протянули королю свои клинки рукоятью вперед. Молча. И так же молча он отсалютовал им своим мечом.
А потом, взявшись за руки, король и королева бродили по опустевшему, гулкому замку, прощаясь с его залами, переходами, галереями и закоулками. И подолгу стояли у высоких, стрельчатых окон, глядя на огромную оранжевую луну. После полуночи дождь кончился, ударил первый мороз, сковал инеем жидкую грязь – в воздухе чувствовалось приближение зимы. Король, постаревший за эти недели на много лет, снова стал мальчишкой, который когда-то – так давно! – дарил невесте охапки золотых листьев и букеты лесной земляники, удирая на рассвете из дворца. Элиза смеялась его шуткам, но глаза ее были грустны. Государь показал жене потайной ход – так, на всякий случай…
И в дворцовой конюшне нашлась такая замечательная, мягкая охапка соломы.
Потом Элиза медленно бродила по двору от одного костра к другому. Смеялась в ответ на грубоватые шутки воинов. И пела им. Пела все самые светлые песни, какие знала; и люди хохотали от души или молчали, вздыхая. Пела, пока не отказал голос.
В эту сумасшедшую ночь совсем не хотелось спать…
Замерзший воздух разносил слова и шаги далеко вокруг, пар от дыхания вился в воздухе светлыми кольцами. И последней мелодией, которую слышали все, были звуки боевого рога на рассвете.
Битвы не было – была свалка. Кровь и грязь. Почему-то совсем не слышно было криков – только стоны раненых. Все – и нападавшие, и защитники – знали, что это конец. Все кончилось удивительно быстро. Нескольким воинам – в их числе был и отец Элизы – удалось прорваться за ворота и уйти в лес. Они знали, что так – живыми – принесут больший вред врагу.
И вот в тронной зале сорван и брошен под ноги изумрудно-зеленый штандарт с золотым гербом. Гулкие шаги чужаков эхом отражаются от стен. И двое стоят перед развалившимся на троне немолодым человеком с жесткой ухмылкой. Сейчас они оба целиком в его власти. И князь рассматривает их весело и почти дружелюбно.
- Ведь я же предупреждал тебя, девочка… Не проще ли было уступить? Сколько жизней ты бы спасла, а?
Король с недоумением обернулся к жене. Умоляющий взгляд был ему ответом.
«Ты веришь мне? Я люблю тебя…»
«Я верю тебе. Я люблю тебя…»
А все остальное неважно. Элиза выпрямилась.
Старый князь рассмеялся.
- Что же мне делать с тобой, мальчик? – задумчиво проговорил он. – Ты мне не нужен. Убивать тебя вроде не за что, и отпускать нельзя. Нет, убить все же придется…
Говоря это очень буднично и даже немножко грустно, он подошел к Элизе и пальцами приподнял ее подбородок. Она мотнула головой, пытаясь высвободиться, но князь настойчиво и мягко провел ладонью по ее щеке, шее, жестом хозяина задержался на груди… Повернулся к королю:
- Несчастный, глупый ребенок! Единственное, что я могу для тебя сделать – это на последнюю ночь не заковывать в кандалы и дать выспаться в постели. Догадываюсь, - он усмехнулся, - что прошлую ночь вы не спали вовсе.
С отчаянием дернулся король, но много ли сделаешь, если руки связаны? А князь обернулся к стоящим у двери воинам в черно-золотой форме наемников:
- Уведите его. Пусть сам выберет себе комнату. И глаз не спускать!
Неожиданно звонко прозвенел голос Элизы:
- Подожди!
- Чего еще? – недовольно обернулся к ней князь.
- Подожди, - повторила она, еще больше бледнея. – Отпусти его…
- С чего бы это? – удивился князь. – Какой мне в этом смысл?
- Какой тебе смысл в его смерти? – с отчаянием прошептала она. – А взамен ты получишь…, - не договорив, Элиза вспыхнула, опустила голову.
Князь понял. Ухмыльнулся. Обвел ее взглядом.
- Тебя, девочка моя, я и так получу. А его…
- Нет, - перебила она, - меня ты возьмешь лишь, если изобьешь до полусмерти. Это не просто слова, я сильная. А хочешь, я подарю тебе такую ночь, о которой будешь вспоминать всю жизнь? Хочешь, я сама приду к тебе?
- Элиза, нет! – со стоном вырвалось у короля.
Князь молча и недоверчиво смотрел на нее.
И тогда Элиза выпрямилась. Подняла подбородок. Расправила плечи, насколько позволяли стянутые сзади руки. Гордым, обещающим, но полным женского превосходства взглядом смерила стоящего перед ней немолодого мужчину. И улыбнулась.
Князь сглотнул, дернулся к ней, но овладел собой. Несколько мгновений помолчал, раздумывая, потом хрипло сказал:
- Х-хорошо…
- Ты отпустишь его сейчас, - медленно проговорила Элиза. – Выведешь за ворота, отдашь меч. В замке есть комната, окна которой выходят во двор. Я должна стоять там и все это видеть. И ни единого человека ты не пошлешь в погоню, не станешь преследовать его ни сейчас, ни после. Клянись мне в этом!
- Клянусь, - так же хрипло сказал князь, не спуская с нее глаз.
Король выругался самыми черными ругательствами, какие только знал. Двое наемников едва удерживали его за скрученные руки.
добавлено через 35 секунд
Князь опомнился. Провел рукой по глазам, подошел к белому от ярости королю и рассмеялся ему в лицо.
- Вот так-то, мальчик. И ты сможешь жить после этого? Жить, зная, какой ценой куплена твоя свобода? И сможешь спокойно спать ночью? Ты не правитель, ты жалкий трус! – обернулся к воинам: - Выведите его за ворота, отдайте меч, пусть уходит. Дешевка!
Подойдя к Элизе, он своим кинжалом рассек веревки на ее руках и быстро вышел из комнаты.
Рассказывают, что долго после той битвы новому правителю не давала покоя маленькая, но отчаянная шайка, разбойничающая в лесах. А еще говорят, что через год нападавшие покинули страну, оставив разоренное королевство на волю судьбы и случая. Ходят даже слухи, что в столицу вернулся выживший каким-то чудом король, но эти слухи вряд ли верны – ведь в хрониках сказано, что последний правитель погиб при битве за столицу и похоронен в королевской усыпальнице. Так ли это – никто не знает.
Правда, старая рыбачка, живущая в маленькой хижине на границе гор, могла бы рассказать, что у безумной бродяжки, которая постучалась к ней в зимнюю метель, на груди был спрятан кусок темно-зеленого атласа с вышитым золотом гербом королевства. Но разве кто-то станет спрашивать нищую старуху? Ведь это будет совсем другая сказка…
? – 23.06.2004 – 10.10.2006..
Приятно видеть новую тему с волшебной сказкой. Конец получился несколько двусмысленным, право слово, хотя, может быть, это и к лучшему - каждый додумает по-своему.
minimama
17.06.2008, 11:54
Нион, рада, что ты решила поселиться на нашем форуме и поделиться своим творчеством.
Но эта сказка как-то оставила меня в некотором недоумении. Написана красиво, легко читается. Но.. никакого в ней "намека и добрым молодцам урока". Какая главная мысль этой сказки?
Вообще-то я про урок не думала :-))) А мысль - ну, любовь же. Жизнь мужа в обмен на свободу - чем не мысль? не знаю, смогла ли бы я так поступить. Ведь это - самой остаться с нелюбимым, навсегда.
добавлено через 25 минут
Счастливый случай
Я лежу на диване и курю. Окно раскрыто, табачный дым уносится на улицу, там играют дети, и дым оседает на их головах. Я курю и тихо балдею. Я одна в квартире. Юрку забрала мама, и целый день я совершенно свободна. Это есть такой вид счастья – быть одной. Не понять тому, кто двадцать четыре часа в сутки не жил с маленьким ребенком в одной квартире без мужа. Это здорово, но очень тяжело.
Я люблю своего двухлетнего сына. Очень люблю. Люблю его свежий, сладковатый детский запах и пушистую головенку. Люблю, когда он прижимается щекой к моей щеке. Мой Юрка – самый лучший на свете мальчик. И в то же время я ненавижу его отца. Так бывает. Отец моего родного мальчика сделал меня несчастной на всю жизнь и счастливой на всю жизнь. Так тоже бывает.
Нам с отцом Юрки было очень хорошо вдвоем, после выпускного студенческого бала, на старой даче. Сокурсники убежали купаться на пьяном, чудном, бессонном рассвете, а мы остались. И любили друг друга долго-долго. Потом он укрыл меня своей пестрой рубашкой и распахнул окно – ах, каким ясным было утреннее небо! Перед отъездом в город он сказал, что любит меня и позвонит. И пропал. Словно не было пяти лет, в течение которых мы сначала сидели за одной партой и пили вместе пиво на большой перемене, потом – на четвертом курсе – прозрели и увидели друг друга в галдящей институтской толпе. А перед госэкзаменами решили пожениться, чтобы быть вместе на всю жизнь. Потом он поступил в аспирантуру в Москве и уехал, исчез из моей жизни, а я осталась. Обычная история.
Но я не люблю это вспоминать. Тем более, в такой день, когда сына нет дома, и я одна, и лежу, и рядом со мной сигарета, тишина, банка сока и открытое в летний день окно. Не хочу портить настроение.
Звонит телефон. Мне не хочется вставать, но встать надо. Это наверняка мама – сейчас она долго будет рассказывать мне, как Юрка спал днем, что кушал и сколько раз какал. Она всегда звонит, если Юрка у нее – то ли поделиться своей радостью, то ли напомнить, как много она делает для моего сына. Мне не хочется это слушать, но не встать нельзя. Иначе потом начнутся упреки, что я не ценю ее помощь. Здесь нет никакой видимой логики, но тайная логика все-таки есть. Поэтому лучше встать.
Я беру трубку и стараюсь придать своему голосу совершенно непрокуренный оттенок. Мать не знает, что я курю. Поэтому мое «Алле» звучит томно и устало, словно я только что проснулась, словно это нормально - спать летом в пять часов вечера, и пусть будет стыдно тому, кто меня потревожил. В конце концов, кто знает, чем я занималась ночью.
Но это не мама. Голос в трубке незнаком и чуть грубоват, и это вызывает легкое недоумение. У меня нет знакомых, которые звонили бы мне воскресным днем мужскими голосами. У меня вообще мало знакомых мужчин. Может, ошиблись номером?
Но спрашивают меня. Я вежливо не узнаю человека, но человек определяется. Это оказывается Дима Иванцов, бывший мой одноклассник. Он называет себя, но я с трудом его вспоминаю. Да-да, был такой незаметный мальчик, худой и бледный, он все десять лет, кажется, ходил в одних и тех же штанах, совсем немодных, и абсолютно не разбирался в музыкальных группах. Его травили – он был очкастый и сутулый, прозвали Бледной Молью и как-то раз даже побили в школьном туалете. Зачем он позвонил меня, и что ему от меня надо?
добавлено через 33 секунды
- А я вернулся из Москвы и вот… решил разыскать тебя, - объясняет он напряженным голосом, точно боится, что я не поверю ему и вот-вот повешу трубку.
- Зачем? – спрашиваю я, и получается это очень глупо: вот, решил человек позвонить, а тебе не нравится.
- Ну… просто так… вспомнил. Мама твоя сказала, что ты живешь теперь одна.
- Одна, - подтверждаю я, и мы долго молчим.
- Лена… - он мнется и вздыхает. – Может, мы встретимся?
- Зачем? - опять спрашиваю я, и это выглядит еще более глупо.
- Ну… просто так. Если ты не против…
Я соверешнно против, я абсолютно против, потому что я лежу и курю, мне хорошо и никто не нужен. Но неожиданно для себя самой я соглашаюсь, и мы назначаем место встречи – старый сквер возле нашего университета. Мне нужно всего минут двадцать, чтобы добраться туда, но я выговариваю себе два часа – просто потому, что хочу еще полежать на диване. Вечер сегодня свободен, Юрка вернется домой лишь завтра, так почему я должна мчаться сломя ноги и голову ради встречи с бывшим одноклассником?
Я не люблю вспоминать школу. И школьные встречи меня совершенно не радуют, и очень хорошо, что мы с сыном живем в новостройках, потому что необходимость каждый день здороваться с не приятными мне существами раздражает. Восемь из десяти школьных лет я провела в компании книг, а потом поступила на филфак. Меня считали заучкой и терпели лишь ради «дать списать». Так с какого перепоя я должна изнывать от радости при встрече с этими людьми?
Тем не менее, через два часа я торчу возле фонтана в сквере, как тополь на Плющихе. Фонтан не работает, а солнце припекает ощутимо – июнь. Мне душно и неловко, я не знаю, как мы встретимся, и зачем мне все это нужно. Притом, я приехала раньше срока минут на десять, и Димы еще нет.
От скуки я начинаю рассматривать всех проходящих мимо мужчин и прикидывать, какими они могли бы быть мужьями.
Вот ползет по тротуару дедок с авоськой. Потертый пиджак, штаны с пузырями на коленях и небритый подбородок. М-да. У него наверняка уже есть жена. Она сажает помидорную рассаду в ящиках на подоконнике, летом живет в саду, забирает у мужа получку и выдает ему на пиво. Не густо. Разговоры одни и те же – про детей и внуков, про Машку-соседку да про то, сколько стоит кило колбасы в магазине на другом конце города – не на двадцать ли копеек дешевле. Нет уж, не надо.
Вот бежит мимо молодой парень, почти мальчишка. Банка пива в руке, спортивные штаны и квадратный подбородок. Он счастлив, ему не жарко, у него есть пиво и модные темные очки. Сейчас он пойдет к подружке, будет тискать ее в подъезде, потом они сядут на лавочку у подъезда и будут до двух часов ночи ржать над всякой ерундой, вызывая громкий мат соседей и обещания вызвать милицию. Нет уж. Тоже не хочу.
А вот идет по площади какой-то совершенно заграничный тип – блондин в шикарном дорогом костюме, с огромным букетом. Букет роскошен – алые и темные розы в дорогой упаковке, строг и пахнет одуряюще. Сам блондин одет строго, но модно. Он не кричит на всю улицу о том, что у него есть иномарка, счет в швейцарском банке и дом за городом. Но если спросят – подтвердит это. Заведя жену, он будет гордиться ее длинноногостью и вывозить ее в свет, как породистого щенка. Н-ну… как вариант, он мог бы мне пригодиться.
Тип подходит ко мне и улыбается, протягивает цветы.
И тут я понимаю, что тип – Дима, тот самый Дима, которого в школе дразнили Бледной Молью и изводили за убогость одежды. Я открываю рот и не могу его закрыть долго, так долго, что он улыбается. Тогда я закрываю рот и здороваюсь.
И вижу его оценивающий взгляд.
Нет, я еще вполне, вполне. Несмотря на рождение сына и двадцать пять лет от роду, я еще вполне на уровне восемнадцатилетних красоток. Ног от ушей у меня, конечно, нет, но и попа не висит, и грудь не похожа на два мешочка, хоть я и кормила ею сына до года и двух месяцев. Правда, дорогая одежда мне сейчас не по карману, ну да что поделать. А Дима смотрит на меня, и лицо его делается замкнутым и напряженным.
- Я и забыл, какая ты красивая, - говорит он тихо, и это вдруг снимает с меня напряжение - я привыкла, чтобы мной восхищались.
И мы идем с ним в глубину сквера, и смеемся, смущенно глядя друг на друга.
Небо над городом наливается бледным золотом с примесью пурпура – это спускается вечер. Я много курю, и у меня побаливает голова. Уже два часа мы с Димой ходим по городу, мы облазили все мои любимые места, а потом его любимые места, и разговариваем – обо всем на свете. Странно, что мы совершенно не помним друг друга – ведь учились в одном классе. Но Бледный Моль остался в прошлом, да и круглая, как пончик, Кубышка тоже куда-то исчезла – потерялась, наверное, за своими книжками; поэтому мы знакомимся заново. И он нравится мне, этот сдержанный, неразговорчивый парень, так не похожий на веселого раздолбая, которому я подарила первую в жизни любовь. Он почти не рассказывает о себе, но много расспрашивает меня, и я выкладываю ему – незаметно – всю свою жизнь. Уже очень давно мне не приходилось рассказывать о себе, потому что последние два года я общаюсь исключительно с Юркой да с матерью, а им интересно то, что я делаю, но не то, что я думаю. Впрочем, сыну пока вообще интересна лишь Баба Яга со своей метлой.
Я рассказываю Диме про Юрку, и он – видно – интересуется им, много смеется над его проделками, но как-то странно смотрит при этом. Я замечаю этот взгляд и торможу с рассказами; в самом деле, кому какое дело до чужого ребенка. И я спрашиваю Диму про его детей.
- Я не женат, - говорит он. – Пробовал – обжегся.
- Извини, - покаянно говорю я. Мне неловко.
- Да ладно, - откликается он и снова спрашивает меня о чем-то.
В старом полуподвальном ресторанчике тихо и почти безлюдно – в такую погоду все предпочитают ужинать на улице. Мы сидим за столиком из темного дерева, едим салат и пьем вино. Мне хорошо почему-то. Где-то изнутри проскальзывает мысль, что не к добру это – с почти незнакомым мужиком вино пить, но, с другой стороны, мне так все надоело.
Мне надоело бежать домой сломя голову, потому что Юрку нужно укладывать, или кормить, или купать, или что-то еще. Мне надоело вечное одиночество среди книжек и телевизора, в четырех стенах с ребенком. Тот, кто не сидел в декретном отпуске, не может этого понять. Мне надели сплетницы-коллеги в нашем сугубо женском, склочном, вздорном коллективе – с ними можно поговорить только о тряпках и о том, почему у Лен Ванны отчет приняли, а у Марь Петровны завернули – ведь все знают, что Марь Петровна Лен Ванне этот отчет делает за коробку конфет и путевку в лагерь для ребенка. Мне все это на-до-ело. Я хочу отвлеченного разговора на абстрактные темы – и вот уже мы говорим о творчестве Нагибина, которого я безмерно люблю, но с институтских времен совершенно некому рассказать о том, за что именно я его люблю; и что Шолохов, как ни крути, все равно останется классиком, что бы там ни говорили про его «Тихий Дон». Я закончила филфак, но кому это интересно в провинциальном рабочем городе, где даже не устроишься по специальности, потому что со специальностью этой одна дорога – в среднюю школу, где никому не нужен ни ты, ни твой Нагибин с Пушкиным и Толстым вместе взятыми.
А Дима слушает – и понимает.
Он тоже рассказывает о себе. Да, Бледный Моль много успел в этой жизни. Получил красный диплом в МГУ, что неудивительно, вспоминая его школьные успехи на олимпиадах. Работает в престижной русско-французкой фирме, в Москве у него квартира, и здесь – тоже квартира, а еще – родители, и он к ним часто приезжает. Рассказ его короток и строг, и совершенно не похож на хвастливые, приукрашенные повествования бывших сокурсниц.
добавлено через 45 секунд
Кажется, я его идеализирую, думаю я. Но я совершенно забыла про Бледного Моля, я вижу перед собой молодого умного мужчину, от которого пахнет хорошим одеколоном, а не дешевым пивом, и мужчина этот недурен собой. Где-то в районе груди разливается сладкий холодок – не то от вина, не то от запаха этого одеколона, не то от цветочного аромата, и я отчаянно ругаю себя за это, но встать и уйти не могу, просто не могу.
Уже три года у меня не было мужчины. Строго говоря, мужчина в моей жизни вообще был один – Юркин отец. Такая вот я несовременная, на классической литературе выросшая. Я считала своего любимого идиота единственным, а когда поняла, что ненавижу, решила закрыть в своей душе то место, которое отвечает за отношения с противоположным полом. Пока мне это удавалось. Легкое томление, возникающее в организме лунными летними ночами и одуряюще ясными апрельскими вечерами, я классифицировала как дурь и изничтожала соответственно. И что теперь – послать к черту три года гордого одиночества ради почти не знакомого парня?
Ленка, куда тебя несет, спрашиваю я себя и не могу найти ответа.
… Уже совсем темно, но ночи в июне коротки, и я знаю, что через пару часов начнет сереть эта темнота, растворяться жемчужным маревом. Но мне не хочется этого, я желаю, чтобы темнота надежно скрыла меня и моего спутника от бабушек у подъезда, потому что Дима провожает меня домой, и мне совсем не надо, чтобы кто-то видел это.
Мы останавливаемся у двери моей квартиры, я лезу в сумку за ключом, и он выпускает мою руку.
- Можно, я тебе еще позвоню? – спрашивает он меня, и я слышу грусть в его голосе.
Чуть помедлив, я все-таки задаю свой коронный дурацкий вопрос в третий раз:
- Зачем?
Он пожимает плечами.
- Не знаю. Знаешь, в школе мне часто казалось, что… - он осекается. – Я даже решил было, что влюбился в тебя.
Мне режет ухо это сочетание: решил, что влюбился.
- И что? – спрашиваю я холодно.
- И ничего. А сейчас я увидел тебя и понял, что ошибался.
- Да? – я ощущаю жестокое разочарование.
- Да. Потому что… знаешь, я влюбился в тебя сейчас.
Я закрываю глаза. Я знаю, что сейчас произойдет: он поцелует меня. Я жду его прикосновения к моим губам… но его все нет и нет. Тогда я открываю глаза. Вид у него растерянный и смущенный.
Холодок в груди растет, а потом вдруг пропадает, сменяясь странной нежной и горячей волной. В этот момент он наклоняется ко мне, и я забываю и про открытую дверь, и про все на свете…
Тихо, темно. Свет уличного фонаря падает на мою подушку, путается в лепестках роз, лежащих на полу.
- А я все не мог забыть тебя, - шепчет он, и глаза его пугающе близко, кажутся огромными, совсем темными. – Пытался… Уехал в Москву, даже чуть не женился…
- И что же? – я прижимаюсь к нему – его грудь гладкая и крепкая, плечи кажутся надежными.
- Она была совсем не похожа на тебя, - смеется Дима и гладит мои волосы. – А ты…
- Что? – я тоже смеюсь.
- А ты лучше всех, - он обнимает меня.
Я счастлива, словно впервые в жизни. Мальчик в пестрой рубашке исчез из моей жизни, его никогда не было, несмотря на то, что у меня есть его сын. Это мой сын, а еще я хочу иметь мужа – варить ему обед, стирать носки, ждать с работы. Тем не менее, я отчего-то знаю – Дима не станет моим мужем. Это просто случай, Дима, такой вот счастливый случай. Мы слишком разные – Бледная Моль, ставший настоящим мужчиной, и девочка с задатками литературного критика, ставшая просто мамой. Мы никогда-никогда не будем гулять вместе под дождем, он не станет подбрасывать к потолку моего сына и учить его играть в шахматы, и мы не поедем вместе в Крым, чтобы увидеть, как темнеет море перед грозой… оно, наверное, и вправду темнеет так же, как мои глаза, вот только я этого не узнаю. Или узнаю, но с кем-то другим. Потому что ты любишь не меня, а ту наивную толстушку, какой я осталась в твоей памяти.
добавлено через 39 секунд
Я отодвигаюсь и смотрю на него словно издалека. Прощаюсь? Быть может, и так, только я не люблю громких слов. Небо за окном наливается жемчужным светом. Скоро рассвет. Часы тикают громко, громко… я ненавижу все часы на свете, потому что утро так близко, и мы разойдемся – в разные стороны.
- Я люблю тебя, - говорит мне Дима, и я отвечаю, почти не кривя душой:
- Я знаю…
… Мы идем вместе до автобусной остановки – я еду к маме, чтобы забрать Юрку. Пустой пакет болтается у меня на локте – по дороге куплю маме продуктов. Дима смотрит на меня тревожно и нежно, а я улыбаюсь. Мне так легко, что хочется взлететь – наверх, в тревожно-серое бессолнечное небо, взглянуть на этот мир с высоты; поверить, что тогда все будет хорошо и совсем по-другому.
- Я бы мог подвести тебя, - вздыхает Дима. – Почему ты не хочешь?
Я пожимаю плечами.
- Так… просто…
К остановке, скрежеща, приближается трамвай. Шестерка.
- Мне пора…
Дима берет меня за плечи и поворачивает к себе лицом.
- Я буду здесь до пятницы. Мы ведь еще встретимся?
Я осторожно высвобождаюсь и глажу его по руке.
- Мне пора, Дима. Я позвоню…
Я бегу к трамваю, расталкивая прохожих, наступая на ноги и получая в ответ матюки. Сквозь стекло я смотрю на стоящего у края тротуара дорогого мужчину и совершенно точно знаю, что у меня нет его номера телефона.
1.06.2006.
Сказка для папы
Дорога…
Как это романтично звучит – Дорога. Как хорошо представлять себя на ней – такого гордого, одинокого и непонятного, уходящего спасать чужие миры…
… вместо того, чтобы спасти свой.
Да нет, свой мир спасать не надо. Он отлично проживет и без твоих подвигов, приключений и самоотверженности. Ну, станет кому-то немножко грустно от того, что ты не пришел вечером, как обещал, не зашел на чай, не спел, не рассказал. Не более того. Пусть. Тебе надо спасать другой мир.
Ты снова уходишь. Теплый вечер чадит дымом свечей, пахнет недопитым пивом, блестит экраном… компьютера? оконным стеклом? дверью в неведомое?
А за дверью слышно сонное дыхание.
Завтра утром ты уйдешь. На рассвете, как и полагается странникам. Как и полагается - поцеловав спящих. Как и нужно в легендах – вскинув на плечо полупустой мешок. Нет, мешок не будет на самом деле полупустым – я положу тебе в него яблок, бутылку молока, пирожков, которые пекла вчера весь день. Ты уйдешь, оглядываясь, и серебристая лента Дороги…
Хватит, надоело!
Завтра мне снова отвечать на вопросы. Разные по форме, но одинаковые по сути. Соседи, мама, подруги – им легко солгать. Что ответить сыну? Твоему сыну? Маленькому человеку, чьи глаза очень похожи на твои, он так же требовательно смотрит ими на меня.
Где ты? – я не смогу ответить на этот простой вопрос.
Да-да, я все знаю. Дети потом вырастают. Но скажи мне – во имя чего?
Жара одинокого лета, пустота поздних зимних вечеров, сонное дыхание мальчика, спящего поперек кровати – он даже во сне не выпускает из рук игрушку, подаренную тобой, - плюшевого зайца с оторванным ухом. А проснувшись утром, он спросит меня: «А где папочка?»
Ему не объяснишь, что ты ушел спасать очередной мир.
Ему нет дела до того, что где-то снова размножились злые твари, и кто-то там просит о помощи и плачет… он тоже будет плакать по вечерам – на моем плече – и просить «Отвези меня к папе!».
Он хочет пускать с тобой в лужах кораблики, кататься на твоих плечах и гордо шагать по улицам, держа в ладошке твой большой палец. Объясни ему, бесстрашный странник, куда и зачем ты уходишь. Спасать чужие миры? Через двадцать лет ты будешь спасать мир выросшего мальчика – а мир этот рухнул оттого, что ты ушел сегодня, ушел от него…
Объясни… Потому что я – не умею. Наверное, я понимала тебя – когда-то. Иначе не решилась бы, не пошла бы с тобой… Да, знаю, все знаю. И про то, что сын вырастет и встанет рядом, знаю тоже. Но это будет потом. Завтра, послезавтра, через год.
Объясни ему, куда ты уходишь. Сегодня. Сейчас.
2007.
Виртуалька
17.06.2008, 20:21
Понимаю,почему столько форумчан оставили спасибо",но никто не написал отзыв.
Потому что наверное подумали о том,что всё,что они напишут будет звучать банально.
И мне нечего сказать,потому что твои рассказы напрочь отбили слова.Браво.
Сказка без времени
Страннику
Конец лета – безвременье, не поддающееся счету и календарю. Несколько предосенних дней выпадают из года и долго-долго носятся в воздухе – каплями последних летних ливней, запахом близкого увядания, улыбкой огромной луны меж ветвей. В конце августа луна стоит высоко в притихшем небе, и те, кто на нее смотрят, оказываются рядом – как бы далеко они ни были.
В конце августа возможно все, даже невозможное. Стираются границы и расстояния, отступают законы и правила, исчезает время. И те, кто далеко, могут встретиться. Эти несколько дней вне августа и сентября – для них. Потому что всем в мире нужна хоть капелька счастья. Три дня и три ночи растягиваются в вечность, дожди смывают усталость, лужи на дорогах преграждают путь заботам, а ветер не дает поездам разбежаться. И голоса звенят тихими ночами, и чайник булькает с удвоенной силой, и лампа на столе очерчивает круг, пробраться за который никто не вправе. Потому что – все не так в дни перед осенью.
Разве это возможно – нас разделяют тысячи километров, дел и слов?
Разве так бывает – ведь у нас нет времени даже на письма друг другу?
Все бывает, все возможно – в три дня на границе осени.
Арифметика – наука простая и неумолимая: число встреч равно числу расставаний. Но мы пошлем ее к черту. Потому что у нас нет выбора. Потому что год – это неизмеримо долго и ничтожно мало. Потому что есть на свете легкое дыхание Дороги в благословенные три дня между прошлым и будущим.
Шелест-шорох-шепот, дрожит листва под упругими струями дождя, сжаты и переплетены пальцы. Впереди совсем немного – какой-то год… зима, весна, лето.
А потом будут снова – три дня на границе осени…
28.08.2003.
Сказка про жизнь
Теплый дом, надежное плечо рядом, маленький топотун на руках – не слишком мало для бродяги-скитальца, привыкшего жить как перекати-поле, нынче здесь, а завтра там. Не слишком мало – слишком много. Слишком много, и от добра добра не ищут.
А потом все реже и реже смотришь в небо. Чего в него смотреть, если на земле есть дела поважнее – вон, опять сынишка куда-то побежал, в лужу норовит залезть. Вот только если дождик собирается – тогда и посмотришь…
… и увидишь – облака. Ну, облака, и что? Макушка лета, начало осени, середина зимы – не все ли равно?
Заброшен на балкон рюкзак, плащ пылится в кладовке. Нет, пару раз в год достаешь все это, разглядываешь со вздохом, даешь себе слово – уж в этом-то году выберешься обязательно! Но – то не с кем сына оставить, то спина болит, а то просто погода холодная – куда ж ехать. Снова остаешься дома…
… и на других смотришь с усмешкой – то презрительной, то грустной.
Только и остается – Сеть, да читать отчеты других, завидовать, ночами не спать, черкать да рвать бумагу. А утром, между прочим, на работу, и пора бросать эти дурные привычки…
… и гости приходят все реже. Очередной день рождения – Боже, сколько же тебе будет?
Теперь тебя укачивает в машине. А когда-то давно дорога стелилась под колеса, словно ковер, и закаты были такие, что ахнешь, и поле – во всю ширь горизонта, а костер обещает тепло и уют. Старая куртка до сих пор пахнет дымом и бензином – так постирай же ее, чего ж она такая висит, ведь провоняет новое пальто!
Мальчик подрастает…
Скоро ему станет впору эта куртка…
31.08.2001
* * *
моей любимой Рыжей – с благодарностью за тот сон
и Птице
посвящается
В эту зиму на город упал небывалый мороз и ветер. Старики говорили, что такого холода не было больше ста лет – со времен Французской войны. Маленький город обезлюдел, пурга со свистом хозяйничала на улицах, и в утреннем морозном тумане нехотя зажигались в домах огоньки.
Наш монастырь стоял на отшибе, на окраине города, но тяжелые, страшные слухи докатывались и до нас. По утрам сестры в холодной трапезной шептались едва слышно, пока появление настоятельницы матери Марфы не обрывало зловещие эти шепотки. А монастырский сторож дядя Сеня, закуривая удушливую цигарку, загадочно и зловеще предвещал конец света.
Впрочем, к дяде Сене мало кто прислушивался. Годы и события сбились с привычного ритма и неслись, как обезумевшие лошади. Чем мерить нынче жизнь – годами? Месяцами? Событиями?
А я ничего не замечала. Время вело себя странно – то неслось со свистом, то застывало, заледенев. А может, это застыл внутри меня холодный ком – мое отчаяние и горе, заполнив собой все то место, которое отводилось душе. Не было у меня больше души. И меня не было. Ася, Александра фон Вейснер восемнадцати лет от роду, дочь барона Андрея фон Вейснера, миловидная хохотушка, не имела ничего общего с молчаливой, худой, как ветла, девушкой с запавшими глазами, которая по утрам смотрела на меня из зеркала. Черный монашеский платок, намотанный кое-как, старил меня, но это было совсем неважно. Кому из знакомых придет в голову искать меня здесь?
Впрочем, в кошмарной неразберихе, вертящейся в этот год в стране, Александра фон Вейснер вполне могла считаться погибшей…
Несколько месяцев прошло с той страшной сентябрьской ночи, когда в нашу петербургскую квартиру постучался мрачный, заросший щетиной человек в мундире без погон. В белом, ничего не выражающем лице нельзя было узнать лица Кирилла Евгеньевича Ленского, друга и сослуживца моего отца. Уже больше полугода от отца моего, Андрея Витальевича фон Вейснера, полковника царской армии, не было ни вести, и появление Кирилла Евгеньевича нас с мамой сначала больше обрадовало, чем напугало.
Лихорадочно глотая холодную вареную картошку, Ленский передал нам измятое, измазанное чем-то бурым письмо. От отца. Отец просил нас с мамой как можно скорее уходить из Петербурга и пробираться к тетке за Волгу. Мы и сами это знали – лучше затеряться, пересидеть в глуши, а потом вернуться домой, когда все успокоится. Тысяча девятьсот восемнадцатый год страшен был и лих, но уходить из родного города, бросив все, не имея вестей о муже, мама моя не решалась.
А я не хотела уходить, потому что беспокоилась о Даше. Даша Вольская, кузина, самый дорогой мне после мамы и отца человек, пропала без вести почти год назад. В августе семнадцатого года она уехала в Екатеринбург погостить, к тетке Елене Петровне фон Вейснер. Моя мама очень не хотела отпускать ее, но тетка давно горячо звала нас обеих, да и кто мог предполагать, что будет впереди. Мы собирались ехать вдвоем, но за три дня до поездки я слегла с бронхитом, и Дашу сопровождала лишь няня, немолодая, но решительная сибирячка Глафира, за которой девушка была как за каменной стеной. Глафире черт был не брат, вздумай он обидеть ее любимых девочек – нас с сестрой, разумеется. Право, она одна стОила двух вооруженных мужчин.
Мы с Дашей выросли вместе, потому что разница в возрасте у нас была всего лишь в полгода, да и интересы у нас были схожи. Мать Даши, родная сестра моей мамы, умерла восемь лет назад, отец ее служил в одной части с моим отцом, и потому логично, что чаще кузина жила у нас, чем в московском своем доме. Мама моя Елизавета Григорьевна не делала различий меж нами, и я искренне считала Дашеньку своей родной сестрой.
С февраля нынешнего года мы не получили от Даши ни единого письма.
Каждый вечер мы с мамой спорили за тщательно задернутыми окнами, спорили горячо и зло. Мама говорила, что нужно уходить, я уговаривала ее остаться. И при большевиках люди живут, говорила я, приводя в пример соседей, маминых подруг (которые, кстати, тоже наполовину разъехались) и семьи моих приятельниц по Смольному. Хуже было другое – голод. Оставаться в голодном, наводненном войсками Петербурге было страшно. Уходить в неизвестность – еще страшнее.
Я никогда особенно не интересовалась политикой, предпочитая всем нынешним проблемам проблемы прошлых веков. В книгах, а не в жизни искала я утешение и развлечение, глотала взахлеб исторические романы. Да только оказалось внезапно, что история вошла в наш дом, не задумываясь, хотим ли мы этого, и согласия нашего не спросила.
Ленский отказался сообщить нам, где теперь находится отец. Одно сказал – жив и здоров, на свободе. Умолял нас не мешкать, попросил чистого полотна на портянки, а потом исчез, оставив в нашей маленькой квартире тревогу и отчаяние.
Следующим утром мы с мамой были уже на вокзале.
Наших скромных сбережений едва хватило на поезд до города за Волгой, где жила тетка. Тем не менее, мы не очень боялись дороги, надеясь максимум через неделю добраться до места. Взяли с собой лишь немного еды да немного теплых вещей. Но вышло совсем не так, как мы загадывали. Через сто километров от столицы поезд «реквизировали» - о, какое страшное слово! – красные войска. Быстро и решительно они высадили из вагона всех пассажиров, среди которых было несколько беременных женщин и много детей.
Мы остались одни.
Не стану описывать всех тягот нашего пути. К середине ноября мы добрались до С* и, несомненно, продолжили бы путь, если бы не упали морозы. Мама сильно ослабела в дороге и, проведя ночь под дождем, простудилась и слегла. По счастью, нас приютил женский монастырь.
Дни и ночи молилась я в монастырской часовне, а потом сидела у постели мамы. Она не узнавала меня, шептала что-то невнятное, звала отца, читала стихи какие-то… я видела перед собой только ее бледное лицо с запекшимися губами. Я поняла потом, что мама чувствовала себя девушкой, вспоминала первые свидания с отцом… что ж, надеюсь, ей стало от этого хоть чуточку легче. Монахини несколько раз прогоняли меня, боясь, что я от напряжения слягу тоже, но я упрямо возвращалась, поспав несколько часов и жуя на ходу кусок хлеба.
В середине декабря моя мать скончалась. Ее похоронили на монастырском кладбище, начертав на скромном деревянном кресте лишь имя и даты. Нынче некогда почитать мертвых. Нынче некогда замечать живых.
После смерти мамы я слегла. Ночь простояла на коленях в холодной церкви – и, наверное, простудилась. Следующий месяц помню плохо – что-то бредово-горячечное, сквозь пустоту, сквозь боль в груди и отчаянное горе… что-то, наверное, все-таки светило. Даша – вернее, ниточка надежды на встречу с ней? Или мама удерживала от последнего шага, чтобы разжать пальцы, сведенные судорогой на карнизе жизни, и перестать быть? Бог весть.
А потом нужно было жить дальше. Сестры сказали мне: оставайся, а по сути, и идти-то мне было некуда.
Я хотела принять постриг. Просила, умоляла. Но настоятельница монастыря, мать Марфа, сказала мне строго и ласково:
- Не глупи, девочка. Это боль в тебе говорит сейчас, и отчаяние. Господь сам подаст знак, если будет надобно. Живи при монастыре белицей, выполняй послушание, а там сама посмотришь. Если останется твердым твое решение - значит, так тому и быть.
И я сказала себе: до следующей беды. Впрочем, казалось мне, что больше бед уже и придумать нельзя, куда же больше-то на одного человека.
Нужно было жить, а сил на это не было. Как заведенная, выполняла я всю работу, что поручали мне, что-то даже говорила, кому-то даже улыбалась. Внутри было пусто и глухо. Чернота затопила меня.
Как-то морозным днем, уже февральским, когда солнце било с крыш в предчувствии близкой весны, призвала меня мать Марфа в свою келью. Навстречу мне, входящей, поднялся со стула молодой человек лет 25, невысокий, одетый в ненавистную мне форму – черную кожанку, красную рубашку, высокие сапоги. Поклонился он весьма уважительно, но руку не поцеловал – лишь пожал, как мужчине. Мать Марфа, поджав губы, проговорила:
- Асенька, с тобой хочет побеседовать Аркадий Николаевич Ефимов, председатель здешнего… - она замялась, но молодой человек выручил ее:
- …ревкома.
- Да-да. Я вас оставлю. Прошу вас, Аркадий Николаевич, - добавила она, обращаясь к незнакомцу, не будьте очень настойчивы. Девочка недавно оправилась от болезни и еще очень слаба.
Я оправилась от болезни уже больше месяца и слегка удивилась, но промолчала, решив, что у матери Марфы могут быть во лжи свои резоны. И оказалась права.
Аркадий Николаевич оказался действительно председателем ревкома (правда, я не вполне поняла, что это такое, хотя наслышаны мы были немало). И я совсем не поняла, грозному и страшному ревкому от меня нужно.
Мы беседовали совсем недолго и почти ни о чем. Аркадий Николаевич расспросил меня о житье, о том. Чем занимаюсь. Пояснил с улыбкой:
- Негоже такой молодой, образованной девушке убивать жизнь в болоте. Сами же, поди, знаете: религия – опиум для народа.
Я покачала головой:
- И слышать о том не хочу. Простите… Я к Богу обращена с детства, а новые веяния мне пока не понятны. - И замерла, ожидая реакции. Арест?
Но грозный председатель лишь рассмеялся.
- Эх, как вам голову-то заморочили. А вы бы, Александра Андреевна, побольше с молодыми общались да книжки бы новые читали. Знаю, горе у вас. А все же от людей не прячьтесь – глядишь, легче станет.
Я болезненно дернулась, и он сразу заметил, успокаивающе кивнул.
- Простите меня, Александра Андреевна. Я ведь, собственно, просто познакомиться с вами хотел.
- Зачем? – удивилась я.
- Город у нас маленький, все на виду. А вы – лицо новое. Да еще и, - он усмехнулся, - видное. Жаль, с матушкой вашей познакомиться не пришлось…
Заледенело внутри, и я, вскочив, крикнула:
- Что вас нужно от меня? Подите прочь!
Аркадий Николаевич тоже поднялся, лицо его построжело.
- Хорошо, оставим недомолвки. Александра Андреевна, я знаю, кто вы, и знаю, кто ваш отец.
- И что же?!
- Да ничего. Пока ничего. Но я отвечаю за Советскую власть в этом городе и обязан подозрительных держать под контролем.
- А я, значит, подозрительная, - ехидно протянула я, остывая.
- Да. Вы, я вижу, девушка умная. Вы – дочь белогвардейца, и, надеюсь, понимаете, что не ваши красивые глаза вынуждают меня знакомиться с вами. Но мне вас жаль, - сказал он уже мягче. - Вы молоды и… - он запнулся, - несчастны. А потому я прошу вас? Будьте благоразумны, хорошо? Не совершайте необдуманных поступков, о которых пришлось бы потом пожалеть. Не будьте врагом самой себе.
- Словом, сидите тихо, - подытожила я.
- Примерно так, - улыбнулся председатель ревкома. – И… знаете, вы, правда, приходите к нам. У нас такие девчата славные, и вообще народ хороший! Глядишь, и поняли бы…
- Что именно?
- Ну… что за нами – правда, - просто сказал он. – Да и просто так… мы вот сейчас театр открываем, библиотека у нас в городе есть... конечно, не чета монастырской, но все же неплохая. Вы бы, может… вы музыке обучены? Сыграли бы нам на концерте.
- Спасибо за приглашение, - холодно ответила я. – Я подумаю.
Аркадий Николаевич оказался понятлив и подал мне руку, собираясь уходить. Я, поколебавшись, протянула ему свою и снова замешкалась, ощутив вместо привычного поцелуя крепкое дружеское пожатие.
- Постойте, - окликнула я его, уже уходящего. – Скажите… откуда вы знаете, кто я?
Он усмехнулся.
- Должность такая… До свидания, Александра Андреевна.
Конечно, я никуда не пошла. Очень нужны мне были эти театры и избы-читальни. Я испытывала почти животный ужас перед этими «новыми людьми» в их красных косынках и косоворотках, черных кожанках и сапогах. Я не понимала и не хотела, честно говоря, понимать то, чем они живут, и, словно страус, прятала голову в песок, надеясь хоть этим обезопасить себя.
Но любопытство все-таки зашевелилось во мне, и как-то вечером, пересилив неприятное чувство, которое возникало всегда при мысли о красных, я спросила мать Марфу о том, кто такой этот Ефимов.
К моему удивлению, мать-настоятельница отозвалась о нем тепло и даже с некоторым уважением.
- Славный юноша, - сказала она. И семья у них приличная, отец и мать – здешние… отец адвокатом был…
- Был? – переспросила я.
- Да, умер пять лет назад, зимой вьюга замела, а мать прошлой осенью от чахотки… - она перекрестилась. – Образованные, по местным меркам, очень хорошо. Сам Аркаша гимназию закончил, курсы учительские. Здесь детишек учил, пять лет назад уехал в Москву. В армию его, слышала я, забрали да, видно, там пути-то и сбили. Вернулся с красными. Ну, а раз здешний, народ знает, вот его и назначили председателем… все забываю, как его… ревкома. Так что теперь, можно сказать, Аркаша у нас начальник, - мать-настоятельница улыбнулась.
- Вот оно что, - пробормотала я.
- Я ведь его с пеленок знаю, - продолжала мать Марфа. – Принимать его помогала. Мальчик он хороший, воспитание все же ничем не вышибешь. Не балованный, к старшим с почтением, и справедлив – в отца. Если так под ним и останемся, - она снова перекрестилась, - Бог даст, пронесет. С таким начальником можно жить.
- А я-то ему зачем? – спросила я.
- Порядок, говорит, такой. – В голосе матери Марфы прорезалась виноватая нотка. – Он уж и сам извинялся; ему тоже неловко в чужую жизнь лезть. Ты, Асенька, все-таки с ним поосторожнее. Человек человеком, а время нынче лихое. Гляди, не сболтни чего…
- Он меня к ним в театр звал, - сказала я.
Мать Марфа подумала.
- Тут уж ты сама решай, деточка. Иной раз оно бы и не грех – молода ведь ты, да только уж вовсе дурная нынче молодежь пошла. Бога забыли… Тебе решать, тебе выбирать…
Зима в тот год затянулась. Снежные бури занесли маленький город, ветер свистел в степи. Воздух был наполнен слухами – то тревожными, то страшными, то обнадеживающими. Впрочем, я не замечала этого. Я вообще ничего не замечала.
Жизнь моя делилась между сном, молитвами и послушанием. После смерти мамы я долго не могла молиться. Святые смотрели на меня строго-укоризенно, а я все спрашивала: «За что?». Церковные напевы не манили больше, запах ладана казался приторным, слова молитв не шли с языка. Все хотелось сказать Господу: «Эх, ты…»
Я многому научилась за ту зиму. Мыть полы и ставить хлебы, полоскать белье и варить щи, штопать рубахи и старить пыль. Раньше эта сторона жизни проходила мимо меня. В комнатах убирала горничная, еду готовила кухарка, белье мы отдавали прачке. Двор расчищал дворник, платье шила портниха. Увидев воочию труд этих людей, я прониклась к ним жалостью. Но уважать по-прежнему не смогла. Ежедневный, изнуряющий, монотонный физический труд – самая прочная преграда для того, чтобы по-настоящему мыслить. Кухаркины дети не могут управлять государством, это должны делать те, у кого есть на это время.
Но сейчас я этого и хотела. Думать мне было некогда. Вечерами я добиралась до своей кельи и замертво валилась на постель. Если же сон не шел, вставала и ощупью, не зажигая свечи, стучалась в келью матери Марфы.
Мы о многом говорили с ней в ту зиму. Мать Марфа стала мне настоящим другом. Если, конечно, может стать другом восемнадцатилетней девушке стать женщина за сорок. Но она, тем не менее, охотно беседовала со мной, советовала, какие книги лучше взять из монастырской библиотеки, утешала, а чаще говорила: «Молись…». И никогда не отказывала в утешении. Однажды она сказала мне:
- Запомни на всю жизнь, девочка: Господь никогда не посылает испытаний свыше сил. Все, что Он ниспошлет, ты можешь вынести…
Я редко жаловалась ей, и говорили мы все больше на отвлеченные темы. Мать Марфа, оказывается, в миру получила хорошее образование, а кроме того, она была умной и доброй женщиной. Порой у меня мелькала мысль, что такой же может стать к сорока годам моя сестра Дашенька.
О Даше я думала и тревожилась почти постоянно. Но не было никакой возможности узнать о ней хоть что-то – между Екатеринбургом и затерянным в волжской степи городишком протянулись многие километры войны, вражды и ненависти. Моя страна была разделена, расколота на части. В ту зиму все это – тоска по маме, тревога за сестру, обида и чувство утраты, потеря всего, чем я раньше гордилась, - Родины и гордости – все сплелось в один тугой ком, и ком этот не давал дышать.
А мать Марфа смотрела на меня темными своими глазами и все понимала.
- Господь милостив, - говорила она.
Ветреный март катился уже к концу, когда в одну из промозглых ночей мне приснился странный сон. Я увидела Дашу, идущую мне навстречу по цветущему майскому лугу. Она шла, улыбаясь, и таким же ярким, как и солнце, огнем светились в лучах ее волосы. Улыбка ее была столь добра и светла, что, казалось, принадлежала уже не этому миру. Я закричала и протянула руки, и сестра, одарив меня лучистым взглядом, пошла прямо навстречу, не касаясь ногами травы. Я проснулась и долго-долго лежала с мокрыми глазами, не зная, как же растолковать этот сон – как благую весть или как недоброе предзнаменование. Потом я вскочила с лежанки – и упала на колени перед иконой.
- Господи, - зашептала я, не вытирая слез, - спаси и сохрани рабу твою Дарью, выведи ее на путь добрый, не оставь защитой своей, не допусти беды, Господи…
- Добрый знак, - сказала мне поутру мать Марфа, когда я рассказала ей этот сон. – Свидитесь, значит, вскорости…
С этого дня я снова могла разговаривать с Господом. Оледеневший ком внутри подался, начал таять. Слова молитв снова полились легко и горячо, как и прежде. Здесь не было прямой связи с тем сновидением – просто я поняла, что Господь милостив и не оставит меня…
Тем же вечером я встретила в коридоре, ведущей в монастырскую библиотеку, грозного председателя ревкома. Мы не виделись больше месяца, и машинально я отметила, что за это время он похудел и стал словно взрослее. Исчезло из глаз удалое веселье, придававшее ему вид мальчишки, ввалились щеки, и весь он выглядел строже и старше, и в глазах его блестел металл.
- Аркадий Николаевич, - изумилась я, - что вы тут делаете?
Я вовсе не имела в виду ничего плохого, но Аркадий вспыхнул – и опустил голову.
- Я за книгами приходил, - объяснил он. – У вас великолепная библиотека… мать Марфа разрешает мне….
Библиотека в монастыре действительно была достойной, богатой трудами не только церковными, но и светскими. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Байрон соседствовали здесь с житиями святых, а потертые тисненые узоры на корешках, потрепанные уголки вызывали восхищенный трепет своей древностью и так и манили взять их в руки. Я, немного придя в себя, много раз заходила в высокую сводчатую комнату, чтобы хоть ненадолго забыть обо всех печалях. Но красный комиссар – здесь? За книгами?
- Вы, Александра Андреевна, зря удивляетесь, - словно прочел мои мысли юноша. – Я, к примеру, Гоголя очень люблю. Все уговариваю мать Марфу пожертвовать хоть часть книг для нашей гимназии, для города – не соглашается. Здесь, говорит, читайте, а на вынос не даю…
Мне на мгновение стало смешно. А потом я подумала, что человек, любящий Гоголя, вряд ли будет законченным негодяем.
Мимо нас прошествовала по лестнице грузная сестра Анна и окинула нас суровым взглядом.
Аркадий Николаевич тихонько вздохнул. Мне стало жаль его, и я хотела уже раскланяться, но он остановил меня:
- Вы не уделите мне несколько минут для разговора? – спросил он.
- Что, опять биографию выяснять будете? – насмешливо спросила я.
- Зачем вы так, Анастасия Андреевна, - после паузы глухо проговорил Аркадий. – Думаете, если большевик – так сразу черт с рогами и души у него нет? Мне давно не случалось побеседовать с умными, образованными людьми… тем более, из столицы. Впрочем, - прибавил он, отступая, - если не желаете, не смею задерживать…
Да что же я, в самом деле! Не чудище же он, хоть и красный комиссар. Решительно распахнула я дверь в библиотеку…
Вечерние часы пролетели так быстро, что я опомниться не успела. Казалось бы, едва завязался разговор, как слышу – зовут к вечерней молитве. А мы и поговорить толком не успели! Аркадий Николаевич, оказывается, замечательно знаком был со стихами Пушкина, и мы наперебой читали наизусть любимые строчки. А по поводу Лермонтова поспорили – да так увлеклись, что и не услышали стука в дверь.
- И все равно я полагаю, что Лермонтов мрачен! – говорил азартно мой собеседник. – И немудрено – ему лет-то сколько было, когда писал? Самый тот возраст для страданий и вздохов о том, что жизнь не удалась. Я вон в шестнадцать лет тоже бежать из дому собирался, потому что родители – косные и устаревшие, друзья не понимают и вообще все мрачно. Ах, меня никто не любит! А повзрослел бы Михаил Юрьевич – и понял бы, что жизнь-то на самом деле прекрасна…
- Опять – вперед, в светлое будущее? – насмешливо фыркнула я.
- И вперед! И в будущее! – запальчиво ответил Аркадий Николаевич. – Мы сами строим свою жизнь и…
Манифест строителя светлого будущего прервало появление на пороге матери Марфы.
- Аркадий Николаевич, голубчик, - довольно мягко проговорила она, - не слишком ли вы засиделись? Молодым девицам в эту пору молиться да ко сну отходить полагается…
Грозный председатель ревкома поспешно вскочил - и вдруг шагнул навстречу настоятельнице:
- Матушка Марфа, - тихо сказал он, - прошу, исповедайте… Тяжко мне нынче… - и признался, глядя на нее: - Грех взял на душу… долг велит, и умом понимаю, что враги Советской власти, что время нынче такое – с корнем рубить… а все ж не могу – люди живые… душа противится.
Молча, ласково, с бесконечной усталостью мать Марфа погладила его по голове.
- Пойдем со мной, голубчик, - сказала тихо и вышла.
Аркадий и прежде посещал библиотеку монастыря едва ли не раз в неделю, по словам настоятельницы, а теперь и вовсе зачастил. Раз в четыре-пять дней неизменно возникала на лестнице его худая фигура. Монахини, привыкшие к частым появлениям такого гостя, почти не обращали на него внимания. А я… а я скоро поняла, что не ради книг он сюда приходит. Вернее, не только ради книг. Я боялась даже думать о том, чем занят он там, в городе, вне этих стен, не раз замечая, каким колючим и злым приходит он и как оттаивают его глаза после наших встреч. Несколько раз приходил он к матери Марфе на исповедь, и она подолгу говорила с ним – а потом его, уходящего, крестила и взаперти молилась одна.
А еще - достаточно было однажды взглянуть, как светлеет его лицо при моем появлении…
Что ж, а я ведь была и не против. Незаметно, исподволь, тихим шагом завоевывал место в моем сердце этот нескладный юноша. Заледенев после смерти матери, я чутко реагировала на каждое доброе слово или проявление участия, а Аркадий, жесткий и резкий в разговорах с другими, ко мне был неизменно чуток и внимателен. Кроме матери Марфы, у меня не осталось в этом мире ни единой привязанности, и Даша была неизвестно где. Тяжело жить, если любить некого и нечем, и поневоле ищешь, к кому привязаться. Я и сама себе боялась признаться, что слишком часто думаю о человеке, о котором думать не должна. У нас с ним ничего общего. Он идет с теми, с кем я не пойду никогда. Он защищает тех, кто погубил меня. У нас с ним нет будущего…
И мысли эти были столь мрачны, что я хмурилась – а потом отбрасывала их. Потом. После. Буду решать, когда наступит время.
А время шло. Кончился март, пролетел робкой зеленью в хмуром мареве дождей апрель, робко проглянул в разрывах туч май. Тихий монастырь надежно укрыт был от одуряющего шума пролетарского праздника Первомая, куда так настойчиво приглашал меня Аркадий. Я не хотела и слышать. Я не хотела иметь ничего общего с этим новым, страшным, чужим «пролетариатом», как выспренне именовался теперь прежний народ. Пряча голову в песок, как страус, я надеялась, что беда обойдет меня, если я спрячусь от нее, закрою глаза… не спорю, может быть, я ошибалась.
А еще мне неприятна была мысль о том, как будут смеяться рядом с Аркадием чужие девушки в красных косынках…
Стояла уже середина мая, когда мать-настоятельница отправила меня и сестру Евгению в город – за солью, керосином и спичками.
Этот день, не в пример прежним – серым и хмурым, выдался звонким и таким ясным, что воздух звенел от синевы. «Лето пришло», - сказала моя спутница, когда мы вышли за ворота. Действительно, лето пришло. Так звенели в хрустальной вышине птицы, таким ласковым и теплым было солнце, что я зажмурилась – и на мгновение ощутила себя маленькой девочкой в имении у бабушки – вот так же выбегали мы с Дашей за ворота сразу после приезда, торопясь вобрать в себя, ощутить, впитать всей кожей запахи лета, травы и жизни.
Но голос сестры Евгении вернул меня к действительности, и я опустила голову. Это было. Этого не будет.
Мы управились с делами довольно скоро и уже к полудню тронулись в обратный путь.
Радостно и нетерпеливо звонили колокола, солнце золотило купола и шпили церквей, весело скакало по верхушкам деревьев. Мы неторопливо шли по просохшей, утоптанной дороге, щурясь на свет. Я сняла белую косынку, тряхнула головой, коса упала на плечо. Запрокинув голову, смотрела я в весеннее небо, по которому плыли пряди облаков.
Впереди, на дороге показалась тонкая фигурка. Она быстро приближалась… уже можно было разглядеть светлое платье и платок, из-под которого выбивались локоны… рыжие локоны… и улыбка… улыбка – такая знакомая. У меня глухо забилось сердце.
Я остановилась. И закричала – отчаянно, громко, так, что моя спутница испуганно схватила меня за плечи. Но я вырвалась из их рук и бросилась навстречу бегущей мне девушке – навстречу моей любимой, пропавшей и чудом нашедшейся Дашеньке.
Мы вцепились одна в другую и замерли, закрыв глаза. Я, всхлипывая, гладила, гладила ее по волосам, похудевшим плечам, шепча что-то бессвязное вперемешку с рыданиями, по-русски и по-французски, боясь поверить, что это не сон. Даша прижималась ко мне и тоже что-то говорила, но слова ее заглушал обезумевший от радости звон весеннего счастья…
И все было хорошо. Так хорошо, что я боялась верить своему счастью. Сестра нашлась, она чудом избежала ареста в Екатеринбурге, когда город заняли красные, и чудом смогла уйти оттуда, в надежде добраться до столицы и отыскать нас. Господь провел ее через линию фронта, не оставил Своей милостью в дороге, потому что сгинуть она могла тысячу раз и сотни тысяч раз могла не найти нас с мамой в голодном и страшном Петербурге. Не отправь меня мать Марфа в то утро в город, пойди мы с сестрой Евгенией другой дорогой – и разминулись бы мы с Дашей, и, быть может, никогда бы больше не встретились.
- Это Бог тебя вел, да, да, - шептала я, прижимаясь к плечу сестры и плача от радости.
Помрачнев, выслушала Даша о смерти моей мамы. Глухо и ровно, словно о чужом, рассказала, как умерла от тифа Глафира; как писала она в Петербург на наш старый адрес и в Москву на имя отца, надеясь узнать о его судьбе, но так и не получила ответа; как решила добираться до столицы сама, не думая ни о расстояниях, ни о голоде, ни об опасности.
- Словно во сне была, - призналась она. – Только молилась все время – за вас с тетей Лизой и за Андрея Витальевича…
- Мы наших отцов обязательно найдем, - горячо сказала я. – Вот кончится это все – мы вернемся в Петербург… все будет хорошо.
Даша лишь мрачно усмехнулась.
Одно только огорчало меня, огорчало безмерно. Даша, всегда и во всем понимавшая и поддерживавшая меня, с первой же встречи Аркадия невзлюбила. Настолько сильно, что не пыталась и не хотела это скрывать. При его появлении она мрачнела и то сжималась в комок, превращаясь в испуганного зверька, то, надевая маску едкого ехидства, высмеивала незадачливого комиссара так зло и колко, что он краснел от гнева и сжимал кулаки – но ответить отчего-то не решался. Теперь, если Даше случалось заходить в библиотеку во время наших встреч, разговоры мгновенно переставали быть прежними откровенными и легкими, мешала настороженность, ехидные подковырки, столь же вежливые, сколь язвительные, которыми обменивались Аркадий и Даша. Красный комиссар перестал приглашать меня в библиотеку и на спектакли, которые ставила его молодежь в городе, уже не так восторженно говорил о Советской власти и часто молчал, переплетя пальцы, хотя приходил по-прежнему часто.
И мне теперь встречи наши были не в радость, потому что я видела, как отдаляется, уходит от меня сестра.
- Зачем ты так? – спрашивала я ее. – Он ведь добрый, он не такой, как все они, разве ты не видишь…
- Красный комиссар добрым быть не может по определению, - отвечала сестра, не глядя на меня. – Раскрой глаза. Откуда ты знаешь, что ему от тебя надо?
Этот же вопрос я и сама себе задавала, но очень уж не хотелось верить в плохое. Мы с Аркадием по-прежнему старались не говорить на острые темы, но во всем остальном находили общий язык вполне неплохо – быть может, как раз потому, что не хотели огорчать друг друга. С ужасом и тайной радостью я чувствовала, как робко тлеет в груди огонек большого чувства… вот только что нужно для того, чтобы переступить черту и признаться – чужому, недругу, почти врагу? Такому дорогому человеку…
Катились дни, заполненные работой, молитвами, робкой радостью и размолвками с сестрой. Так не могло продолжаться дольше, так было неправильно. Но что и как я могу изменить, я не знала по-прежнему.
Я даже матери Марфе решилась поведать о тайных своих горестях. Она же, выслушав меня, сказала:
- Подлости по отношению к тебе Аркадий не допустит никогда, не такой это человек. Красный там, или белый, или вовсе зеленый, но он порядочный и женщину не обидит. Ну, а все прочее… - она вздохнула и улыбнулась по обыкновению. – Господь милостив… - И погладила меня по щеке.
И была светлая, душная ночь середины июня, когда в ворота монастыря забарабанили чьи-то кулаки. Даша уже уснула, а я все лежала, ворочалась. Окна нашей кельи, распахнутые от духоты, выходили на монастырский двор, и потому, вскочив, высунувшись в окно, я с удивлением узнала во взбежавшей на крыльцо фигуре Аркадия Николаевича.
Мало ли какие дела могли привести председателя ревкома поздней ночью даже в столь неподходящее место, как женский монастырь, но я почему-то поняла, что дела эти связаны со мной, и принялась лихорадочно одеваться. Накинув на плечи платок, я бросила быстрый взгляд на безмятежно спавшую Дашу и решила пока не будить ее, тихо притворила за собой дверь. Сбежала вниз по скрипучим ступеням – но половицы уже дрожали под ногами поднимающегося наверх Аркадия. Суровое, бледное лицо матери Марфы маячило за его плечом.
- Александра Андреевна… Ася, - задыхаясь, вымолвил Аркадий, и у меня мелькнула на мгновение нелепая мысль: уж не собирается ли он объясниться. Ничем иным я не могла бы оправдать его приход в столь поздний час. – Вам нужно уезжать из С**, и немедленно…
Я молча смотрела на него, ничего не понимая.
- Сегодня вечером, - продолжал Аркадий уже спокойнее, - мною получен приказ о вашем аресте. Вас и Дарью Сергеевну приказано доставить в Н* под охраной.
Мать Марфа быстро перекрестилась.
- Господи, да что же это? За что?!
Я усмехнулась, мгновенно все поняла.
- Разве же не ясно, матушка? За то, что дочери офицера, за фамилии – этого мало разве? – И сама поразилась, как жестко и зло прозвучал мой голос.
- На вас обеих написан донос, - продолжал Аркадий. – Я должен был бы прийти сюда на рассвете, и сейчас у меня ночуют двое солдат, присланные с приказом от уездного начальства. Но я… я не смог. Вы понимаете? Я примчался к вам. У вас есть несколько часов, уезжайте. – Голос его дрогнул. – Это все, что я могу для вас сделать…
Я крепко пожала его руку и поразилась, какими горячими вмиг стали его пальцы. Мои были как лед…
- Спасибо вам, Аркадий Николаевич. Мы уедем сейчас же, чтобы не подвести вас… и вас, матушка, - я повернулась к настоятельнице и увидела в ее глазах слезы.
Через четверть часа мы с Дашей уже стояли у ворот. Не было времени собирать вещи, июньские ночи коротки. Не было времени на долгое прощание – мать Марфа крепко обняла нас обеих и перекрестила. Мы были в своих платьях – нет времени на маскарад,
- Храни вас Бог, девочки, - сказала мать Марфа на прощание. – Здесь или уже там, мы с вами встретимся….
- Куда же нам идти? - прошептала Даша, прижимаясь ко мне.
- Все объясню по дороге, - оборвал ее Аркадий. – Пора…
Лошадь свою Аркадий оставил в монастыре – одна, она не могла бы нам помочь. Он вел нас столь уверенно, что мы доверились ему, он не мог причинить нам зла.
Больше часа мы шли, почти бежали по сонным улицам спящего города, потом по узкой тропинке в степи, потом – по заросшей колючим шиповником балке на восток от С*. Когда за поднявшимися холмами скрылись огоньки и мягкая тьма окутала нас со всех сторон, Аркадий остановился.
- Я этой балкой мальчишкой бегал, - негромко сказал он, вытирая пот со лба. – Она тянется еще километров пять и выводит на большак. Дальше дорога прямая, и я вас оставлю – к рассвету мне нужно быть дома, чтобы не вызвать подозрений.
- Аркадий Николаевич, - тихо попросила Даша, - объясните же… что вы придумали?
Он улыбнулся.
- Я не так глуп, чтобы срывать вас с места, не дав надежды взамен. Александра Андреевна, Дарья Сергеевна, я все придумал. Вы пойдете на восток, в Оренбург. Там сейчас регулярные войска белой армии… У Врангеля служит мой школьный товарищ, Борис Обухов. Я точно знаю, что он в Оренбурге, потому что неделю назад получил от него весточку… через верных людей. Ася… вы пойдете к нему. Скажете, что от меня, он поможет. Борис очень обязан мне, он не сможет отказать, и потом… - он смутился на миг, - мы обещали друг другу. Письма вам я, конечно, дать не могу – оно погубит вас в случае неприятности. Но вы возьмете вот это…
Он вытащил из кармана серебряный портсигар.
- Эту вещь Борис должен узнать, она принадлежала его деду. А у него, - тут он опять чуть смутился, - осталась моя серебряная ложечка. Глупость, конечно, мальчишество, но пригодилась вот. Борис вам поможет, обязательно поможет…
На секунду Аркадий запнулся.
- Сейчас вы выберетесь на большак, - продолжал он, роясь в карманах, - и сможете уехать на первой попавшейся подводе. Вот тут, - он вытащил сверток, - деньги, хлеб и хлебные карточки… Хлеб – для вас, а остальное… как придется. Только будьте осторожны в пути, прошу вас. И… вот еще что…
В руках его блеснул металл маузера.
- Это мой, личный. Держите.
- Аркадий Николаевич…, - прошептала я потрясенно.
Твердой рукой Даша взяла маузер и деловито спрятала в карман юбки. И – поклонилась Аркадию, низко, едва не до земли.
- Спасибо вам, - сказала она. – И простите меня. Я считала вас…
- Сейчас это не важно, - оборвал ее Аркадий. – Совсем не важно.
Он повернулся ко мне.
- Александра Андреевна… Ася… - тихо сказал он.
Маска жесткого и бесстрашного командира слетела с его лица, и стало оно совсем детским и очень мягким, дрогнули губы. Я протянула руку и погладила его по щеке, ужасаясь собственной смелости. Пахло сухой травой, оглушительно трещали цикады.
- Аркадий Николаевич, я люблю вас, - сказала я так же тихо и просто. Почему я не сделала этого раньше?
- Я тоже, - прошептал Аркадий, сжав мою ладонь. – Я люблю вас, Ася… простите меня…
- За что?
Он махнул рукой.
- Теперь неважно… Вам пора уходить, Ася…
- Мы увидимся? – прошептала я.
Он пожал плечами.
- Не знаю. Может быть. Когда все это закончится. Когда мир вернется с головы на ноги. Когда… - он умолк и отвернулся на секунду, а когда повернулся вновь, глаза его странно блестели. – Прощайте, Ася.
- Я буду молиться за вас, - сказала я.
- Не надо. Я не верю в Бога. Ася, можно я поцелую вас на прощанье?
Он склонился к моим губам, и время перестало существовать. А когда вернулось вновь, Аркадий осторожно выпустил мои руки – и пошел прочь, не оглядываясь, по заросшей колючими кустами балке. А я стояла и смотрела ему вслед.
Подошла Даша, взяла меня за руку.
- Идем…
Еще не поздно было рвануться за ним, окликнуть, остаться – навсегда, на всю жизнь, одну на двоих, пусть даже недолгую – лишь до рассвета, за которым наступила бы медленная смерть без него длиною в десятки лет.
Нужно было уходить.
Еще не поздно было остаться.
А я стояла и смотрела ему вслед.
Октябрь 2007, апрель 2008.
Верящая в мечту
26.06.2008, 13:21
И так хочется, что бы судьба вновь пересекла их пути, что бы впереди ждала встреча. Спасибо за все твои творения.
Вряд ли они встретятся - слишком время лихое было... Увы. Спасибо за отзыв.
Сказка для осени
Жить, как все, торопясь успеть сделать сразу множество дел; выкладываться наизнанку на работе, ругать по вечерам правительство за разбитые дороги и пробки в транспорте; мечтать выспаться и никак не успевать этого, тянуть нить жизни от воскресенья до воскресенья – и не замечать выходных; глотать крепкий кофе все чаще, чаще, чаще; отмахиваться от усталости и делать вид, что не замечаешь рядом ее неторопливой поступи; уже не находить радости в друзьях, встречах и посиделках; забыть о том, что умеешь петь и смеяться…
Вазвращаться однажды с работы, обходя лужи на темной улице, стуча каблуками по намерзшему ледку, ловить губами холодный воздух, пряча замерзшие ладони в рукавах; поругаться с настырным дедом в трамвае, обменяться взглядами с немолодой женщиной напротив – в ее глазах сожаление: милая, посмотри на себя, ведь и сама не принцесса...
Зайти в пустую квартиру, привычно прикидывая план работы на вечер – столько нужно успеть и ни на что не хватает времени. Давно прошли времена, когда веселыми искорками горели окна, летела музыка, колокольчиками радости звенели телефонные звонки – все в радость и все ерунда, и можно ночь не спать за разговорами в кухне – только бы хватило кофе, и плевать, что утром зачет. Бухнуть чайник на плиту, погладить вертящуюся под ногами кошку…
Зажечь в комнате свет – и обнаружить множество гостей, ждущих тебя, злобно-радостно хихикая; эти гости – твои неотложные дела, монотонные, как сама усталость. Разогнать их всех к черту, дозвониться до старых знакомых, всех, кому что-то должен - книги, кассеты, долги, старые стихи, тетради с конспектами лекций; накормить кошку, полить одинокий кактус на окне, выпить чай, задумчиво листая забытый кем-то давным-давно томик чьих-то стихов без обложки…
Засунуть в шкаф осточертевший деловой костюм, написать письмо тем, кто придет сюда после тебя, разыскать старую джинсовку, сунуть в карман флейту, пару бутербродов в старый рюкзачок. И уйти…
Идти по ночному городу, по затихающему проспекту, прямо по проезжей части, пугая ночные машины размашистой походкой. На углу в ночном кафе выпить на дорогу стаканчик черного кофе, рассказать бармену историю возникновения этого дивного напитка, которые приносит удачу и беду, счастье и горечь, он отравлен ядом лести и счастьем жизни. Усмехнуться на его обычное пожелание кому-то: «Доброй дороги…», - и только потом понять, что оно адресовано тебе - и твоей спутнице, вышедшей из темноты вслед за тобой…
Выйти за город, брести по ночной трассе, не пытаться стопить, не уворачиваться от проезжающих мимо большегрузов, не вскидывать руку в ответ на визг тормозов и приветствие желтых фар – просто идти. Рядом с тобой твоя усталость идет неторопливым шагом, и ты играешь ей на флейте, и вы молчите вместе – потому что молчать гораздо лучше, чем говорить. Слова не нужны, потому что они складываются в мелодию, которую тихо нашептывает тебе октябрьская ночь под огромным небом. Ветер треплет волосы, и никого и ничего не остается на дороге, кроме вас двоих…
Запрыгнуть в кабину, едва удержавшись на скользкой подножке, заговорить с дальнобойщиком о смысле жизни, пожевать булочек, выпить чаю из термоса, смотреть в окно, залитое струями дождя, различать оставшийся на обочине силуэт в темных деревьях, пробегающих мимо. Твоя усталость осталась под мокрым черным небом и смотрит тебе вслед…
На рассвете сойти возле маленького городка, едва виднеющегося внутри котловины; взглянуть на поросшие ельником горы, поежиться от стылого ветра, поговорить с щенком, увязавшимся за тобой, накормить его остатками бутербродов. Постоять, глядя в светлеющее небо, достать флейту и снова спрятать ее – тишина поздоровается с тобой. Спросить тишину, не встречала ли она на этом самом месте прохожую… грустную такую, в потрепанной куртке – совсем, как у меня, мы с ней очень похожи…
Вздохнуть облегченно, начертить на заросшей травой обочине руну Дороги, помахать рукой удаляющейся машине, шагнуть в густые заросли… Спрятаться от дождя под раскидистой елью, молча стоять и слушать звуки леса… Лечь в траву и глаза закрыть… и ни о чем не думать. Твоя спутница осталась в гостях у ночи, и сейчас, на рассвете, они, наверное, забыли о тебе…
… Проснуться утром от звонка в дверь, выбежать в прихожую, ежась от сквозняка, в старой рубашке, накинутой кое-как, брякнуть замком. И увидеть, что на пороге стоит твоя усталость и грустно улыбается тебе…
20.10.02
Позорище
Нельзя сказать, что Лиза Свешникова сильно переживала из-за развода с мужем. Но и сказать, что все это было ей по фонарю, тоже нельзя. И рыдала, и ругалась, и валерьянку пила, и подружкам на кухне душу изливала. Подружки удивлялись. Лиза с мужем прожили не много и не мало, а семь лет, и потому разрыв их воспринимался всеми знакомыми как «милые бранятся – только тешатся». Зато уж и удивили они друзей. Что там говорят психологи про критические периоды семейной жизни? Ну да, кризис. В полной красе.
Собственно, все было банально – в дело вмешалась третья. На пять лет моложе, с огоньком в глазах, ногами от ушей и все такое. Сама Лиза на определение «ноги от ушей» не тянула даже после третьей рюмки - маленькая, кругленькая, аккуратная, с русой косой на затылке и кругловатыми, словно удивленными всегда, глазами. Она, признаться, и удивилась - настолько, что даже особенно сильно упираться не стала и спокойно указала любимому на дверь. И послала всех к черту.
Всю жизнь Лиза жила так, как полагалось приличной девочке. Сначала маминой дочке, затем мужниной жене. Не общаться с мальчиками до восемнадцати, приходить домой не позже десяти, не курить и не пить, косу не стричь. К этому всему прилагался красный диплом, семь лет семейной жизни строго по Домострою – шаг вправо, шаг влево считался побег. Лиза вышла замуж сразу после окончания института, за скромного молодого человека – сына родительских друзей. Такой хороший мальчик, умница, и зарплата большая, и тебе ведь, Лизочка, уже двадцать два, и семья приличная, и он так уважает родителей. Родителей мальчик действительно уважал. Более чем. Когда Лиза поняла, что ей это надоело, штамп в паспорте стоял уже давно, а разводиться было стыдно. Сошлись – значит, живите.
В итоге имеем то, что имеем. Тридцать лет, совершенно немодельную фигуру, хотя внешность - максимум на двадцать пять, однокомнатную квартирку у черта на рогах, должность учителя математики в средней школе и полное непонимание того, что, собственно, делать дальше. Жить по чужой указке оказалось невыгодно, а по своей Лиза, оказывается, и не умела.
Одним из первых по очередности вопросов оказался вопрос земной – финансовый. Все прочее пришлось отложить на потом. Очень кстати подвернувшаяся подруга Валентина сосватала ее учителем математики в престижный лицей. Горели выпускные классы, а Лиза уже считалась сильным педагогом, и директриса даже не стала проводить обязательную в таких случаях проверку. Педсостав в лицей набирался исключительно по конкурсу.
Вся эта история случилась весной. И пока Лиза пыталась прийти в себя, весна стремительно сгорела, уступив место жаркому и душному лету.
Жаркое оно было, жаркое. Дождливое. По вечерам окна домов, нагретые за день, казалось, источали жар. Лиза ворочалась во сне, сбрасывала одеяло, и даже утренняя недолгая прохлада не приносила облегчение. Окна Лизиной маленькой квартиры выходили на восток, солнце будило ее рано. Она вставала, лениво и неторопливо пила кофе, одевалась и выходила из дому. Бродила по освеженным сном улицам часов до девяти, а когда солнце начинало свой беспощадный круг, возвращалась домой.
Иногда она уезжала в лес. Одна. Не хотелось шумных компаний, вообще ничего не хотелось. Самой себе Лиза объясняла это так: устала от общества. Устала от бывшего мужа. Устала от подруг-сплетниц, замучивших ее советами. Устала от попреков матери – какое счастье, что она живет отдельно. Устала, устала, устала…
Вечера не приносили облегчения. Лиза садилась у окна и смотрела на проезжающие мимо трамваи. Иногда вздыхала: счастье, что нет детей. Порой, когда невыносимым становилось одиночество, отчаянно жалела о своем нежелании подумать об этом раньше. Все казалось – успеется. Не успелось.
Она даже обрадовалась, когда наступил, наконец, сентябрь. Во-первых, жара кончилась сразу и резко, словно выключателем щелкнули. А во-вторых, в лицее, среди людей, в заботах некогда было вспоминать и переживать.
Лицей был престижным. Строгим, очень сильным, подчеркнуто уважительным. Синие форменные пиджаки преподавателей, обращение к ученикам только на «вы», никаких сюрпризов вроде курения в туалете или мата. За этим следили особенно строго и отчисляли без разговоров. После выпускных экзаменов детям можно было не думать о дальнейшей судьбе – по результатам они автоматически зачислялись в местный университет, довольно-таки сильный, надо сказать, да еще и с военной кафедрой. Лиза, после обычной средней школы, долго не могла привыкнуть к отсутствию хулиганских выходок, к постоянному контролю со стороны директрисы, к… да много к чему. Это удивляло. Когда пугало, когда радовало. И помогало, помогало. Где работа, там легче жить. Она уставала до чертиков, приходя домой, падала в кровать и засыпала без ужина. Но к октябрю вдруг заметила, что мысли о муже не вызывают прежней боли. Развелись – да и черт с ним, пусть живет со своей грымзой долго и счастливо.
Наступил октябрь, а с ним – череда семейных праздников, которые Лиза ненавидела до глубины души. На день рождения двоюродной тетушки, случившийся во вторые октябрьские выходные, Лиза идти особенно не хотела. Во-первых, это юбилей, а значит, будет кафе и неизбежная скука, громкая музыка, которую она терпеть не могла, подвыпившие мужики и куча салатов. Во-вторых, погода в тот день выдалась настолько чудная, что лучше б по парку походить, честное слово. А в-третьих, она терпеть не могла многочисленных родственников за исключением одной двоюродной сестры. Все эти тетушки-бабушки, разговоры о детях и помидорах, постоянные охи и ахи: а что, детей-то нету? Пора ведь уже, Лизочка… Но отвертеться было нельзя.
Все оказалось именно так, как ожидалось. Куча родни, всем под пятьдесят, знакомых мало, тоска смертная.
А потом на стул рядом с ней опустился молодой, совсем молодой парень, и Лиза поняла с удивлением, что лицо его ей знакомо. А парень улыбнулся, сказал:
- Добрый вечер, Елизавета Алекссевна, - и она наконец-то узнала в нем Сережку Вересова из одиннадцатого «А». И разозлилась почему-то, хотя, казалось бы, парень здесь при чем? Просто его мама – хорошая подруга Лизиной бабушки.
Лиза не присматривалась особенно сильно к одиннадцатому «А». Класс как класс. Да и мало что можно узнать за полтора месяца занятий. Два десятых класса и два одиннадцатых, да еще перед выпускными экзаменами, да еще при том бардаке в головах, что оставила ее предшественница – скучать некогда. И уж тем более не выделяла она отдельно никого из мальчиков, просто потому, что они ее не интересовали.
Сережка Вересов ничем не отличался от остальных. Такой же длинный и худой – мальчишки все были, как на подбор, словно из голодного края. Такой же лохматый и независимый. Молчун, правда. По математике он шел на твердую четверку – не отличник, но и не лентяй, стало быть, и с этой стороны ничем не мог привлечь внимание злыдни-математички.
А теперь оказалось вдруг, что он довольно красив, а лицейская форма его портит. И вполне себе независим и спокоен, и даже воспитан, что уж тем более редкость среди нынешней молодежи. Он подкладывал Лизе в тарелку салаты, развлекал разговорами – тем более, что, кроме них, молодых здесь больше не было. В меру остроумно шутил, смеялся над Лизиными нечастыми репликами, и к концу вечера Лиза расслабилась, повеселела и уже не смотрела на мальчишку, как на ученика. А может, сказалось и выпитое вино – она любило красное полусухое.
Потом были танцы, обожаемые старшим поколением вальс и танго, и Сережка пригласил ее. Лиза когда-то в детстве занималась бальными танцами и очень любила их, вот только партнеров хороших ей уже давным-давно не попадалось.
- Откуда ты так хорошо знаешь вальс? – спросила она его, когда он вел ее – уверенно и грамотно, даже изящно.
- Учился когда-то, - ответил Сережка. – Между прочим, вы замечательная партнерша, Елизавета Алексеевна.
- Между прочим, ты тоже неплох, - засмеялась она. Мальчик тут же сбился с такта и засмеялся тоже. Выровнял темп, прижал ее к себе плотнее. Лиза вдохнула запах его кожи и волос и подумала вдруг, что у нее уже полгода не было мужчины. И оборвала себя: дура, он же еще ребенок.
Тем не менее, настроение испортилось. Лиза молча дотанцевала до конца, так же молча вернулась на место, подумав, что отчего-то ей хочется плакать. И решительно встала, взяв сумочку.
- Сережа, мне пора, - сказала она, собираясь добавить: «Не провожай», но он опередил ее:
- Можно, я вас провожу?
Ну, не говорить же ему нет, не объясняя причины. Скажешь – тоска накатила, так не поймет…
И вот они идут по темным улицам, усыпанным талой листвой. Лиза молчит, и Сережка молчит тоже, словно чувствуя ее настроение. Холодно, горят фонари, воздух сырой. Стучат по асфальту ее каблуки. Дождь будет.
Лиза думала о том, какая она была дура. И как она завидует им, нынешним семнадцатилетним – у них все впереди. Порой считаешь себя древней старухой, даже если тебе всего тридцать, потому что у тебя это все уже было. Или не было вовсе – вот что обидно. Лиза никогда не ходила с будущим мужем в обнимку по улицам – только за руку, как положено приличным молодым людям; они не целовались в подъездах и на автобусных остановках – ведь это невоспитанность. Любила ли она его, первого и единственного своего мужчину? Или просто вышла замуж потому, что так надо? Теперь не разберешь. Она не умирала оттого, что его нет рядом, не горела рядом с ним просто оттого, что он есть. Не, не, не. А теперь поезд ушел, и смешна тетка в тридцатник, если она влюбится в подростка. А ей всегда нравились такие вот – высокие, худые, светлоглазые и русоволосые.
С неба закапало.
- Дождь, - с восторгом сказал Сережка.
- Дождь, - мрачно согласилась Лиза.
С неба полило. Лиза поежилась и зашипела – струи попали ей за шиворот.
- Елизавета Алексеевна, - сказал Сережка, - идемте скорее, тут рядом детский садик. Спрячемся в беседке, переждем. Это ненадолго, - он задрал голову, - тучи легкие.
Они припустили бегом, Лиза споткнулась, поскользнувшись на мокром асфальте, и едва не сломала каблук. Сережка схватил ее за руку.
Задыхаясь, ежась, они влетели в первую попавшуюся беседку, снова запнувшись на выбоине в дощатом полу.
- Вот попали! – с восхищением сказал Сережка. – Ну ничего…
Они стояли молча, слушая шум дождя. Через несколько минут Лиза застучала зубами. Дни в октябре теплые, а вот вечера зябкие, и легкий ее плащ не слишком подходил для таких вот прогулок.
- Вы замерзли, - медленно сказал Сережка и стянул куртку. – Надевайте…
- Ты сам закоченеешь, - сказала ему Лиза. – И меня уволят из лицея за намеренное причинение вреда здоровью несовершеннолетнего, - она еще пыталась шутить.
Не слушая, Сережка закутал ее в куртку, свел отвороты на ее груди. Задержал руки. Потом очень осторожно взял за плечи. И притянул к себе.
Лиза подняла голову. В беседке было темно, но глаза Сережки поблескивали в полумраке, как две звездочки.
Она приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала его в губы. Потом закрыла глаза и подумала, что… да ничего не подумала, все мысли исчезли. Остались только крепкие руки и объятия. И тишина.
Шумная лицейская толпа двигалась по коридору, и казалось, что синие волны вот-вот вырвутся из отведенных им берегов. Лиза пробиралась в потоке идущих на третий этаж, когда ее схватили за рукав и оттащили к окну. Она оглянулась.
- Лиз, - Валентина почти кричала, потому что расслышать хоть что-то в галдящей толпе детей было нелегко. – Тебя Паровоз искала, велела зайти.
Паровозом называли они директрису, женщину шумную, решительную и упертую, но, впрочем, умную. Лиза кивнула и хотела было продолжить плавание, но Валентина, оглянувшись, затащила ее в первый попавшийся на пути кабинет. «Как на остров», - подумала Лиза.
- Лизка, - лицо у Валентины было озабоченное. – Паровоз на тебя нагрета. Знаешь, почему?
Лиза покачала головой.
- Ты, говорят, - с учеником нашим… это… спишь, - Валентина вся была искреннее любопытство. – Правда это?
Лиза вздохнула и посмотрела за окно. Ничего, кроме усыпанных снегом деревьев и январской метели, за окном не наблюдалось.
- Правда, - спокойно ответила она.
- С ума сойти, - медленно протянула Валентина. – И давно?
- Тебе какое дело, - так же спокойно ответила Лиза.
- Лиз, - глаза Валентины затуманились. – Я все понимаю, но… и ты пойми. Лицей гудит. Родители в шоке. Это ж позорище такое…
Лиза усмехнулась.
- И что, многие знают?
- Ну, уж я не знаю, многие ли, нет ли. Но знают.
- И давно?
- Ну… с месяца полтора уже…
«Кто ж это такой разговорчивый протрепался», - подумала Лиза.
Сережка приходил к ней через день, и часы от его ухода до прихода Лиза считала едва ли не поминутно. Они пили чай, кутаясь в один на двоих халат – зима выдалась холодная. Сережка научил ее работать в фотошопе и заделал щели в окнах, из которых немилосердно дуло. Они трепались обо всем на свете, и Лиза забывала о своем возрасте. И она не собиралась отдавать его кому бы то ни было.
- Ладно, - сказала она рассеянно. – Зайду. Я, собственно, давно хотела к ней зайти.
- Зачем?
- В известность поставлю ее. Ухожу скоро.
- Уходишь? – не удивившись, переспросила Валентина. – Куда?
- В декрет, - улыбнулась Лиза. – В апреле. Как раз семь месяцев будет.
Валентина ошалело скользнула глазами по ее фигуре.
- Еще не видно же ничего…
- Скоро будет видно, - утешила Лиза. – Ладно, пойду я. Звонок скоро, а мне поесть успеть надо. Ем теперь, как лошадь, за двоих.
Лиза вышла из класса и аккуратно прикрыла за собой дверь.
8.10.07.
* * *
Он придет к тебе ночью и тихо сядет на подоконник. И ты будешь смотреть на него, не отрываясь. Ты всегда смотришь на него, не отрываясь, когда он приходит. Чтобы запомнить и вспоминать потом – до следующего раза.
- Отпусти меня, - тихо попросит он.
Вот так, без предисловия. Он вообще не отличается деликатностью.
- Можно подумать, - фыркнешь ты, - это была моя идея. Я тебя не держу. Уходи.
Он качнет головой – лохматые пряди на миг закрывают глаза.
- Держишь, - так же тихо проговорил он. – Не меня – нас всех.
Это было вранье. Вот уж вовсе не всех. По крайней мере, не всех четверых. Троих – да, согласна.
- Вы пришли сами – не находишь? – с обидой говоришь ты.
- Ты сама вытащила нас оттуда…
Это была тоже неправда. Не ты. Не твои они были, и он это знает. И ты это знаешь.
Ты никогда не страдала излишней сентиментальностью. В последний раз ты плакала над книжкой в далеком детстве. Ты не любишь играть с сыном… вот такой вот вывих; все, что угодно – порисовать, погулять, почитать, поболтать, только не эта тупая беготня ни о чем, и плевать на детскую и возрастную психологии. Сын привык и даже не обижается, а у тебя полно своих проблем. И вся шумиха вокруг фильмов и кассовых сборов проходит мимо тебя.
А потом тебе подсовывают книгу – и ты начинаешь читать с усталым интересом: ну, что там еще за фантазии?
И тебя накрывает с головой.
Что можно сказать о человеке, если ему вдруг начинают мерещиться призраки? А как еще назвать придуманных персонажей; самое поганое, что придуманных-то даже не тобой, а совершенно другим человеком, который о твоем существовании знать не знает. Впрочем, какая разница? Сначала ты пытаешься их представить. Потом глухой болью отзывается сердце на каждую строчку, каждое упоминание о них – второстепенных персонажах, введенных в сюжет только потому, что так надо. А они – живые. И ты морщишься от боли, когда тебя тыкают носом в их выходки, и защищаешь их – перед самой собой, потому что видишь, знаешь – они были неправы. И снова напоминаешь себе и всем остальным, сколько им было лет.
А потом ты живешь в двух мирах сразу. Работаешь – и даже что-то получается – днем, ходишь в магазины, расспрашиваешь сына о его детских делах и навещаешь старых знакомых. И друзья смотрят в твое лицо и осторожно спрашивают: «Ты не болеешь?». Нет, все хорошо, только душа болит, но это не лечится, это пройдет…
А потом они к тебе приходят. То все вместе, то каждый по отдельности.
Впрочем, нет, не каждый. Чаще всего – вот этот, лохматый. Ну, бывает, еще один – поразительно красивый, аристократ. Где-то в стороне, вздыхая, маячит третий, молчаливый и спокойный, в потрепанной одежде. А на четвертого тебе наплевать – а они на тебя за это обижаются.
Ночами не спишь, потом глотаешь валерьянку… Выискиваешь в тексте любое упоминание о них и додумываешь все, что не сказано. Рвешься туда, в октябрьскую ночь, чтобы заслонить – одного, кричишь, чтобы оправдать – другого, бьешься в толщу лет, чтобы рассказать – третьему, чтобы успел, заслонил… заслонить самой? Чушь, двадцать с лишним лет прошло, этого не было, что ты несешь… Болит сердце. Он остался навсегда – двадцатилетним.
И они вчетвером улыбаются тебе – живые, почти как настоящие…
Вечерами ты рвешь бумагу, стараясь подобрать слова, и пытаешься записать, успеть понять все то, о чем они рассказывали тебе ночью; не хватает слов – и в отчаянии жмешь Del, злясь на себя. Нет слов, нет таланта – и завидуешь, выкачивая из сети чужие тексты. Ты так не сможешь никогда.
А этот лохматый смотрит на тебя – и улыбается.
И ты чувствуешь, что сходишь с ума. Вот только к врачу идти не хочется. Если это сумасшествие, то пусть оно останется со мной.
Ты привыкаешь к ним, своим личным призракам. Иногда цитируешь шутки одного – и друзья хохочут, удивляясь твоему остроумию. Ловишь выходки второго у подопечных мальчишек – и прощаешь их, выгораживая перед учителями. Учишься скромному, незаметному мужеству третьего… только зачем оно тебе в нашем благополучном мире? До хрипоты споришь, отстаивая их право на ошибки и, в общем, к этому сумасшествию привыкаешь.
И не спишь холодной ночью конца октября, зная, что сегодня – нет, двадцать с лишним лет назад – одного из них не станет. И вглядываешься в ночное небо, надеясь не увидеть вспышку зеленого света.
А ближе к утру он приходит к тебе и садится верхом на подоконник. И измученно просит:
- Отпусти…
И ты не можешь ни возразить, ни отказать, потому что возражать нечего. И киваешь, и молча смотришь, как они уходят, поддерживая друг друга на ходу, потому что свалившееся на них сегодня ночью отчаяние слишком тяжело, чтобы нести его в одиночку. Они уходят, а ты сжимаешь в пальцах невесть как попавшуюся под руку игрушечную волшебную палочку сына. Дети так любят играть в волшебников…
И все становится проще.
И на следующее утро ты просыпаешься с облегчением, понимая, что ночью не мучили кошмары, что светит солнце и можно вздохнуть спокойно. Ты живешь, как прежде, и уже не думаешь, что сошла с ума. И почти не видишь снов – и благодаришь себя за это.
И живешь. На работу ходишь, в магазины. И не сразу понимаешь, что пусто стало – отчего-то очень пусто…
Но в суете дней ты забываешь про это…
А ночами ты подходишь к спящему сыну и осторожно поднимаешь с пола возле его кровати волшебную палочку. И неумело вертишь ее в руках, и бормочешь что-то под нос. И надеешься, что она оживет в твоих пальцах – и рассыплет по комнате сноп ярких искр.
2.09.08.
Сказка про счастье
Магда Левец твердо знала, что она будет счастливой. Знала, когда умер отец, и рыдающая мать каталась, билась головой об пол. Знала, когда пришел в их деревню тиф, и люди умирали один за другим, и в их избе убавилось трое. Знала, когда выходила замуж не по любви, а потому что нужно было – нужно поднять братишек-погодков и не бросить больную мать. Жизнь катилась ни шатко, ни валко, и завтра снова сменяло вчера, а счастья все не было. Но оно будет, оно обязательно будет. Просто не может не быть, иначе для чего же тогда жить на свете?
Муж не обижал ее, и жили они ладно, вот только детей все не было. Уже десятый год пошел к излету, а пусто в избе, и детские голоса звенят по соседству, да не у них, не у них. Всех деревенских бабок обошла Магда – попусту, и ждала, ждала свое счастье. А оно приходить не торопилось.
Потом началась война, и Магда ждать перестала.
После наезда вербовщиков их деревня опустела. Вроде и немного было мужиков – а смолкли голоса, даже соседские дети не гомонили теперь на улицах: мальчишки сменили отцов на полях, девочки остались за матерей в избах. Все первое военное, знойное лето Магда видела во сне мужа – каждую ночь. Она верила, что он вернется, - и тогда… о, тогда к ним придет ее счастье, и все обязательно будет хорошо.
Год выдался неурожайный. Зерна намолотили мало, и даже фуражирам действующей армии, наезжавшим в их деревню, приходилось отправляться восвояси. Бабы выли: чем кормить детей, а Магда усмехалась сухими губами. Вот оно, ее счастье, - не видеть голодные глаза детей. Кто бы сказал, что удачей обернется горе.
Сухая, ледяная осень катилась к исходу, когда появились они – грубые люди в чужих мундирах, с непонятной речью. Магде повезло – она ушла с утра в лес за хворостом, и потому только издалека видела, как горели соломенные крыши, слышала отчаянные крики женщин. Забилась в ямку меж вывороченных корней старого дуба, боясь шевельнуться, чтобы не заметили, не выволокли из ее ненадежного убежища. И молилась, сама не зная кому, и звала мать, боясь закричать и заплакать в голос.
Уже рассвело, когда голод выгнал ее наружу. В деревню Магда не пошла. Не оглядываясь, боясь даже краем глаза увидеть почерневшие печные трубы, ковыляла она по усыпанной хвоей лесной тропе, и холодный ветер срывал с нее рваный платок и косматил серые пряди.
Еще через двое суток она услышала впереди голоса. Остановилась и бросилась за ближайшее дерево, а потом осторожно выглянула. Речь – родная, и мундиры – свои, темно-серые, и стук копыт, и звонкая солдатская ругань. В горле застрял ком. Крикнув, выскочила Магда на дорогу и без сил опустилась в подмороженную первым инеем грязь.
Несмазанная телега скрипела на ходу всеми четырьмя колесами, но скрип этот казался Магде райской музыкой. В нехитрых заботах, мокрой слякоти и суете солдатских будней тянулась зима. Магда стирала серое солдатское белье и штопала рваные рубахи; помогала полковому повару Кларенсу варить обеды в огромном котле; будила солдат в караул и ни о чем не думала. Не думать было проще. Ее, совсем еще не старую, мальчишки-рекруты уважительно звали мамашей, хотя седина была совсем незаметной в упрятанных под платок волосах. Она жила днем нынешним и не вспоминала день вчерашний. А о том, что будет завтра, старалась не думать. Счастье ее потерялось где-то в мокрой, разоренной войной стране.
Они были разные – те, с кем делила она тяготы походной жизни. Старый, добрый Кларенс острым приправлял как обеды, так и рассказы свои о маленьком домике на востоке, где жила его любимая, обожаемая жена. Тощенький, нескладный балагур Янус на диво хорошо умел петь; послушать его приходили вечерами солдаты других полков. Мрачный, нелюдимый Штольц не расставался с лекарской сумкой и очень гордился своей нужностью и незаменимостью.
А еще был у них молоденький, вихрастый Раймон – молчаливый, ничего толком не умеющий, но до чертиков упрямый первогодок. Он то и дело чему-нибудь учился – наматывать портянки, чистить ружье, ходить в ногу, колоть штыком соломенное чучело, не обращать внимания на добродушные насмешки. Магде было его жаль. Она старалась припрятать для парня куски получше; поила его от кашля отваром трав; а мальчишка буркал в ответ что-то нечленораздельное и отворачивался, пряча в ворот шинели заливающееся краской лицо. Магда сначала обижалась, но заботиться о парне не перестала. Рядом с ним она чувствовала себя спокойной и какой-то очень усталой и мудрой; при взгляде на острое это лицо вспоминала она невзначай, что где-то затерялось ее счастье. Иногда ей хотелось погладить его по светлым, чуть вьющимся волосам – наверное, на ощупь они были очень мягкими.
Наступление назначили на раннее утро. Накануне вечером у костров было необычно тихо. Солдаты чистили оружие, переговариваясь вполголоса, не слышалось обычного гогота и грубых шуток. Магда отдраила котел после ужина, заштопала четыре рубахи, сунулась было помощницей к лекарю Штольцу, да тот прогнал – не до тебя, мол, потом. Села было у костра, но вспомнила, что осталось невыстиранным белье. С ворохом солдатских рубах и портянок спустилась к реке.
Весь день она старалась отгонять от себя тревогу, а теперь тревога одолела ее. Да что там тревога – страх. За четыре месяца отступлений ничего не боялась она так, как завтрашнего дня. Почему-то подумалось, что ее могут убить. Отупение прежних дней прошло, очень захотелось жить – по-звериному остро, не рассуждающее, сильно. Подумалось: как же, наверное, страшно им – тем, кто завтра не сможет спрятаться, как она, а должен идти вперед.
Уже совсем стемнело, на небе высыпали первые звезды. Неширокая речка журчала на перекатах. На другом берегу слышно было лошадиное ржание, голоса, чужая речь, горели костры. Там неприятель. Искоса посматривая на заросший кустарником обрыв, Магда подоткнула юбку и зашла по колено в воду.
И охнула, отскочила, едва не вплотную столкнувшись с сидящим на камнях в зарослях ивняка человеком.
Скорчившийся на нешироком камне, уткнувшись лицом в колени, Раймон поднял голову. На лице его блестели мокрые дорожки.
- Что с тобой? – спросила, подойдя, Магда и услышала в ответ срывающийся мальчишеский голос:
- Боюсь… страшно…
Он вцепился в ее предплечья так, что ей стало больно, и прижимался, прижимался к ней, задыхаясь. А потом до нее долетел сдавленный, горячечный шепот:
- Страшно… боюсь, завтра…. Мне гадалка нагадала, когда я родился, что погибну на войне. Не боялся, пока отступали, а теперь – страшно. Мать не переживет, я у нее один. Не смерти боюсь - боли… За мать страшно. Магда, Магда, попроси за меня у Господа… ты – святая, он послушает тебя… пожалуйста…
- Что ты говоришь, - прошептала Магда, гладя худые, острые плечи мальчишки. – Я не святая, я грешница великая… и думать не смей, что погибнешь, слышишь? Ты уцелеешь, вот увидишь. Не всех ведь убивают…
Она еще старалась говорить спокойно, но волнение мальчишки легло на собственный страх. Задрожали, налились жаром пальцы, гулко и испуганно билось сердце. А Раймон гладил ее волосы, руки, лицо
- Магда, - шептал он, словно в бреду, - Магда… не сказал бы тебе, кабы не все равно погибать. Люблю я тебя, Магда… с самой осени люблю, как увидел тебя. Подойти не смел – зачем я тебе, неумеха… я же видел, как ты меня сторонишься. Молчи, молчи… не говори ничего…
Сдавленно охнула Магда, резко и сильно вырвала свои ладони из пальцев Раймона. А потом слепая, нерассуждающая сила толкнула их друг к другу. Женщина помедлила немного… обвила руками шею парня – и поцеловала в губы.
Жить, жить, жить – исступленно билось внутри. Жить, несмотря ни на что. Пусть война, пусть завтра будет последним. А сегодня – жить, и что может быть слаще любви на расстеленной на мерзлых прошлогодних листьях шинели, под ночными весенними звездами. И все равно с кем, и все равно как – но выжить, сохранить в себе искорку, стать землей, впитать чужое семя, дающее начало новой жизни. Вопреки смерти. Вопреки разуму. Вот оно, ее счастье, трепещет рядом с ней на покрытой ночным инеем земле. Ее не убьют, не посмеют – в ней будет расти новая жизнь, и это оградит ее от ударов свинца и железа.
Губы его горчили, отдавая привкус железа, но были удивительно мягкими.
Рассветная тишина взорвалась криками, пением труб и грохотом, от которого закладывало уши. Бегущие друг навстречу другу фигурки в шинелях казались Магде удивительно маленькими и жалкими. Все, кроме одной – нескладной, мальчишеской, с растрепанными светлыми вихрами и покрасневшим носом. Он будет охранять ее, а она – его. И до тех пор, пока он жив, с нею ничего не случится.
Она верила в свою неуязвимость и спокойно помогала лекарю. И очень удивилась, когда что-то ударило ее в низ живота. Опустив глаза, увидела текущую по юбке красную струю, но почувствовать боль не успела. Медленно, нелепо взмахнув руками, опустилась Магда в размешанную сотней ног грязь и закрыла глаза. Ей было легко и спокойно. Она не умрет – новая жизнь хранит ее.
В двух сотнях метров от нее упал, точно споткнувшись, лохматый светловолосый парень в расстегнутой шинели, но Магда уже не видела этого. Счастье ее кружилось в облачной вышине и было невозможно, отчаянно близким.
29.09.08.
* * *
Светлой памяти бабушки моей
Перед рассветом задул холодный ветер. Анна долго лежала, открыв глаза, бессонно глядя в темноту. По окну стучали ветки яблони. По дому разносилось сонное дыхание детей, храп Федора, в подполе скреблась мышь. Анна нашарила в темноте будильник и, напрягая глаза, глянула на циферблат. Потом накинула на плечи платок и пошла умываться.
Выйдя во двор, Анна поежилась. Сентябрь, однако. Дни жаркие, а ночи уже холодны. Скоро и печь топить. Возвращаясь в дом, она подумала: надо идти сегодня к Вере. Куда еще тянуть-то…
Хлопоча над завтраком, Анна поминутно поглядывала на настенные часы, но легкие шаги зашлепали в доме раньше, чем минутная стрелка коснулась цифры «двенадцать». Катюша, умница, поднялась сама, не дожидаясь побудки, и, зевая, вышла к умывальнику. Анна с гордостью поглядывала на старшую дочь. В седьмой класс ведь пошла девка. Форму новую ей справили, галстук отгладили, еще ленту в косу вплести – красота будет. Худая, как щепка, глазастая – галчонок, зато учится лучше всех в классе.
Утро катилось – успевай поворачиваться. Скоро проснутся двухлетние Сашка и Пашка, успеть бы до этого времени обед приготовить. Федору, правда, во вторую сегодня, ему с утра не вставать; да и встал бы если – толку с него, если вчера опять с мужиками чей-то отпуск отмечали. И храпел ночью на весь дом, как боров, и дух от него опять сивушный. Нет, зря на мужика Анна никогда не ругалась: он добрый у нее, и детей любит, и лишней копейки на себя не истратит, но если уж загудит… Верное средство одно – вынуть потихоньку получку из кармана; проспится – будет в норме. А если деньги не отнять – все спустит. Слаб мужик на это дело. Хотя ей-то грех жаловаться – какой-никакой, а все ж хозяин в доме.
- Мам, - перебил ее мысли жующий кашу Гришка, - тебя Вер-Ванна в школу сегодня вызывала.
- Опять? – охнула Анна, возвращаясь снова на тесную кухню. – Вторую ведь неделю учитесь – чего ж ты натворил, неслух?
- Да я… - опустил голову мальчишка, но Катя ехидно перебила его:
- В футбол вчера с пацанами гонял да стекло в учительской высадил.
- Ох, доберется до тебя отец, - пригрозила Анна.
Только на эту слабую угрозу и хватило ее сегодня. Не туда шли мысли, совсем не туда. Веру бы дома застать сегодня, вот что.
Проводив детей до ворот, Анна подхватила ведра и вышла к колонке. Ей повезло – Вера стояла там и задумчивым взглядом смотрела куда-то вдаль. Анна оглянулась невольно. Что она там увидела? Все то же рыжее от заводского дыма небо, все та же гора в конце улицы, куда поселковые ребятишки бегают летом за луком, все те же пыльные деревья в палисадниках. Вот разве что листья желтые в зелени берез – так ведь осень уже…
- Здорово, подруга, - первой поздоровалась Вера, переводя взгляд. – Ну, что надумала-то?
- Приду сегодня, - тихо сказала Анна, опуская ведра на землю.
Вера хмыкнула.
- Решила, значит. Ну, так давай, чего тянуть-то. Я нынче после полудня дома. Твой-то как?
Анна махнула рукой.
- Да все так же. Спит еще. Встанет – опять страдать будет. Ему во вторую сегодня.
- Ну да, - кивнула Вера. – Хорошо, что во вторую. В общем, приходи, ага? К пяти жду. И простыни не забудь.
Анна кивнула, с силой нажимая на рычаг. Тугая струя вырвалась из трубы и звонко ударила в ведро, брызгами окатив женщину едва не до колен.
Анна кормила близняшек завтраком, когда стукнула щеколда калитки. Не отрываясь, Анна покосилась в окно, но на крыльце уже простучали быстрые шаги. Фатима, подружка, пожаловала. Ой, как некстати. Про юбку-то ее Анна совсем забыла.
- Привет, - сказала Анна, не оглядываясь, едва полная, приземистая фигура подруги показалась в дверях кухни. – Не успела я, Фай, раскроить тебе юбку, замоталась вчера. К вечеру сделаю.
- Анют, слышь, - зачастила Фатима, прислоняясь к косяку, наматывая на палец кончик черной, жесткой косы. – Я не про юбку, я вот чего… Мой-то вчера на рыбалку ходил, слышь. Тебе рыбки не надо? Глянь, лещ какой – огромный, увесистый.
Для верности она приподняла авоську – огромная рыбина покачивалась в ней, поблескивая на Анну тусклым, снулым глазом. Мокрый рыбий запах разлился по кухне, близнята радостно загудели и заскребли ложками по старой клеенке на столе, потянулись к рыбе.
Острая тошнота подступила к горлу. Едва успев бросить полотенце на стол, Анна зажала рот рукой и кинулась к двери.
Когда она вернулась – бледная, едва держащаяся на ногах, - острый, любопытствующий взгляд Фатимы вонзился в нее, как иголка.
- Ты чего? – понизив голос до шепота, спросила подружка. – Неужели опять?
Анна кивнула и, приложив пальцы к губам, оглянулась на дверь.
- С ума сойти, - ахнула Фатима, бросая рыбину на стул. – И сколько уже?
- Две недели задержка, - вяло ответила Анна, зачерпнув воды щербатым ковшиком, жадно глотая.
- А Федор знает?
- Что ты, нет, конечно, - Анна опять оглянулась на дверь.
- И что ж ты делать-то будешь? – в глазах соседки светилось откровенное сочувствие.
- Что! - Анна еле усмехнулась. – К Верке пойду сегодня, что еще...
- Ань, - после паузы спросила Фатима. – А надо ли?
- А что делать-то? – устало спросила Анна, опускаясь на колченогий табурет и слепо тыча ложкой с кашей в перемазанные рты близнят. – Фай, сама подумай, куда мне опять? Этих дай Бог на ноги поднять…
- Ты, подруга, Бога не гневи, - строго проговорила Фатима. – У тебя все-таки мужик есть…
- А толку с него, - махнула рукой Анна. – Одно только слово, что мужик. Все равно все на мне. Чуть не углядишь – он уже у Стеколыча.
Стеколычем они называли пивную у проходной. Все знаменательные даты Федор отмечал там – и если бы только знаменательные. Анна как-то пробовала подсчитать, сколько дней в месяц видит мужа трезвым – и усмехнулась. А кого винить? Некого. Видела ведь, за кого шла.
Анна вышла замуж в восемнадцать лет – не вышла, выскочила за приезжего шофера, красивого, голубоглазого. Федор, старше ее на четыре года, уже отслужил в армии, но возвращаться на родину, на Дальний Восток, почему-то не захотел. На зависть всем местным красоткам бывший сержант почему-то сразу положил взгляд на неказистую, голенастую и худую Анну и добивался ее долго и упорно. Ухаживал красиво, в кино водил; их заводской поселок отличался простотой нравов, и про букеты, которые Федор дарил невесте, долго судачили бабки у ворот. Местные пытались проучить его – он отбивался коротко и умело; «самба» - шепотом рассказывали потом друг другу пацаны. Анна млела, конечно, от такого внимания, но воли его рукам не давала. И все было по-людски – и свадьба с фатой и пьяными выкриками «Горько!», и первая ночь, оставившая ощущение неловкости и страха одновременно, и гордость от штампа в паспорте. Знала она, конечно, что любимый не дурак выпить, да ведь думалось – не он первый, не он последний, все пьют, что тут такого.
Но ей и вправду грех было жаловаться – Федор любил ее. Все вроде как у людей, и жили не хуже других. Только ревновал муж страшно – к каждому столбу, особенно когда пьяный. А пьяным он бывал часто, слишком часто. Но ведь известно – если ревнует, значит, любит…
- Нет, Фай, - проговорила задумчиво Анна, - не хочу я этого больше. Вон пока близнят носила, сколько раз он меня пьяный по огороду гонял. Последний раз думала – скину, уж и срок был немалый… с пузом по капустным-то грядкам побегай! Не хочу. Хватит с меня четверых. Другие бабы и этого не имеют… - Анна помолчала. - Помню, Катерина когда родилась – мы в бараке тогда жили, - ох, и горластая девка была! Все ночи орала. А народу-то в бараке сколько, и всем с утра на работу. Так я ее, чтобы людям дать выспаться, на руках в гору уносила. Отойду подальше, хожу с ней – вверх-вниз, вверх-вниз - и реву. Я реву – и она ревет. Так и ходим всю ночь. Как вспомню… - она поежилась и грустно улыбнулась.
- А не боишься? – тихо спросила Фатима, жалостливо глядя на нее.
- Чего бояться-то? – удивилась Анна. – Первый раз, что ли? Я после Катерины раз у нее была, да после Гришки раз… да еще один мертвый родился, - вздохнула она, вытирая перемазанные мордашки близнецов, - Чать, не впервой, не помру, оклемаюсь.
- Ох, Аня, рисковая ты, - покачала головой Фатима. – Ну, смотри, в конце концов, твое дело. Может, и права ты. Перехватить твоих-то сегодня?
- Да нет, спасибо тебе. Катюшка вернется из школы, она посидит…
- Ну, смотри… А рыбу-то возьмешь?
- Возьму, Фай. Ты только сама ее положи вон туда, у порога. А то я… опять что-то нехорошо… А с юбкой твоей я к завтрему управлюсь…
День разворачивался, минуты сыпались камешками. Уже вернулись из школы Катюша и Гришка, уже уложила она спать малышей. К Вере – к пяти, до возвращения Федора со смены она как раз доползет, успеет. Пеленку не забыть, поискать в старых у близнят. Обед готов вроде, и Федору она с собой завернула. Про юбку бы не забыть…
Низкое сентябрьское солнце висело над головами, когда Анна вышла, наконец, из дома, сжимая в руке неприметный узелок. Ветер гнал пыль по дороге. Вера жила в конце улицы, туда идти-то – всего ничего, но ноги вдруг стали ватными. Устала она, что ли? Или просто страшно? Да глупости какие, первый раз, что ли, что ж она, словно девчонка…
- Пришла? – сочувственно встретила ее Вера. – Ну, проходи. Раздевайся да ложись вон на стол. Сама, поди, все знаешь…
Ледяными пальцами Анна расстегивала пуговицы на платье. Потом вцепилась в ножки стола и закрыла глаза. Только немножко потерпеть…
Когда она вышла от Веры, в небе высыпали первые звезды. Анна шла тяжело, очень медленно и улыбалась. Ну вот, одной заботой меньше. Вера предупреждала, правда, что еще раз - и вовсе забеременеть не сможет. Да, может, оно и к лучшему. Хватит ей четверых…
Анна шла и прикидывала в уме предстоящие на вечер дела. Проверить у Гришки уроки. Носки Федору заштопать. С Катюшкой сумку довязать – давно обещала показать узор. И юбка для Фатимы. Федор со смены вернется. Холодает. Не затопить ли сегодня печь?
Где-то в глубине души Анна знала, что сегодня ночью ей приснится мальчик, маленький мальчик, которого никогда не будет. И она проснется с криком и долго потом будет стоять у кровати малышей, прижимая ко рту кулак, гася невыплаканные слезы. Но это будет ночью, а пока… А пока у нее еще много дел.
21.10.08.
Подарок от Деда Мороза
Когда-нибудь я стану известным писателем…
Я шел по улице, произнося эти слова, пробуя их на языке, перекатывая во рту, как горошины. Когда-нибудь я стану известным… писателем… День был зимний, ветреный. Приближался Новый год.
Я только что написал свою первую повесть.
Я писал ее больше года. Я сидел над ней ночами и днями и мучился, не понимая, что именно у меня получается не так и получается ли вообще. Я замирал перед белым экраном «Word’а», и мне хотелось расколотить клавиатуру – от злости, и свою тупую голову – от отчаяния. Потом я понял, что текст может быть живым лишь тогда, когда его видишь, а не придумываешь. Они приходят – герои – непонятно откуда и поселяются в твоей голове, и ты мучаешься, не зная, какие слова подобрать, чтобы они поняли тебя, а ты – их.
Я литрами хлебал крепкий кофе, крепкий чай и вино вперемешку. Смеялся вместе с героями и радовался их удачам, плакал, когда им было плохо, и умирал за них – по два раза, по три, по десять. Я научился чувствовать слово на кончиках пальцев, и мир лег у моих ног послушным щенком, и Мироздание замерло на мгновение, когда я впервые понял, что мой текст – живой. Я отплакал и отсмеялся, я пропустил сквозь себя их беды и радости, я выбросил полтора года из собственной жизни псу под хвост, вернее – на экран монитора.
И я дописал эту повесть - и почувствовал себя счастливейшим человеком на свете. И белым зимним днем, поставив последнюю точку, я обессиленно откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
И мир обрушился на меня звуками и запахами, и я снова понял, что жизнь – продолжается.
И тогда я стал несчастен.
Потому что тот, кто отравлен ядом слова, никогда не останется прежним.
Я прошерстил сайты всех известных издательств, и отправил им файл с текстом. Файл приняли к рассмотрению в ближайшее время, а когда и кому оно ближайшее, мне не сказали. И я стал ждать – упорно и настойчиво звонить редактору, напоминать о себе и надеяться, что вот еще немного, еще чуть-чуть…
А внутри было пусто. Пусто и тихо, как в сгоревшем доме, как на развалинах старого замка, как… придумайте эпитет сами. Огонь слов сменила сизая зола равнодушия, и нигде не сверкнет ни искорки прежнего яростного потока. Вселенная ушла из моих ладоней, а я не понимал – почему. Порой мне казалось, что уже никогда, никогда я не смогу написать больше ни единой строчки.
Я ждал. Шатался по улицам, рассматривал прохожих в надежде, что сверкнет где-то искра прежнего веселого безумия. Вымучивал из головы какие-то выдуманные истории – и понимал, что это не то, не то. Перечитывал страницы своего текста и не понимал, как я мог написать такое, ведь я бездарь, неуч, идиот…
Время шло. Приближался Новый год, на улицах запахло елкой, замелькали красные колпаки и шубы Дедов Морозов.
Я всегда верил в Деда Мороза, даже когда перестал быть маленьким. Почему-то мне казалось, что Дед Мороз может исполнить любое, самое сокровенное, самое отчаянное желание. Не всегда это сбывалось, но я продолжал упрямо ждать и надеяться, что когда-нибудь эта вера не обманет меня…
В последний день декабря я нарядил елку, поставил под нее куклу в белой шубе, зажег гирлянды. Новогодняя ночь мелькала цветным экраном телевизора, трещала петардами, искрилась вином в пузатой бутыли на столе. А я сидел, глядя в окно, и ждал. Чего?
Вместе с последним ударом курантов в дверь постучали – негромко, но уверенно. Густой бас осведомился:
- Деда Мороза вызывали?
Он был высок, широкоплеч и всем своим видом напоминал могучего русского мужика – уверенного, спокойного, еще не старого, несмотря на явно приклеенную белую бороду и брови. Когда я раздраженно сказал, что это, наверное, ошибка – в доме нет детей, гость вдвинулся могучим плечом в дверь и, загадочно улыбаясь, достал из мешка тонкую книжку в серой обложке и помахал ею у моего носа.
И сердце мое остановилось на мгновение и застучало, как сумасшедшее, потому что книжкой этой была – моя книга. И со страниц ее подмигнули мне лукаво и искренне мои герои – те самые, живые, настоящие, о которых я писал.
Пока я стоял и обалдело хлопал глазами, Дед Мороз огляделся, по-хозяйски утвердился на стуле у моего компьютера и, развернувшись ко мне, попросил закурить. Я, все еще лишенный дара речи, протянул ему пачку, но он усмехнулся, вытянул из-за пазухи вишневую трубку:
- Огонька не найдется?
А потом, развеивая дым могучей ладонью в красной рукавице, спросил:
- Ну что, доволен?
Я только молча кивнул головой и судорожно, прерывисто вздохнул.
Дед Мороз опять усмехнулся и завозился с завязками мешка.
- Я тут прикинул… тебе, братец, бонус полагается. Ты в этом году норму перевыполнил…
Он вытянул из недр необъятного мешка два совершенно чистых листа обыкновенной бумаги и положил их передо мной. Хмуро кивнул:
- Выбирай…
- Что выбирать? – спросил я, недоумевая, и поразился, как тонко и испуганно звучит мой голос.
- Один из двух, - Дед Мороз покачал головой: мол, экий же ты дурак, а еще писатель, и добавил: - Это договоры. Ты прикоснись, прикоснись к ним – увидишь….
Я послушно тронул прохладную, гладкую поверхность дрожащей ладонью. Закрыл глаза – и увидел…
Первый лист. Через три дня после Нового года мне придет письмо из ведущего издательства с согласием напечатать мою повесть и предложением немедленно засесть за другую – по предложенному им сюжету. Сюжет покажется мне банальным – так, боевичок в стиле фэнтези, но я соглашусь, потому что раскрутка обеспечена. Я напишу ее – не Бог весть что, а потом – еще одну, и еще, и еще…
Через четыре года томики с моим именем будут лежать на всех прилавках всех магазинов, их станут покупать… а потом – читать бездумно и откладывать в сторону. В них будет и стиль, и сюжет, но – ничего особенного, так, средней руки книжки. Герои будут послушны моей воле и никогда, ни единого раза не возразят, не захотят поступить по-своему. Никогда ночью я не проснусь от внезапного озарения, и слова не станут плясать вихрем ярких красок, а послушными мазками будут ложиться на клавиатуру. Мой текст будет красивым, но – мертвым. Но тиражи станут постоянно расти, и слава будет мне обеспечена.
Второй лист. Первая книжка выйдет небольшим тиражом, и год после этого я не смогу написать ни слова – потому что сил не останется, потому что я выложился, вычерпал себя до дна, до капельки. Следующий замысел станет складываться медленно, и я снова открою файл «Ворда» лишь спустя почти два года. Мои герои будут непослушными и упрямыми, мы будем спорить с ними до хрипоты, отстаивая каждый свое мнение, но когда придем, наконец, к согласию – текст ляжет послушной золотой дорогой, ведущей к закату, и они пойдут по ней, затаив дыхание, и поведут меня следом. Тонкая, дрожащая ниточка Истины на миг протянется под ногами, и я увижу ее и на миг дотронусь до этой нити, искрящейся в звездном свете. Вторая книга даст мне седую прядь в волосах и боли в сердце; ее не захотят печатать, потому что любовь – тема не актуальная, она не в цене сейчас. То же самое будет с третьей…
Я женюсь – неудачно, потому что Ей надоест быть «женой сумасшедшего, который днями и ночами что-то бормочет про себя и смотрит шальными глазами». Я останусь один – точнее, наедине со своими героями, и буду пропускать текст сквозь сердце и душу, но это продлится совсем недолго. Я умру легко, во сне… а засыпая, снова увижу их – всех, кто стал живым благодаря мне, всех, кого я выпустил в этот мир, рассказав о них. И они скажут мне спасибо.
Три моих повести напечатают через пять лет после моей смерти; читая их, люди будут задумываться, смеяться или плакать, а потом тихо скажут слова, которые раньше произнести боялись. И слова эти будут простыми, как мир, и такими же вечными…
Я открыл глаза – Дед Мороз смотрел на меня задумчиво и слегка печально.
- Что ты выберешь? – спросил он. – Решай быстрее, мне ведь еще к троим до полуночи успеть надо…
- Тоже к писателям? – на остатках дыхания съязвил я, чтобы протянуть время.
- Каждому свое, - невпопад и уклончиво ответил он. И поторопил: - Решай…
Я уже знал, что именно я выберу - тут, в общем, и сомневаться нечего. Но почему-то не мог решиться сказать это вслух - при нем. И не то чтобы мне было стыдно перед этим вечным стариком в красной шубе, а просто я чувствовал неловкость.
И разозлился на себя: в конце-то концов, имею я право на успех или нет?
Снова судорожно вздохнув, как перед прыжком в воду, я протянул дрожащую руку и коснулся одного из листов.
Дед Мороз пристально посмотрел мне в лицо – и тоже вздохнул едва слышно. Потом, кивнув, вытянул второй лист из-под моих пальцев, сунул в огромный свой мешок, а книжку – ту самую, мою, первую – небрежно кинул на стол.
- Удачи тебе, парень… - проговорил он негромко. – С Новым годом…
Неслышно ступая подшитыми валенками, он вышел и осторожно прикрыл за собой дверь.
Одним глотком я выхлестал остатки вина из бокала и остался сидеть у стола. Сидел и тупо смотрел на серую обложку, с которой горько улыбались мне герои моей первой и единственной настоящей книги.
Через несколько дней мне пришло письмо из издательства с предложением нового сюжета и обещанием раскрутки в случае удачи. Я написал им письмо с выражением согласия, благодарности и уверений в… - и даже отправил его. Мои книги будут выходить большими тиражами, и я стану известным…
Я стану известным. Но никогда не смогу стать писателем.
Замечательный рассказ. Только немного грустный. Я бы на месте героя не выбрала ни один из листов. Просто потому, что не хочется заранее знать свою судьбу, ведь так даже жизнь теряет смысл - не к чему стремиться... и так все будет... А вообще мне очень понравилось, большое спасибо за новогоднюю историю.
Я бы хотела показать вам еще одну историю о любви. Это повесть-сказка. Но она очень большая, и поэтому я просто дам ссылку - она выложена на прозе.ру:
Первая часть - http://www.proza.ru/2008/12/26/176
Вторая часть - http://www.proza.ru/2008/12/26/180
Третья часть - http://www.proza.ru/2008/12/29/447
Пожалуйста, выскажите свое мнение, если дочитаете до конца, ладно?
Нион,
В это утро нового года я открыла вас. Спасибо за рассказ! Как точно описаны чувства после окончания творения. Я не претендую на звание писателя, но эти чувства мне знакомы. А насчет финала.....все-таки Писатель - это свобода. И даже ,выбрав этот издательский конвейер, героой не сможет удержаться на нем, если придет в голову и душу новая книга, захватит полностью, так, что не сможет ни пить, ни есть... Наверное все-таки в большей степени человек пишет для себя.....лишь потом для кого-то...
Я прочитала сказку! Есть такое понятие «тяжелая вещь»! Это не значит - плохая. Когда-то давно моя бабушка говорила: «Это тяжелый фильм». Я не понимала.
-Что значит «Тяжелый»?
Теперь понимаю. «Тяжелый», это, заставляющий думать и страдать. Чего по прошествии лет совсем не хочется. Но вы заставили страдать…..
Мне невыносимо жалко героев! Невыносимо хотелось хорошего конца.
Есть робкая надежда, что это не конец. Да?
Воспримите, как комплимент.
И еще. Мне очень нравится ваш язык. Я случайно попала на это сайт, пробежала многое глазами, не удовлетворенная, ушла.
Теперь вот опять зашла и наткнулась на вас! Конечно я дилетант, но читатель с большим стажем. И могу точно сказать, что это не ширпотреб.
Критика тоже есть, конечно. Но не буду пока.. Только, если интересно.
Спасибо!
Вы не первая, кто просите "это не конец?". Наверное, это и будет не конец, но - не сейчас, позже. Может быть, через несколько лет. Может быть. В первоначальном, кстати, варианте у меня Патрик должен был погибнуть... но потом герои встали рядом и сказали: а для чего тогда умирали мы? И мне пришлось переписать немного конец.
Критика - да, конечно, нужна! ОБязательно. Можно здесь, можно на мыло - nion (собака) mail.ru
Особо критиковать желания нет. И конечно я дилетант. Но с точки зрения читателя… Мне лично не хватило описания зарождения ИХ любви. Недостаточно описано. Ведь зарождение чувства самое интересное, что может быть. Эти пока еще случайные взгляды, жесты, прикосновения…….Непонятно, как и когда у Патрика возникло это чувство. Такое ощущение, что вырвана глава.
Я тут по следам прочитала еще одну повесть вашу - «Серая птица», так там это удалось лучше.
И еще личность Веты очерчена недостаточно. Так я и не поняла ее характера. Вроде и не размазня она, но и силы особой не чувствуется. Такое чувство, что он только формируется и все ее подвиги пока впереди. Так и хотелось прочитать несколько глав про нее конкретно. Но, наверное, вас образ Принца больше увлек.
А в остальном……Читаешь, словно живешь ТАМ. И это главное достоинство.
Насчет Веты в чем-то вы правы. Она действительно только формируется... хотя главы, посвященные ей отдельно, есть ведь - в начале.
А вот насчет зарождающейся любви... В том-то и дело, что она вспыхнула стремительно: "Я понял, что могу тебя потерять". Так тоже бывает! Не было там никакого предисловия... вернее, оно было, но не на уровне сознания. Ну, а со стороны Веты - это сколько угодно :-)
"В том-то и дело, что она вспыхнула стремительно: "Я понял, что могу тебя потерять". "
Боюсь, что так не бывает. Все равно этому стремительному развороту должны быть душевные предпосылки, которые до поры до времени не осознаются. Но я, конечно, не спорю сильно. ИМХО. Просто сильно бы повесть выиграла.
Про Вету главы все равно не очертили ее характера. Чего то не хватило.....
Про Вету - ну, возможно. Может, просто мне не хватило сил.
А про "не бывает"... бывает. Дело в том, что Патрик как раз сам не осознавал этого, а предпосылки-то были... Он же Яну говорил: "Да, боюсь... я за нее боюсь"... МОжет, просто я не сумела показать это.
Еще одна сказка о любви. "Серая птица".
Капитан Третьего Полка императорской армии Дайран Ойолла был не в духе. День не задался с самого утра.
Во-первых, третьи уже сутки шел дождь. Что, разумеется, не отменяло ни смотров, ни учений, и офицеры вынуждены были наравне с рядовыми мокнуть на плацу под сочащейся из облаков гнилью. Во-вторых, жалованье опять задерживалось. На какие средства предстояло существовать неопределенное время, оставалось непонятным («Черт бы побрал эту северную дыру», - в сердцах высказался Брен Дин-Ханна, ротный командир и приятель Дайрана). И в-третьих, что являлось самым поганым, Дайрану с утра вручили письмо вида солидного, а содержания непонятного. Настоящим письмом ему, капитану такому-то, предписывалось незамедлительно прибыть в распоряжение некоего отца Иеронима в деревню Какая-то-Дыра (Дайран так и не смог, по прошествии даже полутора лет, запомнить эти идиотские северные названия). Это было особенно неприятным. С Особым отделом имперской гвардии Дайрану не хотелось дел иметь совершенно – достаточно было той истории, которая стоила ему перевода сюда. Но – куда деваться-то?
Дайран показал письмо Брену. Брен только головой покачал. Он не хуже понимал, что если никому не известного капитана из никому не известной части имперской армии вот так, ни с того, ни с сего, вызывают пред ясны очи особистов, значит, есть тому причина. А вот какая? То-то и оно…
- Брось, - сказал Брен, успокаивая друга. – Наверняка опять зачистка какая-нибудь. Или смотр. Или еще что…
- В нашей-то дыре? – усомнился Дайран. – Ну-ну… Может, не ходить?
- Ага, - отозвался Брен. – А потом схлопотать за неповиновение… кое-что похуже нашей дыры. Нет уж, иди. А я, если что…
Дайран кивнул.
До деревеньки пришлось добираться едва ли не вплавь – так развезло дороги. Тоже мне, август. Лошаденка Дайрана к концу пути еле ноги волочила, да и сам он мечтал только о возможности переодеться в сухое и выпить кружку чего-нибудь горячего. Хмурое небо сыпало дождем, хмурые и какие-то голые деревья по сторонам дороги уныло поникли, и казалось, вся эта серая, невзрачная земля протестует против такого с ней обращения. «Да, - подумал Дайран невесело, - видимо, эта война затянется надолго. Не угадали наши бравые вояки из штаба армии…»
В деревню Дайран приехал уже в сумерках. Против ожидания, ни церкви, ни Сходки тут не было, и, прочитав снова письмо, Дайран заметил на нем приписку – дом сельского старосты. Нужную хату ему указали быстро. Высокий, добротный дом был окружен довольно-таки приличным забором, но открыли на стук сразу, коня приняли, на вход указали – все честь честью, хоть и косился хозяин неласково…
В большой светлой горнице неподвижно сидели два человека. Когда Дайран, пригнувшись у входа, со стуком захлопнул за собой дверь и громко поздоровался, на его приветствие ответила только хозяйка. Сидевший у самой двери невзрачный человек в черном даже головы не повернул на его приветствие, но его товарищ – длинный монах с большим носом – все-таки ответил и кивком указал Дайрану на скамью.
- Я был вызван отцом Иеронимом по срочному делу, - так же громко проговорил Дайран. – Могу я узнать, что случилось?
- Подождите немного, - бесцветно отозвался носатый. – Отец Иероним отлучился и скоро вернется. Вы капитан Ойолла?
- Да.
- Подождите, - повторил монах. – Сядьте.
Дайран с наслаждением скинул мокрый плащ и, оставляя за собой грязные следы на выскобленном деревянном полу, протопал к печи, сел на низенькую скамеечку. Приложил замерзшие руки к теплому боку печки и закрыл глаза от наслаждения, несколько минут не думая ни о чем и ничего не замечая. Потом, чуть отогревшись, с аппетитом выпил воды, поблагодарил хозяйку, вернулся на свое нагретое место и огляделся.
Большая горница, разделенная на две половины занавеской, - одновременно и кухня, и прихожая. Все, как в обычных крестьянских домах, только, быть может, чуть побогаче. Витая деревянная лестница ведет на второй этаж – дом большой, строился явно не на одну семью. Но очень тихо, не слышно ни детских голосов, ни громового баса хозяина – ничего. Только не старая еще женщина возится у рукомойника, порой бросая на незваных гостей опасливые взгляды. К таким взглядам Дайран уже привык – здесь, на Севере, имперских служителей не жаловали, не разделяя особенно на военных и штатских, церковников и мирских.
Внимание Дайрана привлекла сидящая в углу у окна девушка. Он не заметил ее, быть может, потому, что сидела она, закутанная в темный плащ, не шевелясь, а свет свечей до угла не доставал – быстро темнело. Но вот она вздохнула, чуть поменяла позу – и Дайран уже не отводил от нее удивленного взгляда.
Странно. Очень странно.
Дайран привык, что здесь, на Севере, он с первого взгляда, мог определить, кто перед ним – житель Южной Империи или местный, крестьянин или горожанин, военный или штатский. Но по виду этой девушки понять ничего было нельзя.
Светлая, хоть и загорелая, кожа, правильные черты лица, темные волосы, изящество фигуры – ее можно было бы принять за горожанку, даже за уроженку столицы Империи, дочь одного из знатных родов. Но одежда – совсем не такая, как носят у него на родине; там девушки могли надеть платье и накидку из шерсти, чистых и ярких цветов, а на этой – рубашка, юбка, безрукавка, все каких-то зеленовато-бурых, неприметных цветов, встреть такую в толпе ли, в лесу – пройдешь и не заметишь. И все равно Дайрана не оставляло ощущение, что вот переодеть ее – и перед ним могла бы быть его сестра, настолько эта девица была похожа на нее; а Дайран принадлежал к старинному роду и знал толк в женской красоте. Молода – по виду не больше двадцати. Вот бы услышать еще ее выговор – кто же она, северянка или все-таки с Юга?
Девушка расстегнула темно-зеленый плащ, на лбу у нее выступили капельки – жарко. Негромкий звон сопровождал каждое ее движение. Дайран присмотрелся – и обалдел. Руки ее были скованы длинной цепью, тяжелой даже на вид. Грубые браслеты казались огромными на тонких запястьях.
Вот это да…
В сопровождении особистов, да в цепях… Ох, неспроста. У Дайрана мелькнуло нехорошее подозрение, что девушка эта как-то связана с вызовом его сюда. И смутное ощущение опасности зашевелилось под ложечкой. «Смотаться бы», - подумал он уныло, потому что ощущениям своим привык доверять за эти годы военной службы. Но смотаться прямо сейчас было не просто невозможно – это значило бы выглядеть трусом в глазах Особого отдела. А с ними не шутят…
Девушка перевела взгляд на Дайрана, и он поразился редкому сочетанию цвета ее темных волос и глаз – ярко-серых, прозрачных при свете и совершенно черных в сумерках. На Юге он не встречал такого; если серые глаза – значит, светлые волосы, если черноволосые, то и глаза – темно-карие или зеленые. Значит, и вправду не южанка, не из Империи. Но Боже правый, в этой дыре, где не то что красивых, а и просто миловидных женщин по пальцам перечесть – откуда она взялась такая?
Скрипнула входная дверь, на пороге выросла длинная худая фигура.
Ага, похоже, вышеупомянутый отец Иероним.
Дайран не ошибся. Оказался прав он и в своих предположениях относительно девушки. Ему вменялось в обязанность довезти пленницу – ему не назвали имени, но сказали именно так: пленница, и понимай как хочешь, - до границы с Империей. В провожатые давался второй монах и карта с примерным указанием маршрута, на расходы – увесистый мешочек, по его тяжести Дайран лишний раз убедился, что не так оно все просто, как ему пытаются внушить. Сроку на все про все – две недели максимум. В полк не возвращаться, к выполнению задачи перейти прямо сейчас, его начальство особисты известят.
По такой вот погоде да на ночь глядя?
Самым сварливым тоном Дайран заявил, что ночью в такой грязи бултыхаться не намерен, что лошадей ему жаль и себя тоже, и что пусть его хоть убивают на месте, но раньше, чем завтра утром, в путь они не тронутся. Отец Иероним на это ответил, что теперь его это мало волнует, но пусть капитан Ойола подпишет вот эту вот бумагу, в которой всю ответственность берет на себя.
- Черт с вами, подпишу, - сказал Дайран. – Дайте перо. Я не самоубийца и не идиот. И жрать хочу, как волк последний. – Подмахнув документ, он добавил про себя: - А заодно и девчонку покормить надо, а то она у меня ноги протянет в дороге…..
От его взгляда не укрылась бледность девушки и голодный взгляд…
- Хозяйка, - окликнул Дайран. – Собери-ка нам на стол. И этой вот леди… вино у тебя есть? Нет? Вот, возьми, - он достал из мешка флягу. – И леди налей стаканчик…
Он повернулся к отцу Иерониму.
- Мне что, так и таскать ее в этих побрякушках?
Особист отвел его в сторону.
- Молодой человек… Я, конечно, понимаю, что советы вы выслушивать не намерены. А посему ставлю в известность: приказано кандалы с этой, как вы выражаетесь, леди не снимать ни при каких обстоятельствах. А если бы вы все-таки выслушали мой совет, я бы сказал вам: держитесь с ней как можно…ммм… холоднее. И не поддавайтесь на очаровательную внешность и хрупкий вид.
- Да почему? – воскликнул Дайран. – Что она, убийца? Воровка? Могу я хотя бы знать, в чем дело и кого я везу?
Отец Иероним вздохнул: и туп же ты, капитан…
- Эта девица, - он перешел на шепот… - из лесных людей. Дошло? Про железо тоже понял?
Дайран открыл рот. И закрыл его. Со стуком.
- Вот именно, - заключил отец Иероним. – Вы все поняли? Ну-с, тогда счастливо оставаться и удачной дороги. Идемте, коллега.
Две неслышные тени исчезли за дверью, и даже звука их шагов не было слышно, только кони заржали во дворе.
Ночью Дайран долго не мог уснуть. Казалось бы – устал до дрожи в ногах, а сон не шел, словно бабка нашептала. «Может, правда, нашептала?» - пришла опасливая мысль, но он отогнал ее. Дайран не верил в сказки стариков. Но что делать, если – вот она, живая сказка, лежит в другом углу комнаты, и дыхание ее, легкое и ровное, слышно ему, и звон кандалов, когда она шевелит во сне руками.
Дайран вспомнил, как аккуратно и неторопливо девушка ела… а ведь голодна – он готов поклясться, что самое меньшее сутки у нее во рту ни крошки не было. Но лишь испарина выступила у нее на висках и над верхней губой, а движения оставались все такими же ровными, лицо – таким же замкнутым. Поев, девушка негромко поблагодарила хозяйку, на что та только вздохнула с жалостью, и попросила разрешения умыться.
- Давай полью тебе, что ли, - предложила хозяйка. Прошла к стоящей у порога бочке с водой, и Дайран расслышал вздох: «Бедная девочка…» Он готов был поклясться, что хозяйка и его пленница знакомы – по крайней мере, взгляды их говорили об этом. Но – не пойман, так и не вор…
- Как тебя зовут? – спросил ее Дайран, но в ответ услышал:
- Зови как хочешь…
- Хоть горшком? – он все еще не терял надежды вызвать ее на разговор, хоть и понимал, что это бессмысленно.
- Хоть горшком, хоть девкой, - голос ее был равнодушным и усталым, - хоть ведьмой. Мне все равно…
Им постелили в одной комнате по настоянию Дайрана и их второго попутчика. В комнате была только одна кровать, и Дайран уступил ее девушке. Она долго ворочалась, пытаясь устроиться поудобнее… наверное, кандалы все же натирали ей руки, а может, тоже не спалось с усталости. Но в конце концов, она затихла. А к Дайрану сон не шел – хоть тресни.
Неужели это все – правда?
* * *
Никто из ныне живущих уже не мог помнить, когда Северное и Южное королевства решили разделиться. Тем не менее, факт оставался фактом – две сотни лет назад это была огромная и крепкая Империя, с сильным и властным правителем, урожайной и щедрой землей, профессиональной армией и весьма неплохими учеными. Но, на беду свою, последний король имел дочь - старшую, любимую, по имени Альбина, и двоих сыновей-близнецов, которые никак не могли договориться о порядке наследования престола. Король в неурочное время свалился на охоте с лошади (поговаривали, что ему помогли это сделать), принцы же, похоронив родителя, не долго думая, решили страну разделить. Границу предполагали провести по Великой реке, что пересекала Империю с запада на восток почти ровно посередине. Порешили, бросили жребий, разделили и стали править – каждый у себя. Жители, озадаченные переменами и тем, что вчерашние друзья-соседи теперь оказались заграницей, почесали макушки, но делать было нечего. Постепенно привыкли.
С той поры воды утекло изрядно, причины раздела стали забываться, да и не до того стало, признаться. В королевской библиотеке хранились манускрипты, повествовавшие обо всем очень подробно, но читать их стало некому. Непонятно, по какой причине молодежь все чаще и больше подавалась в военные, чем в студенты. А с другой стороны, кому какое дело? Цены на хлеб не растут – и на том спасибо.
Что интересно, о судьбе принцессы Альбины очень быстро все забыли. А может, забыть кому-то и помогли, болтали украдкой ночами в трактирах. По слухам, которые то затухали, то вспыхивали вновь, Альбина уехала на Север, к одному из братьев, а вот дальше следы ее терялись – то ли вышла замуж за одного из тамошних лордов и нарожала ему славных здоровеньких деток, то ли умерла бездетной, то ли вовсе в монастырь ушла… а еще говорили, будто убили ее, но чего только не болтают досужие кумушки? В официальных документах рядом с ее именем стояло краткое «Дата смерти неизвестна» - и понимай как знаешь.
Два королевства привыкли существовать на положении друзей-соседей, и всем казалось, что такое положение вещей будет вечным и самым лучшим. Но жизнь почему-то решает так, как хочется ей, а не нам.
У короля Августа II, правившего Северным королевством на протяжении 19 лет, не осталось детей. То есть детей-то было много, но вот умирали они все, не дожив до трех лет. По злому стечению обстоятельств, и приемного сына королевской семьи, мальчика-подкидыша, постигла та же участь – он умер от тифа, едва отметив десятилетие. После этого по стране поползли слухи о проклятии короля, о наветах ведьм и прочей чертовщине. Все бы ничего, но король, как и все его подданные, тоже был смертен. И потому умер в свой час, и наследника не оставил. А править страной кому-то было надо.
Конечно, сердобольные соседи не смогли оставить друзей в беде. Из Южного Королевства один за другим приезжали гонцы с предложение руки и сердца вдове, которая, к слову сказать, являлась второй женой и весьма яркой красавицей. Однако предложения отвергались одно за другим. Гонцы становились все настойчивее, пока, наконец, вдовствующей королеве Силезии не было сказано впрямую: или брак, или монастырь. На это послание Силезия вовсе не ответила.
Южане сочли это объявлением войны.
И война не замедлила начаться…
К вящему удивлению нападавших северяне почему-то не хотели сдаться без боя. Видимо, народ любил своего почившего правителя, а потому клич «Честь и свобода» неуловимо реял в воздухе над головами сражающихся. Силы были бы примерно равны, если бы у защитников было единое руководство. Но королева, в силу своей природы, в военном деле разбиралась весьма слабо, а мнения лордов на этот счет разделились. Словом, Северное королевство быстренько, хоть и кровопролитно, завоевали, объявили Империю вновь единой, разделили на области и отправили на Север лорда-наместника. Случилось это около семи лет назад.
Юг очень скоро привык считать себя снова единым. А вот Север мириться с этим не хотел. По истечении года пришлось послать туда значительную часть военной силы вновь обретенной империи - то там, то тут вспыхивали восстания, крестьяне не подчинялись сборщикам налогов, новые лорды не могли удержать в повиновении подданных; казалось, сама земля не желает носить на себе завоевателей – пожары, наводнения, обвалы в горах. То мор какой нахлынет, то засуха… Военное положение прочно вошло в быт северян, в каждом городе стояло по гарнизону, комендантский час твердо укоренился на всей территории страны, что лежала севернее Юккарома. А от Юккарома до бывшей границы рукой подать было…
И все бы ничего, но наряду с обывательскими сплетнями то и дело вспыхивали сплетни политические. Такие, за которые вполне могли упечь куда подальше. О том, например, что скрываются где-то наследники принцессы Альбины… ну, то есть мужа ее, лорда северных земель. О том, что вот-вот доберутся эти наследники до столицы, и уж тогда… О том, что скоро будет переворот. А еще – о том, что за родом Альбины – правда Бога, а потому забытым и отвергнутым принцам королевской крови помогают лесные люди…
Дальше начинались совсем уж сказки. На сказках про лесных людей вырастал уже добрый десяток поколений имперцев. Болтали, будто бы водятся в северных лесах люди такие, лесными называются, которые понимают язык зверей и птиц, знают все тайные дороги – а их в северной части страны ого-го сколько, и с проводником заплутаешь, - а еще будто бы они могут колдовать и боятся железа, а потому воруют для себя детей из маленьких деревень (что, сами понимаете, полная чушь). Еще говорили, что со времени того раздела в их жилах течет королевская кровь, будто бы маменька одного из первых королей Империи была родом из них… а вот как найдутся потомки принцессы Альбины – прямо среди этих лесных… так сразу и наколдуют себе престол и славу.
Понятно, Юг такие сплетни слушать не желал. Всех, кто любил чесать языками на эту тему, вылавливали и отправляли куда следует. Всех, кого подозревали в связи с лесными – тоже, разумеется. Говорили, что и сами лесные порой попадались. Вот только никто их почему-то никогда не видел.
Дайран в эти слухи не верил. Он вообще верил только тому, что видел своими глазами. А если что-то мешало ему проверить, то эти препятствия по мере сил старался устранить. Именно поэтому он очутился в этой дыре – не поверив три года назад слухам о связи своей невесты с сыном герцога Энгринского, он решил сам все проверить. Проверил. Вызвал герцогского отпрыска на дуэль, съездил ему по роже. А поскольку сам являлся всего лишь дворянским сыном, то и угодил подальше от столицы. И спасибо, что счастливо отделался.
Короче говоря, в россказни про лесных людей Дайран не верил. Не верил когда-то…
И теперь, лежа без сна, решал – то ли у него, образно говоря, чердак сдвинулся, то ли все это таки правда…
Но вот они, деньги, в кармане. Вот она, пленница его, и железо на ее руках – чтоб, значит, колдовать не могла.
Бред…
С этой мыслью Дайран наконец заснул, уже перед рассветом, когда дождь, наконец, стих, и где-то протяжно завыли собаки.
* * *
Путь их с полным правом можно было бы назвать прогулкой, если б капитан Ойолла, что называется, с жиру не бесился. Посудите сами, чего еще желать – лошадей на постоялых дворах им подают сразу и без промедления, едва завидя бумагу, что предъявляет отец Юхан – так звали их второго провожатого (а заодно и кучера). Еду можно покупать самую лучшую, благо денег хватает. Хозяева трактиров и постоялых дворов, увидев военную форму, кланяются в пояс и только что сапоги тебе не чистят. Карета исправная, удобная, не скрипит. Монах Юхан на остановках в собеседники не лезет; смотри себе в окно, любуйся раскисшим от дождя пейзажем и не забывай приглядывать за пленницей. Доставишь до места – тебе почет и благодарность, а может, и возвращение домой, так, по крайней мере, обмолвился отец Юхан. Так чего еще надо-то тебе, дурак?
Дайран в окно смотреть не желал, но встречаться взглядом с девушкой у него тоже особого желания не было. Его мучило неясное чувство, которому сам он определения дать не мог, а назови это кто-нибудь чувством жалости, удивился бы сильно. Капитану Ойолла приходилось конвоировать пленных, приходилось даже их ликвидировать, ну и допрашивать – само собой. Но мысль о девушке как о пленнице вызывала в нем досаду. То ли молодость девчонки смущала. То ли… ну, похожа она на его сестру, и все тут. То ли просто жалко ее. Понятно ведь, что не для званой беседы и не к теще на блины ее везут. Дайран, слава те Господи, лично не знаком был с методами особистов, но то, что о них рассказывали, вызывало в нем желание никогда в поле зрения оного отдела не попадать. А тут – девчонка…
Девушка, впрочем, держалась очень спокойно. То ли не знала, куда и зачем ее везут (что вряд ли), то ли характер такой. За день десятка слов не произнесет. Обузой не была, помощи не просила; кандалы ее имели достаточно длинную цепь и движениям, по наблюдениям Дайрана, почти не мешали, оттого и управлялась сама со всеми своими делами. Только вот волосы расчесать не могла; заплетенные когда-то в аккуратные косы, они теперь разлохматились, лезли на лицо, девушка сдувала их легким движением губ, но опять же – ни слова. Словом, мечта любого конвоира…
При этой мысли Дайран морщился. Его, офицера, роль конвойного при Особом отделе не прельщала. Впрочем, вряд ли ему было позволено выбирать. Довезти ее скорее – и забыть.
На третий день пути отец Юхан свернул с наезженной торной дороги на тропку, больше подходящую для лесной. На вопрос Дайрана ответил, что так надо. Лаконизм его вообще Дайрана восхищал; надо – и все тут. Впрочем, судя по всему, Юхан дорогу знал хорошо, недаром же так уверенно не обращал внимания на частые попутные тропинки и множество развилок. На карте этой дороги не было, да и вообще маршрут был указан очень и очень неопределенно, поэтому Дайран решил положиться на знание спутника и на волю Божию. Ну, а то, что ночевать им придется под открытым небом, так это его волновало мало.
Место для ночлега выбирал Юхан. Дайран лениво вглядывался в вечернее небо, на котором закат алыми полосами вычертил немыслимые узоры, отмахивался от комаров и думал, что вот сейчас запалят они костерок, чаю вскипятят… что может быть лучше после целого дня глотания пыли? Девушка, по обыкновению, сидела молча и почти неподвижно.
Они остановились у родника, бьющего из ямки под корнями огромной сосны. Дайран распряг и стреножил лошадей, и, пока Юхан хлопотал, устраивая кострище, собрался за дровами. За пленницей нужды следить не было – куда она в кандалах денется? Между тем, сушняка, пригодного для костра на всю ночь, попадалось маловато, и Дайран отошел от стоянки уже достаточно далеко. Разрубая толстый ствол поваленной ветром сосны, он остановился передохнуть, утер лицо, отгоняя назойливых комаров, и вдруг послышался ему крик от стоянки – слабый, женский.
Дайран мотнул головой, отгоняя сомнения, но крик повторился, и капитан, схватив в дополнение к топору суковатую дубину, со всех ног кинулся назад. За секунды бега ему пришло в голову все, начиная от «напали разбойники» и заканчивая «девчонку зашибло чем-то». Готовый отбиваться хоть от взвода колдунов разом, Дайран вылетел на полянку…
Но все оказалось намного проще. По земле катался пыльный клубок, в котором без труда можно было распознать пленницу и Юхана. Монах навалился на девушку, задирая ей подол, разрывая одежду; цепь кандалов уже оказалась притянутой к колесу кареты. Девчонка отчаянно вырывалась, но уже не кричала – видимо, поняла, что бесполезно. Гибкая и, видимо, сильная, она не давалась, и, если б не скованные руки, вряд ли Юхану удалось бы ее одолеть…
В два прыжка Дайран подскочил к ним, изо всех сил отодрал монаха от пленницы и, приподняв в воздух, отвесив хорошую затрещину, отшвырнул к краю поляны. Тот, однако, вскочил сразу же и завопил недоуменно:
- Да ты что, капитан? С ума спятил?
- Ты сам спятил? – заорал Дайран в ответ. – Это называется «доставить к месту», да?
- Да ты… - Юхан рассмеялся, утирая потное лицо. – Убудет с нее, что ли? Никто и не узнает, капитан. А если тебе первому охота, так сказал бы, мне не жалко… начинай…
- Пошел вон, - с отвращением проговорил Дайран, поднимая дубину.
- Капитан… – Юхан медленно приближался, и глаза его светились недобрым светом. – Не дури. А то я ведь и написать про тебя могу… кое-что.
- Испугал…
- И пойдешь ты не в родимую столицу, а обратно… щи сапогом хлебать… оно тебе надо? – Юхан осторожно подходил к нему…
- Пошел вон, - повторил Дайран.
В этот момент монах прыгнул… и через мгновение отлетел назад, кувыркнувшись через голову, зарылся лицом в траву и остался лежать недвижим.
Дайран несколько секунд тупо смотрел на него. Подошел, тронул носком сапога.
- Вставай, что ли… эй, слышь…
Наклонился, тронул за плечо, перевернул. С воскового лица на него смотрели широко раскрытые глаза, в которых не было жизни.
- Черт, - потерянно прошептал Дайран. – Я не хотел…Не рассчитал…
Солнце медленно садилось, и в его неярком свете все казалось нереальным… словно несколько минут назад здесь была – правда, а теперь вот - сон. Дайран помотал головой и опустился рядом.
- Черт… - еще раз пробормотал он.
Сзади донесся шорох и негромкий голос:
- Господин офицер… вы последуете его примеру или я уже могу встать?
Девушка пыталась подняться, но не могла распутать замотанную вокруг колеса цепь, удерживающую ее руки над головой. Дайран медленно повернулся, пару секунд смотрел на нее – устало, она же – с вызовом и беспомощно. Потом подошел, распутал железные звенья, поднял пленницу на ноги, поставил…
- Жива?
Она кивнула. Лицо ее было вымазано в грязи, но глаза, к удивлению Дайрана, остались сухими. Он-то думал, что девчонку развезет едва ли не в хлам, но она не только не рыдала, захлебываясь, но и, кажется, не утратила способности соображать. Очень аккуратно отряхнула от пыли и налипших сосновых иголок юбку, подошла, наклонилась над монахом, тронула его за руку.
- Насмерть…
- Откуда ты знаешь? – глупо спросил Дайран.
- Знаю… Я видела… - Девушка отвернулась от него, посмотрела куда-то в небо. Губы ее едва заметно шевельнулись
Несколько секунд они стояли молча. На Дайрана навалилось какое-то тупое оцепенение. Только ручеек так мирно журчал рядом, словно и не было ничего этого…
Но, хочешь не хочешь, пришлось двигаться. Хоронить погибшего; разводить костер; думать о том, что делать дальше. Дайран взял пленницу за плечи, развернул в сторону ручья.
- Иди умойся… На чучело похожа.
Все так же спокойно и равнодушно она кивнула, отошла к скале, под которой ручеек образовывал небольшую впадину. В стремительно сгущающихся сумерках виден был только ее тонкий силуэт, странно неподвижный. Дайран орудовал над костром, не забывая в ту сторону поглядывать; потом не выдержал. Подошел. Девушка стояла на коленях, опустив руки в ледяную воду, по щекам ее ручьями бежали слезы, а плечи содрогались от сдавленных рыданий.
- Ну вот… - пробормотал храбрый капитан Ойолла, не выносивший женских слез. – Ну что ты…
Как ее успокоить, он не знал. Да и стоило ли успокаивать. Дайран понимал, что с этими слезами прорвались, наконец, боль, ужас, отчаяние – все, что пленница старательно скрывала под маской безразличия… гордость тоже не бесконечна. Ему, солдату, самому хотелось завыть от глупости и бессмысленности происшедшего, а тут еще с девчонкой возиться. Он тронул девушку за плечи:
- Вставай… пойдем к костру. Не сиди в воде, холодно, простудишься…
Уже совсем стемнело, только на западе еще догорали облака. Дайран подвел пленницу к костру, усадил на поваленное бревно, порывшись в мешке, бросил ей свое полотенце, сам же занялся дровами. Спросил, не поворачивая головы:
- Как тебя все-таки зовут?
И после паузы услышал:
- Зови меня Регда…
- Странное имя, - с ноткой удивления сказал Дайран.
- Это не имя, - голос ее был вроде бы безразличным, но всхлипы еще прорывались. - Скорее прозвище...
- И что означает?
Девушка не ответила.
Как имя, Дайран спрашивать не стал. Сразу ясно, что не скажет.
- Не плачь, - попросил Дайран очень мягко. И вырвалось, словно само собой. – Слезами не поможешь…
- Да я и не плачу уже, - отозвалась она, по-детски шмыгнув носом. – Так… просто… руки болят…
Огонь разгорелся наконец, занялись толстые сучья. Уже совсем стемнело, но это уже не пугало. Есть огонь, будет тепло… сейчас согреть воды в котелке… а потом – свалиться хоть прямо наземь и спать, спать. Дайран выпрямился, блаженно потянувшись, подошел к Регде, так и сидевшей неподвижно.
- Покажи, что с руками, - попросил так же мягко. Взял ее маленькие ладони в свои, сдвинул, насколько мог, браслеты кандалов вверх, посмотрел. Покачал головой. – Где тебя так?
Сопротивляясь при аресте, она рассадила левое запястье - чем, уже не помнит. Ранка была неглубокой – так, царапина, и могла бы затянуться, если бы не кандалы. Браслеты наручников превратили царапину в открытую рану, постоянно натирая ее. Регда пыталась замотать руку обрывком рубашки – не получилось. Ну, а возня нынешнего вечера еще добавила… На правом запястье тоже проступали сине-багровые полосы.
- Все ясно, - сумрачно проронил Дайран и пошел в карету.
Он рылся в своем мешке, отыскивая бинт и целебную мазь, что на всякий случай сунул ему на прощание Брен, и думал, что нарушает инструкцию. Кандалы с пленницы не полагалось снимать ни при каких обстоятельствах. И что если она начнет колдовать – вот прямо сейчас, или – того хуже! – решит сбежать, то головы ему не сносить, это точно. Впрочем, головы ему и так не сносить – за Юхана. Идиотская ситуация…
Вынырнув наружу, Дайран деловито и сосредоточенно занялся костром. Дождался, пока согреется вода, часть перелил в свою кружку, из оставшейся быстро соорудил похлебку – Регда, как обычно, и не пыталась ему помогать, сидела, молча глядя в огонь, - нарезал хлеб, но разливать варево по чашкам не стал. Взял девушку за локоть, потянул поближе к огню.
- Сядь-ка сюда… - и кожей ощущал ее удивленный взгляд, пока возился с ключом и замком кандалов.
Хмуро процедил:
- Очень надеюсь, что ты не станешь делать глупости. Протяни руку…
Регда не проронила ни звука, пока он промывал рану, смазывал и бинтовал опухшее запястье. Только раз сдавленно застонала и инстинктивно потянула руку, но Дайран, не прекращая работы, попросил тихонько:
- Потерпи… чуть-чуть осталось…
Она смотрела, не отрываясь, на склонившегося над ее руками высокого офицера в чужой форме, и лицо ее было бесстрастным, но в глазах плясали язычки пламени.
- Дай вторую… на всякий случай.
- Как тебя зовут, офицер? – спросила Регда негромко.
- Дайран Ойолла.
- Спасибо тебе… - помедлив, проговорила она.
- Не за что, - отозвался он, выпрямляясь. – Все. Завтра утром еще раз перевяжу. Ну, а теперь давай обратно… прости, иначе нельзя.
- Дайран… - она запнулась. – Прошу тебя… позволь мне умыться и волосы расчесать. – Улыбнулась тихонько: - Я, сам видишь, уже на чучело похожа, а кандалы мешают…
Он прямо и резко посмотрел ей в глаза.
- Послушай… Ты сама знаешь, что мне это запрещено. И я надеюсь, что ты все понимаешь и не станешь колдовать прямо здесь…
- Не станешь – что? – удивленно перебила девушка.
- Колдовать... ну, ты же из лесных…, - угрюмо буркнул Дайран.
Регда захохотала вдруг.
- Ты что же, веришь в то, что лесные люди боятся железа? И что они колдуны? И ты поэтому… тебе монах напел, да? Что с меня кандалы не снимать? Ой, Дайран… - она, просмеявшись, отдышалась. – Прости. Ты в это веришь, да? Ерунда это все. Сказки старых бабушек. Не колдунья я ни разу. И железа не боюсь. Я человек, такой же, как ты. Ну, честное слово.
- И крещеная? – Дайран понимал, что говорит чушь, но остановиться не мог.
- Конечно, - Регда посерьезнела, расстегнула ворот, вытащила маленький крестик на тонкой цепочке. – Вот…
- Извини, - угрюмо проговорил он. – Но откуда же я знал…
- Ладно, ладно. Но я правда не колдунья…
- А что из лесных – тоже правда?
- Ну… да… наверное, так нас называют…
… Она расчесывала густые, длинные темные волосы, а Дайран сидел рядом и смотрел на нее. Пряди в свете костра отливали рыжиной, а лицо девушки было таким светлым и домашним, что капитану вспомнилась мать. Она любила возиться с волосами маленькой дочки, а Дайран, восьмилетний, смотреть на это любил. У сестренки волосы такие же, с тем же медным отливом…
Регда аккуратно заплела волосы в косу, затянула лентой. Посмотрела на своего конвоира и улыбнулась.
- Я пойду к ручью умываться… если боишься, что сбегу, идем вместе.
- Идем, - коротко бросил он, поднимаясь.
Правда, стоял он не рядом с ней, а в трех шагах. Регда азартно фыркала и плескалась, явно наслаждаясь свободой. И когда они вернулись к костру, лицо ее было почти веселым. Дайран вздохнул:
- Все? Тогда давай сюда руки…
Девушка усмехнулась негромко и грустно, протянула руки. Бинты на ее запястьях слабо отсвечивали в темноте…
Добавлено через 1 минуту
Продолжение следует...
* * *
- Я сам себе злобный идиот, - хмуро пробормотал Дайран. – Но что делать-то теперь?
Утро – хмурое и сырое – едва не стекало им на плечи мелкой моросью. Лесная тропка уже начинала раскисать, и небо нависало над головой так, что в десяти шагах не различить было деревьев. Они уже залили костер и уложили вещи, готовясь следовать дальше. Оставалось понять – куда?
На карте, выданной Дайрану, этой тропки не значилось. Дорога до Юккарема – нормальная, по крайней мере, - была проложена только одна, и явно не здесь. Места эти Дайран не знал. И даже нельзя было влезть на дерево и оглядеться, потому что густой туман, заливавший небо, не спешил рассеиваться. Оставалось одно – ехать по этой дороге, а там – как Бог покажет. Еды лошадям, по крайней мере, здесь хватало, а у них самих еще оставался запас, на пару дней хватит.
Дайран обвел глазами поляну, приютившую их на эту ночь; в стороне, под деревьями, чернел холмик – могила Юхана. «Этот камень всю жизнь будет лежать на моей совести», - подумал капитан.
Ночью он почти не спал – не мог. Стоило закрыть глаза – вспыхивали перед глазами события прошедшего вечера, по кругу: дрова, крик девушки, ссора с Юханом, падение тяжелого тела – и вот монах лежит, уткнувшись в землю. И снова – дрова, крик, ссора, неподвижное тело на земле. И опять все сначала… Как глупо. Потом он про себя молился за погибшего; видимо, это же делала и Регда – до него доносился едва различимый шепот ее. Дайран удивлялся спокойствию девушки. Сам он после первого своего боя, первого убитого неделю не мог в себя прийти, почти не ел, а ночами снились кошмары. А тут – ведь женщина, не воин, а так спокойна… бесчувственная она, что ли? Или вправду колдунья?
Теперь она стояла возле лошадей и, кажется, с ними разговаривала. Лошади фыркали. Дайран покосился на нее и вздохнул. Красивая, черт побери. Жалко…
- В общем, так, - объявил он, подходя к карете. – Едем, куда глаза глядят. Раз дорога проложена, значит, по ней люди ходят…
- Не всегда, - отозвалась Регда.
- Что «не всегда»? – не понял Дайран.
- Не всегда люди ходят. Бывает, что и звери.
- У тебя есть другой выход?
Она пожала плечами.
- Ну вот… иди в карету.
Следующие несколько дней Дайран почти не помнил. Хмурое небо (хорошо хоть, дождь закончился), грязная дорога, комья земли из-под колес, занемевшая от долгой неподвижности спина, дрожащие к вечеру от усталости руки. И – ни одной живой души кругом. Дорога, которая могла привести их к жилью, все петляла среди деревьев и, кажется, конца и края ей не было. К вечеру третьего дня у капитана в голове зашевелилась мысль «Влипли…»
Еда у них закончилась. Сухари растягивали, как могли; Дайран попытался подстрелить какую-то птицу, но неудачно. На недолгих стоянках Регда набирала грибов и варила из них похлебку, находила какие-то коренья, которые Дайран есть категорически отказался… сначала. А потом – голод не тетка – пришлось попробовать, и - странно! – оказалось даже вкусно. Вместо чая они теперь пили отвар из каких-то трав. Дайран в первый раз опасливо спросил:
- Не отравишь?
- Не бойся, - усмехнулась Регда. – Хотела бы – давно бы отравила…
- Ну спасибо, - пробормотал он растерянно.
Отношения с пленницей у Дайрана сложились странные. Она все так же почти всегда молчала, если только он не спрашивал ее о чем-нибудь. Но уж если спрашивал, в ответ мог получить как сухое «Да» или «Нет», так и едкую насмешку, не зная заранее, на что нарвется. И тем не менее, Дайран чувствовал себя с ней свободнее, чем в первые дни, его уже не мучила странная виноватость перед пленницей. Не то сблизила их нелепая гибель монаха, не то сказалось, что сейчас они были в одинаковом положении и совершенно одинаково не знали, как выберутся из всей этой истории, то есть из незнакомого леса. Если бы не кандалы Регды, Дайран мог бы подумать, что они просто попутчики. К слову, кандалы он с нее так и не снимал. Однако рана на ее руке почти затянулась, потому что бинты Дайран не снимал и дважды в день заново перевязывал ее. Однажды девушка грустно спросила:
- Слушай, зачем ты это делаешь?
- А что, не надо? – отозвался Дайран.
Она фыркнула:
- Там, где меня ждут, это, наверное, окажется лишним…
Дайран поднял голову и посмотрел ей в лицо, в глаза, обведенные темными кругами. И понял, что она все знает. И то, куда ее везут, и то, зачем, и… то, что с ней будет после. И спросил тихонько:
- Ты, что ли, совсем не боишься?
Регда отозвалась не сразу.
- Тебе-то что… капитан…
Она вырвала у него руку и отвернулась.
Не надо было говорить ничего, но капитан все-таки сказал:
- Ты какая-то… по-моему, совсем бесчувственная. На твоих глазах человека убили… я думал, ты хоть испугаешься, а ты… И тут тоже…
- Просто это не первый убитый, которого я видела, - отозвалась, не оборачиваясь, девушка. – И не второй…
- Почему…
- Потому. Мне было пятнадцать, когда погибла моя мать. У меня на глазах. И потом… приходилось помогать и лечить, и хоронить… И вообще…
- Скажи все-таки, кто ты? – попросил он.
- Я? – она повернулась и прямо взглянула ему в глаза. – Человек.
- Говорят, вы – нежить.
- Ну да, - девушка усмехнулась. – Детей крадем, железа боимся, колдовать умеем. Враки это все. Мы живем в лесу, но… просто знаем больше остальных, вот и все. И живем дольше.
- Сколько?
- Ну, больше ста обычно… если не убьют.
- Тогда почему же вас убивают?
- Потому что, - сухо ответила Регда и отвернулась. Замолчала.
Больше в тот вечер они не разговаривали.
* * *
Видимо, Регда все-таки знала дорогу. Или лес ей помогал – к этому совсем уж нелепому, сказочному какому-то выводу Дайран пришел поневоле где-то на седьмой (или восьмой? он потерял счет времени) день пути. Как-то так получилось, что теперь лошадьми правил хоть и он, но по указке своей пленницы. Еще в самом начале их путешествия он пытался игнорировать негромкие указания девушки по части дороги и поплатился за то – они въехали прямо колесами в колдобину, и если б не нашлось рядом достаточного количества валежника, так там и оставили бы свое транспортное средство. Дайран мысленно проклял тот час, когда не послушался негромкого совета повернуть направо и пустил лошадей прямо – там дорога была вроде бы получше. Совпадение, уговаривал он себя после, но, не желая больше таких совпадений в будущем (еще бы, повозись-ка с проклятой колдобиной почти полночи, матеря на все корки раскисшую грязь; а помочь некому, пленница хоть вроде и крепка на вид, а все же девушка, да и помощник из нее, со скованными-то руками…), уже послушно правил лошадьми так, как этого просила Регда.
Тропка, по которой они ехали, становилась все уже и уже, змеилась и терялась в высокой траве, которая путалась под колесами кареты. Несколько раз пропадала совсем. Бывало, что Регда просила остановить, выглядывала в окно и коротко говорила: сверни направо, или там налево, или бывало вовсе – поворачивай обратно. Бывало, девушка выходила из кареты, долго-долго кружила вокруг, подходила к деревьям и молча стояла рядом с ними. Дайран не понимал ничегошеньки, но поневоле признавал: пока что они еще ни разу не застряли ни в какой канаве, не свалились с обрыва или в яму, и по дороге находилось достаточно корма для лошадей и худо-бедно пропитания для них самих. Дожди, кстати, прекратились, и потому тропка, стелившаяся под колеса, сделалась вполне себе для этого пригодной. И за всю неделю пути они так ни разу никого не встретили: ни запаха дыма от жилья, ни каких-то следов человека – ничего.
- Ты меня не к лешему ли в гости ведешь? – как-то спросил Дайран. Регда усмехнулась и не ответила.
А потом небо затянула уже знакомая серая хмарь, и все чаще они останавливались, Регда подолгу кружила по полянам, то и дело просила повернуть назад, и Дайран в конце концов разозлился. От холода он почти совсем не спал в ту ночь, несмотря на разожженный костер, мрачные мысли донимали, и даже скопившаяся усталость не могла нагнать сон, а может, как раз она-то и не давала провалиться в хотя бы недолгое забытье. На следующий день он откровенно клевал носом на козлах и на очередной (который по счету?) совет повернуть рассвирепел:
- Слушай, ты куда едешь, а? – не выдержал Дайран. – И кто кого везет? Если знаешь дорогу, так и скажи сразу. Если нет – не морочь мне голову.
Выглянувшая из кареты Регда внимательно посмотрела на него и пожала плечами:
- Как хочешь…
Муторно стало Дайрану, но зол он был до того, что и не подумал как-то исправить ситуацию. В самом деле, все эти указания его порядком разозлили. И конца-края дороге не виделось, и хмарь серая действовала на нервы, и хотелось послать все далеко и лесом. Нет, не лесом – буреломом. Чтобы уж надежно.
Еще какое-то время они ехали молча, и только лошади шли все неохотнее. Дайрану не хотелось задумываться, отчего именно. В воздухе – сначала едва различимо, затем все более явственно – прорезался странный сладковато-приторный запах.
Дело клонилось к вечеру, когда под колесами снова захлюпало и зачавкало. Дайран не обратил бы внимания, если бы лошади не встали вдруг, захрапев, и все его настойчивые понукания не заставили их тронуться с места.
Дайран спрыгнул с козел на землю… и охнув от неожиданности, едва удержался на ногах. Земли не было. Была вязкая масса, в которой тонули колеса, из которой с трудом выдергивались ступни, масса эта то и дело норовила стянуть с ног сапоги и, казалось, залезала все выше и выше. И… она была живая. И пахла – мерзко, сладковато и отвратительно. Где-то что-то едва слышно не то ухало, не то булькало, не то чавкало.
Похолодев, Дайран тут же припомнил все слышанные им страшные рассказы о северных «живых болотах», в которых, случалось, пропадали люди. Если судить по этим рассказам, болота эти были не просто болотами, а живыми ямами земли, которые дьявол когда-то давно – тысячи? десятки тысяч лет назад? – создал на этой планете в отместку Богу и населил эти ямы зловонной массой, пожиравшей случайных путников.
Он бросился к карете, с трудом выдирая ноги из грязи, распахнул дверь. Регда безмятежно спала, привалившись головой к спинке сиденья, закутавшись в плащ. Лицо ее было спокойным, на губах плавала слабая улыбка, так что Дайрану на мгновение жаль стало будить ее. Но левая нога вдруг, чавкнув, ушла едва не по щиколотку, и Дайран схватил пленницу за плечи и закричал:
- Вставай! Регда, вставай, слышишь?
Резко, словно и не спала, выпрямилась девушка, и по мгновенно построжевшему лицу ее Дайран увидел, что она все поняла.
Оттолкнув его руки, Регда выскочила из кареты и, легко вытягивая ноги из грязи, кинулась к упряжке.
- Режь! - закричала она. – Лошади!
Дайран понял, выхватил нож, принялся яростно пилить постромки. Регда удерживала дико ржавших лошадей, все глубже уходивших копытами в вязкую муть, что-то тихо им говорила.
Вокруг ухало и чавкало уже совершенно явственно. Справа от Дайрана вспучился и лопнул зловонный пузырь.
- Скорее! - крикнула Регда. – Скорее!
Они схватили под уздцы освобожденных лошадей и принялись вытягивать их из грязи. От сладковатого запаха все сильнее кружилась голова. Лошади, почуявшие спасение, изо всех сил помогали им, но то и дело шарахались от новых и новых пузырей, вспыхивавших то справа, то слева. Один такой пузырь лопнул прямо под копытами лошади Дайрана, бедное животное вскрикнуло совершенно человеческим голосом, Дайран яростно рванул обрывок сыромятного ремня – и тот лопнул. Лошадь ушла под землю в мгновение почти под брюхо, и Дайран едва успел отпрянуть и не попасть в яму сам. От ударившей в нос густой вони его едва не вывернуло наизнанку, и в глазах потемнело.
Но конь Регды вырвался, наконец, и девушка вскочила ему на спину и, с ловкостью опытной наездницы, склонилась, протянув скованные руки к Дайрану:
- Давай!
Дайран и сам не помнил, как он сумел взгромоздиться рядом. Дальше все было словно в полудреме. Мир заскрипел под пальцами, словно мыльный пузырь, и стал разваливаться на куски. У Дайрана еще хватало сил удерживаться на крупе коня, но все остальное он помнил плохо: как Регда изо всех сил колотила ногами измученную животину, как конь, храпя, приседая под двойной тяжестью, несся прочь, как девушка что-то кричала ему. А потом и вовсе наступила темнота.
Дайран очнулся от обжигающе ледяного потока, льющегося за шиворот. Он вздрогнул, замычал что-то невнятно, замотал головой. И ничего не увидел, услышал лишь странный шум. И только спустя пару секунд понял, что кругом совершенно темно, что кто-то положил его на землю и аккуратно макает лицом в ледяной ручей, и именно этот ручей как раз и шумит под вывороченными корнями огромного дерева.
- Ну, как? Живой? – встревожено спросил рядом знакомый тонкий голос.
- Ты… чего? – выговорил Дайран. – Пусти меня, я сам.
Регда послушно выпустила его, Дайран попытался подняться, и даже сел, поматывая головой. Но к горлу подкатила дурнота, и он самым неподобающим образом вновь скорчился над ручьем. Потом продышался, сел снова. Охнул.
- Водички попей, - сказала Регда в темноте.
- Уф… - сказал Дайран. – Да.
- Чего да? – тихонько засмеялась Регда. – Жив?
- Ага, - пробормотал Дайран и застучал зубами. – Холодно…
- Ты идти-то можешь? – спросила Регда.
- А надо? – спросил Дайран. Мысль о том, чтобы куда-то идти, когда ноги подгибаются и в голове звенит, вгоняла его в дурноту.
- Надо, - вздохнула девушка где-то рядом.
Глаза Дайрана понемногу привыкали к темноте, он различал уже кроны деревьев, россыпь звезд на небе, темный силуэт шумно дышащего рядом коня, фигуру пленницы, слышал негромкий звон ее кандалов.
- Надо, - повторила Регда. – Чем дальше уйдем, тем лучше. Зверей здесь не водится, огонь можно не разводить, но уйти подальше нужно. Иначе от запаха и я свалюсь тоже, а ты дороги не знаешь, не выведешь. Если тебе совсем плохо, садись верхом.
Мысль о том, что какая-то девчонка будет крепче его, офицера, придала Дайрану сил. Правда, было бы чего придавать – сил этих осталось ровно столько, чтобы передвигать ноги, не терять из виду силуэт спутницы и стараться держать равновесие. Все вопросы Дайран решил оставить до утра. Он просто тупо считал шаги, старался не закрывать глаза и ни о чем не думал. А когда над черное небо над головой начало сереть, и тропа под ногами снова покрылась травой, Регда остановилась и тихо сказала:
- Привал…
И вот тогда они просто упали на размокшую землю и заснули мертвецки.
Потом они хохотали, глядя на друг друга, перемазанных «до степени полосатости», как выражалась когда-то бабушка Дайрана, и разожгли костер, и даже попытались умыться в луже, но добились лишь того, что грязь пошла на них разводами. Потом оттирали травой перепачканные пальцы, жевали какие-то корешки, найденные Регдой, жарили на прутьях два огромных подберезовика и жевали их с наслаждением, и снова хохотали. А потом вдруг разом замолчали и рядом откинулись в траву.
- Слушай… - тихо спросил Дайран. – Что это было?
Регда ответила не сразу.
- Живое болото, да? – спросил снова Дайран.
- Да, - неохотно откликнулась она. – Если б мы заехали еще на полметра дальше, не выбрались бы.
«Мы», - резануло Дайрана. Она ни в чем не винит его?
- Лошадям спасибо скажи, - так же тихо продолжала Регда. – Если б не они… И Карьку жалко. Не выбралась.
- Прости меня, - после невыносимо долгого молчания сказал Дайран.
Регда качнула головой.
- Ладно… Я и сама хороша, уснула, как дура последняя.
Когда-нибудь после она признается ему, как сильно разозлилась тогда, как устала и решила: будь что будет. В тот невыносимо долгий хмурый день ей не хотелось жить, и тоска навалилась такая, что хоть топись. Что она, собственно, едва и не получила в буквальном смысле. Регда чувствовала приближение живых болот и все пыталась отыскать дорогу в объезд, а лес водил их, водил; вернее, не лес даже, а злая воля болот, которые чуяли свою жертву на несколько километров округ. Оттого-то и ускользала от них дорога весь предыдущий день, оттого и тоска наваливалась, и Дайран злился не по своей воле, сам не понимая этого. Быть может, не засни Регда, они бы все-таки сумели выбраться, обогнуть болота по восточной границе, но девушку сморило, потому что в ту ночь она не спала тоже, и стало ей резко все равно. А когда Дайран рванул ее за руку, когда, дико храпя, забились в грязи обреченные кони, вдруг страшно, до животного визга, захотелось жить, и она кинулась на помощь, сама едва понимая, что делает. Если б не лошади – лежать бы им на дне болота…
А потом, стащив с коня уже ничего не помнящего Дайрана, Регда совершенно четко осознала, что судьбы их – ее и этого вот офицера – связаны друг с другом такой веревкой, что пропади один – конец наступит и другому. В обе стороны. И она растирала ему руки, била по щекам, не замечая ливнем бегущих слез, и задыхалась от боли и от холода, и дрожала от жалости, такими же тисками сжимавшей сердце. Уже не надеясь, что он очнется, Регда доволокла его до ручья и уронила в ледяную воду. И когда поняла – жив, от облегчения едва сама не потеряла сознания.
Но это – потом, потом, да и полно, признается ли она вовсе или предпочтет промолчать, потому что признаться будет значить не просто рассказать, а еще и многое другое…
А пока они решили устроить дневку. Выбрали хорошую полянку у ручья: здесь, вдали от болот, жизнь лесная кипела вовсю, как и полагается летом, и даже солнце проглянуло из-за облаков. Несчастного коня, которому так досталось накануне, стреножили и оставили пастись вволю. Теперь у них не было ни вещей, ни крыши, под которой можно переночевать – пусть даже это всего лишь крыша кареты. Но, очутившись рядом со смертью, на все эти мелочи вдруг перестаешь обращать внимание. Вот только бы помыться да одежду выстирать, но даже переодеться им было не во что.
Дайран добросовестно пытался отчистить перепачканный свой мундир и сапоги, на штаны решил махнуть рукой, а плащ он той ночью потерял. Одежда Регды тоже изрядно пострадала - подол юбки вымок в грязи почти по колено, рукава рубашки – по локоть, а безрукавка, за исключением нескольких пятен, так и осталась в прежнем виде. Но нижнюю юбку она все-таки выстирала и сама искупалась; ключ от ее кандалов Дайран носил с собой, в кармане мундира, и потому не потерял его со всем прочим имуществом. Почесав в затылке, он таки снял с пленницы кандалы и даже отвернулся, когда она, поколебавшись под его пристальным взглядом, стала расшнуровывать ворот безрукавки. Но все то время, пока от ручья доносился плеск воды и восторженные оханья, он стоял хоть и спиной к воде, но рядом, на расстоянии двух шагов. И лишь услышав благодарное: «Все…», обернулся. А вот мазь, бинты и все остальное добросовестно утонуло вместе с каретой. «Разве что нижняя юбка в дело сгодится», - пошутила невесело Регда и добавила: «Надеюсь, не понадобится».
Покончив с мытьем, развесив по веткам мокрую одежду, Дайран разжег костер. Регда лежала на куче сухого лапника и смотрела вверх. Тучи разошлись, небо очистилось и стало высоким и светлым, почти осенним уже, но ясным и очень спокойным. Где-то в вышине плыли маленькие белые облака. Лицо девушки, смотрящей на них, было таким же спокойным и умиротворенным. Потом она прикрыла глаза и, кажется, задремала.
Дайран сидел у костра, смотрел на нее и ломал сухие сучья. Долго смотрел. Вспомнилось ему, как они с Элис ездили на охоту. Куча «золотой молодежи», высокие звуки рогов, лай собак… а ему так хотелось отстать от всех, увезти Элис подальше от этого гама, остаться с ней наедине на маленькой полянке. И даже стога сена рядом не надо – лишь бы смотреть, смотреть на нее, на высокое золото ее прически, на тонкие изящные пальцы, на насмешливый изгиб губ, просто смотреть, задыхаясь от восторга. А она, словно понимая его желание, поддразнивала – заливисто смеялась, запрокинув голову, капризно изогнув уголок рта, обращалась к скачущему с ней рядом герцогу Энгринскому… вот бы на кого смотреть ему, дураку, вот бы что заметить. Словно воочию услышал Дайран гомон и шум той давней охоты и тряхнул головой – но здесь было тихо, только ручей шелестел неподалеку да еле слышно было сонное дыхание девушки. Дайран смотрел на бледное и строгое лицо ее, и постепенно эти резкие черты проступали сквозь черты Элис, и лицо бывшей его невесты, которую он сначала любил, а потом ненавидел, расплывалось, таяло, уходило, словно вода сквозь пальцы. Они ни капли не были похожи – надменная аристократка Юга и худенькая, растрепанная северянка. И почему-то от осознания этого ему стало легче.
- Дурак, - сказал он вслух и лег у костра. И уснул.
Снилось ему лето, охота снилась, только почему-то вместо Элис рядом скакала Регда, и их с Дайраном руки сковывала золотая цепочка. Регда смеялась и что-то кричала ему, растрепанные ее темные волосы хлестали его по лицу. А потом он резко остановил лошадей и, схватив девушку за руку, притянул к себе…
Когда Дайран открыл глаза, солнце клонилось к закату. Регда возилась у костра.
- Проснулся? – спросила она, не оборачиваясь. Дайран вздрогнул. Так когда-то говорила ему по утрам мать – не глядя, могла определить, спит он или нет.
- Наверное, уже да, - хрипло спросонья ответил он.
- Есть хочешь?
- Не то слово, - сразу мрачнея, проворчал Дайран. – Только еды-то все равно нет.
- Есть немножко… Там в костре печеные яблоки, и еще вон ягод немножко...
Дайран с хрустом потянулся.
- Врешь ты все! – зевая, сообщил он.
Регда непонимающе посмотрела на него, а Дайран добавил, вставая:
- Врешь ты, что не колдунья. Вот яблоки же наколдовала. Как тебе после этого верить? А вдруг ты сейчас еще кусок хлеба с мясом наколдуешь?
Регда засмеялась.
- По части мяса – это ваша забота, господин офицер. Вот уж охотиться я не умею. Силки поставить, конечно, могу, но…
Очутившийся рядом Дайран осторожно положил ей на губы перепачканные золой пальцы. И шепотом сказал:
- Спасибо…
* * *
Вечер выдался очень теплый. Кажется, август и в самом деле вспомнил, что он все-таки август, а не октябрь какой. Дайран и Регда сидели рядышком у костра и смотрели в огонь. И молчали.
Регда задумчиво покачивала цепь кандалов и смотрела на пляшущие на металле отблески пламени. Волосы ее в свете костра отливали рыжим. Дайран нанизывал на прутики собранные днем грибы. Хорошо было молчать. Желудок сводило от голода, но не это было главным. Почему-то вдруг поверилось, что все закончится хорошо. У них не было еды, они совершенно не знали, что будет завтра и выберутся ли они из леса, но все эти заботы отодвинулись. Весь этот высокий, наполненный запахом яблок день казался выпавшим из жизни прошлой и будущей, и даже то, что он закончился, не было горьким. Просто – все будет хорошо…
- Когда я была маленькая, - вдруг сказала Регда, - мы часто пили чай летом на веранде. У нас вокруг дома шла деревянная веранда без окон… там стоял огромный деревянный стол, и на нем – керосиновая лампа. А вокруг лампы – бабочки. И варенье малиновое… - она украдкой вздохнула.
- Наверное, у тебя мать красивая, - проговорил Дайран.
Девушка с недоумением посмотрела на него.
- Почему?
- Ну… обычно дочери на матерей похожи. А ты красивая, - добавил он просто.
- Нет, - покачала головой Регда. – Я на отца… У нас в роду все девочки на отцов похожи.
- Говорят, это к счастью, - осторожно заметил Дайран.
Регда горько усмехнулась и ничего не ответила.
- А мы жили у моря, - заговорил Дайран. – Помню, каждое утро я выбегал на крыльцо, а море – вот оно, совсем рядом. Большое. Я обычно спал раздетым, а утром с этой стороны дома никого не было, все были заняты хозяйством, вот я и выскакивал, в чем мать родила. И сразу – в воду. – Он усмехнулся. – Один раз наткнулся на служанку молоденькую, она визг подняла. Мне потом от мамы попало. Негоже, мол…
- У моря, - задумчиво проговорила Регда. – И долго вы там жили?
- Мне было восемь, когда отца перевели в столицу.
- Твой отец – военный?
- Да, - откликнулся Дайран. – У нас в роду все старшие сыновья принимали присягу. Уже восемь поколений. А я – не только старший, но и единственный, так что мне выбирать не приходилось. Да вот, не оправдал… - Он опять усмехнулся. – Обормот…
- Почему? – удивилась Регда.
Он ответил не сразу. Сам себе удивился – откровенничать с этой, чужой, в общем-то, девушкой, когда даже матери не сказал всей правды… А потом заговорил:
- Я служил в столице и учился в военной Академии. Это большая честь, но это само собой получилось – за заслуги отца перед отечеством… в общем, как награда ему. Отец был против, он считал, что нужно начинать с самых низов, чтобы узнать жизнь солдат, послужить несколько лет в армии, а уже потом идти учиться дальше. Но меня зачислили. И я старался… даже звание капитана получил досрочно.
- А почему же ты оказался на Севере? – тихо спросила Регда.
Дайран помедлил.
- У меня была невеста…
- Была?
- Ну, она и сейчас есть, только уже не моя невеста, чужая. А может, и жена уже. Элис. Княжна. Красивая… - он сказал это с грустной гордостью. – Уже помолвка была объявлена и дата свадьбы назначена. А потом…
… А потом до него дошел слушок, и он дал в рожу тому, кто этот слушок принес. И еще одному. И еще. И долго не мог понять, почему господа офицеры, случись быть рассказанным в компании похабному анекдоту, ржут и так сочувствующе на него посматривают. И сам ржал вместе со всеми. Глупый влюбленный мальчик.
И был бал по случаю именин великого князя. Такой роскошный был бал, с фейерверком, мороженым, живыми павлинами и иноземными музыкантами. Но ему никто не был нужен – ни павлины, ни музыканты, ни влиятельные знакомства – он был влюблен и счастлив. Боже, он обожал ее, свою золотоволосую Элис, он ее боготворил, и боялся дотронуться до кончиков любимых пальцев – при том, что когда-то – давно, ДО НЕЕ, в прошлой жизни волочился за девчонками не раз и не два, и не только пальцев касался, но и много чего другого. А здесь – он мог позволить себе поцеловать лишь ладонь, а к запястью не смел прикоснуться. И когда вел ее в танце, обнимая тонкий стан, так горд был и так счастлив, еще и потому, что его невеста – самая прекрасная девушка в зале. Во всей столице. На всем свете.
А она и вправду была хороша – в бледно-лиловом платье, с нитями жемчуга в высокой прическе, с гордым и надменным выражением на точеном лице. Она командовала им, и Дайран подчинялся, как послушный щенок.
Потом Элис сказала, что ей нужно поправить прическу, и исчезла. Дайран ждал терпеливо и долго, сначала в бальной зале, потом вышел в сад. Шел вдоль ярко освещенных распахнутых окон, бросающих в теплую темень звуки музыки и веселый смех, потом свернул на одну из аллей. Здесь было тише и темнее. Он медленно пошел вглубь сада, к раскиданным там и сям беседкам. И остановившись у фонтана, услышал звуки.
Сначала подумал – плохо кому-то, кинулся на помощь. А потом остановился, словно налетев на стену. Его недоступная звезда, его богиня, его любимая откинулась на изящно вырезанную спинку скамьи и постанывала, прикрыв глаза. Прическа ее растрепалась, плечи и царственная белая грудь выбились из бледно-лилового вороха кружев. А высокую шею и ключицу, и ту самую родинку, которую он, Дайран, так часто пожирал глазами, но к которой не смел прикоснуться губами, жевал и слюнявил невысокий франт в штатском. Руки франта бесстыдно шарили под пышным ворохом юбок Элис, а ее руки теребили его взбитую прическу.
Дайран сначала даже не осознал то, что видел. Он растерялся так, что стоял столбом и смотрел на них. Элис открыла глаза – и увидела его. И резко отпрянула, вскрикнула, поправляя ворот. Франт оторвался от нее – и тоже увидел его, незадачливого обманутого жениха.
Дайран молча подошел к ним. Посмотрел на Элис. Узнал франта – сына влиятельного герцога. Уже сорвал с руки перчатку, чтобы кинуть ему под ноги и уйти, прислать секундантов и решить дело так, как оно того стоило. Но натолкнулся на взгляд молодого герцога – насмешливый, наглый и ни капельки даже не смущенный. И не выдержал. Он схватил герцога за накрахмаленный ворот, притиснул к столбику беседки и наотмашь съездил тому по роже. Раз, другой. Герцог завопил заячьим голосом, но от удара под дых замолк. Вскрикнула Элис. Дайран с наслаждением пнул упавшего франта ногой, выскочил из беседки, резко развернулся и зашагал по аллее. Элис кинулась было за ним, но он отшвырнул ее, словно собачонку.
Всю ночь он метался по комнате, грыз руки, пытаясь заплакать, но слез не было. Пытался напиться – вино не приносило облегчения. А на рассвете услышал шум шагов внизу, потом бряцание шпор и голоса и все понял.
Над этой историей хохотала потом вся столица. Элис, по слухам, срочно уехала в загородное имение – лечиться от горячки. Герцог Энгринский ходил туча тучей, а сын его не показывался на люди, пока не сошли синяки. Дайрана – офицера лейб-гвардии – поместили почему-то в городскую тюрьму, где держали обычно влиятельных гражданских лиц. Мать дважды приезжала к нему, но держалась холодно и отчужденно. Дайран видел синеву под ее запавшими глазами, и стыд сжимал ему горло, но вслух оба они не произнесли ничего. Отец был один раз, сказал «Дурак», и ушел. И только сестренка, заплакав, кинулась Дайрану на шею и, обняв, шепотом проговорила:
- Я тебе верю…
Суд был быстрый и какой-то скомканный, приговор – странный: перевод в армейскую часть на Север в той же должности. Дайран так и не понял, отец ли хлопотал за него (что вряд ли – он был из старой школы, этот высокий седой генерал, и понятия о чести у него были тоже старые, безупречные), или император счел эту историю фарсом (чем она, собственно, и являлась) и решил ограничиться полумерой. Потому что вообще-то за оскорбление птицы такого полета, как семейство герцогов Энгринских, полагались как минимум каторжные работы на десять лет.
Вот только никто не удосужился уточнить, на какой срок переводится капитан Ойолла на Север.
Элис ни словом, ни письмом не дала знать о себе. И только уже в дороге, уже неподалеку от бывшей границы между Севером и Югом догнал Дайрана гонец. И протянул маленький сверточек, и, развернув коня, тут же рванул в обратный путь, не говоря ни слова. Дайран распечатал сверток – оттуда выпало серебряное кольцо, подарок молодого и глупого капитана своей обожаемой невесте к дню помолвки. Дайран молча покачал колечко на ладони и, широко размахнувшись, зашвырнул его в придорожные кусты. Как знать, может, какой-нибудь нищий бродяга подберет случайно дорогую безделушку, продаст старьевщику за несколько монет и станет безмерно счастлив.
Вот так оно все и вышло…
Дайран посмотрел на Регду и, пряча неловкость, спросил:
- Дурак я, да?
- Почему ж дурак, - откликнулась она, помедлив. – Ты-то как раз не дурак… - И вздохнула. Поворошила веткой дрова в костре. – Знаешь… лучше, что это случилось ДО свадьбы. Представляешь, что было бы, если бы – после.
- Да я сам себе это тысячу раз повторял, - невесело признался Дайран. – Не помогает…
- Ты… до сих пор ее любишь? – осторожно спросила Регда.
Дайран усмехнулся.
- Сначала – думал, что я ее ненавижу. Потом – что люблю по-прежнему. А теперь уже и не знаю. Два с половиной года прошло… Зарастает потихоньку…
И тогда Регда протянула руку и тихонько погладила его по рукаву мундира.
Они долго разговаривали в тот вечер, но к этой истории больше не возвращались. Болтали обо всем на свете; уже за полночь дело шло, а огонь все горел. Впрочем, и спать-то им теперь было лечь просто – всего только вытянись у костра, нет ни одеял, ни подушек, и далеко идти не надо. Дайран рассказывал о своем детстве, стараясь вспоминать особо смешные моменты, Регда негромко смеялась, поблескивая белизной зубов. Все вроде бы хорошо шло, только грызла Дайрана какая-то неловкость, и он не мог понять ее причину. И уже когда они улеглись – рядом, ради тепла прижавшись друг к другу, и девушка, кажется, уже заснула, понял офицер Ойолла причину своей странной неловкости.
Он не хотел выполнять приказ.
И не только потому, что жалко было пленницу, к этой-то жалости он уже привык, ведь жил с ней с самого начала странного и нелепого их путешествия. Он не хотел ее никому отдавать. Вообще никому.
При том, что Дайран так и не знал о девушке практически ничего – она умело обходила молчанием запретные темы или отделывалась скупыми невнятными ответами на задаваемые им вопросы – при всем при том Дайран уже считал ее не чужой, а своей. Была у него такая привычка – всех людей, когда-либо встречаемых им по жизни, он четко делил на своих и чужих. И не имело значения, в каких отношениях он находился с человеком – чужим мог стать даже родной брат, а своим – абсолютно посторонний трактирщик на постоялом дворе, к примеру. С чужими он быть связан кровным родством или просто приятельствовать, а со своими не обменяться и парой слов за всю жизнь, но факт оставался фактом. За людей, входящих в категорию своих, Дайран мог, образно выражаясь, перегрызть глотку кому угодно, прикрыть им спину в любой ситуации и никогда не отказать в помощи. На «чужих» все это не распространялось. «Свои» могли никогда не отплатить ему ни помощь, ни участием – от них этого не требовалось, им достаточно было одного – быть на этом свете. К «своим» относились мать и отец, сестра, по странному стечению обстоятельств Брен Дин-Хара, потом старый солдат, бывший его тюремщиком во время заключения, и двое детских друзей, оставшихся в столице. Когда-то здесь же числилась и Элис. «Чужими» были все остальные, включая многочисленных родственником, подружек и приятелей. Мало кто знал об этой особенности Дайрана Ойоллы, слывшего в столице компанейским парнем (не без придури, конечно, но кто без нее?), умницей и хорошим товарищем. Только сестра, порой вздыхая, говорила:
- Ох, Дан, трудно же тебе будет жить на свете…
А теперь выходило, что сюда же попала чужая девчонка; та, кому он изначально доверять не мог, и которая не могла доверять ему. Враг. Пленница. Было от чего не спать капитану Ойолле.
После предательства Элис Дайран долгое время думал, что никогда не сможет доверять ни одному лицу женского пола, кроме сестры. Все они казались ему на одно лицо – хрупкие создания, способные разжалобить своей слабостью, а потом нанести удар в спину. Да и, собственно, общения-то с девицами не было у него со времени ареста; на Севере стало не до того, да и поглядеть там не на что – страхолюдины еще те, как говорила когда-то бабушка. Выходит, эти странные создания – девушки – могут не только предавать, но и выручать. Что стоило Регде бросить его там, на болотах, вытащив из кармана ключ от кандалов, и убежать на все четыре стороны. Никто бы и концов не нашел, и не стал бы искать. А она – не стала…
Если они выберутся из леса, найдут-таки дорогу до Юккарома, ему нужно будет сдать девушку с рук на руки господам из Особого отдела. Что с ней будет дальше – лучше не думать. Если же нет – оба сгинут в глуши, и это тоже не лучший выход, потому что жить, как ни крути, все-таки хочется. И хочется не просто жить, понял вдруг Дайран отчетливо. Хочется жить рядом с девушкой по имени Регда. Любить ее ночью и защищать днем. Растить детей и строить для них дом. Вот такое вот нелепое желание. От одного жеста, которым она поправляла растрепанные волосы, от одного ее строгого и замкнутого взгляда Дайрана иглой прошивало от лопаток до пяток, и сердце ухало вниз, как с крутой горки. Хотелось защитить ее от всего на свете. Как еще можно назвать это, если не любовью?
Дайран приподнялся на локте и посмотрел на спящую девушку. Странно, что он понял это лишь сейчас – ведь с первого дня, с первого взгляда на нее что-то сразу пошло не так, не туда и неправильно. И называлось это, оказывается, одним-единственным словом.
Продолжение следует
Вот и появилась эта чудесная история! Как мне нравится Регда! Вот этот женский характер описан очень хорошо.
* * *
Дожди в это лето решили, видно, перевыполнить годовую норму. Капало – не лило, не моросило, но именно капало с неба – постоянно, который уже день – они сбились со счету. Серая хмарь действовала на нервы. Раскисшие сапоги, влажные портянки, почти полностью мокрый мундир, потому что негде было обсушиться – все это надоело Дайрану несказанно. Все бы отдал он сейчас за возможность обсушиться у камина, выпить горячего вина и заесть добрым куском мяса, да только отдавать ему было нечего, кто польстится на дырявый плащ? Порой он ругался сквозь зубы.
Несколько раз возникала мысль: не колдует ли кто специально? Но та, что могла бы колдовать, послушно шла впереди, и железо на ее руках исключало всякую возможность подвоха.
Они шли молча. За все время пути, прошедшее с того дня, как выбрались из болота, они двое не перебросились и тремя десятками слов. Днем было проще. Можно было идти, не спуская взгляда с силуэта бредущей впереди девушки, ничего не говоря. Ночью… ночью мучили кошмары.
Для ночлега Дайран и Регда выбирали места посуше, если так можно было их назвать, - под нижними ветвями елей, в ямах из-под вывороченных корней, укладывались, как можно плотнее прижимаясь друг к другу – и все равно под утро оба стучали зубами от холода. Но если девушка все-таки засыпала к середине ночи, то Дайран порой до утра не мог сомкнуть глаз. Лежал, глядя на белеющее в темноте лицо, ощущая руки на своих плечах, вдыхая теплый, горьковатый запах ее волос, и думал о том, как, наверное, мягки эти волосы на ощупь. И боролся с подкатывающим видением – как бы она упруго выгнулась в его руках… Утром он бывал злым не только от недосыпа, но и от осознания того, как рядом с ним идет его счастье – невообразимо далеко.
Когда под ногами проглянула, наконец, тропинка и, петляя, стала шире, превратилась в хорошую, нахоженную тропу, Дайран сперва не поверил: мало ли кто ходит по ней. Однако приходилось признать, что тропа вытоптана явно ногами человека. А значит, куда-то ведет. Вопрос лишь – куда?
Она вывела к маленькой деревянной избушке, словно из ниоткуда возникшей посреди леса. Любое жилье дает о себе знать задолго до непосредственного своего появления – запахом дыма и навоза, расчищенными делянками, загоном для скота. Эта же словно из сказки пришла: избушка посреди леса, ладно что не на птичьих ногах. Впрочем, потом обнаружились и все полагающиеся хозяйственные постройки, и даже коза замемекала где-то там, в глубине.
Регда, шагавшая впереди, словно приободрилась, увидев деревянное строение. Такой легкой и упругой стала ее походка, что Дайран окликнуть ее хотел. Не успел. Навстречу им вышел коренастый, угрюмый старик с топором в руках. Уставился на них, приложил ладонь ко лбу козырьком - и встал, как вкопанный.
- Здорово, дед, - устало сказал Дайран. – Заблудились мы. Позволишь переночевать?
Старик пялился на них с таким испугом, словно не путников увидел, а невесть какое чудовище встретил посреди леса. Дайрану показалось даже, будто хотел он убежать – да не решился, и откровенно боится – вот только кого? чего? Он стоял как истукан, так, что пришлось прикрикнуть на него – только после этого старик очнулся и повел-таки их к дому.
Лишь тому, кто много дней ночевал в лесу, на раскисшей от дождя траве, ел кое-как и что придется на ходу и под открытым небом, лишь тому понятно, что такое – чистый стол и чистые руки, чашки и ложки, пусть деревянные, и стулья настоящие, и крыша над головой, и хлеб – свежий, недавно выпеченный, и козье молоко в деревянной кружке. А еще к дому примыкала баня, и запах дыма, вившегося над трубой, придавал всему происходящему привкус не то совершенно детского, домашнего уюта, не то какой-то сказки, в которую они угодили чудом, потеряв уже всякую надежду.
Домик был крошечный, полностью деревянный и какой-то неуловимо сказочный. Вроде бы ничего особенного – три комнаты да крошечная кухонька, высокое крыльцо с резными перилами, низкие потолки. Стены местами покрыты мхом – от сырости? – и кажется, вот-вот где-нибудь из подпола выглянет домовой, подпоясанный ветошью. В распахнутые небольшие окна заглядывали ветви сосен и единственной рябины, неведомо как выросшей в этих краях. Сыро, тепло, спокойно…
И единственное, что не давало Дайрану расслабиться окончательно, - взгляд хозяина, преследующий их на всем протяжении вечера. Взгляд упорный, странный, в спину, и показалось однажды, что Регда и этот угрюмый старик знакомы – отчего бы это? И несколько фраз, брошенных за дверью, он разобрал – словно птичий посвист, чужой, непонятный язык.
Дайран сказал себе, что спать этой ночью ему, наверное, не придется.
А в бане они все-таки вымылись; правда, девушку офицер не отпускал от себя ни на шаг и лишь в предбаннике, поколебавшись, снял с нее кандалы и отвернулся, пока она раздевалась. Долго стоял и курил за дверью, слушая плеск воды. В бане было маленькое окошечко, пролезть в него могла бы разве что кошка, а девушка, даже с комплекцией его пленницы, - вряд ли, поэтому с той стороны Дайран был спокоен. Ерошил волосы, слушая нехитрую песенку и восторженные охи, доносящиеся из-за двери, молчал мрачно. Не придется ему как следует выпариться, разнежиться на полке. Быстро, яростно соскребал с себя многодневную грязь, сбривал щетину на щеках, промывал волосы, утешаясь лишь тем, что - куда она в кандалах-то денется?
Регда и правда никуда не делась, стояла во дворе, распустив длинные темные волосы. И как же хотелось взять на ладонь эти тяжелые пряди, повернуть ее за плечи, прижать к себе…
Хозяин постелил им в маленькой комнате, где кровать была лишь одна. Снова, как и в первую ночь, Дайран уступил ее девушке, а сам улегся на полу – рядом. Тому, кто попробует подойти к постели – или встать с нее – нужно будет сначала переступить через лежащего рядом.
Он думал, что выключится мгновенно, и боялся этого. Но уже и шаги хозяина по дому стихли, и стало слышным ровное дыхание девушки, и сплошная чернота залила заоконное пространство вязкой мутью, а Дайран все лежал, открыв глаза и глядя в темноту. Сон пропал. Уже все было хорошо, и дорогу старик обещал им показать, и смерть от голода больше не грозила. Остался лишь один, привычный уже, вопрос: что делать?
Дайран лежал, не шевелясь, и постепенно задремал. И потому не сразу расслышал за дверью невнятный шорох. А когда услышал – не пошевелился, лишь нащупал рукоять кинжала, с которым не расставался даже ночью. И стал ждать.
Дверь оказалась смазанной и открылась без шума. Высокая фигура возникла на пороге, словно соткавшись из ночной темноты. Дайран ждал. Шаги вошедшего были совершенно неслышны, и казалось, что он плывет по воздуху; на мгновение Дайран испугался – так похожа была на привидение эта светлая тень в длинной, едва не до пят, рубахе.
А потом тень подплыла к нему – и совершенно очевидным стал и неумелый замах, и проблеск лезвия в темноте. И Дайран метнулся вбок, уходя от удара, и в броске достал руку нападавшего, вывернул, и из стиснутой ладони выпал длинный кинжал, и сдавленный вздох боли сквозь зубы показал, что все это не приснилось. Он был силен и проворен, этот человек, притворявшийся стариком, но вряд ли доводилось ему убивать хотя бы раз в жизни. Дайран без труда вывернулся и прижал его к полу.
- Ну? – проговорил он сквозь зубы, когда хозяин попытался вырваться, и тряхнул его, не выпуская. – Так, стало быть, ты гостей встречаешь, хрыч старый? А вот как вздерну тебя сейчас на ветке да подпалю твое осиное гнездо – посмотрим, что скажешь!
Зашевелилась на кровати разбуженная Регда, подняла голову. Тихо охнула.
Хозяин, вывернув шею, попытался посмотреть на нее. И – сказал что-то, на том же странном, почти птичьем языке, что почудился Дайрану вечером.
А она – ответила. Короткой, четкой, но совершенно непонятной певучей фразой, ровно, но властно, с силой приказа, которому нельзя не подчиниться. А потом сказала – уже Дайрану:
- Отпусти его, - и добавила, глядя на обоих: - Он ничего не сделает больше, оставь… - и спустя несколько мгновений попросила: - Пожалуйста…
Нехотя Дайран выпустил старика, и тот поднялся, потирая руку и шею. Не взглянув ни на кого, поковылял к выходу.
Дайран подобрал с пола кинжал, покрутил в пальцах. Хорошенькое, однако, дело! Благородной ковки сталь, изукрашенная узорная рукоять – откуда в такой глуши?
- И как это понимать? – резко спросил он Регду, когда за стариком захлопнулась дверь. – Неудавшаяся попытка побега, так, что ли?
Она опустила голову и промолчала.
- А вот я его сейчас повешу над костром с голыми пятками и расспрошу, один ли он, да где сообщники, да кто таковы – и поглядим, что скажет! – продолжал он так же резко, глядя на девушку. – Или с собой прихвачу в Юккаром, может, мне за него там спасибо скажут. Ишь, выискался сообщничек. Тебя, что ли, освободить хотел?
Регда опять промолчала.
- Что молчишь-то? – зло спросил Дайран. – Дура! Ты хоть знаешь, как он рисковал? Я ж ему шею свернуть мог! И тебе заодно… если б не приказ тебя живой доставить.
- Я просила его этого не делать, - тихо и ровно проговорила Регда, глядя в сторону.
- Тьфу… - сплюнул Дайран и, нашарив на полу мундир, грохнул дверью.
Он вышел на крыльцо и остановился. Поднял голову. Летние ночи коротки, скоро рассвет. Засады Дайран не боялся – слишком тихо было кругом. Если, конечно, старик не догадается прямо сейчас чесануть в лес за подмогой, до утра им ничего не грозит. Но дело-то, оказывается, серьезное. Надо бы все-таки поймать его да расспросить кое о чем. Но сил не было. Наступил отходняк, ноги и руки противно ослабели. Черт… скажи кому – не поверят. Вряд ли, конечно, этот человек вправду смог бы его убить, для этого опыт нужен и умение, но случайно – чем черт не шутит… вспомнился снова Юхан, и Дайран сдавленно застонал сквозь зубы. Смерть в глаза посмотрела. Не зря, значит, нужна в Особом отделе эта девчонка – живая. Кто же она такая, черт побери?
Дверь скрипнула – и Дайран резко обернулся. Но хозяин подошел к нему, встал рядом, облокотился на деревянные перила крылечка. И спросил - хмуро, но миролюбиво:
- Закурить нет?
- Ну, ты и наглец, - покачал головой Дайран. – Едва не убил, еще и курить просишь?
- Извини, - хмуро бросил старик. – Я против тебя лично ничего не имею. Хотя жаль…
Дайран хмыкнул, протянул ему трубку и кисет с табаком. Старик кивнул, достал из кармана огниво.
Он, оказывается, был еще не стар – сильные руки, прямые, твердые пальцы, и ни намека на старческую сгорбленность и суетливость. Вот только волосы совершенно седые – они-то и сбили Дайрана с толку. А глаза – пронзительные, резкие, и такие же резкие складки прочерчены от крыльев носа к уголкам губ. А в глазах, кажется, растерянность… немудрено. У самого Дайрана мягко кружилась голова и дрожали колени.
В черном небе пронзительно крикнула неведомая ночная птица.
- Не поцарапал? – осведомился старик, набивая трубку. – Впрочем, что зря говорить. Убил бы я тебя, если б не она…
- Да и я б тебя… - подумав, признался Дайран.
Идиотизм ситуации уже даже не шокировал. Несостоявшийся убийца и его жертва стояли рядом на крылечке и беседовали, раскуривая трубочку. Полный привет. Еще самовара не хватает… и Регду сюда, чтоб чай разливала.
- Если б ты знал, капитан, какого ты человека губишь, - с горечью сказал вдруг хозяин, выпуская кольцо дыма. – Если б ты знал…
- Ну, так расскажи, - хмуро бросил Дайран. – Я себя последним дураком чувствую. Все все знают, один я, как слепой кутенок, тычусь носом в дерьмо…
Хозяин коротко вздохнул.
- Не стал бы рассказывать, - проговорил он так же угрюмо, - но ты, кажется, человек честный. Регда за тебя, можно сказать, поручилась…
- Когда ж успела? – нехорошо усмехнулся Дайран. – Я вроде все время рядом был – вы с ней и парой слов перемолвиться не успели…
- Она просила тебя не трогать, - ответил старик. – А такая просьба – от нее… дорогого стоит, понимаешь?
Дайран покачал головой.
- Не понимаю ни черта, - сообщил он.
- Расскажу. Не все, правда. А остальное сам поймешь – ты ж вроде не дурак.
- Погоди… ты вот что скажи: это правда, что она – из лесных людей.
Хозяин коротко улыбнулся, посмотрел на него.
- Слышал, значит. Ну, в каком-то смысле – правда. Только это не совсем те колдуны лесные, в которых вы там у себя верите. Это немножко другое…
… Забытые, потускневшие от времени легенды проходили перед Дайраном неспешно и величественно, едва касаясь высокой травы, и он вздрагивал от их спокойных прикосновений. То, что на Юге считалось выдумками, бабкиными сказками, здесь, на Севере, было окружено почетом и уважением. Падали, как удары клинка, непривычные для уха солдата слова. Право. Род. Королевская кровь. Какая разница была бы ему, какие нынче короли на троне?
Задыхаясь от горя, мелькнула на мгновение девушка в серебристой вуали – принцесса Альбина, злосчастная тень королевского рода, та самая, полузабытая и загадочная. Преданная родными братьями, насильно сосланная в далекий монастырь – бледный отсвет прежней красавицы с длинными косами. У них, оказывается, женщины наследовали; право старшинства – кому оно нужно, если цена этого - жизнь? Кто знает, думал Дайран, сколько правды в этих легендах; сколько слез пришлось пролить той, живой, настоящей прежде, чем встретила она на лесной тропе человека с невероятными, серо-зелеными, колдовскими глазами… Что уж он там наобещал ей, чем приворожил… в монастыре недосчитались однажды послушницы, а в лесной избе той же ночью прибыло мужаткой. Женой оборотня, колдуна, меняющего облик, лешего, которым детей пугают…
Кем пугала Альбина своих детей? Рассказами о братьях-принцах?
Она прожила недолго. Видно, все силы, что были отпущены ей, отдала детям – мальчику и девочке. А они, выросшие, вместе с даром отца – умением оборачиваться зверем и птицей – сохранили и материн дар: память о том, кем была она и чья кровь течет теперь в их жилах. И знание, что есть у них на свете родичи, родичи по крови, но не по духу – далеко, за лесами, в пышных залах королевских дворцов. И предсмертное материнское проклятие сохранили, обращенное к младшим братьям: «род ваш не вечно будет править этой страной, а прервется. И все вернется, как должно быть по праву старшего». Вот только не уточнила преданная старшая сестра, у которого именно из братьев не останется потомков. А может, уточняла, да за давностью лет осталось это забытым…
- В архивах Севера хранится это пророчество, - сказал хозяин. – Правда, так глубоко, что не всякий отыщет, да и язык там… Но я прочитал, я видел этот текст.
- Ты? – поразился Дайран.
- Отчего бы нет, - усмехнулся старик. – Я, к твоему сведению, не кто-нибудь, я профессором был когда-то… историком. Кафедра отечественной истории в столичном Университете – это вам не баран чихнул. Думаешь, почему я тебе это все так просто рассказываю? У меня тема научной работы была – «Генеалогия королевского дома: факты и легенды». Семь лет в архивах сидел…
- Но… почему же ты, - пробормотал ошарашенный Дайран, - почему – здесь?
- А где еще, - спокойно ответил хозяин. – Скажи спасибо, что жив остался. После войны половину преподавателей разогнали, две кафедры прикрыли – нашу и лингвистов. А меня арестовали – за шпионаж, - он зябко поежился. – Ладно, добрые люди бежать помогли. Теперь вот - здесь…
Он помолчал.
- Зовут тебя как? – тихо спросил Дайран.
- Карис. Бог весть зачем я тебе рассказываю это, парень… - он окинул Дайрана взглядом.
- Не бойся, не донесу, - процедил тот. – У меня приказ другой, мне ты… без надобности.
- Да я и не боюсь, - очень буднично ответил Карис. – От судьбы не уйдешь все равно…
- Вот и рассказывай давай дальше.
- Дальше… ладно. Никто, похоже, так и не понял, к которому из братьев относилось пророчество. А узнать хотели – многие, как южане, так и наши. Но, думаю, принцесса тогда и сама не понимала, что говорит – такие пророчества редко произносятся в здравом уме. А теперь-то кто скажет…
- А Регда здесь при чем? – напряженно спросил Дайран.
- Подожди. Насколько я понял, муж принцессы Альбины был чародеем. От него пошли как раз эти истории о лесных людях – чудовищах, умеющих колдовать, крадущих детей. Вот уж не знаю – один ли он был на земле такой, или целый народ жил в этих местах прежде нас. Думаю, что все-таки народ… посмотри, сколько про них легенд, какие сказки – что у нас, на Севере, что у вас – так ведь? Не знаю, сколько там правды насчет чудовищ, но что лес для этих людей – дом родной, это правда. Они его как раскрытую книгу читают. Повадки зверей и птиц, травы разные, тропы тайные – это для них как для нас азбука.
Он затянулся трубкой и помолчал.
- Словом, получается, что кровь королевского дома течет не только в наших и ваших королях, а и еще кое-где. А кровь, как сам понимаешь, не водица. Род, берущий начало от Альбины и ее мужа-чародея, не прервался. В лесах, скрытно, до поры до времени, как говорилось в легендах… вообще легенды про это дело – удивительная вещь, - улыбнулся Карис. - Чего только по деревням не болтают! Говорят, что наступит день и час, когда истинный потомок Альбины выйдет из леса, и будет у него в руке удивительный меч, сияющий серебром. И наступит тогда всем полный… полный праздник, в общем, и никто не уйдет обиженным. Конечно, в основном, такие байки слагает беднота – те, кто считает лесных людей чуть ли не защитниками своими и избавителями от произвола властей и местной знати. Но встречаются любопытные факты. Например, что род этот считается не по отцу, а по матери, и только женщина способно истинно мудро и праведно управлять страной. Очевидно, это осколки сопротивления старому указу о том, что женщины не наследуют… и утвержден-то он был как раз примерно в то время, в годы раздела Империи.
Карис опять замолчал, постукивая остывшей трубкой по перилам.
- А Регда? – опять напомнил Дайран.
Небо над их головами потихоньку светлело.
- Регда... с ней все просто, - задумчиво ответил Карис. – Она наследница… принцесса, если можно так сказать. Единственная выжившая из прямых потомков принцессы Альбины, осколок королевского рода.
Дайран тихо и протяжно присвистнул.
- Понимаешь теперь, ЧТО она для нас? Для северян, которые, ко всему, перестали быть самостоятельной страной… и если бы только это! На нее, на этот загадочный, полусказочный род смотрит теперь едва ли не весь Север – потому что видят в них надежду. Надежду на избавление от военных порядков Юга, надежду на то, что снова наступит мир… да и мало ли на что еще! Ты заметил, как разошлись за сотни лет наши народы – язык, культуры, взгляды? Да, многое сохранилось, но мы уже не единая держава, капитан, мы разные и разными дорогами идем. А вы хотите насильно слить их в один – зачем?
- Я-то тут при чем… - пробормотал угрюмо Дайран. – Я к вам не просился…
- Да я не тебя конкретно имею в виду, а Юг вообще, не горячись. Род принца Остина угас, но чем хуже род принцессы Альбины? И понимаешь теперь, как нужна и важна и для вас тоже эта девочка? – горько проговорил Карис. – Заполучи ее Юг – и Север можно будет с чистой совестью поставить на колени. Впрочем, вы можете сделать это и без чистой совести, но, - он усмехнулся, - как-то сложнее. Конечно, мы станем сопротивляться еще долгое время. И даже, я думаю, среди боковых наследников найдутся те, кто станут продолжать эту войну. Но…
Он умолк.
В болоте неумолчно орали лягушки. Небо над верхушками деревьев начинало понемногу сереть, потянуло сыростью. Дайран поежился.
- Скажи… - неуверенно спросил он вдруг, – а правду говорят, что эти… ну, лесные – что они детей крадут и железа боятся? Я ведь ее не просто так в железе таскаю...
- Насчет детей – точно враки, - сухо ответил Карис. – Зачем им? Научить тому, что они умеют, можно лишь, если у тебя это в крови. Нет, бывало, конечно, что им в обучение детей отдавали – из таких потом получались замечательные следопыты. Но красть… не знаю, не думаю.
- А про железо?
- А ты у нее сам спроси, - нехотя и отчужденно посоветовал Карис. И, поколебавшись, добавил: - Вообще говорят, что железо обращаться мешает…
- Что мешает? – не понял Дайран.
- Облик менять. Я ж говорю – дар у них передается, умеют они оборачиваться кто зверем, кто птицей. Но толком я не знаю, - добавил он поспешно, - и врать не стану. Одно точно знаю – в железе не убежишь. Потаскай-ка на себе этакую тяжесть. Ваши отцы-дознаватели тоже дело знают, - он нахохлился, потер запястья, и Дайран понял, что означает этот жест. Старая память.
Карис повернулся, явно намереваясь уйти в дом, но Дайран удержал его:
- Скажи еще… Что значит ее прозвище?
Карис опять помедлил.
- Серая птица, - ответил он.
- Значит… - медленно проговорил Дайран, - она – птица?
Карис полоснул его неожиданно злым взглядом.
- А ты умный, капитан… Умный. Если довезешь ее до места и сдашь, куда следует, так вмиг майором станешь. Глядишь, и орденок привесят. Старайся, служи… вези, - он резко развернулся и пошел в дом, тяжело прихрамывая и сутулясь.
Дайран беспомощно выругался, глядя ему вслед.
Обида накатила – неожиданно острая, почти детская. Сам он, что ли, добровольно вызвался? Поставили ведь навытяжку и согласия не спросили… кому интересно мнение солдата? А теперь чувствуешь себя точно дерьмом измазанный. Он грохнул кулаком по деревянным перилам – и взвыл, больно ударившись мизинцем.
Хороша себе добыча, нечего сказать. Как в сказке – принцесса и солдат. Или свинопас – как там было-то? А какая теперь, к чертям, разница!
Дайран долго ворочался, пытаясь уснуть. Нет сна, хоть тресни. Уже небо совсем светлое, уже оглушительно щебечут птицы за окном, уже яркие лучи ползут по стенам – нет сна.
Рядом ровно дышала во сне девушка. Принцесса по имени Серая Птица.
Влип ты в историю, капитан. В ту самую, настоящую Историю, которая на пыльных страницах перьями пишется; которая хранится в королевских архивах, куда нам хорду нет; которая не спросит тебя, хочешь ли ты в нее попасть.
Бабкины сказки. Дайран тихо засмеялся. Вот она тебе, сказочка – доигрался. История чужой страны лежит с ним рядом. И в твоих руках правильный ответ. А ты его не знаешь, ответ этот…
Дайран поднялся на локте и посмотрел на спящую девушку. Взять бы ее на руки, прижать к себе и послать все эти сказочки к черту. Оборотень, лесное чудо… да плевать он хотел на все это! Пусть даже обернется в его руках серой птицей – он отпустил бы ее в небо, только б она хоть ненадолго возвращалась на землю, к нему. Пусть себе летает в поднебесье. Тяжелые, холодные браслеты на ее руках отливали синевой. Что, девочка, к земле тянут, да?
Дайран выругался, встал. Старые половицы заскрипели под ногами – Регда пошевелилась, что-то забормотала во сне, но не проснулась.
В тесной кухне настежь распахнуто окно, но табачный чад слоями висел в воздухе. Ежась от утреннего холода, Дайран зачерпнул ковшом воды из кадки в углу, жадно выпил. И поперхнулся от сдавленного кашля – Карис сидел в углу, мрачно глядя на него, в компании изрядных размеров бутыли.
- Что, не спится? – мрачно и хрипло спросил хозяин. – Садись, выпей.
Он пододвинул к капитану огромную кружку.
Дайран помотал головой.
- Не стану. И тебе не советую.
Карис захохотал зло и неприятно.
- Мне твои советы, приятель… сам знаешь где.
Дайран пригляделся к нему.
- Когда ж ты успел… - проговорил он почти сочувственно. – И зачем….
Что, профессор, отходняк, да? Немудрено, что развезло так быстро и сильно. Не под силу тебе, книжному червю, убийство, пусть даже и несостоявшееся? Это тебе не в архивах сидеть…
- Набрался, да? Перед девочкой не стыдно? – вырвалось у него.
Карис выдохнул тяжело и устало.
- Девочка, - пробормотал он про себя. – Я ведь ее помню – малявкой еще. Маленькая девочка с длинной косой; она умела оборачиваться уже в четыре года – маленькая такая птичка с серыми крыльями. И пела так чудесно. И так хохотала, когда я пытался ей уши надрать, а она у меня из рук улетала. Только перестала она оборачиваться, капитан… когда на глазах у нее погибли - мать, отец, два брата. Ваши тогда взяли их хутор в кольцо; не иначе, навел кто, потому что кому бы еще – там заклятия стояли, несложные, конечно, от чужака, но все же… Когда ее привезли ко мне, она была на зверька похожа, а не на птицу… на имя свое откликаться перестала. Одна выжила из всех – и то потому лишь, что не было ее там, она с утра в лес ушла за ягодами. Ей пятнадцать было тогда. С тех пор ни разу не видел я, чтобы она… вот тебе и Серая Птица – одно имя осталось. А… что ты знаешь про это, капитан…
Карис махнул рукой.
- Отца ее, мать, братьев - всех в одном костре сожгли. Война только началась тогда, семь дет назад. Вот и смекни, с кем война-то была, капитан… с нами или с ними? – он мотнул головой в сторону. – Видно, у вас там на Юге умные люди живут… тоже читать умеют… старые летописи.
Он снова приложился к бутыли.
- За одно судьбе спасибо говорю – что меня уберегла. Знаешь, от чего? От предательства. – Он впечатал кулак в столешницу. – Меня ведь пытали, капитан… и чего я под пыткой орал – не помню. Счастье, что сам не знал тогда, где девчонка скрывалась, а то бы… - он умолк.
Дайран подошел и выхватил у него из рук бутыль.
- Поди проспись, - сказал он жестко, едва сдерживая отвращение. – Ей тебя таким видеть радости мало…
Тупо болело слева – там, где сердце. Маленькую кухоньку заливали яркие солнечные лучи.
* * *
Этот день пути должен был стать последним для них. Завтра к закату, если все будет хорошо, они доберутся до Юккарома, и капитан Ойолла сдаст, наконец, пленницу с рук на руки Особому отделу. Вот только кто бы знал, как ему этого не хочется…
Они не стали останавливаться на ночлег в деревне, а, купив хлеба и молока, отъехали подальше, углубились в лес. Уже привычно разожгли костер. Ни Регда, ни Дайран не говорили об этом вслух, но ночевать среди людей им почему-то не хотелось.
Весь этот день Регда молчала. Дайран знал, почему. И мог только догадываться о том, что ждет ее завтра вечером и после. Он сам, своими руками отдаст ее на смерть. О, проклятье! Если бы он мог умереть за нее сам. Но не может… и присягу нарушить не может тоже.
Дайран уже не скрывал от себя самого, что он чувствует к этой чужой, в общем-то, девушке. И не знал, что делать ему с этим внезапно свалившимся чувством. После истории с Элис он поклялся себе, что никогда не доверится ни одному существу женской породы. А та, что смогла растопить лед, сковывавший его все эти годы, стоит по другую сторону разделившей их полосы. И от ее смерти (ну, или не смерти – что, легче от этого?) зависит его возвращение домой. Было отчего хотеть напиться…
Он сидел у костра, смотрел в огонь и молчал.
Этот вечер выдался ясным и теплым, не в пример всему прошлому пути. Регда сбросила свой темно-зеленый плащ; глаза ее поблескивали, как искры, летящие из огня, тускло отблескивало железо кандалов. Дайран не мог смотреть ей в глаза. Завтра… завтра…
- Ладно, - он решительно поднялся. – Поздно уже. Давай я тебя перевяжу, и будем ложиться…
- Стоит ли… - тихо отозвалась девушка.
Сноп искр выстрелил из костра. Небо было уже совсем черным.
- Стоит, стоит…
Бинты, целебную мазь и немного продуктов им дал с собой Карис. Привычными движениями пальцы Дайрана втирали пахучий бальзам в уже совсем затянувшуюся ссадину, а сам он боролся с желанием приложить ее ладонь к губам – и больше не отпускать никогда. Затянув бинт, поднял голову – и увидел ее лицо. По щекам девушки бежали слезы.
Острая жалость сдавила его сердце. И что-то подсказало: не от страха или тоски эти слезы, от другого чего-то… чего?
- Ну что ты плачешь… - пробормотал Дайран беспомощно.
- Ты закончил? – спросила Регда, не глядя на него. – Надевай железо…
- Успеется… - он повертел кандалы в руках и отложил в сторону. – Отдохни чуток…
Снова взял ее руку в свои, осторожно коснулся пальцами ее мокрых щек.
- Ну не плачь… Пожалуйста, не плачь. Все обойдется…
- Дайран… - Регда смотрела прямо на него, и глаза ее казались совсем черными. – Скажи, что мне делать?
- А что…
- Я люблю врага и не знаю, как сказать ему об этом. Дайран…
Медленно, медленно он поднес ее пальцы к своему лицу. И прижался к ним губами.
…. Как пела эта птица над головой! Захлебываясь, не умолкая ни на минуту… да и была ли она, эта светлая северная ночь, или едва догорел закат, сразу наступило утро? Дайран плавал в ленивой полудреме на границе сна и яви, и сердце его пело в такт с этой птицей, и золотые блики плясали в темноте перед закрытыми веками. Ладонь еще ощущала тепло и мягкость густых волос, рассыпанных по старому плащу – импровизированному ложу. Что нужно для счастья солдату?
Не открывая глаз, Дайран вспоминал, как они целовались ночью – отчаянно, самозабвенно, до головокружения. Регда, оказывается, целовалась впервые в жизни, что немало его позабавило – лечить и хоронить умеет, а любить – нет. Но, впрочем, все это неважно, и он ласкал ее с самозабвением умирающего от жажды, добравшегося, наконец, до кружки с водой. Наверное, даже звезды завидовали им…
Какие у нее губы – мягкие, нежные, как лепестки цветков... Каким горячим и упругим стало враз ее тело... Он шептал ей нелепые и смешные признания – а она целовала его пальцы.
- Я люблю тебя… Я тебя люблю…
- Муж мой…
- Я тебя никому не отдам…
- Любимый…
Дайран протянул руку, чтобы погладить ее снова, но рука ощутила пустоту. Он лениво приоткрыл один глаз. Рядом лежит ее пояс, вышитый странным тревожным узором – ломкие линии, словно узор из трав. Ну, все ясно – одевается, наверное, в стороне или отошла умываться. Дайран тихонько погладил жесткие кожаные кольца.
Он не отдаст ее никому, никому. Он увезет ее в столицу, подаст в отставку, и они поженятся. Плевать, что скажут друзья и родичи – отец не осудит, а большего ему не нужно. Если будет надо, они уедут на юг и выстроят там дом. И у них родится дочь – маленькая девочка с такими же мягкими, как у Регды, волосами… и она тоже будет уметь оборачиваться – хоть птицей, хоть маленьким лисенком, какая разница…
Тихо как… Ни шороха, ни звука…
- Регда… - позвал Дайран, приподнимаясь на локте.
И вдруг вскочил.
Тихо как, тихо. Ну, конечно. Валяются у костра кандалы, на его плаще – ее пояс. А его пояса нигде нет. Она ушла. И этим оставленным ему подарком – простилась. Дайран рванулся было в чащу, крикнул: «Регда!». Где вы видели дочь леса, которая растеряется в лесу? Она ушла, когда он так непростительно дрых… Она не заблудится, найдет дорогу. Слава Богу, она ушла. Господи, почему она ушла? Они никогда не увидятся больше…
Рядом с поясом лежало птичье перо – серое, с темно-фиолетовой полосой у основания. Словно пролетала здесь птица… серая птица…
Дайран поднял перо и тихо погладил пальцами, сунул за пазуху. Поднял с земли пояс и дернул в сердцах, словно тот был виноват во всем, что теперь придется пережить ему – арест, суд, приговор, клеймо государственного преступника. Потом плюнул и стал неторопливо одеваться.
Эпилог
- А мне плевать на то, что ты по званию старше, понял? Имел я твое звание с тобой вместе в том самом…
- Рядовой Ойолла!
- Да пошел ты…
Брен Дин-Ханна привык к такому разговору. Он уже давно ко всему привык. И к тому, что разжалованный из капитанов в рядовые Дайран Ойолла не пьет только на дежурстве или во время тревоги. И к тому, что из опасных вылазок его приходится едва ли не за уши вытягивать. Друг ротного командира Дин-Ханы искал смерти. Он искал ее с тех самых пор, как… с того проклятого задания, будь оно неладно. Брен знал, разумеется, обо всем достаточно подробно – до того момента, как Дайран обнаружил исчезновение своей пленницы и явился в Юккарем один. О том, что было после, слышал кратко или вовсе только догадывался. Арест, суд, лишение гражданских прав и лямка рядового навечно. Но вот почему Ойоллу не сослали еще дальше на север или не упекли на юг, на галеры, а оставили в этой хоть и дыре, но все-таки уже привычной, не знал. То ли родители вмешались. То ли суд решил, что все-таки достаточно… что вряд ли.
Дайран вернулся - и не вернулся. Он стал другим – совсем. Язвительный и беспечный парень превратился в молчаливого старика с пустыми глазами. На попытки разговорить – отмалчивался. На выговоры за излишнюю горячность или плевал, или матерился – вот как сейчас. Казалось, он ни минуты не желает находиться наедине с собой и ни секунды не терпит отдыха. Или пахать, чтобы ни о чем думать времени не было. Или свалиться, чтобы думать о чем-то уже не было сил. Или пить.
У него сейчас было восхитительное положение – дальше фронта не пошлют. Что могут сделать ему за пьянство? Разжаловать? Дальше некуда. Сослать? Так дальше тоже не особо есть куда, и так дыра. На гауптвахту посадить? Тоже мне, испугали…
Дайран знал это все прекрасно, и оттого или пил, или нарывался – на что угодно, на драку, в заварушку, на скандал. А в ответ на уговоры посылал Бренна по известному всем адресу.
Четвертые сутки Дайран сидел под арестом. Брен, разозленный, доведенный до отчаяния, пригрозил, что еще одна такая выходка – и он пишет рапорт, и пусть рядового Ойоллу или переводят, или он сам отдаст его под суд. Дайран ответил ему длинной матерной тирадой и отвернулся к стене.
Так, у стены, он и лежал в то утро, когда Брен вновь зашел к нему в «камеру» - так высокопарно называли у них в гарнизоне комнатки, в которых провинившиеся солдаты отбывали срок наказания. Дайран даже не повернулся. Брен постоял немного, придвинул к себе единственный табурет, сел.
- Спишь? – спросил он после паузы.
- Тебе какое дело… - не оборачиваясь, ответил Дайран.
- Да мне-то, в общем, никакого, - хмыкнул Брен. – Только тут у нас история приключилась…
- Отвяжись, - процедил Дайран. У него болела голова.
- Слушай, ты, - взорвался Брен, - ты выслушать меня можешь, мать твою? Дело, между прочим, тебя касается.
- Отвяжись, - процедил Дайран.
Брен пару секунд боролся с желанием развернуть его к себе и съездить, наконец, по физиономии (о, как ему хотелось этого! А нельзя, пока на службе). Потом достал из кармана сверток, швырнул на кровать.
- На, держи. Твое ведь?
Дайран соизволил, наконец, повернуться, лениво развернул узел… и ошалело вскочил?
- Ты… откуда??!
- От верблюда, - буркнул Брен, остывая, наслаждаясь проступившей на лице друга растерянностью и ужасом. – Выслушай сначала. Сядь. И не бросайся на меня…
- Ну?!
- Поймали сегодня ночью двоих… партизаны, мать их так… похоже, что из лесных. Склад пытались поджечь. И откуда узнали только, мерзавцы. Ну, словом, ребята их повязали… пока ты тут прохлаждался. – Брен помолчал.
- Ну?!
- С одного из этих двоих сняли вот это, - Брен поднял с кровати, повертел в руках тонкий плетеный пояс, принадлежавший когда-то Дайрану и унесенный два года назад пленницей по имени Регда.
Дайран встал.
- Где он?
Брен помолчал.
- Я тебя спрашиваю – где этот?
- Не ори, - ответил тот. – Оба они сидят через стенку от тебя. Но входить к ним строжайше запрещено. Всем, кроме меня и лейтенанта Кларса. А тебе, между прочим, тут вообще прохлаждаться до вечера.
- Брен…
- Погоди. Эти двое до завтрашнего утра никуда не денутся, а Кларс ночью уедет. Ты меня понял?
- Да… Брен, спасибо.
- Но помни – я тебе ничего не говорил. Разбирайся с ним сам и тихо.
До вечера Дайран то метался по своей каморке, то недвижно сидел на кровати, обхватив голову руками. Ничего нельзя сделать до ночи – хоть вой. Так медленно текут минуты, так медленно. Он обещал не делать глупостей. Нельзя.
Уже стемнело, когда скрипнула дверь его камеры. Вместо сторожившего его сержанта Дворы в дверь, пригнувшись, вошел Брен, хмуро махнул рукой:
- Выходи давай…
Они вышли во двор, и Брен толкнул Дайрана в сторону казармы.
- Иди…
- Но…
- Иди, я сказал! – прошипел Брен. – Кларс еще здесь, ясно тебе? Вот уедет, тогда…
Еще полтора часа Дайран пролежал в казарме, уткнувшись в подушку. Очень хотелось выпить, но пить было нельзя. Тик да так – так долго… Уже казарма угомонилась, уже развели караулы, уже луна выплыла на середину неба, а он не спал, лежал, вцепившись в подушку, и ждал. Брен не мог обмануть. Значит, скоро.
Когда ждать так и молчать больше не стало сил, дверь скрипнула. Дайран вскочил. Высокая фигура маячила в дверях.
Брен едва держался на ногах от усталости. Лицо его даже при неярком свете фонаря было осунувшимся и бледным. Он взял Дайрана за плечо и несколько секунд постоял так на крыльце.
- Что с тобой? – спросил его Дайран.
- Устал… - невнятно пожаловался Брен. – Устал, как собака. Кларс этот, погань…
Отчего погань, объяснять не стал. Дайран не спросил, его сейчас одно жгло – нетерпение. И Брен почувствовал это…
Они пересекли двор, приблизились к тесной сараюшке гауптвахты. Брен отпер дверь, сунул Дайрану в руки ключ и фонарь.
- На, держи… Я спать пошел, иначе сдохну. Только, Дайран… не подведи меня, ладно?
- Иди, иди… - прошептал Дайран и шагнул внутрь.
Двое лежали на соломе в углу и зашевелились при звуке его шагов. Дайран какое-то время пристально разглядывал их. Двое. Да, двое мужчин. Глупо было надеяться… Один – его ровесник, второй – почти старик. Оба связаны. Одежда таких же бурых, неприметных цветов, темные волосы, глубокие серые глаза. Похожи, но не сильно. И чем-то неуловимым напоминают, как и Регда, жителей его родины – такие же чистые и резкие лица.
Дайран поставил фонарь на пол, пошарил за пазухой, вытащил пояс, развернул, встряхнул.
- У одного из вас, - он удивился, как хрипло звучит его голос, откашлялся, - нашли вот это. Чье это?
- Ну, мое, - отозвался после короткой паузы молодой пленник. – Тебе что за дело?
Дайран подобрал фонарь, уселся возле него на пол поудобнее.
- Где она?
- Кто? – неподдельно удивился пленник.
Дайран вскочил, сгреб его за шиворот, подтянул к себе.
- Не знаешь, тварь? Где Регда? Та, чей пояс на тебе нашли…
- Отпусти… - прохрипел пленник. – Придушишь – не узнаешь.
Дайран с отвращением выпустил его, отряхнул ладони. Пленник помотал головой, отдышался.
- Значит, ты – тот самый капитан… - хмуро сказал он.
- Что ты знаешь о ней, мразь? – вскинулся Дайран,
- Не ори, - проворчал пленник. – Сначала руки развяжи.
- Обойдешься…
- Ну, как знаешь. А связанным говорить не буду.
- Тьфу, мразь, - сплюнул Дайран, но все-таки вытащил нож. – Повернись…
Несколько минут парень, кусая губы, растирал затекшие кисти. Дайран молча ждал. Пленник глубоко вздохнул, поднял на него глаза и чуть улыбнулся.
- Жива она, Регда твоя. Жива и здорова, все с ней в порядке.
- Откуда ты ее знаешь? – спросил Дайран. – Где она? Почему на тебе пояс? Это мой…
- Да понял я, понял, что твой, - очень спокойно ответил парень. - Где – не скажу, ни к чему тебе. А откуда знаю все… сестра она мне… названная.
Дайран едва фонарь не выронил.
- Она сама мне его отдала перед… перед тем, как я уходил. На удачу. Талисман вроде. А вот не к удаче обернулось-то дело…
- Расскажи мне о ней, - тихо попросил Дайран.
- Зачем тебе? – искоса глядя на него, поинтересовался парень. – Все равно встретиться вам не судьба, да и будущего нет у вас… кто ты и кто она. Забудь. Вам вместе не быть… Хотя, конечно, тебе спасибо… за нее…
- Что мне твое спасибо… - процедил Дайран.
- Это не мое, это ее спасибо. Любит она тебя, капитан…
- Не капитан я больше, - сообщил Дайран. – Как раз после этого…
- А… ну да, дело понятное. Тем более спасибо.
Они помолчали.
- Что с ней дальше будет? – спросил Дайран.
- Не знаю, - темнея лицом, ответил пленник. – Я вряд ли это узнаю, у нас теперь дорога недолгая. Бог даст – выживет… может, сына вырастить успеет.
- Кого? – глупо спросил Дайран.
Пленник несколько минут разглядывал его, потом хмыкнул.
- Сын у нее родился, капитан… тьфу, извини. В общем… похоже, что твой. Хороший мальчонка, крепкий. Ему сейчас чуть больше года. На нее не похож совсем, значит, выходит, что на тебя. Дайран зовется…
- Тьфу, черт, - прошептал Дайран потерянно. – Как же так…
Пленник усмехнулся:
- А то ты не знал, как дети получаются…
Дайран размахнулся, чтоб съездить ему по уху, но парень легко перехватил его руку и тихо сказал:
- Не буянь. Ты сам виноват…
- В чем я виноват?! – процедил Дайран, морщась от боли в вывернутой руке.
Пленник отпустил его. Прямо взглянул в глаза:
- Если полюбил ее – зачем вез в Юккарем? Ушел бы с ней.
- Куда?
- К нам…
- Ага… щаз…
- Вот и я говорю, что дурак…
- Заткнись, придурок!
- Да мне-то… Я заткнусь. Это ты ко мне ворвался и орать начал, а не я к тебе. Я тут вообще сторона, мне главное – она жива и в безопасности.
Дайран спросил почти шепотом:
- Мальчик… сын… он – кто?
Парень понял.
- Пока не знаю, - очень мягко ответил он. – Это только лет в шесть будет ясно. Но она мальчишку зовет Лисенком, так что… может быть, будет - Лис.
Чуть помедлил, усмехнулся.
- Регда… вот, значит, как ты зовешь ее…
- А как ее зовут на самом деле? – едва слышно спросил Дайран.
Парень помолчал несколько секунд. И сказал – несколько протяжных, гортанных звуков.
- Так ее имя звучит по-нашему…
Дайран коротко и резко вздохнул и попросил – почти умоляюще:
- Скажи мне, где она?
- Нет…
- Да почему?!
Пленник вздохнул, потянулся, лежа на соломе.
- Слушай… Ты или дурак, или прикидываешься. Вот смотри – скажу я тебе сейчас, где твоя Регда, дальше что? Ты помчишься к ней? Во-первых, ты не знаешь дороги…
- Найду, - упрямо сказал Дайран.
- Во-вторых, - терпеливо продолжал пленник, - как ты отсюда уйдешь? Насколько я понимаю, в подразделении дисциплина строгая, а отпуска тебе не положено, иначе ты бы тут не торчал, так? Дальше. Ну, даже если ты ее разыщешь, что будет потом? Ты хочешь забрать ее с собой? А куда? В эту вот дыру? Или сам останешься? Тогда тебя будут ловить, как беглого, потому что – опять же, насколько я понимаю – тебе отставка не светит. Ну? Правильно я рассуждаю?
Дайран молчал.
- А теперь подумай вот еще о чем. Если ты будешь знать, где твоя жена, - Дайран вздрогнул при этих словах, - ты будешь знать не только это. Ты будешь знать, где укрывается преступница, которую ищут. За которую обещана награда, так ведь? Где гарантия, что ты не проговоришься?
- Да ты… - начал Дайран, закипая, но парень успокаивающе поднял руку.
- Погоди. Я же не говорю – сдашь. Но ведь есть Особый отдел. Есть… сам, наверное, догадываешься, какие методы у них есть. Тебя просто заставят сказать, понимаешь?
- Твою мать… - пробормотал Дайран.
- То-то вот и оно. Поэтому не скажу я тебе ничего, уж прости… Хочешь – пытай. Постараюсь не выдать, хотя, впрочем, не уверен до конца.
- Придурок…
- Может, и придурок. Только я хочу, чтоб она уцелела. И твой сын, кстати, тоже…
Дайран посмотрел на него и спросил:
- Да ты ее сам, что ли, любишь?
- А это уже не твое дело, - отозвался пленник.
Они помолчали. Трещал, оплывая, фитилек лампы.
- Как тебя зовут? – спросил Дайран.
- Тебе зачем, - ответил парень неохотно. – Зови, как хочешь…
- Скажи, а почему ты говоришь – жена? Она ведь… ну, мы же не официально…
- По нашим законам, - отчужденно проговорил пленник, - двое, избравшие друг друга и признавшиеся в этом, считаются мужем и женой по закону. Тем более, ребенок… - Он засмеялся. – Так что, парень, можешь передать всем своим поклонницам: я, мол, потерян теперь для общества…
Дайран фыркнул.
- Найдешь тут поклонниц, как же. Лейтенанта Кларса, разве что… - и захохотал, представив себе эту картину.
Оба пленника тоже засмеялись. Старик, лежавший в стороне, повернулся к ним, лицо его осветилось улыбкой, и Дайран понял, что этот человек – не старик вовсе, так, лет под сорок, а может, и того меньше. Но улыбка угасла, резкие и суровые черты снова стали отчужденными.
Дверь скрипнула. Дайран оглянулся – на пороге стоял молоденький солдат из второго отделения – видимо, часовой.
- А… Ойолла, ты? Я думал, командир тут. Ты чего… здесь?
- Сгинь! – рявкнул Дайран, и солдатика вмиг ветром сдуло. Но появлением своим этот мальчишка напомнил ему, что пора уходить. Пора. Но он совсем ничего еще не узнал.
- Расскажи о сыне… – попросил умоляюще Дайран. Пленник чуть улыбнулся.
- Хороший пацан. Маленький еще, но уже характер чувствуется. – Парень вгляделся в лицо Дайрана, потом прикрыл на мгновение глаза. – Действительно, на тебя похож – и губы такие же… хотя что там можно сейчас еще понять – сто раз переменится, пока вырастет…
- Слушай, а ты не врешь? – неожиданно перебил его Дайран.
Пленник покачал головой, но ответить не успел – дверь скрипнула, отворяясь, снова. На этот раз за ней снова маячил тот молоденький часовой, но уже в сопровождении Брена, заспанного и злого.
Брен, не церемонясь, схватил Дайрана за рукав и вытащил вон. Отбирая ключ от двери, прошипел:
- Ты что, мать твою, не соображаешь совсем? Ты хоть понимаешь, как ты меня подставляешь?
- Брен! – умоляюще сказал Дайран, вцепившись в ключ. – Я тебя очень прошу! Ну пожалуйста! Ну… хочешь, я тебе завтра сапоги почищу? Или пить больше не буду? Или…
Брен посмотрел на него чуть более внимательно.
- Что, все так серьезно?
- Брен!
- Ладно, хрен с тобой. Через десять минут ключ принесешь мне. И смотри, Дайран, ох, смотри… Пошли, - кивнул он часовому, и оба скрылись за углом.
- Спасибо… - запоздало пробормотал Дайран.
Дайран, нагнувшись, вновь шагнул в низкий сарай. Решение пришло мгновенно.
- Встали оба, - отрывисто сказал он.
Пленники недоуменно посмотрели на него.
- Ты, - это относилось к тому, кто постарше, - руки дай сюда. – Резким ударом кинжала Дайран перехватил связывавшую пленника веревку. Морщась от понимания того, что делает, так же отрывисто и резко сказал: - У нас десять минут. Я выведу вас через калитку в лес. Дальше – дорогу найдете?
- А ты? – спросил старший.
- Вам какое дело, - буркнул Дайран. – За мной, оба…
Пройти, держась вдоль стен и в тени, к забору не составило труда – благо, сарай находился почти у самой ограды. В заборе была выломана доска – это Дайран знал, через дыру солдаты бегали в деревню за самогоном. Дайран первым выскользнул в щель, за ним бесшумно и молча просочились оба пленника. Тропинка, незаметная в темноте, нашлась под ногами легко, и через пару секунд три тени растворились в ночной тишине.
Они отошли от части совсем недалеко, но Дайран остановился. Оглянулся. Пока все было тихо. Брен еще не хватился его, еще есть время, очень мало, но есть.
- Все, - сказал Дайран. – Дальше – сами. Если повезет – уцелеете.
- Постой, - парень шагнул к нему. – Идем с нами.
- Зачем? – угрюмо спросил Дайран.
- Ты понимаешь, что тебе будет за нас?
- Тебе-то что… Дальше фронта не пошлют…
- Расстреляют…
- Да и черт бы с ним, - устало сказал Дайран. Ему было уже все равно. Он прекрасно понимал, что совершил сейчас воинское преступление, и знал, что за этим последует, но устал настолько, что оставалось только одно желание: вот прямо сейчас лечь в мокрую от росы траву и уснуть. И будь что будет.
- А в Особый отдел попасть – тоже черт с ними? – спросил его старший. Дайран махнул рукой и, развернувшись, шагнул было обратно, но пленник удержал его.
- Погоди… Мы проведем тебя к жене, если ты этого захочешь.
Дайран замер.
- Ну? Ты идешь с нами или возвращаешься?
Ночную тишину разрезали крики – и звуки рожка. Боевая тревога. Значит, его все-таки хватились…
- Куда идти? – спросил Дайран угрюмо.
- Следуй за мной и не отставай, - бросили хором оба, ныряя в темные заросли.
Дайран выругался и последовал за ними.
Конец.
Маленькая старая зарисовочка...
-----
Не говори ничего. Я грешна, я все знаю сама. Боги заставят расплатиться за все, и за этот кусочек счастья – тоже.
За эти летние, веселые, безмятежные дни, когда мы с тобой бродили по городу. Ах, как пахло во влажном воздухе цветами и мокрой травой! Яблони в цвету, набережная, узкие улочки Старого Города. Мы бродили по ним и болтали, болтали – обо всем на свете. Обо мне, о тебе, о нас. Мы открывали, узнавали друг друга – оказывается, мы можем стать друзьями, так почему же вначале непонимание встало между нами глухой стеной?
Даже на вокзале, когда я бежала вдоль вагонов, отыскивая взглядом твои светлые волосы, я еще не знала, как мы встретимся. Ты тогда окликнул меня… я резко повернулась, замерев. Мы медленно шагнули навстречу друг другу и… обнялись. И стояли так, не двигаясь, несколько минут, на виду у всех. И волны нахлынувшей нежности затопили меня с головой.
По вечерам в моей маленькой кухне быстрее и веселее тикают часы. В долгие зимние месяцы одиночества время тянулось, тянулось, а теперь – летит, не остановить. Окно раскрыто, тишина, чай с малиновым вареньем. И твой чуточку насмешливый взгляд. За все, за все боги назначат цену, и за эти минуты – тоже.
И я пойму эту цену – и не однажды. Когда, разомкнув мои руки, ты скажешь несколько простых и спокойных слов, от которых на секунду остановится сердце. Когда я снова буду стоять на перроне под закатным солнцем и держать тебя за руку, закрыв глаза, прижавшись к твоему плечу. Когда сердце будет рваться от крика: не уезжай! Но я промолчу, лишь загляну тебе в лицо… а ты невесело улыбнешься.
И, возвращаясь домой в пустом трамвае, я вновь закрою глаза и прижмусь лицом к оконному стеклу. Теперь долго будет пуст почтовый ящик. А когда однажды оттуда выпадет письмо, написанное не тобой, а милой незнакомой девочкой – это ведь тоже будет расплатой.
"Боги заставят расплатиться за все, и за этот кусочек счастья – тоже."
Черно-белые полосы? На смену одного счастья обязательно придет другое!
Дорожный роман
Автостопщики обычно говорят: «Наш драйвер от нас никуда не уедет». Настя стояла на этой развилке уже с полчаса, но ее драйвер, видимо, пил кофе в одном из придорожных кафе. По крайней мере, пока ее никто подбирать не спешил.
Впрочем, Настя никуда не торопилась. На трассе торопиться глупо. Она сама знает, когда и куда тебя вывезти. Тем и хороша дорога – каждый раз проживаешь другую жизнь, совершенно не похожую на обычную. Скажи кому в отделе, что менеджер по рекламе с хорошей зарплатой ездит автостопом – пальцем у виска покрутят. Это как наркотик – если уж заболел, то навсегда.
Ты никому ничего не должна. Ветер дует свежий, ботинки почти просохли, и вообще жизнь вполне себе замечательна.
Серебристая иномарка, мчавшаяся на большой скорости, затормозила рядом так внезапно, что Настя вздрогнула от визга тормозов. Она едва успела открыть дверцу, как водитель крикнул «Садись» и рванул с места, едва Настя захлопнула за собой дверцу.
Потом водитель повернулся к ней и спросил хрипло:
- Куда тебе?
Настя ответила.
- Закурю - не возражаешь?
Она кивнула.
- Как тебя зовут? – спросил водитель, разгоняя рукой облако дыма.
- Настя…
- А меня – Володя, - сообщил он, не глядя на нее.
Какое-то время они молчали, но Настя ловила на себе оценивающий его взгляд. Встретившись с ним глазами, улыбнулась – легко и открыто. У Володи был хороший взгляд. Да и сам он хорош. Лет, наверное, тридцать с небольшим, одет дорого и со вкусом, в машине чисто и не пахнет табачным дымом. Но от нее не укрылась его бледность и испарина, бисеринками проступившая на висках. Болен, что ли? Так зачем за руль сел?
Мимо проносились чахлые березы и чуть тронутые осеней желтизной поля. Настя молчала и смотрела в окно.
- Стопом, что ли, едешь? – нарушил тишину Володя.
Она кивнула.
- Что так? Денег не хватает или по приколу?
- По приколу, - улыбнулась Настя. – Люди хорошие и разные попадаются.
- Я тоже ездил, - сказал Володя, раскуривая вторую сигарету. – Давно, правда. Еще пацаном был. Лет уж десять назад.
- Да ты и сейчас не старый, - заметила Настя и засмеялась.
- Тебе сколько? – спросил водитель и снова искоса посмотрел на нее.
- Двадцать пять.
- Замужем, нет?
- Нет.
- И бездетная? – почему-то уточнил Володя. Настя кивнула.
Как-то принято считать, что если к двадцати пяти не обзавелась мужем и потомством, то – неудачница. Иногда Настя тоже так считала. А временами ей просто не хотелось замуж.
Разговор завязался, они трепались ни о чем, даже выяснили, что живут в одном городе. Володя рассказывал анекдоты, но сам почти не улыбался, и то и дело замечала Настя на себе его оценивающий взгляд. В принципе, к таким взглядам она привыкла, но этот не похож был на остальные – не то недоверчивый, не то удивленный, без обычного мужского желания.
А потом Володя глубоко вздохнул и вдруг сказал – словно в омут кинулся:
- Знаешь… Жену я похоронил… три месяца назад…
- Ох ты… - ошарашено пробормотала Настя, не зная, что сказать.
- Авария… В такси ехала. Пять лет вместе прожили. Пацану третий год. Сын, значит. Вовка. Владимир-второй.
- Кошмар какой… - прошептала Настя. Она смотрела на Володю с ужасом и жалостью.
- Ты на нее похожа, - хрипло сказал Володя. – Глаза, волосы… фигура… Я как тебя на дороге увидел – чуть в канаву не съехал. Думал – почудилось…
Он снова помолчал.
- Сын теперь у бабки живет, а я вот… мотаюсь. Жить-то надо на что-то. Он по ночам плачет. А я и рад бы заплакать, да не могу. Натальей ее звали… Таткой… Ташей….
Настя дотронулась до его руки.
- У тебя сын. Тебе жить надо. Ты только не сорвись, ладно?
Что еще она могла ему сказать?
Володя вдруг затормозил – так, что Настя едва не ахнулась лбом об стекло, - и резко повернулся к ней.
- Послушай… Стань моей женой!
- Ч-что? – потрясенно спросила Настя.
- Я же говорю – ты похожа на нее. Как две капли воды. Пацану мать нужна. Я зарабатываю, работать не будешь, я тебя беречь буду, только вырасти мне сына. Настя… У меня никого, кроме Вовки, не осталось. А он мать по ночам зовет. Он еще маленький, он тебя полюбит.
- Володя… - прошептала она. – Что ты говоришь. Ты же меня не знаешь совсем…
Какое-то время они смотрели друг на друга. Тишина стыла в воздухе.
Потом Володя отвернулся, снова завел мотор.
- Прости.
Они ехали молча, и Настя все сильнее и сильнее ощущала жалость к нему, глядя то на седые прядки в волосах, то на худую шею, выглядывавшую из воротника рубашки, то на фотографию маленького мальчика, прикрепленную сверху к лобовому стеклу.
Замелькали вдоль дороги домики пригорода, потянулись окраинные улицы.
- Куда тебе? – глухо спросил Володя.
- К вокзалу вообще-то. Если по пути…
Подъехав к уродливому зданию автовокзала, Володя остановился. Глянул на нее.
- Настя. Вот, возьми, - вытащил из кармана блокнот, начеркал несколько слов на листе, выдрал. – Это мой телефон и адрес. Если вдруг… звони. Удачи тебе.
Вскинув на плечо рюкзачок, Настя шагала по улице. Неясное чувство вины грызло ее, хотя – отчего бы?
Вернувшись через неделю домой, она первым делом подсела к телефону. Развернула измятый листочек, вырванный из блокнота, набрала семь цифр. Подумала, что, наверное, нужно будет купить бананов – для незнакомого пацана по имени Вовка.
23.04.2007.
У этой истории вряд ли будет продолжение. Она изначально задумана была с концом на этом месте :-))
Так вроде намечалась в "По праву крови" линия на продолжение..?
Добавлено через 1 минуту
ТО есть на предисторию.....
Добавлено через 4 минуты
Нион,
Извините, не знаю где задать вопрос. А вам самой что интереснее писать фэнтэзи или реальные истории?
Ну... в "По праву крови" действительно есть связь с "Серой птицей" - там события более поздних лет. Но линия Дайрана и Регды у меня продолжения не имеет. Пока, по крайней мере. Я знаю, что у них все было хорошо, они встретились, но... но это где-то там, без меня.
А что интереснее... не знаю. Когда как :-)
Добавлено через 16 минут
Чтобы не загромождать форум, напишите лучше мне на мыло: nion() mail.ru, там и поговорим.
Рыжая
Виктор Сергеевич Смолянцев, директор открытого акционерного общества «Росавтодороги», находился с утра в настроении преотменном. Все складывалось отлично – партнеры по бизнесу пошли на уступки; финансовый директор сиял и потирал руки, обещая, словно гадалка, прибыль несказанную; предвыборная агитация (Виктор Сергеевич баллотировался в депутаты Городского Собрания) шла полным ходом. Вдобавок ко всему, юная красотка Леся, которую Виктор Сергееевич присмотрел неделю назад в недорогом баре Аквапарка, оказалась девицей чрезвычайно покладистой и без амбиций. Натиск включал в себя мощь, быстроту, щедрость и обещал плоды буквально уже вот… как бы даже не этим же вечером.
Поэтому сегодня Виктор Сергеевич позволил себе выходной - в середине дня отпустил машину с шофером и пешком отправился погулять по городу. Благо погода позволяла, да и физическая форма требовала поддержки.
Впрочем, на форму наш тридцатилетний герой не жаловался – внешностью его Бог не обидел, да и любовниц хватало. Но странное дело – никогда, ни одну женщину на свете не любил он так, что мог бы сказать ей не то что «Единственная», а даже и просто «Любимая». Виктор Сергеевич редко привязывался надолго. Максимум, на что его хватало, - месяца четыре, не больше. Порой он вообще сомневался, отпущена ли ему природой способность по-настоящему любить. Хотя нет – сына он любил. Любил настолько сильно, что сам порой удивлялся – как от брака по расчету (да-да, это был именно брак по расчету и ничего более – деньги и положение в обмен на репутацию в деловых кругах и наследника) мог получиться такой любимый ребенок. Иногда, в горьком подпитии, думалось Виктору Сергеевичу, что только сын и любимое дело привязывают его к жизни.
Но об этом думать не хотелось – погода хороша, на улицах – толпы празднично одетых людей (Первомай, как ни крути, остается праздником), и удачливый бизнесмен шагает по чистому асфальту, рассеянно глядя по сторонам, жует мороженое (о, детские слабости!) и улыбается.
Центр города был запружен народом, и потому Виктор Сергеевич шел медленно, крутил головой, временами усмехаясь в светлые усы, и ни о чем не думал.
Впереди послышалась музыка. Виктор Сергеевич протолкался сквозь толпу – играли его любимую «Машину времени». О, да не только играли – мелодию повел высокий и сильный женский голос. «Дорожные споры – последнее дело, и каши из них не сварить…».
Так и есть, уличные музыканты. Два парня и девушка – все не старше двадцати, потрепанно-джинсовые, независимо-хиппового вида – устроились на свободном пятачке у решетки центрального парка. Вокруг сгрудилось немало народа, звенела мелочь, летящая в чехол из-под гитары. Парни¸ как ни странно, не фальшивили, вели мелодию верно – Виктор Сергеевич усмехнулся, вспомнив, как в детстве пять лет оттрубил в музыкальной школе, откуда его выперли потом «за полное отсутствие слуха». Девушка пела, полузакрыв глаза, словно не обращая внимания на толпу вокруг, словно для себя одной, с наслаждением, отдаваясь песне самозабвенно. Виктор Сергеевич залюбовался ею. Не его типаж, конечно, но как хороша – невысокая, крепенькая, огненно-рыжая, с россыпью веснушек на матово-бледной коже. Ему всегда нравились длинноногие брюнетки, но… на миг мелькнула мысль – увести…
Девушка закончила петь, открыла глаза, несколько нарочито поклонилась. Ей захлопали. Виктор Сергеевич протиснулся в первый ряд, бросил на груду мелочи сотенную бумажку – на него сразу заоглядывались. Шагнул было к девушке, встретился с ней взглядом…
Налетел откуда-то холодный ветер, резанул по коже. Солнце потемнело – за тучу, что ли, спряталось? Пронзительно-зеленые глаза девушки обожгли, затянули… И вот уже нет рядом ни проспекта, ни парней-музыкантов – только этот диковато-насмешливый взгляд - яркая вспышка в черной пустоте - и……
… Толпа, толпа. Притихшая толпа на городской площади. Столько народу – свободен лишь пятачок у эшафота, да еще пустым кольцом обведены инквизиторы – никто не хочет попасть, пусть и случайно, лишний раз им на глаза. Ветреный день, хмурый. Подолы, полы плащей, рукава сутан треплет ветром; клочья дыма – хворост отсырел, все у нас не по-людски – разносит над головами; развеваются рыжие волосы привязанной к столбу эшафота ведьмы.
- Именем святой церкви… - гулко летит над толпой, и люди с жадным любопытством смотрят на приговоренную, и лишь в немногих взглядах можно прочесть сочувствие, тщательно скрываемое – кому охота записаться в подсобники к ведьме.
Святой отец Себастиан смотрит на людское месиво и почти ненавидит их. Спасать от порчи и скверны – этих? Стадо. Чернь.
Ветер, наконец, раздувает огонь, и языки пламени взвиваются, на миг закрывая лицо ведьмы – веснушчатой, коренастой девчонки лет восемнадцати. Отец Себастиан не знает даже ее имени, он лишь нынче утром вернулся из дальней поездки, и надо же было, чтобы именно сегодня – казнь. А он так устал с дороги… Но долг обязывает, и не к лицу служителю Церкви показывать усталость. Потому летят над площадью ровные, бесстрастные строчки приговора.
Ведьма неожиданно поднимает голову. И пронзительно кричит – пламя уже лижет ее ноги. Мотая головой, обводит взглядом толпу на площади. Глаза ее, зеленые, круглые, наглые, встречаются с глазами отца Себастиана.
- Будь ты проклят, инквизитор! - взвивается в небо ее надтреснутый голос. – Будьте вы прокляты, все, все! – И – шепчет, уже почти неразличимо, но отец Себастиан отчего-то понимает – ему одному, и различает каждое слово: - Ты никогда не будешь счастлив в любви… никогда… тебя не полюбит никто, никто… и ты сам не сумеешь полюбить…
- Эй, мужик, - кто-то толкнул его в плечо. – Фонарь в руки дать? Встал тут на дороге…
- Сынок, тебе не плохо ли? – ухватила его за рукав маленькая старушка. – Вон, гляди, побелел весь…
Виктор Сергеевич ошалело помотал головой и высвободил руку из цепких пальцев старушки. На негнущихся ногах сделал несколько шагов и рухнул на скамейку, с которой заботливо поднялась юная парочка.
- Где… она? – выговорил он еле слышно.
К нему тянулись руки с бутылками воды, сигаретами, валидолом. Но он упрямо отталкивал их и порывался встать.
- Где она? – спрашивал Виктор Сергеевич прохожих, мечась по площади спустя четверть часа. – Музыканты тут играли… девушка была рыжая такая…
- Так ушли они давно, - ответила ему женщина, торговавшая семечками. – С утра были, уж час как ушли.
Виктор Сергеевич не понял ничего. Ничего, кроме одного. Эта рыжая, с зелеными глазами – ей одной он может сказать «Люблю». Ей одной принадлежит его жизнь. С ней единственной он связан – то ли нынешней жизнью своей, то ли прошлой памятью, то ли судьбой, не объясняющей свои причуды.
… В средней школе номер сорок два заканчивался педсовет. Впрочем, педсоветом его назвали по привычке, а правильнее было бы сказать – агитационная компания. Предстояли выборы главы города, и замотанные учителя уже не удивлялись ни листовкам, обильным дождем сыплющимся на школу, ни холеным, важным кандидатам, обещающим немыслимые блага в обмен на всего только подписи и голоса. Политика, что говорить…
Вальяжный, молодой еще, но уже с сединой на висках директор открытого акционерного общества «Росавтодороги» закончил агитационную речь и вытер губы изящным платком, совпадающим по цвету с галстуком. В воздухе повис аромат тонкого мужского одеколона. По партам поползли листы, на которых предполагалось поставить подписи.
- Слыхала? – прошептала математичка Анна Михайловна молоденькой литераторше Людочке, своей бывшей ученице. – Говорят, директор этот – большой бабник…
- Не слыхала, - покачала головой литераторша и пристальнее вгляделась в кандидата. – А краси-и-ивый…
- Между прочим, - вступила в разговор историчка, носившая в школе прозвище «Все знает», - он любовниц меняет, как перчатки.
- Немудрено, - вздохнула Людочка. – Я бы тоже не отказалась…
Историчка окинула ее оценивающим взглядом.
- Нет, ты не подойдешь. У него, говорят, бзик на рыжих.
- Ты-то откуда знаешь? – насмешливо поддела историчку Анна Михайловна. – Сама, что ли… это?
- У моей золовки сестра в его фирме работает, - доверительно зашептала «Все знает». - Говорит – лет пять назад он где-то на улице девчонку повстречал. Рыжую. И влюбился. Пока стоял да глазами моргал, она уже исчезла. Вот он с тех пор и бесится – все найти ее пытается. А в лицо вроде и не помнит. Сколько рыжих перепробовал – все не то.
- За такие деньги я бы даже в рыжую покрасилась, - вздохнула Людочка и склонилась над дошедшим до них листком с подписями.
26.09.2006.
Актерка
Июнь выдался не по времени дождливым и зябким. Мелкая морось сводила с ума своей монотонностью; хорош шелест дождя после долгой жары – тогда он несет отдохновение. Но если с неба каплет не пойми что весь месяц, если хлеб, едва поднявшись, грозит не поспеть к сроку из-за холодов и сырости – тут поневоле все проклятья на погоду сложишь. Мокрые крыши домов сиротливо чернели под низким небом.
Впрочем, на базарной площади в торговый день людно. Дождь там или не дождь, а соли или хлебу все равно, в какую погоду быть купленными. День перевалил за половину, но толпа не редела. К полудню, вдобавок, дождь перестал, в тучах иногда проглядывала синева. Зазывные крики торговок смешивались с гомоном покупателей, над рядами носился, дразня, запах свежего хлеба и мяса.
Двое темноволосых юношей, смеясь, протискивались сквозь толпу. Купив два пирожка с черемухой у краснолицей тетки («Кушайте, господин, на здоровьичко!»), они вертели головами, порой засматриваясь на диковины, выставленные на продажу. Вот машут головами деревянные петухи, если дернуть их за веревочку. Вот мужик на липовой ноге колотит дубиной медведя. Вот вышитое полотенце – подсолнухи расцвели так ярко, что глаза радуются… один из юношей остановился, засмотревшись, и засмеялся от удовольствия. Второй потянул его за рукав:
- Неймется тебе… Идем же.
Они были похожи почти до неразличимости и чертами лица – братья! - и богатой, расшитой золотыми нитями одеждой. Властная осанка выдавала в обоих привычку повелевать, руки – холеные и белые – явно не привычны были к тяжелой работе. В ином месте прохожие кланялись бы им в пояс, едва завидев на них медальоны с выточенными на них соколами: княжичи. Такие же соколы виднелись на рукоятях привешенных к поясу кинжалов. Но в такой толкучке, как здесь, поклонись поди попробуй…
Братья выбрались, наконец, из толпы и огляделись. Старший – чуть выше ростом, чуть более мягче черты тонкого лица - снял с головы берет, вытер мокрый лоб.
- А жарко…
- Говорил же – делать тут нечего, - пробурчал под нос младший.
- Не ворчи, - улыбнулся брат. – Не все сиднем в тереме сидеть… так и закиснуть недолго.
- Ну, разве что, - вздохнул брат. – Хотя, право слово, надо было верхом поехать… - и, помолчав, спросил: - Лучше скажи, зачем ты нынче утром отцу понадобился? Случилось что?
- Понадобился, - махнул рукой старший. – За чем бы путным, так нет…
- Жениться, что ли, заставляет? – пошутил младший.
Брат искоса глянул на него.
- Угадал…
- И на ком? – уже без улыбки, сочувственно.
Юноша невесело усмехнулся.
- А то сам не догадываешься…
И поморщился – вспоминать нынешнее утро ему не хотелось.
Этим утром старые клены понуро заглядывали мокрыми листьями в окна княжеского терема, терлись растопыренными ветками о расписные маковки крыш. Распахнутое окно богато убранной комнаты под самой крышей облюбовали сразу две тонкие веточки, жались к людям, словно прося поделиться теплом.
Мокрая резная ограда; стражники у мокрых ворот – волосы облепили мокрые лица, пахнет сырым деревом. Дождевые капли стучат по резным перилам высокого крыльца, по узорчатым ставням. Ежатся и взвизгивают, выскакивая на улицу, дворовые девки. Непогода загнала под крышу многих из тех, кто толчется обычно на княжеском дворе – по делу и без дела; просители, сменившиеся стражники, слуги. Нахохлившись, похожий на аиста, прошествовал на длинных ногах княжеский казначей – капли залетали ему за шиворот.
Князь Ираан Ир-Лхор погладил узловатыми пальцами светло-зеленые мокрые листья, просунувшиеся сквозь узорную решетку окна, и вздохнул. Высокий, костлявый, обычно стремительный в движениях, сегодня он морщился, потирая плечо, - ныли на непогоду старые раны. Поежился… июнь июнем, а сыро в комнатах, зябко. Рассеянно погладив шрам на виске, он обернулся и строго посмотрел на стоящего перед ним старшего сына.
- Сегодня я получил весть с почтовым голубем. К празднику середины лета к нам пожалует князь Ингор… а с ним – его дочь, принцесса Ирайна.
- Да, отец, - отозвался Ярраан Ир-Лхор, сын и наследник князя, надежда и опора княжества в будущем, пока же - головная боль и досада отца, вон как сошлись на переносице седые брови.
- Надеюсь, ты понимаешь, что это означает?
Ярраан тихонько вздохнул про себя, отвел взгляд. Еще б ему не понимать! Уже целый год как понимает – принцесса Ирайна, дочь правителя соседнего княжества, девушка, которую прежде он в глаза не видел, должна стать его женой. Потому что такова воля князя. Потому что этого требуют государственные интересы. Потому что его долг как наследника… долг, честь и все такое – вот только почему-то никто не удосужился спросить, а чего же он сам хочет.
- Ты понимаешь, надеюсь, что ты должен вести себя подобающим образом? – продолжал отец.
О, и это Ярр понимает. Подобающим образом – значит, не забивать себе и гостям головы всякими бреднями, вычитанными в толстых, пыльных фолиантах, которые нормальный человек и в руки не возьмет. Подобающим образом – значит, показать себя как мужчину, воина и охотника, а не чудака сродни тем бродягам, что ходят по дорогам и бормочут невесть что. Князь прекрасно знал, с какой неохотой его сын принимает участие в охоте и прочих забавах, но – интересы княжества превыше личных желаний. Подобающим образом – значит, очаровать принцессу и ее отца, сиятельного князя Ингора так, чтобы у них и мысли не возникло, что наследник соседнего маленького государства может стать для девушки неподходящей партией. Худой мир лучше доброй ссоры, а с таким сильным и богатым соседом ссориться тем более не следует.
- Будет ли еще праздник – с такой-то погодой, - вздохнул князь про себя. И продолжал негромко, но веско: - Нам нужен этот союз, ты слышишь меня? Ты должен выглядеть в глазах Ингора так, чтобы у него не было поводов отказаться. Этого требуют интересы княжества. Ты понял меня, Ярраан?
- Да, отец, - так же ровно, ничего не выражающим голосом отозвался Ярр. И поклонился, пряча досаду.
Если бы все было так легко и просто. Очаровать девушку – это не так уж сложно. А вот как сделать так, чтобы полюбить ее самому?
Было у отца два сына, с невеселой усмешкой думал иногда Ярраан. Старший - умный, младший – дурак. И добыл тот дурак себе принцессу-красавицу, корону и полцарства в придачу. Ну-ну. Хорошая получилась бы сказочка, да только у нас все наоборот. Жил-был князь – княжество невелико, а забот много. И соседи грозят, и урожаи не каждый год, и войско кормить надо. С соседями замиряться нужно, а что может быть лучшим поводом для мира, как не сватовство к прекрасной принцессе?
Вот только старший сын получился – вопреки сказке – дурак дураком, а младший – умный… зачем тебе, княжич, полцарства искать, если ты и так в свой срок княжить взойдешь. И принцессу искать не надо – отец позаботился. Только любви не будет, наверное, потому что – воля отца и долг перед народом, и много других благородных слов, смысл же один – навязанная невеста, которую он до свадьбы в глаза не увидит. Вот тебе, княжич, и вся сказка.…
Кто б назвал его неудачником – в рожу плюнуть тому. Старший сын и наследник князя Ираана Ир-Лхора, собою хорош и богатством славен. И счастье, наверное, будет – где-то там… а может, дорогу ищет пока и найти не может.
А ему бы – краски да кисти тайком от отца, а нет их – и уголь сойдет, да солнца бы побольше. И яркие кусочки мозаики жизни, вспыхивающие подчас в мелочах, - роскошный подсолнух в чьем-то палисаде; конопатая девчонка тянет на веревке козу, забавно топорщатся белобрысые вихры; закат над рекой – такой, что ахнуть хочется; сумрак пасмурных дней, когда в воздухе рассеяна водяная пыль и все – дома, деревья, прохожих – заволокло туманной дымкой…
Ярр рисовал с пяти лет. Пальцем по песку, веточкой по придорожной пыли, углем на стене – рисовать увиденное было для него таким же естественным, как жить, как дышать, он и не сознавал часто, что делает. Все люди, события, предметы вокруг имели свой цвет, зачастую совершенно не совпадавший с внешним. Князь Ираан всегда казался мальчику ярко-синим – несмотря на то, что отец – смуглый, темноглазый – носил темно-красные одежды. Младший брат – Бор – был коричневым, мать осталась в памяти теплым жемчужно-серым бликом, а старая нянька – светло-желтой, как ее сказки.
Князь поначалу посмеивался над несерьезным, не для мужчины, увлечением сына. Потом – уступив слезным мольбам – купил у заезжего торговца краски – таких не делали в княжестве; яркие, цвет ложился на бумагу легкими, ровными мазками. Мальчишку никто не учил мастерству художника… несколько раз подворачивался счастливый случай, удача – поговорить с людьми перехожими; среди них кого только не встретишь. Попадались пару раз такие, кто показывал маленькому княжичу, как правильно подобрать цвет и оттенить его, как рисовать лица, чтобы получались похожими, как сделать так, чтоб дальняя роща и ближний терем на листе не казались одной величины.
Чем старше становился мальчик, тем чаще хмурился князь, не одобряя его увлечение. Стал было драть за неподобающее для будущего воина занятие, но быстро понял, что бесполезно: Ярр выносил наказание молча, без крика и слез, рисунки прятал, но рисовать не перестал. А захожих людей украдкой проводил на задний двор либо в свои покои.
Часами простаивал он за спиной иконописцев, запоминая, мысленно исправляя их работы. Потом понял, что строгие каноны церкви – не для него. Там все сурово и не по-земному чисто. Жизнь – она не такая… и в луже отражается небо.
К пятнадцати годам кипа рисунков в огромном сундуке стала такой, что едва закрывалась тяжелая крышка. Ярр смотрел на мир так, как смотрят, наверное, на него поэты – те, что все движения души своей отливают в слова. Он отливал – в краски. В гневе или ярости из-под кисти его выходили резкие, едва намеченные силуэты башен и кровли домов. Весной, когда врывалось в открытое окно пение соловья, когда взгляд поднимался над крышей обыденности, лист бумаги покрывался влажной, туманной завесой. Потом на смену пейзажам пришли люди… и все чаще – она… еще незнакомая и от этого вдвойне прекрасная. Какой она придет к нему, когда настанет время?
Рисовать – как дышать, по зову души… Счастлива утренняя птаха во дворе, она может петь, когда захочет – ее никто не сгонит с ветки. Ему не дано и этого.
Пиры, охота, долгие часы в фехтовальном дворе или в княжеской Зале Совета – за плечом отца, хитрые, изворотливые речи, от которых бешенством сводит скулы. Нет, Ярраан ир-Лхор честно старался оправдать ожидания, вникал и слушал, разбирался и решал, когда приходилось, - куда деваться. И научился спорить, не обращая внимания на бешено вздергивающуюся бровь отца, и даже однажды настоял на своем – и князь, скрепя сердце, признал после, что сын был прав. Но если к делу не лежит душа, если оно – только повинность, а не радость, то странно ли, что все чаще хочется бежать из княжеского терема куда глаза глядят.
И Ярр, оседлав коня, все чаще носился, очертя голову, по окрестным лесам. Или, запершись, углем зло исчеркивал листы… но удачных рисунков становилось все меньше и меньше. Или, одевшись поскромнее, бродил по улицам города, смешиваясь с толпой – вот как сегодня. Один – если не удавалось выманить с собой брата.
Братья-княжичи внешне были схожи почти как близнецы. Одинаково высокие и худые, с резкими и четкими чертами лица, темноволосые… только глаза старшему достались материнские – серые, а младший унаследовал темно-карие - отцовские. Но если лицами они походили друг на друга, то внутренне не было у них, кажется, ни одной общей черточки. Ярраан гораздо охотнее проводил время над старыми летописями, чем в фехтовальном зале; на охоте присутствовал лишь по необходимости, чтобы избежать упреков отца; более тратил время на всякую заумь, как с досадой называл князь разговоры старшего сына с заезжими книгочеями. Бораан уже в четырнадцать лет обошел брата в воинском деле, все чаще стоял за плечом князя, если то было не на официальном приеме, и не сказать, чтобы советы его были уж вовсе лишенными смысла.
Бог весть, как желал бы поменять сыновей местами сам Ираан-ир-Лхор. Старший, Ярраан, унаследовал непрактичность, мечтательность и прямолинейность матери; младший, Бораан, хитростью и житейской сметкой пошел в отца. Часто огорчался и одновременно радовался старый князь, видя, как легко и быстро постигает мудрости придворной дипломатии младший – ах, каким бы стал он наследником, правителем, как расцвело бы при нем княжество! Да нельзя, нельзя… древний, еще прапрадедом установленный закон – править дОлжно старшему из рода ир-Лхор; изменить бы – но как? И все чаще глаза Ираана вспыхивали гневом, когда он отчитывал старшего – «Ты мой наследник, с тебя больше спрос», и так же теплели они, обращаясь на младшего. И горько корил он рано умершую жену – что же ты наделала, почему родила их не так, как следовало бы; ну почему хотя бы не близнецами!
Братья же, при всей внешней и внутренней несхожести, любили друг друга. Мать – княгиня Реада – умерла, когда Ярру минуло семь, а отец скуп на ласку. Как два птенца, княжичи жались друг к другу после смерти матери; утешали и укрывали один другого от гнева отца; вместе придумывали шалости и поровну получали наказания. И вместе огорчались, видя, как неодинаково отношение к ним отца.
Со временем стало очевидно, что первым советником будущего князя станет его младший брат – Бор с легкостью усваивал и часто применял на практике хитрости дипломатии и суровые законы государственных интриг, тогда как Ярра, прямолинейного и решительного, часто ставили в тупик неписанные правила политических маневров. Но таким же очевидным было и то, что во всем, что касается мудрости иной, не житейской, Бор до самой смерти будет спрашивать совета у старшего брата. Бор сам себе не решился бы признаться, как зачастую после разговора с непрактичным, замкнутым и мечтательным братом у него становилось легче на душе. «Что ты за человек такой, с тобой полчаса поговоришь – жить снова хочется», - с усмешкой признавался он, Ярр же в ответ лишь улыбался.
Что ж, утешал себя Ираан-ир-Лхор, будет хотя бы мудрый советник у глупого правителя – и на том спасибо. Иной раз, в глухую минуту предрассветной бессонницы, когда никого в целом свете не было, чтобы помочь и утешить, думалось в горьком подпитии князю: а ведь бывало и так, что по какой-то причине старший отрекался от княжения. Может быть… и тут же отгонял такие мысли. Старший сын честно старался стать для отца хорошим. Не вина его, а беда, что это у него не всегда получалось.
Короткая улочка увела братьев от базарных рядов и вывела на широкую площадь, за которой возвышалось здание городской ратуши. Огромные часы на башне пробили час пополудни. Низкие тучи в небе расходились, воздух стремительно теплел. Вымощенная брусчаткой мокрая мостовая понемногу высыхала, росшие вокруг тополя роняли в воздух клейкий пух.
Задумавшись, Ярр не заметил, как загомонили, задвигались на площади люди, и очнулся только от тычка в бок:
- Не спи, привыкнешь. Гляди, солнце какое. Потом будешь горевать … посмотри лучше – клоуны приехали.
«Клоуны приехали!» - разнеслось в толпе. Люди, галдя, расступались в стороны – на самой середине площади, на небольшом свободном пятачке стоял, обещая смех и веселье, пестро раскрашенный фургон с улыбающейся физиономией на боку. И жмурились – солнечный луч, пробившийся сквозь серую хмарь, рассыпал по площади, по крышам окрестных домов яркие искры.
Братья протолкались сквозь толпу.
Вскрикнула, запела старенькая скрипка. По сырым камням ходил на руках мальчишка-подросток в пестром, залатанном трико. Клоун - густо замазанное белилами лицо не дает определить возраста – наигрывал на старенькой, облезлой скрипке простенькую веселую мелодию. Мальчишка, метя светло-русыми вихрами мостовую, двигался медленно, но легко и гибко; Ярр опытным глазом заметил и оценил пластику тела и силу мышц. Люди ахали, несколько раз кто-то одобрительно засвистел – мастерство всегда вызывает уважение.
Наконец, мальчишка ловким сальто вызвал последний восхищенный вздох толпы, перекувыркнулся через голову и вскочил на ноги, раскланялся, улыбаясь. Скрипка смолкла.
Бор тоже стащил с головы вышитый берет, расстегнул ворот. Лето вспомнило, кажется, что оно лето; небо стремительно синело, становилось все жарче.
Мальчик-актер тряхнул выгоревшими волосами, отошел к фургону. Старик кивнул кому-то, скрытому от глаз пестро залатанным пологом, и снова вскинул к плечу скрипку.
Струна вскрикнула – звонко, пронзительно. И под вскрик этот легкой тенью метнулась в круг девушка. Вскинула тонкие руки…
Ярр, повернувшийся было к брату, замер, забыл, что хотел сказать.
Она танцевала так легко и радостно, так пронзительно-отчаянно, пробившееся солнце так щедро разбрасывало искры на ее рыжих кудрях, что площадь замерла. Девушка лет шестнадцати – худенькая, легкая – летела, точно не касаясь земли, и музыка так точно подхватывала и обозначала каждое ее движение, каждый поворот гибкого тела, что люди, стоявшие тесным кольцом, затаили дыхание. Она казалась то самой Феей Весной, то ведьмой – так, что вот-вот раздастся крик «На костер ее!». И тут же сама Жизнь вставала перед ними – такая, какой должна была быть, безоглядной, щедрой, радостной, истинной, неискаженной. Именно такой подарил ее людям Господь. Ярр смотрел на нее и чувствовал, как уходит, растворяется ставшая привычной за последние годы тяжесть на сердце, как серая муть в душе уступает место ощущению тепла и покоя – как когда-то в детстве, когда жива была мать.
Но музыка смолкла, и наваждение исчезло. Вместо дивной феи кланялась, освещенная яркими рыжими лучами, худенькая девушка в яркой, широкой юбке и красной кофточке. Рыжая, как это солнце, курносая, невысокая, но – смеющиеся глаза, улыбка делали ее почти красивой.
Потом было что-то еще, люди хохотали над немудреными шутками клоуна, мальчишка жонглировал большими шарами. Ярр не слушал. Он смотрел только на девушку, снова пытаясь угадать дивную фею в обыкновенной актерке. А она то хлопала в ладоши, то смеялась, запрокидывая голову, и лето все так же путалось в медных волнах, сбегающих по ее плечам.
Представление закончилось. Девушка с потрепанной шляпой в руках пошла вдоль круга, обходя зрителей. Люди метали монетки – медь большей частью, но встречалось и серебро, довольно много, и юная актерка довольно улыбалась.
- Спасибо, сударь… Благодарю, сударыня… - зазвенел над площадью ее голосок.
Она подошла совсем близко, обернулась к братьям. Ярр охватил ее взглядом – капельки пота на лбу и над приподнятой верхней губой, россыпь веснушек на щеках, загнутые вверх медные ресницы, дешевенькие бусы на загорелых острых ключицах. Улыбка дрожит на губах, но часто-часто поднимается от дыхания ткань кофточки - устала, устала…
Бор, улыбаясь, кинул в шляпу золотую монету.
- Благодарю, господин, - как и подобает перед благородноым, девушка поклонилась.
- Как тебя зовут? – спросил ее Ярр - и услышал в ответ негромкое:
- Яса….
Ярр зачерпнул из кошеля – сколько рука захватила – и бросил в подставленный цилиндр увесистую горсть золотых и серебряных монет. И подмигнул ей, не удержавшись, глядя, как удивленно распахнулись зеленовато-серые глаза.
- Благодарю, господин, - актерка присела в низком реверансе. И улыбнулась снова. Не всем – ему одному.
День выдался длинным и хлопотливым, и неожиданное представление на площади словно отодвинулось назад, хотя и не забылось. Вечерами братья-княжичи принадлежали обычно сами себе. Бывало – носились допоздна по окрестным лесам, просто так – старший сам по себе, а младший – за компанию. Бывало – торчали у окна, глядя на закат, болтая ни о чем или обо всем на свете. Ярр любил эти недолгие часы; на всем свете не было у него ближе человека, чем младший брат.
В распахнутое окно тянуло ночной прохладой, на подоконник, высушенный солнцем, опустилась зеленая ветка. Над крышами домов, над маковкой княжеского терема догорала полоска заката. Ярр сидел на подоконнике и задумчиво смотрел куда-то вдаль. Уголь в его руках летал по бумаге; обо всем и ни о чем – так всегда бывало в минуты душевного волнения или радости, он просто черкал, не зная, какой штрих будет следующим. И хаос разномастных линий словно вбирал в себя его тоску, тревогу или возбуждение.
- Ты меня прямо пугаешь, - донеслось из глубины комнаты. Бор растянулся на неширокой кровати брата и, закинув руки за голову, созерцал потолок. – За вечер трех слов не сказал. Что случилось-то?
Ярр молчал, не оборачиваясь. В полутьме горела лишь одна свеча. Теплое, едва уловимое ощущение легкой радости и света теплым птенцом поселилось внутри. Так не хотелось разрушать его…
- Расстроился, что ли? – понимающе спросил брат. – Радоваться надо, дурень, - невеста к тебе едет.
- Что? – рассеянно отозвался Ярр.
- Невеста, говорю, едет к тебе. Уже весь двор знает, один ты как деревянный.
- А-а-а-а…
Он и забыл про это. Нынешнее утро казалось далеким и ненастоящим. Весь этот день в памяти вставала освещенная солнцем танцующая девушка с рыжими волосами. Рыжая… она почему-то казалась ему светло-бирюзовой, прохладной, как морская вода, как глоток из родника в жаркий день. Ярр улыбнулся.
Какого же цвета у нее волосы? Медный? Золотой? Морковный?
- Покажи? – Бор с любопытством поднялся, остановился у него за спиной. – А… это ведь та актерка, да? Гляди-ка, похоже… Хороша девчонка, правда?
Ярр остановился, вгляделся, прищурившись в полутьме. Да… вскинутые руки, широкий подол, разметанные ветром волосы - в ворохе разномастных штрихов постепенно проступали очертания будущего рисунка.
Постоялый двор на окраине города едва ли мог похвастаться тем, что его посещали знатные гости. Нет, посетители здесь не переводились, и трактир никогда не пустовал, и комнаты редко оставались незанятыми больше, чем на половину суток. Но все они были не из тех, в ком говорят – благородные. Незатейливый и простой народ, привыкший к грубым шуткам, крепкому пиву и тощим тюфякам на деревянных кроватях – было бы где голову приклонить. Оттого и плату в нем требовали не сказать чтоб великую; кошелек полегчает, конечно, но не треснет совсем; кормили просто и незатейливо – сыт и ладно.
Мастеровые, торговцы, что победнее, бывало – перехожие люди, не совсем уж нищета, однако ж и не из таких, что с охраной путешествуют… обветренные, загорелые лица, мозолистые руки да деревянные башмаки – вот таких постояльцев привык видеть у себя хозяин. С раннего утра до позднего вечера он крутился, как белка в колесе; может, оттого и пользовалось его заведение заслуженно доброй славой.
Но вот такого, как нынче, видеть ему не приходилось.
Не иначе, как дорогой ошибся с утра этот юноша – богато, хоть и скромно одетый (глаз у хозяина наметан, не впервой), в высоких, хорошей выделки сапогах, с длинным кинжалом в богато изукрашенных ножнах. Такие не ходят по улицам в одиночку, такие обычно путешествуют верхом либо в каретах, да с сопровождающими. И этот был верхом, и конь его – вон, у ворот привязан. Знать бы, что ждать от такого посещения, и что за нелегкая принесла его сюда… а нелегкая та – вон, пестро разрисованный фургон с улыбающейся физиономией на боку. Шел, говорит, мимо и увидел… всегда хотел поближе на бродячих актеров посмотреть.
Что ж, хозяин и сам был охоч до заезжих музыкантов и танцоров, но он что – черная кость, немудреным шуткам рад. А этому что нужно здесь? Разговаривал юноша учтиво, не так, как обычно знатные – пару слов сквозь зубы кинут, скажи спасибо, если в рожу не двинут. Благородные… Все честь честью – спросил, здесь ли странствующие комедианты остановились. Когда хозяин закивал – здесь, мол, господин, да вон – на заднем дворе репетируют, юноша кивнул и спросил даже – можно ли пройти посмотреть. И вправду, странный…
И только потом, проводив неожиданного гостя к черному выходу и оставив на выметенном дворике в тени большого вяза, хозяин увидел, как сверкнул на его груди медальон с выточенным на нем соколом. И охнул: княжич! - и склонился до земли. Юноша, впившись взглядом в тонкую фигурку у фургона, не обратил на этот поклон ровно никакого внимания.
- ….три, четыре, поворот, поклон… Яса! Здесь поклон, а не сгибание в пояснице! Что ты, как деревянная! Давай еще раз… мягче, мягче! Ты же зрителям улыбаешься, а не рыбу ловишь! Тис, еще раз этот кусочек. Раз, два, три, четыре…
Старый клоун, блестя под утренним солнцем обширной лысиной, сидел, скрестив ноги, на стареньком коврике и, разрубая воздух ладонью, отчитывал повторявшую несколько одних и тех же танцевальных па невысокую девушку. Худое лицо с дорожками морщин - строго и жестко, нет и следа вчерашней приветливости. Не надо было быть актером самому, чтобы понять – идет репетиция. Девчонка-танцовщица не то новый танец учит, не то старый заново вспоминает. Чуть поодаль, у фургона, сидел в такой же позе – прямо в пыли – мальчишка, деловито орудовавший иглой над собранным из разных заплат большим куском материи. Светло-русая макушка опущена, неутомимо снует игла в тонкой руке. Для него танец привычен, как для Ярра – речи в княжеской Зале; эка невидаль – репетиция.
Никем не замеченный, Ярр стоял у старого вяза, наблюдая, как терпеливо, неутомимо девушка повторяет одни и те же движения, и в очередной раз поражался сходству и различию фехтовальных и танцевальных элементов. И – для него это лишь нудная, но необходимая обязанность, для нее же – удовольствие; так можно заниматься лишь по настоящему любимым делом. Какое удовольствие, почти наслаждение светилось в каждом ее жесте, каждом повороте, наклоне головы – а ведь это тяжелый труд, которым маленькая труппа зарабатывает себе на жизнь. Право слово, такой увлеченности и сосредоточенности прежде ему видеть не приходилось.
Подлетевший мохнатый щенок громко облаял незнакомца, выдав тем самым его присутствие, и Ярру ничего не оставалось, как выйти из-за дерева и поздороваться.
Старик посмотрел на незваного гостя едва ли не враждебно, мальчишка – удивленно, а девушка… несколько коротких мгновений она была еще там, внутри себя, в глубине танца, - и только потом тряхнула головой, и лицо ее осветилось лукавой улыбкой: узнала.
Сегодня на ней было старое серое платье, волосы стянуты в узел на затылке – только надо лбом выбиваются несколько пушистых завитков, и ничем не напоминала она фею, танцевавшую вчера на площади. Просто худенькая девчонка с острыми локтями, вздернутым носом и россыпью веснушек на щеках. Но вот она взглянула зеленовато-серыми глазами, и Ярр ощутил, как стукнуло невпопад сердце. Взглядом этим – добрым и открытым – она напомнила ему мать. Он сразу вспомнил ее имя – звонкое, как колокольчик – Яса…
- Здравствуйте, господин, - первой поклонилась Яса. Как не поклониться знатному юноше, который вчера был таким щедрым – денег, высыпанных им в потрепанную шляпу, хватит на месяц, если не больше. Обычно маленькая труппа не зарабатывала и половины вчерашней выручки.
И вот уже мальчишка вскочил и склонился в поклоне, и старый клоун смотрит хоть и хмуро, но без прежнего неудовольствия. Странное дело, в этих почти нищих людях Ярр не увидел того подобострастия и униженности, что встречалась ему в бедняках-крестьянах, торговцах, подчас даже в ремесленниках. Чувствовалась в актерах странная гордость, чувство собственного достоинства, которое можно встретить лишь в уверенных себе и независимых людях. Независимых – отчего бы? Они-то ведь зависят как раз от очень многого – от щедрости зрителей, от расположения полиции, от… да хотя бы и от капризов погоды. А вот поди ж ты… Будь ты хоть тысячу раз знатен, улыбки этих людей могут стать искренними лишь тогда, когда ты этого заслужишь.
Тем не менее, они все-таки пригласили его «отведать, что Бог послал», хоть это всего лишь ячменные лепешки, и разговор завязался, как и полагается.
…Старый клоун Агель был старшим в этой маленькой труппе, но, вопреки ожиданию, не отцом девушке и мальчишке Тису. Ясу он подобрал в одной из деревень – родители девочки умерли от непонятной болезни, а малышка уже в шесть лет была на удивление гибкой и прыгучей. Тис приходился старику племянником – не родным, скольки-то-там-юродным, но все же – родная душа. Агель и Рада, жена старого клоуна, умершая два года назад, воспитали мальчишку как своего. Раньше труппа была большой, и выступления – не чета нынешним, но со смертью Рады все развалилось почти в одночасье. Подался в столицу Арлекин – молодой Вит, надежда труппы; умерла от лихорадки толстая Жаклина, шившая замечательные костюмы. Но жизнь продолжается… сейчас вот новую пьесу разучивают, а потому если господин придет на выступление завтрашним вечером, то наверняка увидит что-нибудь интересное.
Из осторожных недомолвок Агеля Ярр понял, что в бурном его прошлом были дела, которые не для всяких ушей, а потому сложностей с властями труппа старается избегать. Что это за дела и какие счеты у полиции с бродячими актерами, Ярр, понятно, выяснять не стал. Нелюбопытство его растопило отчуждение, и уже совсем скоро разговор перестал быть натянутым.
А Ярр, отвечая и спрашивая, все смотрел, смотрел на нее – чудо чудное, поманившее его вчера на площади, косыми внимательными взглядами вбирал каждую деталь – и чуть впалые щеки (недоедает), и тонкие, но сильные руки с крепкими мышцами (гимнастка!), и слегка приподнятую верхнюю губу, придававшую лицу выражению веселого лукавства. И на себе ловил такие же быстрые, короткие взгляды. Ниточка протянулась меж ними – нищей девчонкой-актеркой и княжеским сыном; не актерка и княжич они теперь – просто люди, почти ровесники… в зеленоватых глазах девушки порой проскальзывала печаль. Интересно, о чем она думает?
Солнце было уже высоко, когда Агель поднялся и проговорил хмуро:
- Вы уж простите нас, господин Ярр, но только некогда нам болтать. Двигаться пора. Полдень, самое время для выступления. Вчера вон как повезло; авось и сегодня не хуже будет…
Ярр поднялся и хотел было протянуть руку девушке. Но Яса, на мгновение опередив его, одним гибким движением поднялась и отряхнула платье. И поклонилась:
- Простите, господин… но нам и вправду пора.
Агель хмуро взглянул на нее и зашагал к фургону. А Яса потупилась и отвернулась. Пару секунд стояли они друг против друга и молчали. А потом у девушки вырвалось:
- А вы… приходите нынче вечером. Костер разведем, песни петь будем, хозяин позволил. Придете?
И – вспыхнула вдруг, залилась густым румянцем до самых ушей. Ярр осторожно коснулся ее руки… какие прохладные и твердые пальцы…
Яса отняла руку и посмотрела него строго и осуждающе. А потом улыбнулась – и, развернувшись, пошла к фургону. В руке Ярра задержалось на мгновение ощущение ее маленькой ладони… и запах ее волос – сухой, прогретый на солнце аромат осенней травы.
Ярр пришел на постоялый двор на следующий день. И на третий. И на четвертый.
Никогда еще с ним не происходило ничего подобного. Странное дело – рядом с этими совершенно чужими ему людьми Ярр чувствовал себя легко и спокойно – так, как в детстве, когда жива была мать. Удивительное чувство покоя, свободы и защищенности охватывало его всякий раз, едва он видел обращенные к нему зеленовато-серые глаза девушки, слышал ее мелодичный голос. Он хохотал над шутками Тиса и учил мальчишку фехтовальным приемам. Принес свои краски и кисти и заново разрисовал облезлый фургон, удостоившись одобрительного ворчания Агеля. Наблюдая, как на его глазах рождаются немудреные пьесы, предложил подправить текст – и актеры после недолго колебания согласились, и текст вправду стал чуть лучше – так, по крайней мере сказала Яса.
Это оказалась тяжелая работа – то, что иные принимают за праздник. Сколько пота и слез стоит, оказывается, за каждым движением, каждым поворотом головы, каждым словом или звуком скрипки или тонким, звенящим голосом. Устроившись в углу двора, чтобы не мешать, Ярр наблюдал за репетициями труппы. И, глядя на Ясу, улавливая порой в танце знакомые движения, поражался сходству и различию воинской и танцевальной науки.
Может быть, думал он, дело здесь не в движениях даже, а в отношении к ним. Для него, Ярра, ежедневные упражнения с мечом – лишь обязанность, порой доходящая до искреннего удовольствия, но все же – обязанность. Для девушки-актерки танец – жизнь. Нет, не жизнь даже – душа. Стоило однажды взглянуть, как неутомимо и самозабвенно оттачивает она каждое движение, как радуется, когда из хаоса отдельных поворотов получается – картина. Она готова была повторять одну и ту же танцевальную фразу по сотне раз, если считала, что есть в ней мелкая, незаметная постороннему глазу шероховатость. И если в обычной жизни Яса производила впечатление замкнутой и, пожалуй, угрюмой, то на выступлениях преображалась до неузнаваемости. Из облика маленькой бродяжки снова выглядывала юная фея.
На второй день Ярр, непривычно смущаясь, принес из дома кипу бумаги и коробку с угольками. Он чувствовал себя неуверенно, точно мальчишка-подмастерье, впервые взявший кисть; такого давно уже не бывало. Сначала пальцы сами заплясали по листку, радуясь привычному делу; из быстрых штрихов возникали взмах рук, заброшенный ветром на плечо завиток волос, подол платья. Агель, подойдя как-то и взглянув через плечо, только крякнул - и отошел, не сказав ни слова. Но потом – как застопорило; неживой выходила Яса, ненастоящей, непохожей на себя. Красивая, да, может быть, даже красивее, чем в жизни. Но – неживая; Ярр – за долгие годы – научился определять, есть ли правда в его рисунках. Он огорчился едва не до слез, сжег все свои наброски, кроме одного, который выпросил на память Тис. Впервые кисть в его руках оказалась бессильна передать живое очарование девушки.
Поздними вечерами, уже в сумерках, на заднем дворе зажигали костерок. Хозяин трактира, по счастливой случайности, оказался охочим до песен и сказок, и постояльцы, радуясь невиданно низкой плате за комнату, охотно веселили его почти до полуночи. Пел чаще Тис – у мальчишки оказался негромкий, но чистый и верный голосок, и песен он знал множество. Яса петь не умела вовсе, но мастерски рассказывала сказки. Эти минуты остались в памяти Ярра как драгоценность: блики пламени скользят по лицам сидящих кружком людей, негромкий голос смешивается с треском полешек в пламени, кухарки порой утирают глаза передниками. И уже не важно, кто с кем сидит рядом; с иными из них Ярр – княжич – днем и словом никогда бы не перемолвился, а вот поди ж ты – бок о бок слушают, закрывая глаза, и у каждого перед глазами стоит своя собственная сказка.
И сказка эта стократ драгоценнее, если Яса повернется, подбрасывая хворост в огонь, и медные ее распущенные кудри случайно коснутся его плеча.
Он боялся коснуться ее руки, боялся сказать лишнее слово, чтобы не обидеть девушку. Таких, как она, княжич мог бы взять десятками – на день, на два, как игрушки, и никто бы слова ему не сказал. Он знал это, но никаких прав ему это знание не давало, потому что Яса – одна такая на всем свете. И не девчонка-простолюдинка она – благороднее, чем у иных дам, каждое ее движение, и наклон головы, и строгие взгляды. Подумать лишь, что несколько дней назад, он не знал, где живет его счастье. За одно ее слово он мог бы достать звезду с неба, как те царевичи, о которых она рассказывала…
Возвращаясь домой уже в темноте, Ярр, не зажигая свечи, бросался на кровать и блаженно закрывало глаза – перед внутренним взором вставало ее лицо. Рукава его рубашки, казалось, хранили слабый аромат ее рук - запах сухой, нагретой солнцем травы на закате. Потом вскакивал и хватался за кисти.
Теперь он рисовал стремительно и ярко – словно пел, и каждый его рисунок дышал радостью. За несколько дней Ярр похудел, глаза его светились счастливым огнем, и только слепой мог бы не заметить этого…
- Зачем она тебе? – недоумевая, спросил его Бор.
Брат знал, конечно, обо всем – у них не было секретов друг от друга. И – Ярр видел – силился понять, но не мог. Кажется, впервые в жизни не мог понять… а может, посчитал очередной причудой спятившего братца. Ярру было почти все равно.
- Девчонок в городе пруд пруди… не одна, так другая… на два дня – не все ли равно, кто?
- Ты не понимаешь, - тихо сказал Ярр. – Она не такая, как все…
- Актерка, - пожал плечами Бор. – Какая разница-то – актерка ли, прачка ли, кухарка? Ты ведь не жениться на ней собрался…
- Молчи, брат, - едва слышно промолвил Ярр. – Молчи…
Бор помолчал. А потом проговорил только:
- Ох, смотри, Ярр, смотри. Зная тебя…
И ушел, не желая продолжать разговор.
В прежние времена Ярр, наверное, озадачился бы, а может, и обиделся вовсе. Но не сейчас. Сейчас его несла, словно на крыльях, та необыкновенная легкость, что снова вернулась в его душу после знакомства с Ясой. Давно, как давно не чувствовал он ничего подобного…
Это были самые длинные и самые короткие дни в его жизни. Пролетели они – всего пять – стремительно, словно пять мгновений.
На шестой день Ярру удалось освободиться только к вечеру. Солнце стояло уже низко, и от деревьев на траву протянулись тени, когда он, оседлав коня, привычным маршрутом двинулся по улицам города. Сегодня он обещал Ясе закончить ее портрет; следовало поторопиться, пока опять не зарядили дожди и достаточно света. Коробочки с красками побрякивали в притороченной к седлу суме.
По обыкновению, на постоялом дворе было людно, и если кто и обратил внимание на неброско одетого юношу, то скорее как на владельца красавца-коня. Ярр опасался не застать актеров – мало ли, может, уже началось выступление. Но хозяин кивнул ему, и Ярр с облегчением увидел на заднем дворе знакомый яркий фургон.
У костерка на корточках сидел Агель и что-то помешивал в котелке над огнем. От котелка поднимался пар. Ярр принюхался и поморщился. Клей.
- Добрый день, Агель, - поздоровался он.
- И вам не хворать, - буркнул старик мрачно.
- А Яса где? – весело спросил Ярр, не обращая внимания на мрачность клоуна. – Мы… я обещал ей рисунок сегодня закончить.
- На рынок она пошла, - сообщил Агель. – И Тис с нею...
- Жаль, - огорчился Ярр. – Я всего на пару часов смог выбраться.
Старик покряхтел и поднял на него темные глаза. Ярр поежился – таким пристальным и оценивающим показался ему этот взгляд.
- Вот что… господин Ярр, - Агель похлопал рукой рядом. – Присядьте-ка… разговор у меня к вам.
Ярр послушно опустился прямо на землю. И улыбнулся мягко:
- Я слушаю вас…
Агель опять покряхтел, пожевал губами. Отвернулся.
- Вот что… господин Ярр. Дело такое… деликатное. Словом… просить я хотел…
Ярр усмехнулся про себя. Этого можно было ожидать, странно лишь, что старик так долго медлил. Чего, интересно, он попросит? Денег? Уладить дела с полицией? Бумаги выправить? Коня нового?
- Дело такое… - повторил Агель. – Вы… уж не обижайтесь, господин… вы перестали бы к нам ходить.
- Что? – не понял Ярр.
- Не ходите, говорю, к нам больше, господин. Не в обиду вам будь сказано, но… мы ведь для вас как игрушка. А мы… тоже люди живые. Не за себя я прошу, господин Ярр, - за Яску.
- Ч-что? – ошеломленно проговорил Ярр.
- За Яску, да. Я ведь вижу, какая она ходит все эти дни. На себя не похожа. То смеется, то плачет… она гордая, слова мне не скажет, но глаза-то есть у меня. Полюбила она вас, не иначе. А ведь она вам не пара, господин Ярр, и вы это знаете. И Яска это знает, оттого и молчит. У вас, поди, и невеста есть или скоро будет… вы поиграетесь с ней и бросите, а она… как бы не вытворила что. Она ведь как дитя… но если полюбит, так на всю жизнь. Мать ее такая же была. Забыть вас не сможет. А вы… Не дело это, - старик говорил сбивчиво и хрипло, торопливо. – Пока еще не поздно, пока можно поправить – уйдите вы ради Бога, не мучьте ее… и себя, - вырвалось вдруг у него. – Вы ее забудете… и Яска – сможет. Мы поможем, я и Тис. Может, потом хорошего человека встретит. А так…все равно у вас жизни не будет. Она вам не пара…
Ярр молчал, стискивая пальцы.
- Вы же никогда не полюбите ее так, как равную. Она всю жизнь вам игрушкой будет, потому что ровней вам никогда… никогда. Да, наверное, и батюшка ваш не одобрит. Уж не знаю, кто вы, господин Ярр, но вижу, что птица не из простых. Так зачем вам позор на себя навлекать – актерку в жены? Богом молю, оставьте вы нас в покое. Вы и так уже для нас сделали столько, что… вовек не забудем. Мы уедем завтра… днем отыграем последний раз и уедем. Пока не поздно, уходите вы, и мы будем вас вспоминать добрым словом, молиться за вас будем. Чтобы не пришлось проклинать вас… уйдите!
Агель неожиданно всхлипнул и вытер рукавом глаза.
- Простите, господин Ярр… Правда, уйдите лучше…
Ярр медленно поднялся. Ошеломленный, он смотрел на старика, потом попытался что-то сказать, но горло свело неожиданной судорогой. Резко развернулся и бросился к воротам. Вскочив в седло, пришпорил коня – пыль взвилась из-под копыт.
Старик грустно посмотрел ему вслед – и выругался. В котелке выкипал забытый клейстер.
Уже затемно, самым последним, Ярр въехал в закрывающиеся городские ворота. Стражники с удивлением посмотрели на измученного коня, облитого мыльной пеной, на мрачного, не меньше измотанного всадника, но, признав в скудном факельном свете княжеского сына, не сказали ни слова. Впрочем, если б и сказали, тот едва ли в состоянии был им ответить.
Несколько часов он гонял вскачь по полям вокруг города, останавливаясь лишь на краткие мгновения, чтобы дать передых коню. Встречный, рвущийся в лицо ветер пытался и никак не мог сдуть мелькающие перед глазами разноцветные искры. В голове едва слышно звенело, мысли путались. Ему хотелось то кричать во весь голос, то молиться, то смеяться взахлеб.
Она любит его? Любит, нет никаких сомнений! Господи, он и мечтать не смел… ясные серые глаза, звонкий голос, спокойствие, что снисходит на его душу при одном только появлении этой девочки. За что ему это счастье? Любит!
Любит ли? А если старик ошибается?
К черту, сегодня же, сейчас он помчится к ней, прямо посмотрит в глаза и все, все скажет. Ему жизнь не мила без нее… только бы Агель не ошибся! Плевать на все, на чужие сплетни, на недоверие, на… Он придет к ним, возьмет Ясу за руку и скажет ей все, что собирался сказать все эти несколько таких долгих дней. Он сделает ее своей женой и княгиней.
Уже начинало смеркаться, когда Ярр опомнился. Если он не успеет в город до закрытия ворот, то ночевать ему придется в лесу. Не самое лучшее место, если честно. Он пустил коня галопом. Прямо сейчас кинуться туда, на постоялый двор… к ней…
Ярр поймал на себе недоумевающие взгляды стражников и опомнился, оглядел себя. Усмехнулся. Хорош. Сам облеплен грязью и пылью с ног до головы, конь едва дышит, глаза, наверное, шальные. И очень хочется есть…
Завтра, сказал ему разум. Завтра с утра.
Сейчас, закричало сердце. Прямо сейчас.
Конские копыта звонко стучали по мостовой. Темнота скрадывала очертания домов, делала улицы совсем незнакомыми… а может, это возбуждение играло с ним злую шутку. Ярр даже не удивился, когда из переулка послышался такой же стук копыт – наверное, это волшебник какой-нибудь из детской сказки – вот сейчас покажется высокая фигура в белом плаще до пят и остроконечной шляпе.
Но фигура оказалась совершенно обыкновенной, лишь закутанной в темный плащ. Всадник рысью проскакал совсем рядом с ним – и вдруг резко осадил коня.
- Ярр!
Бор оказался рядом мгновенно, перехватил поводья его коня.
- Где тебя носит? – голос его был уставшим и встревоженным.
- Что-то случилось? – Ярр все никак не мог вернуться со счастливых небес в этом странный мир, где всем от него что-то нужно.
- Отец тебя ищет, - негромко проговорил Бор, выпуская его поводья. – Давно ищет… и, кажется, гневается. Я знал, что ты будешь там, - он мотнул головой в сторону предположительно постоялого двора. – Езжай… Я хотел предупредить тебя, поторопись… и знаешь, не перечь ему. Все потом.
- Спасибо, брат… - Ярр тронул коня.
- Погоди, - Бор тронул его за рукав, вгляделся в лицо и хохотнул. – Ты прежде, чем к отцу идти, лимон съешь.
- Зачем? – не понял Ярр.
- У тебя рожа сияет – луны не надо. Что, сладилось дело?
- Иди ты… сам знаешь куда.
- Сам иди, - опять хохотнул Бор. – Тоже знаешь куда…
В тереме, против ожидания, все было спокойно, словно никто и не хватился, не заметил его долго отсутствия. Во дворе, освещенном светом факелов, звонко гоготала сменившаяся стража; пахло свежим хлебом и конским потом. Ярр бросил поводья служке, торопливо простучал сапогами по темной лестнице. В коридоре было пусто.
Стянув мокрую от пота рубашку, Ярр крикнул, чтобы подали умыться, торопливо, шипя сквозь зубы, пригладил гребнем темные, растрепанные пряди. Сапоги пыльные… ладно, ничего. Зачем, интересно, он нужен отцу?
Подходя к покоям князя, Ярр столкнулся с молоденькой служанкой – та торопливо посторонилась и хихикнула, прикрываясь рукавом. Неужели правда у него «рожа сияет – луны не надо?». Ярр пригладил волосы, коротко вздохнул. За дверью слышались негромкие, явно раздраженные шаги – Ираан почти бегал по комнате из угла в угол. Ярр коротко постучал, шагнул…
- Звали, отец?
- Звал… - князь раздраженно махнул рукой. – Заходи.
Ярр сделал несколько коротких шагов – и оперся рукой о край стола. Вдруг сразу кончились силы. Навалилась усталость, ноги стали ватными. В большой комнате горело лишь несколько свечей, углы терялись в темноте. Едва уловимый запах каких-то трав и вина витал в воздухе.
- Сядь, - бросил князь, пристально глядя на сына. – Что бледен так?
Ярр пожал плечами. Говорить не хотелось.
- Устал от трудов праведных? – ехидно осведомился князь. – Или от иного чего?
Ярр вскинул глаза на отца.
- Что, не догадываешься, зачем я звал тебя?
Ярр молча покачал головой, пытаясь скрыть предательскую краску, расползающуюся по щекам.
- Нет, значит. Ладно. На, читай.
Он швырнул на стол перед сыном два листа бумаги, исписанных мелким, неразборчивым почерком.
Некоторое время в комнате было тихо. В закрытое окно с жужжанием билась муха, со двора неразборчиво и глухо доносились голоса. Наконец Ярр отодвинул листы. И легко улыбнулся.
- Можешь ты мне объяснить, зачем ты туда таскаешься? – хмуро, но пока еще мирно поинтересовался князь. – Ну, я понимаю, приглянулась девка… ну, раз… ну, два. Но что ты там каждый день делаешь? Да еще на виду у всех… подарки ей даришь…
«И это донесли», - подумал Ярр. Неожиданно накатил смех, и он закашлялся, чтобы скрыть неуместную веселость.
- Смешно тебе? – уже закипая, прищурился князь. – Черт те чем занимаешься, позоришь меня и себя – и смешно тебе! А мне вот не смешно ни капли. Дожили… тайный приказ донес! На постоялом дворе ошиваешься… и это мой сын, будущий князь! Накануне помолвки!
Яр поднял голову и прямо и твердо взглянул князю в глаза.
- Отец, я люблю ее.
От неожиданности князь поперхнулся – и изумленно взглянул на сына:
- Ч-что?!
- Я люблю ее, - тихо и упрямо повторил Ярр.
- Молчать! – тяжелый кулак с грохотом впечатался в столешницу. – Чтоб я больше об этом не слышал! Щенок! Скажите, пожалуйста, любовь у него! Сказать тебе, как она называется, любовь твоя? Ты не об этом должен думать теперь, не об этом! До приезда Ирайны – три дня, а ты… И думать не смей! Мне плевать, поимей ты хоть всех прачек и шлюх в городе, но не сейчас, сын, не сейчас… подожди немного! У тебя, кроме того, что между ног, еще и голова должна быть на плечах.
- Я люблю ее, - опять повторил Ярр. Кончились слова, осталось лишь упрямое: будет так.
Князь резко развернулся и, тяжело ступая, подошел к сыну, схватил его за ворот.
- И не думай даже, - выговорил тихо и зловеще. – К тебе невеста едет. Узлом завяжи, если невтерпеж, но до приезда посольства – со двора чтоб ни шагу. А эта девка… сгною, - пообещал он.
Ярр отшвырнул отцовскую руку. Молча, коротко поклонился, развернулся на каблуках и стремительно вышел, бешено хлопнув дверью.
Свеча, потрескивая, оплывала, воск скользил к основанию и застывал на вычурных завитках подсвечника причудливым узором. Ярр молча следил за ним, вырисовывая на бумаге завитушки. Рука набрасывала контуры сказочных химер, замков, башен, диковинные цветы… вот в завитках волос проступило угловатое плечо и вздернутый нос. Ярр скомкал исчерканный листок.
Окно было распахнуто, снаружи изредка доносились звуки колотушки и крик ночного сторожа: «Спите, добрые люди! Все спокойно!». Спокойно, ага. Очень. И на душе у сына князя совсем спокойно. И твердо.
Резкий стук в дверь прервал его мысли, заставил вздрогнуть. Из коридора донесся негромкий голос:
- Не спишь, брат?
Бор стремительно ввинтился в дверной проем, захлопнул тяжелую створу и заложил засов.
- Свечу потуши, - скомандовал он шепотом. – И окно прикрой.
- Что случилось? – Ярр послушно выполнил его приказ.
- Случилось, - Бор – очень похоже на князя – мрачно усмехнулся. – Ты чего нынче отцу наговорил?
Ярр вопросительно посмотрел на него.
- Не понимаешь… - Бор снова усмехнулся. – Ну-ну.
- Что случилось? – повторил Ярр.
- Да ничего особенного, - язвительным полушепотом откликнулся брат. – Довел ты отца здорово. Завтра утром будет объявлен приказ – всем бродячим актерам, музыкантам и прочему сброду для выступления во всем княжестве нужно будет специальное разрешение. Сроду такого не бывало! А эту твою… актерку… в общем, арестуют их завтра утром. Но! - он поднял ладонь, - я тебе этого не говорил.
Ярр стоял, не шевелясь.
- Езжай давай, если хочешь, - Бор мотнул головой. – Стража на воротах – моя, они тебя выпустят. Предупреди этих акробатов, пусть мотают куда подальше да побыстрее. Это все, что я могу сделать…
- Понятно, - выговорил Ярр наконец.
Решение пришло мгновенно и казалось теперь единственно верным и правильным – так, что смешным казалось, что он мог сомневаться несколько минут назад. Да, все верно. Иного пути и быть не может.
Видно, что-то отразилось на его лице, потому что Бор, словно испугавшись, схватил его за руку:
- Что ты задумал?
- Все просто, - отозвался Ярр почти весело. – Все совсем просто.
Он шагнул к сундуку, с резким скрипом откинул крышку. Пара рубашек, краски и кисти, матушкин медальон да теплая куртка – невелика ноша. Одеться потемнее и попроще… а хлеба и мяса можно утянуть с кухни. Деньги… ладно, сколько есть, им много не нужно.
- Что ты задумал… - прошептал Бор, понимая. – Ты соображаешь, что делаешь?
- Так будет лучше, - отозвался Ярр. - Ты ведь хочешь княжить, брат?
- Ты…
- Да, - кивнул Ярр. – И ты мне поможешь. Нам нужно уехать до утра как можно дальше от столицы. А отцу я напишу… И… вот еще что…
Присев к столу, он вытянул лист из кипы, валявшейся на столе, придвинул к себе чернильницу. Перо летало по бумаге, не останавливаясь, - слова ложились быстро и безошибочно, словно диктовал кто-то. И по тому, как точно находил он, раньше мучавшийся над письмами по часу, нужные слова, Ярр чувствовал, что прав. Он не смог бы объяснить, но знал это. Единственно верный путь.
Бор стоял неподвижно.
- Смотри, - Ярр протянул ему три листа. – Вот эти два ты найдешь в моей комнате завтра утром… как можно позже. А это – это нужно будет объявить публично… ну, ты знаешь.
Бор пробежал глазами четкие строчки – и отступил.
- Да ты спятил! – крикнул он, бросая листы на стол.
Ярр улыбнулся.
- Ты не первый, кто говорит мне об этом сегодня, - сообщил он весело.
- Брат, ты рехнулся! – Бор, оглянувшись, наглухо закрыл окно, точно боялся, что обезумевший брат выскочит прямо сейчас. – Зачем тебе эта девчонка? У тебя будет еще сотня таких же… да ты только прикажи…
- Не надо мне сотню, - покачал головой Ярр. – Она одна… Ты ведь сам знаешь… Ну, кому еще я могу доверять на этом свете, кроме тебя?
Некоторое время Бор молчал.
- Ты хоть понимаешь, что отец сделает с тобой, если вас поймают? И с ней тоже?
- Нас не поймают, - почти весело отозвался Яр. – Если ты сейчас не станешь медлить и причитать, как девица, а поможешь мне, то – не поймают. У меня хороший конь.
Бор молчал.
- Брат… - Ярр придвинулся совсем близко, взял его за локти. – Подумай лучше о том, что остается тебе! Ты ведь всегда этого хотел, правда?
Бор опустил глаза.
- Не надо, - ласково проговорил Ярр. – К чему нам врать друг другу. Ты будешь достойным правителем, гораздо более достойным, чем я. И ты всегда это знал. И я тоже знаю. И отец… так будет лучше, поверь! Для всех – для отца, для тебя, для княжества. Ну, что поделать, не гожусь я в короли. Так я лучше сам уйду, чем потом меня будут проклинать… и сам я буду проклинать себя, если не уйду сейчас. Князь разозлится, но потом… он поймет, что я прав. И... так будет лучше для всех. Честно…
- Что я должен сделать? – тихо, с усилием выговорил Бор.
Ночные сквозняки колебали неровное пламя факелов, и лица тех, кто ехал по городским улицам этой ночью, могли остаться неузнаваемыми – темнота играла с ними причудливые шутки. Лошади ступали шагом, но колеса фургона, в темноте казавшегося черным, грохотали слишком громко.
Ворота распахнулись со слабым скрежетом, и звук этот полоснул ножом по сердцу. Из темного провала там, впереди, пахнуло теплым воздухом со слабой примесью трав.
- Ну что… - Бор остановился, спешился и передал брату поводья. – Держи…
Ярр, соскочив с козел фургона, кивнул. Одернул куртку, поправил притороченный к седлу коня узелок.
- Ты ничего не знаешь, Бор, ладно? Я ничего, совсем ничего тебе не говорил. Отец… лучше не надо. Все бумаги, что нужно закончить, я сложил отдельной стопкой, их немного там. Меч и пояс – ты знаешь где. А лук я забрал, он… пригодится. И… поклонись от меня матушке. Она простит, я знаю.
- Удачи тебе… - неловко проговорил Бор. – Всегда…
Ярр кивнул снова.
Братья обнялись. Слова не шли, с губ сорвалось лишь похожее на молитву:
- До встречи!
- До встречи, Ярр. И… если что… ты знаешь, где можно искать помощи.
- Спасибо… Ты будешь хорошим князем, брат.
Теплый язычок факельного света разгонял темноту лишь на пару шагов вокруг. Света этого явно не хватало, чтобы озарить фигуру всадника рядом с темной громадой фургона. Мгновение - и фургон, и всадник канули во мраке.
Утреннее солнце догнало старый фургон уже далеко от города. Отдохнувшая кобыла бежала резво и на удивление послушно, хотя у нее, как и у всей труппы, выдалась весьма беспокойная ночь. Запасной конь рысил рядом; богато отделанное седло еще хранило тепло тела седока.
Дядюшка Агель сидел на козлах туча тучей, ворча под нос что-то весьма нелестное в адрес нынешних молодых, князя, княжеского сына, торговцев овсом, кого-то еще – Тис не разобрал. Мальчишка с весьма сосредоточенным видом штопал старый занавес, изо всех сил стараясь не прислушиваться к звукам в глубине повозки. Там – он знал, - свернувшись клубочком на груде тряпья, спал Ярр, и на губах его плавала слабая улыбка. Яса сидела рядом, прислушиваясь к ровному дыханию юноши, ставшего ей теперь – кем? Пальцы ее, едва касаясь, перебирали его темные пряди.
Мальчишке Тису очень хотелось обернуться. Но он считал себя взрослым, а потому не сделал этого.
24-28.03.2009.
Высокие облака плыли над городским кладбищем, постепенно закрывая солнце. Маленькая сосенка над могильной оградой шевелила пушистыми лапами под порывами теплого ветра. С неба накрапывало, начинался дождь.
Полная, седая женщина выпрямилась, разогнув усталую спину, и окинула взглядом очищенный от сорняков могильный холмик, заново выкрашенную в голубой цвет ограду. Потом провела ладонью по навершию памятника, осторожно смахнула с него сухие сосновые иглы.
- Все, что ли? – пожилой, крепко сбитый мужчина отставил пустую банку из-под краски, удовлетворенно оглядел могилу. – Как раз хватило…
- Все, - женщина тщательно отряхнула руки. – Оградку поменять бы, конечно… но это уже весной. Пока так…
Она осторожно положила к подножию невысокого памятника охапку пышных астр
Они постояли молча. Пробившийся сквозь облака солнечный луч скользнул по их лицам.
Потом мужчина вытер мокрый лоб, снял с оградки пиджак.
- Пойдем, что ли?
Женщина посмотрела на него – и улыбнулась.
- В волосах иглы, убери…
Легкой ладонью она коснулась его седых прядей, вытащила запутавшуюся хвою.
- Сосна гляди какая вымахала, - проговорила она негромко. – Думали ведь, не приживется. Да, пора… Ты иди, ладно?. А я тебя догоню. У дороги подожди меня….
Мужчина кивнул – и зашагал меж оград, путаясь брючинами в высоких метелочках ковыля.
Женщина пригладила волосы, заново повязала белый головной платок. Посмотрела ему вслед из-под приставленной козырьком ладони и вздохнула.
Она осторожно открыла калитку, снова подошла к могиле. Тяжело опустилась рядом на колени, провела ладонью по фаянсовой фотографии. Из голубоватого овала улыбался ей худой, скуластый мужчина с заметной проседью в густых темных волосах. Узкие глаза его глядели на нее насмешливо и жестко.
- Ну что, Петя, - негромко сказала женщина и коснулась пальцами его лица. – Сам видишь, какой он. Добрый. И не пьет. И руки вроде к нужному месту приделаны. Вроде и ничего.
Она помолчала и вздохнула
- Сам ведь видишь… - повторила, вздыхая. – Одной-то легко ли? До любви ли мне нынче. Как ты ушел, жить не хотела…
Она потеребила пальцами концы платка.
- Старая я стала, Петя… Иной раз думаю – уж позвал бы ты меня, что ли, чем одной вот так… Дети – у них ведь своя жизнь, свои заботы. А другой раз подумаю - как их оставлю? Дашку бы еще на ноги помочь поставить, да и Валерка так и не женат...
Она опять помолчала.
- Старая я. И он старый. А вместе все ж легче, чем одной. Вчера вон так прихватило – думала, кончусь. И есть кому воды подать, и «Скорую» тоже… .
Ветер шевелил ветки молодой сосенки, трогал несмятую траву.
- Добрый он. Вежливый. Одинокий – жена, говорит, умерла давно, а сын уже взрослый. Может, и сладится, ничего… Один да один – уже не один…
Узловатыми пальцами женщина поправила разложенные астры.
- Перестал ты мне сниться, Петенька. Значит, хорошо тебе там. Успокоился. Да и пора бы уж – восемь ведь лет прошло. Я уж и лицо твое забывать стала… только во сне и помню. А карточку ту, что мы с тобой после свадьбы, увеличить отдала и в комнате повесила, над комодом. Молодые…
Она грустно улыбнулась.
- Пролетело… Как быстро все пролетело. Анютке-то тридцать пять будет. Как она убивалась по тебе тогда, как убивалась...
Где-то далеко, у дороги зазвенели детские голоса.
- Жаль, Дашку ты не увидел, - проговорила Петровна, и теплая улыбка скользнула по ее губам. – Озорная девка… ох, а своенравная какая – ужас. В тебя. Пять ей будет… уже пять…
Она прижалась лбом к холодному металлу.
- Ты меня прости, Петь… Ты простишь, я знаю. Ты же меня любишь, всегда любил. Дура я была иногда, не видела. Не понимала. Теперь понимаю.
Тишина. Ветер шумит.
- Пойду я, - тихо сказала женщина. - Пора... Аня просила Дашку забрать, а нам ехать еще. Знаешь… Дашка Колю-то дедом звать стала. Привыкла уже. Да и мы вроде… ничего, свой.
Она тяжело поднялась, постояла, глядя на могилу, улыбаясь воспоминаниям. Потом неторопливо вышла, притворила скрипучую калитку. Оглянулась еще раз. Крепкое, скуластое лицо с фаянсового медальона улыбалось все так же весело и беспечно.
Мужчина стоял у обочины и курил – одну сигарету за другой, почти непрерывно. Пиджак его был распахнут, словно ему не хватало воздуха.
Женщина тихонько тронула его за руку:
- Что, идем?
Он осторожно поправил на ней платок.
- Пойдем, конечно…
Налетевший порыв ветра донес до них шелест ветвей и терпкий запах сосновых иголок.
30.05.2009.
~МандаринКа~
01.06.2009, 19:11
Мой дедушка после смерти бабушки снова женился. И с моей второй бабушкой они прожили больше десяти лет, очень нежные у них отношения были. И вторая бабушка стала мне настоящей и родной, не знаю, что бы я без нее делала. Любви все возрасты покорны, и надо жить дальше, просто наши старики очень часто не живут, а доживают... И это больно и обидно...
Ведь вдвоем не одиноко, когда ты кому-то нужен... Спасибо за такой проникновенный рассказ, Нион!
Случайно наткнулась на тему, прочитала проследний рассказ, а теперь вот интересно и остальные почитать! Так что принимай нового читателя!
* * *
Каждое утро под мое окно прилетает соловей. Он прилетал еще с тех пор, как я была девочкой, был жив отец, и покойная матушка очень любила слушать, распахнув окно, его песни. А может, это был другой соловей, и теперь на ветку ко мне опускается его внук или правнук. Мне в целом не важно. Я лежу, запрокинув руки, наслаждаясь прохладой, и думаю о том, откуда в нашей жаркой, засушливой стране могут взяться соловьи. Наверное, они прилетают с севера, из тех мест, где, по слухам, цветут леса и летом грохочут грозы. Не знаю, не знаю… у нас сезон дождей продолжается всего-навсего полтора месяца.
Я слушаю соловья, распахнув окно. До тех пор, пока рассвет окончательно не вступит в свои права, небо не нальется высокой, бесконечной голубизной, за окном не загомонят служанки. Я понимаю, что пора вставать, но лежу, потягиваясь негибким со сна телом. А потом резким движением скидываю легкие простыни и вскакиваю - прыжком пантеры.
И подхожу к огромному зеркалу в глубине комнаты. И оглядываю свое отражение. И улыбаюсь – хищной, довольной улыбкой сытой кошки.
Что и говорить, мне не приходится стыдиться той, что смотрит на меня из зеркальной глубины. Я, Тамира иль-Хеалль, по праву считаюсь одной из красивейших женщин столицы, и подтверждений тому масса – от ежедневных букетов, едва ли не десятками доставляемых посыльными, до надушенных писем, которые тоже десятками приносят слуги, и в каждом – просьбы, мольбы, уверения. А я могу выбирать. Или не выбрать вовсе, сославшись на дурное настроение или скуку. Сказать по совести, это случается все чаще – мне надоели эти мужчины, их жадные взгляды, потные руки и лживые слова. Я хочу чего-то иного… а чего – и сама не знаю.
Впрочем, на внешности мое настроение пока что не сказывается. И молва, поющая обо мне как о первой красавице, не врет. Мне двадцать шесть, а мне завидуют пятнадцатилетние девчонки-невесты. Черные кудри - без единого седого волоска, гибкое смуглое тело безупречно в каждой линии, черные глаза – большие, с поволокой, руки и шея – позавидуют мраморные красавицы. И все это богатство не заперто в душных комнатах, как у большинства моих прежних подруг. Я могу сутками носиться верхом по степи, умею стрелять из лука, плаваю, как простой мальчишка, и великолепно танцую. Завистницы говорят, что негоже женщине из рода иль-Хеалль вести себя как простолюдинке. Мне все равно. А брат лишь смеется и гордится мной. И дарит мне то седло, украшенное серебром, то чеканный наруч на правую руку, то изукрашенный драгоценными камнями пояс.
Мой брат, Тейран иль-Хеалль, нынче в милости у славного Кайрина Великого, да продлит Великая Богиня его дни. И может позволить себе не обращать внимания на сплетников. Когда пять лет назад умер мой муж, оставив меня вдовой, брат - вопреки обычаю, по которому жена должна жить в доме мужа – увез меня в свой дом. Отца и матери не было уже в живых, а на сплетни соседей Тейрану было, да и сейчас наплевать. Он любит меня. Он громко хохочет, когда я в порыве гнева швыряю об пол то драгоценную вазу, привезенную отцом из Сеттии, то хрустальный сервиз, то бесчисленные безделушки, которых у меня множество. Он покупает мне наряды, от которых у подруг-завистниц разбегаются глаза. Он привозит мне украшения.
А еще – самое ценное – он доверяет мне.
Мало ли какие тайны могут быть у советника, правой руки Кайрина Великолепного, и конечно, не все они доступны для ушей женщины. Но, вопреки мнению мужчин, ум женщины бывает и больше наперстка с ее правого мизинца. И брат мой твердо знает: если я пообещаю, то буду молчать даже под пыткой (оборони нас Богиня!). И потому часто делится со мной дворцовыми секретами. Так повелось еще с детства: отец воспитывал нас с братом, не делая разницы; вместе мы учились счетному делу, вместе скакали верхом, вместе стреляли из лука. И делились друг с другом всем-всем. Мы были одни друг у друга, когда умерла мать. И до сих пор – вдвоем на этом свете.
Впрочем, я отвлеклась.
Совершив утреннее омовение, я на минуту задумалась, какое платье надеть мне нынче. Сегодня мне нужно выйти из дома утром, значит, нужно что-то поскромнее. Я остановила выбор на светло-сиреневом, плотного шелка, с вышивкой на правом плече. К нему не нужны ни колье, ни серьги, оно красиво само по себе. А легкий газовый шарф можно заколоть аметистовой брошью, и спрятать под него локоны. Сегодня я хозяйка, почти замужняя женщина. До вечера еще далеко…
Летнее солнце уже успело раскалить мостовую, и жар ощущался даже сквозь тонкие туфельки, когда я ступила на землю из прохладной глубины паланкина. Вход на невольничий рынок был уже открыт; в воздухе висел гомон торговцев, проклятия рабов, изредка раздавался свист бичей. Впрочем, последнее редко – выставленных на продажу старались не калечить, если только это не отъявленные смутьяны.
Конечно, порядочным женщинам нечего делать в таком месте. Порядочные женщины не то что не выбирают рабов сами, а даже не подходят к воротам этого места. Полуголые рабы, вонь, грязь… да ничего подобного! Здесь довольно чисто, в отличие от мясных рядов, и даже есть навесы от солнца. Я всегда выбираю рабов сама, не доверяя это домоправителю. Так повелось с детства, так учила меня мать. Потому что, во-первых, надо знать тех, кто тебе служит. А во-вторых, - и это я узнала уже сама - здесь порой попадаются любопытные экземпляры.
Я медленно шла вдоль рядов, с любопытством всматриваясь в «товар». Надо отдать должное столице, здесь все довольно пристойно. Как-то довелось мне с отцом путешествовать в провинции, и неожиданно заболела моя служанка. В городке был маленький невольничий рынок, и отец взял тогда меня с собой. Я, помнится, едва не свалилась в обморок, как изнеженная барышня. Вонь, мухи, солнце, полуголые, выставленные на солнце люди… Нет, в столице все прилично. Дети, красавицы и старики прячутся от солнца в глубине дощатых сараев, и воды у них вдоволь. Даже крепкие мужчины стоят под навесами и в любое время могут сесть на землю. Товар надо беречь. Может, оттого и не бывает у нас никогда ни драк, ни побегов. Впрочем, про последнее я могу и не знать…
Так или иначе, а я медленно шла вдоль рядов, и Ахари, моя служанка, семенила чуть сзади, придерживая в руке шкатулку с ароматными солями и платком, как подобает служанке знатной дамы. Сегодня мне нужна белошвейка – прежнюю брат отправил в деревню за неподобающее поведение… «поведение» не заметить мог только слепой, оно уже лезло буквально на нос. А еще нам нужен второй конюх. И может быть, удастся найти хорошую повариху – Майти совсем уже старенькая и не справляется с работой.
Увы, придется, наверное, Майти какое-то время потерпеть, подумала я через час. Ничего приличного мне не попадалось. Женщины, выставленные на продажу, были большей частью неопрятны, непричесаны и тупы, как пробки. Умница Майти заслуживала лучшей помощницы.
А белошвейку найти удалось. Худенькая, русоволосая девчонка с тонкими, почти прозрачными пальцами смотрела исподлобья, но на вопросы отвечала внятно, разборчиво, и даже показала вышивку на подоле своей разорванной юбки. Если правду говорит – мастерица редкостная, даже странно, что за нее так дешево просят – всего двадцать монет. Хорошая мастерица стоит от тридцати. Девчонка, как сказал торговец, досталась как военная добыча, оттого и дешевая. С Севера, сказал он, из Эльрии.
Да, из Эльрии. Северный сосед, полудруг-полувраг, исправный поставщик рабов – военной добычи, пленников, женщин-невольниц. Брат часто рассказывал, посмеиваясь, что по ценам и лицам рабов на невольничьем рынке можно предсказать, кто на кого войной пойдет: Эльрия на Сетию, Сетия на Эльрию или Верхана на них обоих. Маленькие княжества никак друг с другом не ладили; стычки на границах были для них обычным делом. Мы посматривали и на тех, и на других, и на третьих с величием великана, греющегося на солнышке возле копошащихся лилипутов. Да продлятся дни Кайрина Великолепного, на нас уже очень давно никто, никто не решается нападать.
Расплатившись с торговцем, я спросила девчонку:
- Как тебя зовут?
Поколебавшись, она ответила:
- Сения…
- Пойдем, - я протянула ей руку, чтобы свести с помоста в знак своего владения ею.
Девочка как-то съежилась и затравленно оглянулась на недавнего соседа, стоящего рядом раба - высокого мужчину в изрядно потрепанной одежде. Мне показалось, что в зеленоватых глазах ее промелькнула мольба. Дружок, что ли? Любопытства ради я взглянула на него повнимательнее.
И замерла.
Редко приходилось мне видеть таких – здесь. Такие мужчины в других местах водятся.
Он был очень молод – совсем юнец. Высок ростом, еще по-мальчишески худ, но руки его бугрились крепкими мышцами в дырах грязных рукавов туники – когда-то, наверное, серой, а теперь неопределенно-грязной, лишь на груди еще угадывались остатки вышивки – изумрудного цвета летящий сокол. Светло-русые волосы острижены коротко, как у рабов, но видно было, что совсем недавно он носил другую прическу, и стригли его наспех и неумело – надо лбом торчала непослушная прядка. Серо-голубые, как придорожные камни, глаза смотрели твердо и спокойно, и не было в них не затравленности, ни покорности, как у других, - только упрямство. И разглядев это упрямство, я поняла, отчего он скован ручной короткой цепью – видно, не из покорных. И – осанка… разворот плеч… взгляд – прямой, внимательный, спокойный. Странный… словно не рабом родился, а князем.
- Это кто? – спросила я, небрежным кивком головы указав на раба.
Торговец подошел ближе.
- Военная добыча. Из Эльрии. В бою взяли, вместе вот с этой… - он кивнул на девчонку. И добавил угрюмо: - Смутьян, еще не обломали. Бежать пытался по дороге, потому и скован, и кнута отведать успел. Потому дешево стоит, но… - он поколебался, - госпожа, я честен и скажу прямо – не лучшей покупкой он будет. Не хочу обманывать.
Я еще раз всмотрелась в лицо раба. И… ох, как же сладко заныло у меня внутри! Серые глаза, ямочки на щеках – совсем еще детские, нежный пушок над верхней губой. Ах, как могут обнять вот эти сильные руки, как его можно целовать – еще нецелованного, видно же, у него, поди, и подружки-то еще не было, не брился ни разу… Как с ним можно поиграть – как кошке с мышкой… Мне давно уже приелись опытные, всезнающие, развратные. Ах, как бы подчинилась я ему, неумелому, чему бы я научила его! Сладко заныло внизу живота.
Этот мальчик будет моим, решила я.
- Сколько? – спросила я, развязывая кошелек.
Торговец вытаращился на меня.
- Госпожа… вы и вправду…
- Сколько? – резко переспросила я.
- Десять монет, госпожа… и еще монета за кандалы – или ведите без них, и далеко вы с ним не уйдете.
- Мне это безразлично, - проронила я надменно, отсчитывая деньги. И кивнула мальчишке: - Пойдем.
Долго еще я кожей ощущала удивленный взгляд этого бедняги, так ничего и не понявшего, и тихо посмеивалась над ним. Ничего, кухарка подождет. В конце концов, я могу себе это позволить. У меня слишком давно не было новой игрушки. А Тейран ничего не скажет. На мои прихоти и капризы он денег не жалеет.
Раб шагнул с помоста, стиснув пальцами звенья цепи, и я заметила, как заходили желваки на его щеках. По дороге не сбежит, решила я, раз скован. А потом… он станет моим. И никуда от меня не денется, собачонкой будет бегать за один только взгляд. Я улыбнулась ему – мягко, почти ласково. А он отвел глаза и стиснул губы. Дурачок ты, дурачок…
Дома я отправила девчонку отмываться от базарной пыли, велела Майти накормить ее и выдать новую одежду – прежняя уж очень рваная и грязная. Сения испуганно цеплялась за своего спутника – так, что я ощутила болезненный укол ревности. Девочке надо будет объяснить, кто здесь хозяин. А парня привела к управляющему и стояла рядом, пока Видгар возился с замком его кандалов. Мальчишка молчал, словно его это вовсе не касалось; когда тяжелые браслеты, наконец, разомкнулись, он осторожно потер руки и поморщился, но не проронил ни слова.
- Перевязать, - велела я, глядя на багровые полосы на его запястьях. И спросила насмешливо: - Ты говорить-то умеешь, раб?
Он вскинул голову, как сноровистая лошадка, за что тут же получил тычок под ребра от Видгара: не подобает так говорить с госпожой. А я усмехнулась.
Убедившись, что раб уведен на кухню, я поднялась к себе и, как была, упала на кровать. Раскинула руки и засмеялась.
Да, и за это меня ненавидели и боялись. За то, что я имею право выбирать. Их так много – тех, кто жаждет провести со мной вечер или ночь, и за это меня в городе называют… впрочем, повторять не буду. Меня всегда забавляет зависть старых дев, оставшихся никому не нужными, или старух, которые уже никому не нужны. А я желанна многим. И потому имею могу и покапризничать. Тейран лишь хохочет, выслушивая рассказы о моих похождениях, которые, к слову сказать, всегда преувеличены больше, чем на половину. Не так часто, как говорит молва, остаются у меня мужчины, но ни один – ни один! – еще не ушел от меня недовольным. Я побывала замужем, я знала многих мужчин, я знаю, как угодить им и сделать им приятно. И все они мне до чертиков надоели. А поскольку природа все-таки берет свое – я женщина или как? – то время от времени я делаю себе подарки подобно нынешнему.
Если мальчик окажется с умом и будет молчать, он сможет жить, купаясь в роскоши… ну, по меркам слуг, конечно. Если будет глуп и развяжет язык, то… мне даже будет его немножко жаль. В любом случае, поразвлекаюсь я на славу.
Но пока торопиться не следует. В ожидании праздника есть своя особенная прелесть. Пусть парнишка отдохнет, придет в себя, осмотрится, наконец. Завтра ночью… да, завтра ночью. Я гибко потянулась, выгнувшись всем телом, и тряхнула кудрями. Интересно, он сам-то знает, какой он будет счастливый?
Тейран вернулся из дворца поздно и уставший, почти измученный. Но чашка чая с жасмином, ванна и моя улыбка привели его в веселое расположение духа, и он, сидя на веранде с сигарой, пересказывал мне дворцовые сплетни. Я свернулась клубочком у его ног и положила голову на его обтянутые шелком колени.
Вечер был жарким и душным, но я привыкла к этой жаре и почти не ощущала зноя. Сегодня вечером я никуда не поеду. Серебряное вечернее платье небрежными складками облегало фигуру, и во взгляде брата, устремленном на меня, я видела искорки восхищения. Одуряюще пахло цветами из сада, к их запаху примешивался аромат дорогой сигары. Тейран покачивался в плетеном кресле, выпуская колечки дыма, рука его небрежно перебирала мои черные кудри, рассыпанные едва не до пола.
-… а еще говорят, сестричка, что ты скоро выйдешь замуж. Это правда?
- За кого? – лениво поинтересовалась я.
- За Виджну из дома Уриев.
- Этот старик… - протянула я. – Сдался он мне!
- А Хелий из Марки?
- Пффф… - так же лениво протянула я, отбрасывая с лица волосы. - Надоел.
- Гм. А что Рокий - он сегодня будет?
- Вчера был. Я прогнала его…
- Тебе не угодишь, сестра, - засмеялся Тейран. – Ты разборчива. Ну, а чем не угодил тебе Рокий? Богат, красив…
- И стар, - закончила я.
- Побойся Богини! – притворно возмутился мой брат. – Рокий всего на три года старше меня. Я, по-твоему, стар?!
- Ты другое дело! – гибким движением кошки я вскочила и поцеловала его в не бритую сегодня щеку. – Ты лучше всех, брат!
- То-то же, - пальцы его вновь погрузились в мои кудри. – Зачем встала? Сядь!
Я послушно опустилась на ковер.
Тейран довольно усмехнулся.
- Хочешь, - сказал он вдруг, - расскажу тебе романтическую историю? Тебе понравится…
Я кивнула.
Брат отстранил меня, поднялся, прошелся по веранде взад-вперед, остановился, облокотившись на перила. Невольно я залюбовалась им. Какой же он красивый, черт возьми! Если б он не был моим братом – прибежала бы, приползла, у ног бы легла, лишь бы не прогонял, служанкой верной бы стала. Где глаза у этих девчонок? Впрочем, не одна красавица столицы была бы счастлива, если б Тейран иль-Хеалль посватался к ней. А он почему-то медлит…
- Так что за история? – спросила я.
- А… Так, ничего особенного. Эльрия с Сеттией недавно опять погрызлись.
- И это новость? – удивилась я.
- Подожди... В битве на границе пропал без вести сын князя Эльрии. Сеттия, собственно, в очередной раз решила попробовать соседа на зуб и устроила набег. Эльрийский князь выслал большое войско – видно, ему тоже это надоело. Потери были огромные – с обеих сторон, но Эльрия отбилась, впрочем, как всегда. Сын князя Иврина, который вел дружину, был убит. А потом оказалось, что убит вовсе не княжич, а простой дружинник, переодевшийся в княжескую одежду. Уж зачем им понадобилось это – понятия не имею. Поразвлечься решили, не иначе, - брат хохотнул. - Так что теперь правитель Эльрии Иврин ищет сына…
- Куда же он мог деться? – удивилась я.
- Мало ли. Может, в плен попал. Может, действительно убит и лежит где-нибудь в поле в одежде простого воина. Неизвестно.
- Романтично, – лениво протянула я.
Мне вдруг стало скучно. История, конечно, интересная, но не настолько, чтобы этим занимался советник Кайрина Великолепного, да продлит Богиня его дни.
- А дальше что?
- А вот это уже секрет, - Тейран наставительно поднял вверх палец. Потом прошептал заговорщически: - Я ищу его за горами, за лесами, за синими морями…
- Ты? – удивилась я. – Зачем?
- Чтобы подарить на блюдечке моей сестре, если она того пожелает, - захохотал Тейран.
Я запустила в него персиком. Брат, ловко увернувшись, одним прыжком пересек веранду, подхватил меня на руки, закружил… Я растрепала его смоляные кудри.
Снизу, из сада, послышались шаги и громкий голос невидимого в полутьме управляющего – судя по всему, кому-то нерадивому доставалась очередная порция ругани.
- Да, кстати, ты не искала сегодня повариху? – вспомнил вдруг Тейран и осторожно поставил меня на ноги. – Собиралась ведь…
- Нет… - я пересказала ему всю историю поисков и приобретений. – Зато белошвейку нашла… вроде подходяще.
- Да, - протянул брат, снова падая в кресло, - я видел сегодня эту девчоночку… неплохая мордашка…
- Пусть лучше руки будут неплохие, - проворчала я. – А с лица не воду пить…
- Кому как… - он усмехнулся. - А второй, которого ты купила, - он кто? Кузнец?
- Не знаю… Сам посмотришь.
Я снова опустилась на колени перед креслом и, положив голову на колени Тейрану, посмотрела на него. Отчего-то мне не хотелось рассказывать, для чего куплен этот раб. Но брат сам все прекрасно понял. Приподнял за подбородок мое лицо и пристально посмотрел на меня, а потом поцеловал в правый глаз.
- Лишь бы тебе понравилось. А мне все равно – хоть кузнец, хоть плотник... Я тебя люблю, сестричка.
Я мурлыкнула и потерлась щекой о его руку.
* * *
Следующим утром я поднялась рано. Спать не хотелось, в крови кипело жаркое возбуждение. Позволив Ахари уложить мне волосы, я решила было поехать кататься верхом и приказала подать лошадь. Но потом передумала – и направилась в кухню.
Это может показаться вульгарным, но бывать в кухне мне нравилось всегда. Кухня у нас – необъятная; когда-то огромный горящий очаг казался мне пещерой дракона или злого духа, и я боялась подходить к нему близко. На стенах развешаны пучки сухих приправ, всегда блестит начищенная до блеска медная посуда, оживленно переговариваются служанки. Чумазые, шумные дворовые ребятишки путаются под ногами в ожидании, не перепадет ли чего. Когда-то и мы с братом были в их числе. А перепадало нам обыкновенно или пенка от варенья, или пирожок, или просто кусок простого хлеба грубого помола (который, кстати сказать, я люблю до сих пор).
Майти, повариха, необъятных размеров невольница-южанка любила меня необыкновенно и гордилась так же сильно. И так же неистово ворчала, потому что «кого люблю – того уму-разуму учу». С детских лет, случись в доме гроза, я искала прибежище в кухне; вечерами мы с Тейраном часто спускались сюда – послушать сказки, которых Майти знала великое множество. При одном взгляде на пухлые, коричневые от загара и возраста руки этой женщины мне становилось легко и спокойно. Сюда я приходила порой просто так, и это был, наверное, единственный человек на земле, которого я… любила? Не знаю. Во всяком случае, круглолицая, темноглазая эта женщина привносила покой и уют, какого не бывало порой в парадных покоях.
Майти увидела меня и, заулыбавшись, сунула пирожок. Я надкусила: с сыром.
- А на обед с с грушами испеку, - напевно заговорила она. – Тесто я поставила уже, и поднимается славно, так что будет чем порадовать госпожу…
- Что новенькие, Майти? – спросила я.
- Да все хорошо, госпожа, - пожала она круглыми плечами. – Вчера их накормили, вымыли… одежду на девчонку-то подобрали, а на эту, прости меня Богиня, жердину едва нашли рубаху, а уж штаны он свои оставил – не подошли ничьи. В кого только вымахал такой. Я его малость подштопала… ты уж прости, госпожа, но ободранный он – страсть смотреть. И руки – от кандалов, да и по спине кнут погулял. Если желаешь, могу кликнуть… на заднем дворе он, дрова колет.
- Не надо, Майти, - я улыбнулась женщине. – Ты потерпи еще немного без помощницы, ладно? Найду я тебе подмогу, обещаю.
На задний двор я, конечно, не пошла, еще не хватало. Солнце стояло уже высоко, и я опять подумала, не поехать ли кататься. Потом вспомнила, что сегодня вечером обещал пожаловать благородный Виджна, и настроение испортилось. Подождать, что ли, еще с месяц или уж указать ему на дверь? Опять начнет читать плохие стихи, дышать громко и ломать потные пальцы. Скучно.
Я вышла на веранду, тронула пальцами пушистый бок одинокого персика, оставшегося в вазе со вчерашнего вечера. Подумав, отправила его в рот. Выкупаться? Или все-таки поехать кататься?
Голоса во дворе привлекли мое внимание, я подошла к перилам. И улыбнулась.
Брат, одетый в костюм для верховой езды, с хлыстом в руках, прохаживался перед крыльцом. Вчерашняя покупка – девчонка Сения и мой раб - стояли перед ним, и я даже отсюда увидела испуг и покорность на лице девчонки - и ненависть во взгляде парня.
- … и запомните, что главный здесь – я, и никто другой. Если управляющий велит вам что-то, что нарушает мое распоряжение, говорите немедленно – и избежите наказания. Это понятно?
Девочка пискнула что-то невнятное, а парень промолчал, словно не слышал.
Тейран остановился перед ним и оглядел с головы до ног, щелкнув пальцами.
- Как тебя зовут?
- Илан, - помедлив, коротко ответил тот.
- Откуда?
- Из Сеттии…
- Врешь, - не меня тона, сказал Тейран. – Я видел твою одежду – это форма солдат Эльрии.
- Я наемник, - угрюмо ответил парень, отводя взгляд.
- Кем был до войны? – продолжал допрос Тейран.
- Пастухом.
- И опять врешь, - так же спокойно проговорил брат. И коротко размахнулся, занося хлыст для удара.
Я с любопытством ждала, что будет дальше. А пленник отклонился так незаметно и умело, что и невнимательный взгляд понял бы - это было движение воина.
- Ты солдат, - по-прежнему не меняя тона, сказал Тейран. – Зачем врешь?
Раб молчал.
Теперь уже без размаха, коротко, но сильно брат ударил его хлыстом – удар пришелся по груди, по рукам, и Илан не сумел увернуться – стоял слишком близко. Все же большая сила удара ушла в воздух, а ему досталось лишь вскользь. Но сильно – парень зашипел от боли, прижимая к губам костяшки пальцев.
- Запомни, - Тейран спокойно сложил хлыст, - непокорные здесь учатся быстро. И цена урока – твоя шкура. Будешь послушным, тебе же будет лучше. Понял?
Илан молчал.
Тейран неожиданно усмехнулся.
- Ладно. Хотел я тебя к управляющему отправить, но, боюсь, сбежишь. Пока пойдешь на конюшню в подручные. На ночь - в кандалах, а там посмотрим...
Он развернулся на каблуках и увидел меня, стоящую на крыльце. Лицо его осветила улыбка
- Кататься поедем, Тамира?
Я засмеялась и сбежала вниз по ступеням.
- Да. Сегодня я хочу уехать далеко-далеко….
Вечера я ждала с нетерпением, смешанным с жадным восторгом - как в детстве ждала праздника со сладостями и новым платьем. Можно было бы, конечно, подождать пару дней – пусть моя игрушка немножко привыкнет к новому положению. Но кто он такой, чтобы думать о его желаниях и настроении? Это МОЯ игрушка, в конце концов. И сегодня мне будет хорошо. Очень хорошо. Я много умею, мальчик останется доволен. И сделает так, чтобы было хорошо мне. Он это сможет. Я видела, как он двигается, - это не простой мужлан, ничего, кроме своей сохи, не знающий. Эти руки способны на многое. Вряд ли у него было так уж много женщин… сколько ему лет – семнадцать, восемнадцать, девятнадцать? Я и сама не понимала, почему так раззадорил меня этот пленник из полудикой страны на севере. Наверное, своей непохожестью на других – слишком приелись мне черноволосые страстные красавцы. Я хотела сдержанности, хотела юности.
Когда беспощадная жара начала понемногу стихать и небо сменило бирюзовый окрас на аметистовый, я приказала приготовить ванну. Тайрин уехал после обеда – по делам, как он сказал, и я не допытывалась, что за дела, лишь порадовалась, что его не будет дома. Сразу после его отъезда приказала Видгару отпустить мальчишку отдыхать, попросила Майти проследить, чтобы раб был сыт и снова вымылся. А сама зажгла в комнате на втором этаже свечи, задернула шторы, оставив открытым окно. Аромат курений слабо витал в воздухе – этот манящий, дразнящий запах я особенно любила, он будил тело и успокаивал мысли. Надела любимое платье – темно-алое с золотой оторочкой, оно красиво оттеняло мою смуглую кожу, расчесала и подняла наверх темные кудри. Потом, в нужный момент, просто вынуть золотую заколку – и тяжелая волна хлынет на плечи, упадет на грудь, едва скрытую шелком платья… ни один еще не устоял! Тронула волосы и запястья пробкой флакона с дорогими духами, привезенными братом откуда-то с юга. Хотела надеть золотые браслеты, но рассмеялась и швырнула их на туалетный столик. Воистину, сколько забот из-за какого-то мальчишки! Чего ради я так стараюсь? Да он потеряет голову от одного только моего прикосновения.
Комната тонула в полумраке. Низкое, просторное ложе, накрытое тяжелым покрывалом, два глубоких, удобных кресла возле маленького столика, вазы с цветами, ваза с фруктами, два бокала, тяжелая, оплетенная бутыль лучшего вина, сладости на блюде. Сегодня мне будет хорошо.
Уже совсем стемнело, когда я выставила вон Ахари и приказала привести мою игрушку. Снова поднесла к лицу зеркальце и довольно улыбнулась. Не родился еще мужчина, который не потерял бы голову в моих огромных глазах. И ты, мальчик, будешь не первым и не последним.
Его шаги на лестнице были почти неслышны – мальчишка двигался легко и стремительно. Остановившись на пороге, он поклонился. И резкая игла раздражения пронзила меня – парень кланялся не в пояс, как полагается рабам, а коротко, неглубоко, как равный.
- Добрый вечер, госпожа…
Наконец-то я услышала его голос. Негромкий, низкий, уже сформировавшийся… я бы сказала – медный, если бы кто-то понял. Голос моего брата был бархатным, умершего моего мужа – серебряным, голоса большинства мужчин – деревянными или стальными. Медных я не слышала почти ни у кого.
Теперь мальчишка выглядел куда лучше, чем вчера утром. Простая домотканая одежда, какую носят все слуги, - чистая и целая, хотя рубашка чуть великовата и болтается на худых плечах. Чистые волосы пушатся, обрезанные неровно и криво; я пообещала себе, что едва они хоть чуть-чуть отрастут, я обязательно обрежу их поприличнее. Темные круги под глазами стали меньше, и само лицо кажется отдохнувшим. На запястьях - аккуратные полоски бинтов. И пахнет от него не потом и пылью, как вчера, а едва уловимым ароматом чистого юношеского тела.
Я улыбнулась. Илан смотрел на меня без улыбки, внимательно и спокойно.
-
- Как ты устроился? – спросила я – надо же было что-то сказать.
- Благодарю, госпожа…
- Не обижают тебя?
- Нет, благодарю…
- Если что-то будет нужно, - голос сделаем мягким, в меру заботливым, как и полагается настоящей хозяйке, - приходи, не стесняйся. И… - я помедлила, - не бойся брата. Он строг, но… справедлив.
- Благодарю, госпожа…
Вот же заладил.
Несколько секунд мы молчали. Илан обводил глазами комнату, а я откровенно и не стесняясь, с насмешливым любопытством разглядывала его. И думала о том, как странно, как не похоже на остальных он сидит в глубоком этом кресле. Слуги, приходящие сюда, - если их удостаивали, конечно, такой честью, - опускались на обитое жестким шелком сиденье осторожно, как на колючий кактус. И потом боялись пошевелиться лишний раз, чтобы, упаси Богиня, не помять дорогую ткань. Этот же сидел так, словно привык к такой роскоши с рождения, словно для него это кресло имело такую же ценность, как тюфяк, набитый соломой. Снова я задумалась, кем же был этот мальчишка до того, как попал на невольничий рынок. Бокал с вином казался в его худых пальцах не грубой деревянной кружкой, а благородным бокалом с игрой бликов напросвет. Но я заметила – Илан не отхлебнул ни разу. Боится? Вытянул длинные ноги, сцепил пальцы в замок… хотя нет, все-таки сидит чуть скованно, стараясь не прикасаться спиной к спинке кресла. Я вспомнила – «отведал кнута». Ладно, учтем.
- Ты, наверное, гадаешь, - нарушила я молчание, - зачем тебя позвали сюда?
- Да, госпожа, - ровно ответил Илан. Серые его глаза засветились насмешкой, и насмешка эта неожиданно разозлила меня.
- Все очень просто. – Я взяла из вазы яблоко, задумчиво повертела его в руках. – Я хочу узнать о тебе побольше. Я ведь хозяйка и должна знать все о тех, кто мне служит. Я права?
Илан шевельнул губами, и я поняла, что едва не сорвалось с языка: «Вы всех так обхаживаете, госпожа?». Нет, мальчик, пока только тебя одного….
- Расскажи мне о себе, - продолжала я, стараясь, чтобы голос не выдал охватившего меня возбуждения. – Откуда ты родом?
- Из Сеттии, госпожа, - Илан смотрел куда-то в сторону, точно темный угол мог содержать в себе что-то привлекательное.
- А кто твой отец?
- Пастух, - он даже не прибавил обязательного «госпожа».
- А мать?
- Белошвейка.
- Ты говорил, что служишь эльрийскому князю?
- Да.
Богиня, мне что, клещами из него слова тянуть?
- У тебя есть невеста?
Вопрос попал в точку – лицо юноши дрогнуло на миг, но быстро снова стало бесстрастным.
- Да, госпожа…
- Красивая? – теперь моя очередь смеяться. – Красивее меня?
Я знала, что он ответит «Нет». Не родился еще на свет человек, который мог бы ответить «Да» на такой вопрос. Илан перевел взгляд на меня. Сейчас он скажет, и все станет просто…
Но он сказал:
- Да…
- Да как ты смеешь?! – у меня на миг перехватило дыхание. – Красивее – меня?!
- Прости, госпожа, - ровно ответил Илан. – Для меня она лучше всех на свете.
Да что он там увидел, в этом углу, чума его побери?! Как он смеет издеваться надо мной?
- Ладно, - я взяла себя в руки, - возможно. Но тебе придется забыть ее, Илан. Здесь много красивых девушек, ты не будешь обижен.
- Мы обручены, - тихо проговорил он, и такая боль и тоска прозвучали в его голосе, что на миг меня охватила зависть. Кто она, эта девица… небось, конопатая и курносая?
Сквозняк ворвался в комнату, взвихрил шелковые занавеси, и я опомнилась. Тоже хороша, нашла о чем говорить – о невесте.
- Оставим это. Ты воин… кем ты хочешь быть – помощником кузнеца или конюшим? – спросила я. – Если будешь умел и прилежен, тебе будет у нас хорошо. Мой брат не обижает тех, кто служит ему верой и правдой.
- Мне все равно, - ровно ответил Илан, все так же глядя в угол.
Я медленным, плавным движением поднялась из кресла, прошлась по комнате – так, что ткань колыхалась, обозначая и подчеркивая линии тела. Я знала цену этой походке… если бы он только посмотрел на меня. Потом подошла и присела рядом – на ручку его кресла. Илан едва заметно отстранился.
- Мы не обижаем тех, кто верно служит нам, - проворковала я, словно случайно касаясь его руки. – Будешь послушным – будет и еда, и одежда… и женщина. А через пару лет присмотришь кого – женим… даже если она окажется служанкой соседа – выкупим. Тейран не жалеет денег для тех, кто ему верен.
Я легко, едва касаясь, кончиками пальцев поглаживала его руку, ощущая, как электрический ток пробегает по коже мальчишки. Илан снова сделал попытку отстраниться, облизнул пересохшие губы. Еще бы, подумала я. Сколько недель у тебя не было женщины? Явно не меньше месяца.
- Хочешь пить? – заботливо спросила я.
Поднявшись – у него едва не вырвался вздох облегчения! – я дразнящей походкой пересекла комнату, подхватила кубок с вином. Постояла в падающем на пол световом пятне, словно любуясь игрой темно-красных бликов, на самом же деле давая рассмотреть себя, откинула со лба смоляные пряди. В вино не подмешано ничего, но это и не нужно. Надо только заставить его расслабиться.
Илан покачал головой.
- Спасибо, не надо… - и гибким, слитным движением поднялся на ноги. – Вы позволите мне уйти, госпожа?
Не очень-то умело это у него вышло – скорее, как просьба о помощи.
- Не позволю, - прошептала я, подходя вплотную, прикоснулась кончиками пальцев к его груди. – Мы еще не договорили. Скажи, какие тебе нравятся женщины? Мы подберем самую лучшую.
Пальцы мои трепетали, касаясь его губ, щек, висков, на которых выступили капельки пота. Мне хотелось слизнуть эти капельки. Какой же он высокий! Какая гладкая, загорелая кожа, как выступают ключицы на прямых плечах… и эти припухшие, совсем еще детские губы – они словно созданы для поцелуев. Какие у него руки… еще мгновение – и его твердые пальцы зароются в мои волосы… я выхватила заколку, тряхнула головой…
- Иди ко мне, - прошептала я и потянулась к нему губами. Внутри жарко горел огонь желания, руки дрожали от жадности и предвкушения наслаждения.
А Илан перехватил мои запястья и мягко, осторожно отвел их в сторону. И отступил на шаг.
- Прошу прощения, госпожа, - сказал он негромко.
- Иди сюда, дурачок, - я думала, что он боится, не решается. – Не бойся никого, я сама хочу тебя, я тебя очень хочу, иди ко мне…
- Простите, госпожа, - снова прозвучал его голос. – Могу я идти? Поздно…
Я повела плечами, высвобождая из платья грудь, обвила руками его шею, прижалась всем телом, чувствуя, как напрягается и его тело тоже, как гулко колотится сердце под рубашкой, как упирается в безымянный уголок моего тела что-то твердое, растущее, желанное… Но он снова с усилием разомкнул мои руки и вырвался. Резко выдохнул, рывком отворил дверь – и кинулся вниз по ступенькам.
А я стояла посреди комнаты, растрепанная, полуголая, с горящими щеками и ощущала себя девчонкой, которую выставили на посмешище. Я снова была голенастым подростком и призналась в любви мальчишке-соседу, а он назвал меня дурой и убежал. И ярость хлестала через край, мешаясь со стыдом и унижением, так, что темнело в глазах.
Ну, он мне дорого за это заплатит!
- Стой!! – закричала я, выскакивая на лестницу. – Стой!
Я крыла его самыми черными словами, какие знала, и мне было плевать, что сбегаются разбуженные слуги, что брат выглянул из своей спальни узнать, что случилось, что об этом теперь будут судачить в кухне и людской. Мне было все равно, все равно, я доберусь до него, я шкуру спущу с мерзавца, он у меня узнает, что значит… дрянь, ему такой подарок предложили, а он…
- Дрянь! – кричала я, не помня себя. – Запорю на конюшне! Завтра же! Сегодня! Сейчас! Кнутом! Стой, сволочь!
Не помню, что я кричала еще, не помню, что потом было… Очнулась я на коленях у Тейрана, в его спальне – окно было раскрыто, лицо мое мокро от слез и воды, брат гладил меня по голове и нашептывал что-то ласковое и невнятное.
- Как он мог, - всхлипывала я, - как он посмел! Я убью его!
- Завтра, - ласково ответил Тейран. – Завтра, ладно?
- Я его запорю! Живьем шкуру спущу!
Я захлебывалась рыданиями, колотя кулаками по плечам брата.
- Тихо, тихо, солнышко мое! Успокойся…
Тейран гладил мои волосы, и на губах его плавала слабая улыбка.
* * *
Утреннее солнце, ползущее через комнату, разбудило меня своими лучами. Я подняла голову с подушки, недоумевая, почему же заспалась так долго, ведь обычно я вставала с рассветом. Обвела глазами комнату, увидела вчерашнее свое платье, небрежной кучкой сброшенное на ковер, и все вспомнила. И, застонав от приступа ярости и стыда, снова уткнулась в подушку.
Впервые в жизни мужчина осмелился не подчиниться мне. И какой мужчина – раб! Единственным человеком, которому дозволялось иметь свое мнение, был Тейран. Он и только он мог смеяться, видя меня в ярости, выслушивать мои упреки и отвечать на них. Только он, властелин мира, хозяин моей Вселенной. Но чтобы какой-то раб, которого я же сама притащила в дом…
Я отшвырнула одеяло и вскочила. Если этот негодяй еще не на конюшне, я сама спущу с него шкуру!
Поднимавшийся по лестнице Тейран улыбнулся мне:
- Доброе утро, сестренка. Куда торопишься?
- Вниз, - мрачно ответствовала я. – Этот мерзавец еще жив?
- Кто? – удивился брат. – Ах, да…
Он запрокинул голову и так захохотал, что бусины на его одежде отозвались тихим звоном.
- Не понимаю, что ты смеешься! – крикнула я. – Если ты не отдашь приказ, это сделаю я!
Брат перестал смеяться.
- Ты неразумна, дорогая. Если ты в первый же день сломаешь свою игрушку, чем ты будешь играть после?
- Плевать! – крикнула я, топнув ногой.
Тейран пожал плечами.
- Мне, в общем, все равно. Он твой, делай с ним все, что захочешь. Но знаешь… для меня будет большим разочарованием узнать, что моя сестра не захотела драться, а решила сдаться и отступить.
Он погладил меня по щеке и, посмеиваясь, зашагал дальше, неслышно ступая по ступеням ногами в мягких, высоких сапога. А я осталась стоять, замерев, глядя ему вслед.
Ах, ты…! Это мы еще посмотрим, кто из нас решил сдаться!
Я развернулась и бросилась к себе.
Ахари уложила мои волосы в высокую прическу, украсив ее рубинами, оправленными в серебро. Такие же рубины сверкали в серебряных браслетах на запястьях, оттеняя мою смуглую кожу, украшали вырез платья, нарочито строгого, «замужнего» - оно мягкими складками спускалось до щиколоток, туго облегая талию и бедра. Конечно, это было скорее вечернее платье, но я надевала его уже несколько раз, и теперь платье перешло уже в разряд домашнего, носимого по особенным случаям – вроде семейных праздников. А кто сказал, что этот случай – не особый?
Мы столкнулись в коридоре, ведущем в кухню, - я не сразу сообразила, что означает этот ровный, неумолчный звон, доносившийся из-за поворота. И только когда в поклоне передо мной склонилась высокая фигура, я поняла – это звенит цепь его ножных кандалов. Брат мой умен, а я глупа – купила раба, пытавшегося бежать; в нашем доме нет ни отдельных комнат для опасных рабов, ни крепких запоров – только от воров, но разве остановит запор воина, державшего в руках оружие? Наверняка на ночь на него надевают и наручники, но не днем – днем раб должен работать.
Илан поклонился – так же, как и вчера, коротко, словно равный, а я толкнула его в спину:
- Ниже кланяйся, раб! До земли!
Он выпрямился и посмотрел мне в лицо. И я едва не разрыдалась от отчаяния, потому что прочла в его взгляде не гнев, не ненависть и не презрение, а - жалость. Жалость и капельку сочувствия. Мне захотелось ударить его – так, чтобы брызнула кровь, но я просто прошла мимо. Была охота руки марать.
* * *
Следующие несколько дней слились для меня в один длинный день, состоящий из злости, раздражения и черт знает чего еще – чего-то, чему я не могла подобрать названия. Нового раба Тейран отправил на конюшню – я это знала и едва удерживалось от того, чтобы не заглядывать туда каждый час по тому или иному поводу. Лишь Богине ведомо, отчего я так желала видеть Илана – каждую минуту, каждый час. Мы сталкивались во дворе или у ворот, и он вежливо кланялся, а глаза его смотрели на меня все с той же непонятной жалостью. И мне хотелось схватить его, тряхнуть, ощущая и утверждая свою власть, - но я почему-то не могла сделать этого. И уходила, кипя от ярости… а через несколько минут снова шла на поиски, потому что снова хотела видеть… и так без конца.
Брат поглядывал на меня добродушно-насмешливо, но ничего не говорил. И хвала Богине! Иначе я расцарапала бы ему лицо.
Впрочем, в эти дни Тейрану было не до меня и моих переживаний. Брат уезжал во дворец рано утром и возвращался поздно вечером - уставший, но непонятно довольный, насвистывая одну и ту же мелодию. Он ужинал в одиночестве, потом спускался в сад, раскуривал сигару и долго-долго покачивался в своем плетеном кресле, о чем-то размышляя или шелестя свитками, принесенными из дворца. Несколько раз я подходила, но Тейран поднимал на меня отсутствующий взгляд, небрежно трепал по волосам и вновь углублялся в записи. Я отходила, стараясь не мешать.
- Послушай, - сказала я как-то вечером, целуя его перед сном, - завтра утром я поеду кататься. Оставь мне Рыжика, хорошо? И гнедую Вишню тоже не бери.
- Ты будешь не одна? – рассеянно поинтересовался Тейран.
- Да, - как можно небрежнее ответила я. – Я хочу поехать в степь и возьму с собой этого новенького… как его… Илана.
- Моя сестра сошла с ума? – он развернулся и удивленно посмотрел на меня.
- Почему?
- Ты собираешься ехать верхом - одна, в компании головореза, которого даже в доме держат скованным, чтобы не сбежал. Ты едешь за пределы города, значит, вам нужно оружие, потому что в степи неспокойно. Рядом с тобой будет верховой воин с луком… сколько времени ему нужно, чтобы скрутить тебя и утащить с собой? Или потребовать у короля себе свободу, прикрываясь моей сестрой?
- Еще чего, - презрительно фыркнула я. – По-твоему, я не смогу за себя постоять?
- Сможешь, - терпеливо сказал брат. – Даже в схватке со мной – сможешь. Но против воина у тебя нет шансов. Ты это понимаешь?
Я опустила голову.
- Я знаю, зачем ты это делаешь, - продолжал Тейран. – Но я не могу тебя отпустить. Это слишком опасно. Мне, по большому счету, плевать на раба, пусть сбегает, если уж ему так приспичило – плакать не стану. Но рисковать единственной сестрой я не собираюсь
- Я ведь все равно поеду, - тихо сказала я.
- Не испытывай мое терпение, - ровно проговорил Тейран… и я поняла, что дальше настаивать нельзя.
Резко развернувшись на каблуках, я почти бегом кинулась в свою комнату и хлопнула дверью. Схватив вазу тонкого фарфора, изо всех сил швырнула ее в дверь. Жалобно зазвенев, ваза рассыпалась на сотни кусочков. Я схватила вторую вазу, размахнулась…
- Не злись, - послышался за дверью голос брата. – Я что-нибудь придумаю…
Утром, едва взошло солнце, Ахари робко пропищала из-за двери, что лошади готовы, а лук господин велел взять свой и стрелы к нему проверил сам. Выглянув в окно, я действительно увидела двух оседланных лошадей, возле которых стоял конюх и высокий незнакомый юноша. Брат решил, что этот вот тип поедет со мной? Очень мне это нужно… лучше я уеду одна… случись что – Рыжик унесет меня от любой погони. Юноша наклонился, проверяя подпругу, потом выпрямился… в движениях его была странная скованность, точно он долго не имел возможности свободно двигаться. Потом обернулся – и я увидела его лицо.
Жаркая волна разлилась в груди, пальцы задрожали. Рывком я распахнула дверцу шкафа, ища любимую амазонку. Черт возьми, я должна быть так прекрасна, как не была даже в тот вечер.
Илан действительно мало походил на себя прежнего – уже не сутулился из-за неудобных ножных кандалов, шаг его стал размашистым, а движения – стремительными. Против воли я залюбовалась пластикой его худого, гибкого тела. Действительно, воин. Он мог бы справиться со мной и моим луком за доли секунды. И в седло взлетел так легко и стремительно, как никогда не мог бы сын пастуха. Этот человек получил воспитание, подумала я. Кто же ты такой, а, мальчик?
Степь в эту пору года не назовешь невообразимо красивой. Пыль, песок, хрустящий на зубах; яростно льющееся с небес солнце кажется карающим орудием Богини, а не дневным светилом – так беспощаден и жесток его свет. Выжженная трава – буро-желтая, низенькие, корявые заросли каких-то неведомых растений – все, что осталось от бескрайних ковров алых тюльпанов, столь прекрасных весной. Совсем скоро эта бескрайняя пустыня песка превратится в хлюпающую под ногами жижу, когда польют осенние дожди, ветер сорвет с чахлых кустарников листья – степь обнажит все свое неприглядное нутро. Но это будет потом…
Лучше всего в степи – весной. Тогда неведомые птахи вьются в вышине, радостно и звонко оповещая мир том, что начинается жизнь. Небо – высокое, такое синее, что глазам больно, а ногам некуда ступить – цветы, цветы, цветы… невысокие, скромные, степные, но все же - прекрасные. Через месяц все это великолепие теряет свои яркие краски увядает… Но мне все равно. Я – дитя степи и люблю ее во всякую пору. Я здесь выросла. Я здесь своя. Я люблю ее, а степь – меня, и не было еще такого, чтобы она подвела меня. Как, говорят, люди на севере знают лес, так я знаю степь. Я могу читать следы лисиц на песке; знаю, как поет воздух при приближении песчаной бури; могу уйти от погони, запутав следы – мы с Рыжиком понимаем друг друга с полуслова.
Улицы столицы, казалось, не кончатся никогда. Эти люди, суета, сутолока… вот кончился нарядный центр, улицы пошли под уклон. Столица стоит на огромном холме, и дома вьются по его склонам сообразно положению своих хозяев. Те, кто познатнее, селятся на вершине, те, кто победнее – внизу; и если сверху холм светится ровной зеленью садов, то ближе к подножию прохожие заматывают лица платками, чтобы не глотать пыль, поднятую в воздух сотнями ног. Хвала Богине, дорога к Воротам прямая, и нам не нужно кружить, протискиваясь меж сотнями рядов городского рынка и домишками мастеровых на окраинах.
Ровный, сильный ветер дул в лицо. Стражники торопливо кланялись мне – еще бы не кланяться! – и украдкой провожали восхищенными взглядами. Я брезгливо дернула уголком рта – как же мне это надоело!
Едва мы миновали Ворота, я отпустила поводья. Здесь не нужно горячить или сдерживать коня, здесь не город… Рыжик нетерпеливо танцевал подо мной, застоявшись, раздувал ноздри… обилие запахов, звуков – иных, чем в городе, волновало и его.
Четкая линия холмов встала справа у горизонта. Неровные, покрытые выгоревшей на солнце травой, сейчас они почти не отличались от песчаных куличиков, которые лепят дети. Дорога, по которой мы ехали, огибала их справа; ни один путник в здравом уме не решится ехать холмами, если ему дорог кошелек. Но только не я. Мне порой доставляло удовольствие играть с опасностью… Слева, сколько хватало взгляда, тянулась ровная, желтовато-бурая равнина.
Чуть придержав Рыжика, я на ходу вытащила шпильки, тряхнула головой – смоляные пряди взвихрил поток воздуха. Громко смеясь от радости, я отвела с лица волосы, с наслаждением вдохнула полной грудью.
Илан держался за мной – строго на расстоянии в полкорпуса лошади, не отставая и не забегая вперед. Хохоча, я оглянулась на него:
- Догоняй!
И пришпорила коня – так, что песчаные вихри рванулись из-под копыт.
Это была скачка! Мы мчались без дороги по выгоревшей траве, изо всех сил горяча коней, крича что-то невообразимо ликующее, и ветер свистел в лицо, выжимал из глаз слезы. Метались из-под копыт испуганные птахи, небо кружилось над головой. Горячий поток лился с небес, и такой же горячий поток радости омывал мою душу, да видно, и Илана - тоже, потому что он тоже кричал что-то на ходу, и тоже мчался изо всех сил, пригнувшись в седле.
Наконец, я придержала коня, пустила рысью, потом шагом. Тяжело дыша, разгоряченный, Рыжик мотал головой, а я все еще смеялась – просто так, потому что жить хорошо.
Илан догнал меня, пустил Вишню рядом. Но не сказал ни слова.
Я искоса поглядела на него. В седле держится, как влитой, словно ходить начал позже, чем ездить верхом. И – разгорелись, искрятся сдержанным смехом глаза, румянец проступил на щеках, на губах дрожит едва заметная улыбка.
Равный…
- Хорошо, - тяжело дыша, сказала я. – Как хорошо!
Он ничего не ответил. Но не отвел взгляд – и это была уже победа.
- Ты не думай, - смеясь, продолжала я, - я не сумасшедшая. Просто… люблю быструю скачку, вот и все.
- Я и не думаю, госпожа…
- А ты… хорошо держишься, молодец! Где учился?
- Дома, - ответил он.
Дома, как же. Сын пастуха. Так я тебе и поверила.
Руки его лежали на луке седла так, что видно было – память тела, ставшая уже неосознаваемой. Так не сидят крестьяне. И даже пехота, солдаты, набранные от сохи, так не умеют тоже. Это нужно любить, когда учился…
А еще я заметила, как Илан поглядывал по сторонам – не с любопытством праздного путника, впервые попавшего в незнакомые места, а с пристальным вниманием воина, прикидывающего, откуда ждать опасность. И лук держал не за спиной, а у правой руки – так, чтобы успеть в случае чего…
- Зачем? – спросила я. – Здесь еще слишком близко от города, сюда не сунутся.
- Мало ли, - неопределенно пожал плечами он.
Здесь действительно было близко от города, но не настолько, чтобы чувствовать себя в полной безопасности.
Шайка разбойников, промышлявшая в холмах, была на редкость дерзкой и стремительной. Богиня ведает, как удавалось им уходить от королевских войск, при этом продолжая обирать одиноких путников и незадачливых купцов, решивших сэкономить на охране. Королевский тракт охранялся на расстояние дневного перехода от столицы, но на тракт они и не совались. В степи так много места, песок так надежно заметает следы. Тейран говорил, что готовится большая охота, но пока… Пока здесь действительно было небезопасно.
Разгоряченные скачкой, мы не заметили, как отъехали довольно далеко. Хотя… кажется, это я не заметила, а Илан заметил прекрасно – он повернул коня, вынуждая меня следовать за ним, и мы ехали теперь не удаляясь от города, но и не приближаясь – вдоль крепостной стены, уже едва различимой у горизонта, так, что холмы все время оставались справа.
- Скажи, - спросила я, - а в лесах бывают разбойники?
- Конечно, - ответил Илан. – Именно в лесу и бывают.
И улыбнулся:
- Это я хотел спросить, госпожа: неужели в степи тоже бывают разбойники?
- А куда бы им деться, - пожала плечами я.
- В лесу им проще. И спрятаться проще. И… вообще. И выискивать шайки в лесах сложнее.
- А ты… - я замялась, но он понял.
- Да, - кивнул он. – Приходилось.
Теперь мы ехали шагом, бок о бок, и я смотрела на него с любопытством – уже не как на раба, а как на человека, который стал мне интересен. Который, черт побери, нравился. Не слишком часто встречались мне подобные.
Я знала многих мужчин, и все они были одинаковы. Льстивые, услужливые, готовые выполнять любые поручения за кусочек моего смуглого тела, за клочок улыбки, за возможность пусть на несколько минут, но владеть мной – так предсказуемы они были в своей жадной похоти. Грубые, самовлюбленные, презирающие женщину, но не умеющие обходиться без нее – и тем самым попадающие в еще большую зависимость, чем первые. Единственным на свете исключением был Тейран. Он никогда, ни у кого, ничего – не просил. Даже Его Величество смутно, наверное, чувствовал это… «у вас гордый брат, госпожа Тамира, - сказал мне как-то король, улыбаясь. – Но я его понимаю… иметь такую сестру – настоящий повод для гордости».
А этот был – другой. Мальчик, едва выросший из ребенка, он был таким же гордым, как мой брат, но совсем другим. Чистым. Не знающим себе цену. И – он понимал. В нем было редчайшее качество – притягивать к себе сердца и души людей. Такими бывают – редко! – служители храма Богини. На миг я подумала, что если б пришла к Илану проститутка и долго-долго жаловалась на свою судьбу – он и ее бы понял…
- Расскажи о себе, - попросила я. Не так попросила, как в первый раз, и Илан почувствовал, понял это.
- Что рассказывать, - сказал он, улыбаясь. – Жил да был, служил-воевал, вот и все мои рассказы.
- У тебя есть невеста, - вспомнила я. – Расскажи о ней?
Так посветлело его лицо, такой мягкой стала улыбка, так засветились глаза, что мне стало больно, черная тоска сжала сердце. О ней, о другой… кто и когда мог бы говорить обо мне с таким светом, такой тихой радостью?
- Она красивая, - сказал Илан. – У нее большие зеленые глаза и пушистые волосы. Она поет, как жаворонок… а еще умеет делать украшения – такие, что они ценятся на вес золота.
- Как ее зовут? – спросила я.
- Марица…
Я помолчала.
- Илан… Но ты же понимаешь, что ты должен забыть ее?
И снова не так, как в первый раз, прозвучали эти слова, и Илан ответил – тоже не так, как тогда:
- Понимаю. Но… все равно надеюсь. Даже нет, не то что надеюсь. Просто я знаю, что мы увидимся, вот и все.
- Ты хочешь бежать? – тихо спросила я.
- Я должен, - просто ответил он.
Я невольно перевела взгляд на его руки, где на запястьях отчетливо видны были следы кандалов. «Не очень-то тебе поможет твоя надежда», - подумала я.
Словно прочитав мои мысли, Илан пожал плечами.
- От всяких кандалов можно найти ключ. Нужно только знать, где искать… - проговорил он непонятно.
Ветер переменил направление, дул теперь в спину. Волосы, заносимые его порывами на лицо, стали мешать мне, и я скрутила их в узел и снова заколола шпильками – как попало, лишь бы не мешали.
- Песок… - сказал Илан. – Песок и холмы. Как вы живете здесь, а?
Я с удивлением посмотрела на него.
- А у вас – не так?
- У нас… нет, - он помотал головой, и лицо его опять осветилось изнутри. – У нас – леса. Такие, что в высоту – до неба. У нас – сосны, огромные, корабельные, прямые, как мачты. И мох… на нем лежать – как на ковре. А еще у нас – скалы… на рассвете их освещает красное солнце, и тогда они кажутся такими красивыми, что дух захватывает. А осенью на склонах скал лежат желтые листья вперемешку с зеленой хвоей. А еще есть лиственница… у нее иглы, как у ели, но мягкие-мягкие, как волосики у младенца…
- Илан… рассказывай…
- А еще у нас в лесах ручьи… они мелкие, извилистые, и на дне обязательно лежит слой опавших листьев. Вода в них холодная-холодная, такая, что зубы ломит. – И вскинул голову. - Мы сражаемся за свою землю, потому что знаем, за что. А за что деретесь вы? За вот эти пески?
- Знаешь что, - уязвленная этой неожиданной отповедью, проговорила я, - придержи язык. Эти пески – моя родина, и ты не смеешь отзываться о ней непочтительно.
Он посмотрел на меня и усмехнулся. Волосы его золотились на солнце, глаза щурились от непривычно яркого света.
- Всякая птица хвалит свое гнездо. Прости, госпожа. Но у вас здесь слишком мало деревьев…
Деревьев у нас и правда мало, что есть, то есть. Но как можно не любить эти бескрайние просторы, это небо – от края до края, этот бьющий в лицо ветер?
- Забились в свои леса и сидите там, как зайцы, - с обидой проговорила я.
Илан искоса взглянул на меня – и сказал неожиданно мягко:
- Прости, госпожа. Я не хотел обидеть тебя…
- Сколько тебе лет? – спросила я после паузы.
- Девятнадцать, - ответил он, помедлив.
Тоже хороша, подумала я про себя. Нашла с кем спорить – с мальчишкой…
Какое-то время я угрюмо молчала. Но так светло было кругом, так трепал волосы ветер, так пели в вышине птицы… было глупо злиться на что-то в такой день. И… так хорошо было ехать рядом с ним по степи, неторопливо посматривать по сторонам… словно исчезла разделявшая нас пропасть, словно не раб рядом со мной, а человек… друг… друг, которого у меня никогда не было. Который… который мог бы стать другом, если бы… если бы не было того синего, аметистового, прозрачного вечера, когда я…
Что ж ты со мной делаешь, мальчик, а?
- Госпожа… - вдруг сказал Илан. – Прости меня.
- За что? – тихо спросила я, а сердце ныло, ныло…
- За тот вечер… первый…
Я опустила голову, чтобы скрыть краску, прилившую к щекам. Ярость исчезла, словно ее и не было никогда.
- Я не должен был, наверное, так поступать… с тобой. Но… я не мог. Прости. Ведь я люблю ее…
Что я должна была сказать в ответ или сделать?
Только выпрямиться и высоко поднять голову. Слезы, едва сдерживаемые, чтобы не пролиться по щекам, негоже показывать. Пусть лучше думает, что это ветер выжимает их из глаз.
Где-то в вышине закричала, пролетая над нами, неведомая птица.
- Ты очень красивая, госпожа, - сказал Илан. – Ты будешь счастлива, поверь.
Я хотела ответить, что это совершенно не его дело, что я счастлива и лучше знаю… но Илан вдруг поднял голову.
- Тихо! – резко сказал он.
Я недоумевающе посмотрела на него, а он вскинул лук и мгновенным, стремительным движением кинул на тетиву стрелу.
Ах ты, Богиня! Как же мы успели уехать так далеко от крепостных стен, как же увлеклись разговором, что не увидели – с востока, из-за холмов мчались навстречу нам четыре всадника, и приближались они столь быстро, окружая нас полукольцом, что ясно было – не успеть.
- Ходу! – коротко скомандовал Илан, и мы пришпорили лошадей.
До ворот было чуть больше часа неспешной езды, а галопом мы могли бы поспеть и за полчаса, но их лошади были лучше наших и не такими уставшими. Если б не эта безумная скачка в начале! Илан держался чуть позади меня, и я поняла – бережет.
Что стоило ему бросить меня здесь и умчаться на все четыре стороны? Почему он сделал этого? Не было времени искать ответы на эти вопросы. Я горячила коня, и мысли мои мчались столь же стремительно.
Еще чуть-чуть, и нас смогут заметить от Ворот и, может быть, даже успеют прийти на помощь. Но четверо – нет, уже шестеро! – окружили нас кольцом, и кольцо это стремительно сжималось. Не вырваться, не уйти…
Свистнула в воздухе стрела, и один из нападавших вывалился из седла, потащился по земле, запутавшись в стременах. Однако! какой точный прицел у сына пастуха!
- Вперед! – крикнул мне Илан. – К воротам!
Я снова огрела Рыжика, и он заржал коротко и негодующе – куда, мол, еще-то? И это заняло пару каких-то секунд. А когда я оглянулась, то увидела, что Илан остановился и, развернув Вишню, отстреливается – коротко и четко.
- Убьют! – заорала я изо всех сил.
Нападавшие видели, конечно, что против них – одиночка. Но от Ворот уже мчались к нам на помощь, что-то нечленораздельно крича, двое верховых. И разбойники сочли за лучшее не связываться – слишком близко мы были к городу, это уже не их земля. Что-то крича и гортанно ругаясь, развернули они коней и кинулись назад – так быстро, что очень скоро превратились в крошечные точки у самого горизонта.
- Госпожа, с тобой все хорошо? – это Илан подъехал ко мне, вытирая мокрый лоб.
Я очнулась и кивнула. И тоже стерла испарину. Запоздалый страх пронзил меня, как острая игла; напряжение отпустило, и я едва не свалилась на землю – так резко вдруг закружилась голова.
- Тише, госпожа… Все хорошо.
Он поддержал меня за плечи… какими твердыми, теплыми и надежными были, оказывается его руки!
Стражники мчались нам навстречу. Все это длилось, оказывается, едва ли несколько минут – еще не успел умолкнуть в вышине крик одинокой птицы.
Вечером у меня разболелась голова. Я лежала, закусив зубами подушку, и молчала. Шелковое покрывало казалось невыносимо колючим, все раздражало. Ахари суетилась вокруг с мазями и притираниями, пока я не выгнала девочку за дверь, пригрозив ей поркой и запретив показываться на глаза. Мягкий вечерний свет резал глаза, все казалось мучительно ярким.
Как много надо, чтобы быть женщиной – мази, яркие платья, красивые украшения. Как мало, как мало для этого надо – всего лишь чувствовать крепкие руки на своих плечах, знать, что тебя задвинут за спину в случае опасности…
… как я прижималась к нему, дрожа от запоздалого ужаса… а Илан гладил меня по голове и успокаивал, как маленькую:
- Тише, госпожа, тише. Все уже хорошо…
Дверь осторожно приоткрылась, в комнату заглянул Тейран.
- Не спишь, Тамира?
Я порывисто села на постели, сминая покрывало.
- Брат… послушай…
Он торопливо пересек шагами комнату, сел на кровать. Погладил меня по руке.
- Бедная моя, бедная. Досталось тебе сегодня. Говорил ведь…
Я помотала головой.
- Если бы… Брат скажи: почему ты отпустил меня? Ведь не хотел? Ведь если бы Илан сбежал, а я осталась бы одна – что тогда?
- Но не сбежал же?
- Нет…
Я потерла виски и поморщилась, снова легла.
- Только вот почему…
Тейран усмехнулся.
- Похоже, что я угадал.
- Ты? – я приподнялась на локте. – В чем?
- Все просто. Утром я сказал этому Илану: я поручаю тебе мою сестру. Тебе дадут оружие, и ты будешь охранять ее. Она слаба и нуждается в защите. Ты отвечаешь за нее.
- Что? – я вскочила, забав про боль. – Я – слаба? Да как ты мог…
- Но ведь сработало же, - нвозмутимо продолжал Тейран. – Таких, как этот парень, разгадать очень просто – у них есть то, чего недостает нам, кабинетным крысам. Они знают, что такое долг и приказ.
- А если бы…
- А что касается «если бы», - снова усмехнулся он, - то мои люди следили за вами и в городе, и за Воротами. И если «бы»… ты не осталась бы одна. А его смерть была бы долгой и мучительной. В конце концов, - он тронул мои волосы, - у меня только одна сестра
Продолжение следует
* * *
Новая игрушка увлекала меня все больше. Я забросила вышивку, перестала принимать приглашения – мне так не терпелось приручить Илана, что это стало для меня вопросом чести. Чтобы я, Тамира, - и не смогла? От любопытства, а может, еще отчего, но я стала присматриваться к новому рабу украдкой.
И все больше и больше поражалась: как же никто ничего странного не замечает? Его руки никогда не знали топора и лопаты, он, как рассказывала Майти, не умел даже рубашку выстирать – но при том знал все об оружии, какого бы вида оно не было. Илан мог бросить всего лишь несколько слов, но так, что слуги кидались выполнять, а уже потом разбирались, кто отдал их – приказы, которым нельзя не подчиниться. За короткое время его слово вдруг стало решающим в спорах, и в дрязгах, скрытых от господских глаз стенами людской, его не решались трогать.
И в то же время его – не принимали. При нем умолкали разговоры, с ним никто не останавливался поболтать, ему не предлагали самокрутку из листьев душистого табака после обеда. А Илан вроде и не делал попыток сблизиться… спросят – ответит, но сам первый не подойдет. Чужим был для них этот молчаливый невольник; плохим или хорошим – неясно, но чужим, и это чувствовали и понимали все.
Все это рассказывала мне Майти. Жизнь людской, конюшни, кузницы была скрыта от меня; я разбиралась в хозяйстве, как полагается замужней женщине, но совершенно ничего не знала о душах людей, служивших нам… еще бы меня это интересовало! Но ведь стало интересовать, стало… благодаря высокому, молчаливому, загадочному юноше, который переставал быть для меня только слугой, что бы там по этому поводу я сама себе не твердила.
А Майти – понимала. И, с присущим ей необыкновенным тактом, столь редким у слуг и простонародья, рассказывала мне вечером, сидя у огня, о дневных происшествиях, нехитрых домашних мелочах, ставших мне вдруг такими нужными. И рассказы ее почти никогда не обходили Илана… почти всегда он был ну если не главным действующим лицом в них, то где-то одним из главных…
- Микас наш уж на что незлобив, - неторопливо выпевала Майти, - а и тот его за своего не считает. Странный этот Илан, ты уж не обессудь, госпожа. Нет, по делу-то к нему не придраться – видно, что старается, но… Не ровня он нам, уж не знаю, лучше или хуже. Одна только Сения с ним ладит, ну так они и знакомы, почитай, их купили вместе – а ведь много это значит, когда рядом на продаже постоишь. А меня он госпожой величает. Я его за то пирожками одариваю, - смеялась она, поглаживая пухлые руки.
А я слушала ее, и странная тоска сжимала, терзала мое сердце…
- Давеча спать собираюсь ложиться, - рассказывала Майти в другой раз, - захожу к нам-то… а уже спят почти все. Смотрю – лежит Илан и смотрит открытыми глазами… Ох, не понравился мне этот взгляд, не по-хорошему он… знаю, бывало, глупости делали, когда вот так смотрят. Что, спрашиваю, не спишь ты… а он молчит. А потом сказал, да горько так: все равно, говорит, сбегу – или руки на себя наложу. Стала я его утешать: что ж ты, говорю, о таком думаешь, грех ведь это. Родители, спрашиваю, живы ли? Жив, отвечает, отец, а матушка умерла… отец, говорит, наверное, ищет меня. Вот именно – это я ему. Ищет поди да ждет, а ты себя жизни лишить хочешь. Будет Богиня милостива – свидитесь еще, не терзай ты себе душу. А он опять: сбегу. Насилу я его успокоила…
«Как бы и вправду не сбежал», - думала я озабоченно. Хотя сбежать Илан мог вряд ли: на ночь его заковывали, кроме ножных, в ручные кандалы, один ключ от которых хранился у управляющего, а второй – у Тейрана.
- … А хорошо поет парень, - посмеиваясь, продолжала Майти. – Наши-то и сами не дураки спеть – по вечерам, чай, знаешь, госпожа, какие у нас посиделки бывают. А все ж таких песен мы не слыхивали. Про сокола, да про воина убитого, которого не ждет никто, да про ворона, который его склевать хочет. Илан обычно в стороне… а вчера вдруг запел, да так, ровно сердце у него болит. Мы его спрашиваем: откуда песня? Говорит, у них такие поют. Нет, госпожа, ты как хочешь, но кто петь умеет, тот не вовсе уж конченый человек, у того сердце еще не огрубело… Да ты бы сама послушала…
- Делать мне нечего больше! – фыркнула я, жуя один из невероятных поварихиных пирожков.
В этом я лукавила. Однажды я все-таки их слышала. Вечерами, закончив с дневными делами, слуги собирались на заднем дворе, разжигали костерок, лузгали семена подсолнечника (всю жизнь терпеть не могла эту шелуху – к подошвам липнет, к рукам, противно), до полуночи вели неспешные беседы, иногда пели. У горничной Тины оказался неплохой голос. Несколько раз и я, засидевшись в саду за сумерек, тихонечко подтягивала – песни у Тины были хоть и простые, но красивые и мелодичные.
- Жалко мне его, - призналась Майти. – Тяжело парень к неволе привыкает. Воины – они такие. Или на щите, или под щитом. Помнится, я девкой еще была, попал к моему хозяину один – тоже в бою был захвачен. Уж чего-чего мы с ним только не делали – все бежать пытался. И запирали, и связывали… а уж как били его после побегов – сказать страшно. Так и не смирился… когда в третий раз сбежал, запорол его хозяин мало не насмерть, а потом продал куда-то на юг. Так и не знаю, что с ним стало. А красивый же был парень – глаза словно ягоды лесные. Долго я по нему вздыхала… И гордый… вроде нашего Илана. Боюсь, и этот не привыкнет… не по нему неволя, ты уж прости, госпожа…
Если даже неволя была и не по нему, то на взгляд Илан казался вполне спокойным. Отчего-то получалось, что не раз и не два за день мелькала где-нибудь в стороне высокая, худая фигура, и я невольно провожала ее взглядом. При встречах в лицо Илан кланялся, но не говорил ни слова. А я снова и снова вспоминала это мгновенное чувство защищенности и покоя – когда сильная мужская рука отодвигает тебя за спину, когда ты оказываешься словно за каменной стеной… и пусть даже ты вполне способна защитить себя сама, ты отдаешь это право – мужчине…
Как же, наверное, уверен и настойчив он в любви! А я не смела даже подойти к нему… я, подчинявшая себе мужчин так легко и просто, как… может, это не те только были мужчины?
И мне даже не с кем было поделиться своими наблюдениями, не с кем поговорить, некому рассказать о том непонятном, что поселилось в душе. Подруг не было… уже лет, наверное, шесть, с тех самых пор, как умер муж. Слишком много тогда желающих увивалось вокруг молодой вдовы, слишком много зависти вылилось от тех, кого я считала подругами. Нет, конечно, я не вела жизнь затворницы; но все, с кем мило болтала я на званых вечерах и обедах, кому показывала с тайным чувством превосходства свои украшения и наряды… все они не годились. Не поняли бы… и это еще мягко сказано.
Лучшим и, пожалуй, единственным другом моим всю жизнь был Тейран – мы с братом понимали друг друга так, как никто не понимал; мы делились друг с другом секретами – с тех самых пор, как я начала хоть что-то понимать; он защищал меня от обидчиков, любил и гордился мной, а я – им, и не было у меня лучшего товарища.
Но сейчас… не сейчас. Он не понял бы меня, как раз потому, что любил и хотел видеть меня счастливой. Именно поэтому. А счастья у меня быть не может, потому что Илан – раб и чужеземец, и этим все сказано.
Впрочем, кажется, сейчас Тейрану было совсем не до меня. Его Величество нуждался в своем советнике – так, что рано утром за Тейраном присылали гонца, а то и карету, и возвращался брат домой поздно вечером, голодный и усталый. Иногда и не один – и тогда я, приказав подать ужин и поцеловав брата, тихонько выскальзывала из столовой, потому что мужские дела и все такое… но мне было жаль его. Тейран осунулся и похудел, черные круги залегли под глазами. Но при всем том он не казался злым или измотанным, наоборот – чаще шутил и смеялся, чаще звал меня кататься верхом в редкие свободные дни. Почти каждый день приносил мне подарок – то выложенный драгоценными камнями пояс, то шкатулку для драгоценностей (которых, кстати сказать, накопилось у меня уже столько, что они и вправду в имеющиеся шкатулки не вмещались), то просто букет цветов.
Влюбился? Но тогда не мне приносил бы он это все…
Удача в делах? Но отчего пропадает во дворце чуть ли не круглые сутки?
Наконец я не выдержала.
- Чем ты там занимаешься? – спросила я как-то вечером, когда Тейран вернулся из дворца уже в сумерках, против обыкновения - уставший и злой, как собака. Ужин, ванна и сигара привели его в более сносное расположение духа, но полностью брат отошел и заулыбался лишь тогда, когда выпустил пар, накричав на нерадивого слугу.
Дневная жара уже спала, но духота по-прежнему делала жизнь в доме невыносимой. Поэтому мы сидели в беседке в саду. Увитая плющом, просторная, тенистая - эта беседка в летние месяцы становилась нашим единственным убежищем. Самые жаркие часы я проводила в ней с вышиванием, спрятавшись от палящего зноя в тени ветвей. С наступлением сумерек мы с братом перебирались на веранду. Но сегодня было слишком жарко; солнце уже скатилось за горизонт, но мы все еще сидели в беседке, хотя в сгущающихся сумерках уже трудно было различить лица друг друга. Тейран задумчиво курил одну сигару за другой, и пальцы его чуть заметно подрагивали. Перед ним стояла большая пиала с душистым, ароматным светлым напитком, который лишь недавно дошел до нас с юга и ценился на вес золота. Зеленые его листья, заваренные кипятком, замечательно утоляли жажду и придавали бодрость. Его Величество пожаловал Тейрану эти листья в знак особой признательности – немногие придворные могли похвастаться подобным вниманием.
Я поднялась со своей скамьи, подошла к брату, ласково взъерошила его черные кудри. Он поймал мою руку и поцеловал в середину ладони.
- Ищу иголку в стоге сена, - ответил он нехотя.
- Это как? – не поняла я.
Брат посмотрел на меня – и улыбнулся, выпуская мою руку.
- Сразу видно женщину. Зачем тебе это знать, душа моя?
- Мне тебя жалко, - искренне призналась я.
Тейран засмеялся, развернулся и, вскочив, погладил меня по щеке.
- Лучше бы ты пожалела старика Терку. Он, бедняга, уже надежду потерял тебя увидеть… нынче спрашивал, не больна ли ты – так долго не появляешься в обществе.
- Ты мне зубы не заговаривай, - сердито сказала я. – Что случилось? Или это тоже, - я понизила голос, - государственная тайна.
- Да вроде нет, - с прежней неохотой отозвался Тейран, снова усаживаясь и хватая пиалу. – Ладно, слушай. Помнишь, я тебе рассказывал романтическую историю? Ну, про князя Эйринна и его пропавшего сына?
- Помню, - я села рядом. - И что же?
- Я получил приказ найти этого самого сына. Вот и ищу. А людей мало – Его Величество всех лишних забрал, а не лишние так загружены работой, что едва ноги таскают.
- И зачем вам княжеский сын? – удивилась я.
- Видишь ли… - Тейран помолчал. – На границах неспокойно. Сеттия и Эльрия безопасны для нас, пока дерутся меж собой – взаимными стычками они ослабляют друг друга. Если же вдруг кому-то придет в голову помирить их между собой и, грубо говоря, натравить этих собак на нас… словом, Его Величеству этого бы не хотелось.
- А что, есть вероятность?
- Вероятность есть всегда, и ее зовут «правитель Верханы». Впрочем, это уже не для женского ума. Смысл в том, что мы должны найти эльрийского княжича раньше, чем это сделают, например, сетты.
- Зачем? – опять удивилась я.
- Глупая женщина… С его помощью мы сможем диктовать Эльрии какие угодно условия. В том числе и союз с нами. А у них, между прочим, руда есть. И выход к Эренийскому морю. А еще – лес, которого нет у нас. Нужно нам, чтобы все это досталось сеттам?
- Наверное, нет, - я пожала плечами и отщипнула виноградину от кисти.
- Вот именно. Поэтому мы и должны найти эту иголку первыми. И тогда карта мира будет сшита так, как хотим мы, а не… соседи.
- Понятно, - я помолчала. – А если не найдете?
- Найдем, - усмехнулся брат. – Мои люди носом землю роют. Этот гаденыш где-то здесь, у нас. Нюхом чую… да и все его следы ведут от границы вглубь. Сейчас главное – взять его так, чтоб ни одна собака не узнала, не говоря уже об эльрийском князе. И тогда… - он потер ладони, - что нам какая-то Сеттия! Руда пойдет на оружие, ну а лес…
- А если князь Эльрии не согласится на эту сделку? – перебила я.
- Куда он денется? – удивился Тейран. – Если захочет видеть сына живым и здоровым… или даже относительно здоровым. Но это уже не для женских ушек, душа моя. Вели-ка лучше принести яблок в меду… - попросил он. - Устал я сегодня что-то.
* * *
Через десять дней мне пришло письмо от леди Линнери – подруги еще едва ли не с детских времен. Она звала меня в гости – три месяца назад у нее родился третий сын.
Наши родители были дружны, и Линнери – тогда еще вертлявая, смешливая девчонка младше меня на два года – хвостиком таскалась за мной в каждый свой приезд. Меня эта малявка раздражала страшно, но преданность ее слегка льстила. Когда мы подросли, все изменилось – я после смерти матери рассорилась почти со всеми, кто общался со мной тогда. Вернее, со мной рассорились, да и немудрено – кому хочется выслушивать вечное нытье и всхлипы. Линнери оказалась единственной, кроме брата, кому я тогда осталась нужна. Она приезжала к нам едва ли не каждый день и молча выслушивала мои бесконечные рассказы о матушке… такое не забывается.
Не сказать, что Линнери отличалась очень уж великим умом или красотой. К восемнадцати годам она окончательно превратилась в долговязую, худую, как жердь, девицу, вдобавок усыпанную веснушками. Она осталась бы старой девой, если бы не богатство семьи, и поэтому мужа своего обожала. Теперь Линнери была уже матерью троих мальчишек, жили они в поместье недалеко от столицы, а потому встречались мы очень нечасто.
Приглашение от Линнери я приняла с радостью. Очень уж хотелось уехать, проветриться… что такое прогулки верхом перед вероятностью несколько дней побыть вдали от столицы, на природе. Поместье ее мужа, лорда Сейвина – в красивом оазисе возле самой границы песков. Конечно, вряд ли будет у нас много времени на задушевные беседы, но…
И в то же время уезжать мне не хотелось. Я и сама себе не решалась признаться, почему – из-за Илана. Мне хотелось получше рассмотреть его, но не брать же такого слугу с собой! Вдобавок пришлось бы рассказывать о нем Линнери, а этого мне совершенно не хотелось. Не такими уж задушевными, в самом деле, подругами мы были… да если бы даже и так – что я могла ей сказать? Что думаю о каком-то невольнике больше, чем это позволительно? Что попытка соблазнить мальчишку окончилась для меня неудачей – это для меня-то! Стыда не оберешься! Что Тейран уже подозрительно посматривает на меня и то и дело отпускает едкие шуточки?
И я понимала, что уехать мне сейчас очень нужно. Потому что еще немного, и Илан станет для меня навязчивой идеей… в последнюю ночь я почему-то видела его во сне. Еще не хватало… А несколько дней – срок достаточный, чтобы проветриться, выкинуть дурь из головы. Пройдет. Нужны только новые впечатления.
Отъезд был назначен на четыре часа пополудни, но с раннего утра все в доме стояло вверх дном. Видгар ругался – Богиня ведает, из-за чего и на кого; у Майти опять не подошло тесто – а как отпустить госпожу в дорогу без пирожков? Потом на глаза мне попалась зареванная Сения, и я брезгливо поморщилась – терпеть не могу плачущих служанок.
Наконец, к обеду все стихло. Ахари укладывала мои вещи, а я сидела в саду - суета утомила меня. Солнечные пятна лежали на полу беседки, на носках моих туфелек, на подоле платья, и я лениво покачивала ногой, следя за их игрой. Вот уеду… посмотрю на Линнери, поиграю с ее малышами (чего не сделаешь ради любимой подруги – я терпеть не могла детей), послушаю за ужином разглагольствования лорда Сейвина… и все томление и чепуху как рукой снимет. Быстрее бы уже...
Внезапно мне пришло на ум, что сегодня с утра я не видела Илана ни в доме, ни в конюшне – а ведь заходила посмотреть, как чувствует себя мой Рыжик. Этого слугу нельзя было назвать особенно навязчивым, но его присутствие чувствовалось незримо… и угадывалось, кстати, сказать, издалека – по неумолчному позвякиванию ножных кандалов. Куда же он делся с утра? Послать его с поручением никуда не могли…
- Госпожа, - раздался вдруг взволнованный голос из-за поворота дорожки. – Госпожа!
Я подняла голову и увидела бегущую ко мне Сению.
- Госпожа… простите… там… - девочка задыхалась от быстрого бега.
- Что случилось? – лениво спросила я.
- Там… солдаты…
- Какие еще солдаты?
Я неторопливо поднялась. Даже если и солдаты, они наверняка спросят Тейрана. А Тейран с утра уехал во дворец и обещал быть к обеду… впрочем, солнце уже высоко. Что, сами сказать не могут, обязательно надо хозяйку дергать?
Нетерпеливо похлопывая по ладони сложенным веером, я подошла к воротам.
Четверо солдат – по мундирам судя, стражников – переминались с ноги на ногу у калитки. Старший – капрал – шагнул ко мне; шляпа его мгновенно слетела при виде меня, он почтительно наклонил голову.
- Прощения просим, леди Тамира… Тут такое дело. Вот этот – не ваш ли?
Они раздвинулись, открывая взгляду пятого, стоящего в середине. И сердце мое ухнуло и улетело куда-то вниз. Между ними стоял Илан. Связанный, босой, в разорванной одежде ремесленника, конец веревки зажат у одного из солдат.
- Каким образом? – только и сумела выговорить я.
- Значит, ваш? – уточнил капрал.
- Мой… то есть наш. Но… объясните же, как он попал к вам?
- У Ворот взяли, - сумрачно объяснил краснолицый капрал. – Шел… по виду и не скажешь, что раб – видно, стянул у кого-то одежку. Ладно, парни мои молодцами оказались – следы от кандалов на руках увидели, подозрительным показалось. Ну, окликнули… А он ведь почти отболтался: сказал, мол хозяин в деревню послал. Ладно, один из моих ребят вспомнил – видел, как вы его на базаре покупали да что вам про него торговец говорил: опасный, мол. Решили у хозяина справиться… а этот субчик возьми да бежать затейся. Ну, и понятно все стало. Только вы уж скажите: может, и вправду вы его в деревню отправили, а мы напраслину возвели? Только что ж он тогда в бега кинулся…
Я посмотрела на Илана.
Он поднял голову и тоже взглянул мне в глаза, очень спокойно – так, что я поежилась и отвела взгляд. На лице его багровели синяки, губы были разбиты, и струйка крови засохла на подбородке. Но видно было, что досталось ему не сильно – так, для порядка, чтоб не забывал, кто он на свете. Остальное добавит хозяин, решили солдаты – и были, в общем-то, правы.
Я уже хотела сказать, что да, мальчишка сказал правду и пусть они отпустят его, и уже открыла рот, чтобы… но за воротами раздалось цоканье копыт, и во двор неторопливой рысью въехал Тейран. Спрыгнув с коня, он обернулся к нам – и удивленно приподнял брови.
- Это что еще? Чему обязан?
Капрал обернулся, вздрогнул, выпрямился - и неразборчиво принялся объяснять. Не так уж много времени понадобилось, чтобы Тейран все понял.
- Нет, - медленно проговорил он, брезгливо глядя на Илана, - никуда этого человека я не отправлял. И вы достойны похвалы и уважения, капрал, потому что задержали беглого раба. Я благодарю вас за службу и сообщу вашему начальству, что вы достойны досрочного повышения. А вот это возьмите от меня, - и он, развязав кошель, сунул в потную ладонь несколько монет.
- Благодарю, господин! – еще больше вытянулся капрал.
- А теперь прошу вас уйти. Своего невольника я накажу сам.
Тейран дождался, когда солдаты, бормоча благодарность, выметутся со двора. Потом, подчеркнуто не обращая на Илана никакого внимания, подошел ко мне и поцеловал в висок.
- Тамира, иди к себе, - сказал он очень мягко. – Я разберусь здесь, и будем обедать. Иди, иди…
Захлопнув веер, я кинула на Илана быстрый взгляд и послушно ушла в дом. Но не стала подниматься в свою комнату, окна которой выходили в сад, а прошла по первому этажу в одну из гостевых спален. Отчего-то сняла туфли, бесшумно – словно брат мог услышать - подкралась к распахнутому окну и, прячась за легкой занавесью, выглянула во двор.
Тейран стоял возле связанного невольника и долго-долго изучающе его рассматривал. Неподалеку испуганной группкой толпились слуги. Я разглядела среди них Майти, Видгара и девчонку Сению – эта прижимала к губам кулачки, прячась за спиной поварихи, и, кажется, почти плакала.
- Значит, побегать решил? - протянул Тейран негромко и лениво.
С брезгливой гримасой брат приподнял одним пальцем подбородок мальчишки. Илан дерзко мотнул головой, высвободился – и получил удар в живот, и охнул, согнувшись почти пополам.
- Дрянь… - проговорил Тейран все так же негромко. – Поразвлечься захотел?
Илан отдышался, выпрямился. Показалось мне или правда презрение промелькнуло в его глазах?
- Да пошел ты… - проговорил он негромко.
И добавил еще несколько слов, которые я не поняла.
- Где ты взял одежду, скотина? – поинтересовался брат. – И как сумел снять кандалы? Кто тебе помог?
Илан молчал. В лице его не было ни страха, ни унижения. Он, связанный так, что опухли и побагровели кисти, в рваной и грязной рубашке, стоял перед хозяином так спокойно и прямо, что казалось – князь вышел к подданным, размышляя, говорить ли с ними или уйти, предоставив объясняться дружинным…
- Молчишь? Сейчас заговоришь…
Тейран размахнулся и ударил его по лицу.
Илан опять сдавленно охнул – голова его мотнулась, но он не произнес ни слова. Капельки крови покатились из ноздрей, пачкая грязную рубашку...
Брат брезгливо поморщился, вытер пальцы о рукав.
- Ладно. Не понимаешь по-хорошему – будет по-плохому.
Он кивнул стоящему рядом Видгару.
- На конюшню. Всыпать, сколько положено за побег, и сверх за наглость еще десяток. Потом, если не сдохнет, - на хлеб и воду на трое суток и заковать. А сдохнет – туда ему и дорога…
- Слушаю, господин… - на лице Видгара мелькнуло мимолетное сочувствие. Он толкнул мальчишку кулаком в бок. – Пошли…
Я отшатнулась от окна.
Что ж, он ведь сам виноват. Никто не заставлял его бегать, да и знал он, на что идет – не маленький. Кто теперь ему судья? Раб должен работать, а не бегать, это всем известно. И я даже не пойду к Тейрану просить убавить наказание, потому что тогда все остальные будут думать, что им тоже можно… и какой тогда будет порядок?
Все правильно. И брат прав.
Отчего же мне так плохо-то… словно не его, а меня разложат сейчас на конюшне, словно плети ожгут мою нежную кожу, а не его, которому не привыкать…
Я долго мерила шагами комнату, сжимая кулаки так, что от врезавшихся ногтей стало больно ладоням. Потом, не выдержав, спустилась в сад. Миновала дровяной сарай, подошла к конюшне, осторожно прислушалась…
Свист плети доносился оттуда. Я закусила губы. Это очень больно?
Кажется, я стояла так и слушала целую вечность. И всего лишь однажды – у меня мурашки поползли по коже - послышался из глубины глухой, сдавленный стон.
- Продам, - Тейран раздраженно мерил шагами комнату. – Продам, к бесам. К чему нам слуга, от которого одни неприятности. С солдатами теперь изволь объясняться… смотрите, мол, у советников короля рабы бегают – значит, такие хозяева хорошие, раз от них бегут. Зачем мне эти сплетни? Продам, пусть только на ноги встанет. Ск-котина… еще отпираться вздумал. Украл, говорит, одежду, а кандалы сам сумел открыть. Ну, я из него дурь выбью и правды добьюсь – посмеет еще мне дерзить…
Я, свернувшись клубочком на нешироком диване, с грустью наблюдала за братом. Продаст, в этом не было ни малейших сомнений. Когда Тейран принимался вот так бегать по комнате, это означало – зол не на шутку. И слова у него никогда не расходились с делом. Продаст. Я почувствовала вдруг страшную усталость. И правда, зачем нам такой невольник? Зачем мне эта игрушка, если… я неожиданно поняла, что уже не думаю об Илане как об игрушке. Зачем мне это все… эта маета, от которой болит сердце?
- Тамира… - Тейран остановился напротив, пристально глядя на меня. – Что с тобой? У тебя усталый вид… давай отложим поездку?
- Ничего, - беззаботно ответила я. – Все хорошо, брат, я правда устала немного... и никуда не поеду – передумала. Продавай, если хочешь, ты прав.
Я неторопливо встала и, поцеловав брата в висок, вышла из комнаты.
… Что с тобой, Тамира? Правильно спросил брат. Что с тобой, Тамира? Эти слова звучали в ушах – да так назойливо, не отделаться. Что с тобой, Тамира?
И вправду, что со мной? Почему при одной мысли о каком-то невольнике в сердце разливается теплая волна, а пальцы начинают дрожать? Тебе двадцать шесть лет, Тамира, а ты ведешь себя как пятнадцатилетняя дурочка, впервые увидевшая вблизи мужчину. Кто он тебе – жених, брат? Уж лучше бы брат, чем…
Проворочавшись полночи в постели, я не выдержала. Встала, накинула легкий пеньюар – вышитый, с кружевом, подарок брата, наскоро заколола волосы и, прихватив свечу, вышла из комнаты.
Я знала, где сейчас Илан – в дровяном сарае. Брат распорядился держать его там – чтобы других к побегу не подбивал. Босые ноги ступали по половицам неслышно и легко. Я вышла на крыльцо, и вокруг моей свечи тут же закружились неведомые ночные насекомые. Я отвела их рукой. Свеча подрагивала на сквозняке, вокруг метались тени.
Путь до сарая показался мне бесконечным. Все спят, дурочка, чего ты боишься в собственном доме, увещевала я себя. Зачем ты идешь туда, что хочешь увидеть? Грязного, голого, в засохшей крови раба? Вот еще дивное зрелище.
На двери покачивался замок. Я беспомощно подошла. Конечно, еще бы его оставили незапертым! Я поднесла свечу поближе – и увидела торчащий из замка ключ. Повезло… сдавленный смех вырвался у меня. Хочешь – прямо сейчас открывай и выпускай его, и никто ни о чем не узнает.
Против опасения, Илан оказался вовсе не таким, как я ожидала. Он лежал не на земляном полу, а на тюфячке – пусть и тощем, но чистом, и даже под головой лежал свернутый плащ. На руках и ногах – кандалы, штаны – грязные, но целые, и повязки охватывают спину и грудь аккуратной белой безрукавкой. Кто же это постарался так? Наверное, Майти.
Я осторожно подошла, опустила свечу на землю. Илан лежал ничком, лицом вниз, и даже не пошевелился. Он тяжело дышал во сне, русые волосы, уже чуть-чуть отросшие, сбились набок, открывая часть щеки. Я осторожно, дрожащими пальцами коснулась его волос.
Мальчик, мальчик. Стальным обручем меня сковала жалость – настолько сильная, что казалось, нет никого и ничего на свете, что я не могла бы сделать, чтобы ему стало хоть чуточку легче. Невольнику, не имеющему ничего, рабу… мальчишке, проникшему в мое сердце… кого и когда еще я так жалела в жизни? Бездомного котенка, разорванного собаками на моих глазах, когда мне было пять? Тейрана, наказанного отцом, когда мне было восемь? Юношу-ремесленника, у которого мы заказывали новое седло, посмевшего признаться в любви ко мне и за это высланного из города? Все это не то, не то, не то. Посмевший добиваться свободы достоин не жалости, а уважения, думала я, но это все ерунда, это игры мужчин – в уважение, гордость, достоинство. А я только женщина… и жалость моя была женской, испытанной впервые в жизни, и я поняла вдруг, что в этой жалости нет унижения, напротив – тот, кто ее достоин, - человек и мужчина, настоящий мужчина, гораздо больше, чем все эти разряженные франты, добивавшиеся моей милости. Гораздо больше мужчина, чем даже мой муж, которого я никогда не любила. Мальчишка, скованный по рукам и ногам, избитый, бесправный… все это наносное, внешнее. Он – настоящий. Таким мог бы стать, наверное, мой брат, если бы по-иному повернулась судьба.
Илан пошевелился, что-то пробормотал во сне, застонал. Голова его сползла с этого подобия подушки, и я подумала: ему неудобно. Неумело, несмело я попыталась поправить плащ… и вскрикнула – пальцы мои укололо что-то острое, похожее на булавку.
Я осторожно пошарила в складках ткани. Что-то маленькое, твердое… украшение? Я вытянула руку, поднесла к свече. Фибула. Небольшая, украшенная каким-то узором фибула для плаща – вот что укололо меня острой иглой. Я повертела ее, разглядывая. Что это, откуда у него? Память, оставшаяся от дома? Чей-то подарок? Кража?
Снаружи раздались шаги и ругань, и я поспешно вскочила, поднимая свечу. Дверь распахнулась.
- Тамира? – удивленно спросил мой брат, появляясь на пороге. – Что ты тут делаешь?!
Я, застигнутая врасплох, молчала. Только украдкой сунула фибулу в карман, чтобы не увидел Тейран.
Брат подошел, взял свечу из моих рук. Кинул мимолетный взгляд на спящего Илана, потом – очень внимательно – посмотрел на меня.
- Успокойся, - сказал он негромко и жестко. – Не стану я его продавать… пока. Только скажу тебе, Тамира: не дело ты затеяла. Не дело. Играй с ним, как хочешь, но посмеешь влюбиться – убью. Его убью, а тебя – выдам замуж. – Глаза его смотрели холодно и спокойно. – Ты поняла меня? А узнаю, что это ты помогла ему бежать… пожалеешь. Теперь иди. Иди спать. И выбрось это из головы.
Этой ночью мне приснился лес. Лес, в котором я никогда не была и который не видела даже, не знала, как он выглядит. И двое были в лесу, двое, держась за руки, идущие меж стволов. Это я шла рядом с Иланом, и он улыбался мне. И в то же время я смотрела на все откуда-то сверху и понимала, что по лесной этой тропинке идет девушка с пушистыми волосами, которую зовут Марица. Лицо ее очень печально, хотя казалось бы – отчего, ведь рука об руку с тем, кого любит, идет она… а губы шепчут молитвы. И я поняла, что Марица молится – о нем, о том, с кем обручена. Она обручена. Она, понимаешь, Тамира? Она, а не ты.
Я вскрикнула и проснулась.
Яркое солнце заливало комнату, и все было как всегда. Совсем рядом, в саду, пел соловей. Из раскрытого окна доносились привычные утренние звуки. Я подумала, что мне, наверное, все приснилось – и вчерашний мой ночной поход в дровяной сарай, и разговор с братом. Пальцы левой руки затекли от напряжения. Я с усилием разжала их – и увидела маленькую фибулу на своей ладони.
Долго-долго я лежала, рассматривая ее. Фибула как фибула, ничего особенного. Разве что узор непонятный, но очень красивый – переплетенные травы, а в середине – вставший на дыбы единорог. Видно было, что фибула очень старая – узор потемнел, игла чуть погнулась от долгой работы. Интересно, откуда это у Илана? На кражу не похоже… скорее, наследство - от отца или деда. Очень уж потертой временем выглядит вещичка.
Брат уже уехал во дворец, сказали мне. Я сначала расстроилась, а потом подумала, что все к лучшему. По крайней мере, никто не помешает мне снова навестить Илана. Я, в конце концов, хозяйка или как? Должна же я знать, как поправляется невольник, наказанный накануне. Умрет он или встанет на ноги – воля Богини, но плохой буду я хозяйкой, если не позабочусь о нем.
Так, уговаривая себя, я торопливо завтракала. Находка снова лежала в кармане, но отдавать ее я не собиралась. Во-первых, я не украла, а взяла на время. Во-вторых, отнятое у раба отнятым не считается. А в-третьих, мне хотелось подольше полюбоваться этим странным красивым узором. Подождет. А потом верну… или не верну – подумаю.
Спускаясь с крыльца, я едва не споткнулась о маленького, пушистого котенка, клубком подкатившегося мне под ноги. Я хотела было пнуть малыша, но посмотрела на этот мягкий клубок – и рассмеялась. Лохматый, тощий, на морде черное пятно, а сам – рыжий. Откуда взялся такой? Котенок жалобно пискнул, приоткрыв розовую пасть. Чей это, интересно? У нас таких рыжих не водится. Наверное, с улицы приблудился. Надо отдать его Майти, пусть накормит… а управляющему всыпать – за то, что всяких оборванцев в усадьбу пускает.
- Тина! - крикнула я, подобрав подол, чтобы не касаться приблудыша. – Тут у нас добра прибыло. Отнеси вот это на кухню, отдай Майти.
Из дома выскочила молоденькая горничная. Увидела котенка, ахнула, захлопотала над ним. Я мимоходом усмехнулась. Ну вот, спасла от смерти маленького бродяжку. Так, глядишь, и в праведники запишут, и Богиня после смерти к себе возьмет…
Подходя к сараю, я увидела, что дверь приоткрыта. Изнутри доносился женский голос. Майти, точно, подумала я. Жалеет мальчишку… я осторожно и тихо, чтобы не выдать себя, заглянула в щель. И ахнула.
Девчонка Сения аккуратно и ловко разматывала повязки на спине Илана и что-то негромко говорила ему, что-то успокаивающее. Илан улыбнулся, ответил что-то – оба рассмеялись, да так, словно всю жизнь были знакомы.
Я прислушалась.
- … и как узнала – прямо заплакала. Вот, говорит, дурень – сам себя губит. Ну и молодые пошли, говорит, - совсем ума нет.
- Может, и нет, - согласился Илан. – А может, и есть. Сапоги же я стащить догадался – значит, какой-то ум все-таки есть?
- И все равно Майти права – глупый ты. Потерпи, я осторожно. А если бы насмерть запороли?
- Ну, не запороли же… Эй… да ты плачешь?
- Нет… Да! Потому что… ты…
- Ну, перестань. Успокойся, слышишь? Ну, ничего же не случилос-с-сь… ох… Сения! Ну-ка перестань!
- Да я не плачу уже…
- Послушай… я вернусь домой – и выкуплю тебя, и увезу отсюда, обещаю! Не плачь… Ну вот, уже улыбаешься…
- Илан… а как ты сумел кандалы снять? Повернись-ка… подними руку…
- Видгару спасибо – он на ночь забыл, как обычно, ручные надеть. А ножные… я с вечера приметил, куда он ключи кладет… Й-й-й-елки-сосенки…
- Тише-тише-тише… потерпи, солнышко, потерпи…
Я сжала кулаки. Да как она смеет! Как она смеет так смотреть на него – влюбленными, радостными глазами, как она смеет прикасаться к нему, если я не могу это сделать! Пусть бы кто угодно… будь это Майти – слова бы не сказала, но эта… Нет, только не эта!
Рывком распахнула я дверь и шагнула за порог. Девочка обернулась – и испуганно пискнула, роняя с колен чистое полотно, вскочила на ноги и торопливо поклонилась. Илан покосился, выворачивая шею – и увидев меня, непонятно улыбнулся. Но встать не смог, хотя и попытался.
- Лежи, - махнула я ему. И грозно спросила у девочки: - Кто позволил?
- Простите, госпожа, - пролепетала Сения. – Я… мне господин Тейран разрешил. Вчера еще… сам сказал: перевяжи, говорит, и смотри за ним, а умрет – шкуру спущу. Вот я и…
- Понятно, - медленно сказала я. – Тейран, значит. Ладно… продолжай.
Я прислонилась спиной к поленнице и мрачно наблюдала за ними. В косом солнечном луче, падавшем сквозь крошечное – кошке пролезть – окно у самой крыши, плавали пылинки. Открытая дверь давала достаточно света… и честно говоря, зрелище было не из приятных. Я отвела глаза. Надо отдать девочке должное – она действительно разбиралась в лечении. Пальцы ее двигались умело и ловко и, видимо, не причиняли лишней боли, хотя несколько раз Илан сдавленно застонал, но тут же умолк, скрипя зубами. Сения снова прошептала что-то успокаивающе… а я сжала челюсти. С-скотина. Как она смеет утешать его, если это могу сделать я.
Наконец, Сения затянула последний узелок и поспешно встала, собрав в ворох окровавленные повязки. И поклонилась мне.
- Все, госпожа. Вечером надо будет снова перевязать. И вставать ему пока нельзя, чтобы…
- Пошла вон, - бросила я сквозь зубы. – Сама знаю.
Девчонка торопливо метнулась к выходу, низко опустив голову. С мстительным удовольствием я заметила слезинки, катящиеся по ее щекам. Ничего, не растает. Не сахарная.
Илан лежал все так же ничком, вытянув вперед скованные руки, и молчал. Глаза его смотрели мимо меня.
- Как ты? – спросила я, опускаясь на колени на земляной пол, совершенно не заботясь о том, что пачкаю юбку.
- Спасибо, госпожа, - ответил он коротко и равнодушно.
И понимай, как хочешь…
- Я прикажу, чтобы с тебя сняли кандалы… хотя бы ручные, - сказала я. И осторожно прикоснулась к холодным браслетам на его запястьях.
- Спасибо, госпожа… - так же равнодушно ответил он и отвел руки.
- Илан… пообещай мне, что больше… что больше не станешь бегать, - попросила я.
- Нет, - ответил он, не раздумывая.
- Брат хочет продать тебя, - прошептала я.
Илан не ответил, облизал пересохшие губы.
Я нерешительно помолчала.
- Хочешь есть? Брат запретил, но…
- Уйди, госпожа! - сорвался он вдруг. – Уйди, прошу!
И добавил – резко, на выдохе - еще несколько непонятных слов, тех же самых, что и вчера утром. Отвернулся и закрыл глаза.
Резкая, как удар хлыста, ярость вспыхнула во мне, заливая щеки жарким румянцем. Коротким, стремительным захватом стиснула я прядь его волос и дернула так, что голова мотнулась и Илан сдавленно зашипел сквозь зубы.
- Ты… - в груди моей клокотала ненависть. – Ты… запомни! Ты в моей власти, понял, раб? Что пожелаю с тобой, то и сделаю. И ты мне морду не вороти, захочу – запорю насмерть, захочу – продам или собаками затравлю. Гордый какой нашелся! Засунь свою гордость в задницу и молчи, и радуйся, если вообще разрешат слово сказать! Убью, сволочь! – и я выругалась сквозь зубы – тяжело, по-мужски, как пьяная.
Еще раз я дернула его за волосы, потом выпустила – и с силой, резко ударила по только что перевязанной спине, так, что Илан выгнулся назад и вскрикнул, не сдержавшись. Носком туфельки, поднявшись, пнула его в бок. И вышла, с силой хлопнув дверью.
* * *
Два дня я прятала фибулу на дне шкатулки, под грудой своих драгоценностей. Вечерами рассматривала при свете свечи… мне казалось иногда, что она пахнет травами. Погнутая, потемневшая от времени, но все же – явно не простая железка… Неужели украл? Неужели… а если эта безделушка принадлежит именно Илану, то не поможет ли она узнать, кто этот человек и почему так избегает разговоров о прошлом?
На третий вечер я не выдержала.
- Послушай, - как можно небрежнее сказала я брату, когда ужин закончился и слуги подали на сладкое щербет в маленьких вазочках. – Как ты думаешь, чей это узор? В смысле – какого времени и какой страны?
Я протянула ему фибулу на ладони.
- Где ты взяла это? – удивился Тейран, осторожно рассматривая чеканку на свет. – И с какого часа ты вдруг стала интересоваться старинными узорами?
- А он правда старинный? – я постаралась не услышать первого вопроса.
- Я, конечно, не специалист, но… судя по всему, этой чеканке не меньше сотни лет. Так где ты ее нашла?
- В торговых рядах, - ответила я спокойно. – Вчера гуляла по рынку, засмотрелась на украшения, а там… лежала рядом с прочими. Мне понравилось, и я купила, за нее дешево просили.
Тейран внимательно посмотрел на меня. Я улыбнулась как можно беззаботнее.
- Знаешь… я вообще-то думала носить ее с новым плащом. У меня вышит на нем похожий узор. Но сейчас посмотрела, примерила… не идет.
- Купила, - проворчал брат. – Вечно ты что-то купишь… вон, от одного приобретения уже покоя нет, теперь и от второго не будет. Выкинь, – посоветовал он, и взгляд его смягчился. – Что тебе это старье? Я тебе новые куплю… нарисуй – закажем у ювелира, еще как красиво будет!
- Да жалко, - призналась я. – Уж больно штучка красивая, к душе легла. Похож узор, но не тот... странный, мне таких видеть еще не приходилось. Ты привозил мне броши из Сеттии, из Руанды, с Юга, но такого…
- Я, если честно, тоже не могу сказать, - признался брат, подбрасывая фибулу на ладони. – Похоже на Сеттию, но… не знаю, не уверен. Знаешь, душа моя, если тебе так уж нужно, я могу взять эту штуку с собой и поинтересоваться… есть у меня свои люди знающие, они расскажут. Хочешь?
Я кивнула.
- Хорошо. Быстро не обещаю, правда, но…
- Только потом назад верни, - попросила я. – А то знаю я тебя…
И, видя, что брат нахмурился, стараясь сгладить неловкую шутку, поцеловала его в щеку.
Не знаю, что сказал или подумал Илан, обнаружив пропажу. Не сомневаюсь, что вещь была ему дорога – иначе он бы не прятал ее так тщательно, не сберег бы во всех переделках… мало ли какие безделушки попадают к воину с добычей. Может быть, это просто подарок… в любом случае, мальчишка наверняка расстроился. И скорее всего, долго искал пропажу. Ничего, когда брат отдаст мне ее, я потихоньку верну ее Илану. Потерпит. Мне это важно. Мне нужно узнать, в конце концов, кто он такой – воин, способный стоять против шестерых в одиночку; мальчик со взрослыми шрамами на теле; сын пастуха, получивший благородное воспитание.
Несколько дней Тейран не говорил мне ни слова, только покачивал головой. Вечером он привез мне почти такую же фибулу, только узор на ней ложился на мой новый плащ, так, что лучше и угадать было нельзя. Золотые нити свисали с окружья, и несколько дней я просто радовалась обновке, забыв обо всем. Но потом снова пристала к брату, и в конце концов он ответил слегка раздраженно:
- Будет что-то – сам скажу. Далась тебе эта побрякушка… - и усмехнулся, - что значит женщина!
И я перестала спрашивать. Будет что-то – скажет сам. В конце концов, брат мой – умный человек и сам прекрасно понимает, как может жечь нетерпение.
* * *
Минуло, наверное, две недели, и Тейран стал возвращаться из дворца чуточку раньше, не такой вымотанный и откровенно довольный – видно, дела его пошли на лад. Мы снова сидели вечерами на веранде и разговаривали – обо все. Близкое предчувствие осени делало эти беседы еще более долгими.
Вот-вот должны были начаться дожди. В наших местах дожди – не благословение среди летней засухи, не радость по-лужам-босиком, не радуга в полнеба. Так, говорят, бывает на севере… так мне рассказывала Тина. В наших краях дожди – это сплошная пелена от земли до неба, за которой не видно ни лица, ни солнца, ни жизни. Полтора месяца воды – всюду, чавкающей грязи под ногами, сырых ног и капель в воздухе… а на смену им придет недолгий холод, когда грязь скует ледяным панцирем, а промозглый ветер загонит под крышу всех, кроме солдат и бродяг. И это будет недолго, но… этот зимний, промозглый, постылый месяц бывал для меня самым долгим месяцем в году.
Но пока еще царили недолгие дни предосеннего благоденствия. Солнце уже не пекло так сильно, и даже днем вполне можно было выходить без защиты зонтика. Вечера становились все длиннее, дни – все короче, и прохлада робкими, неторопливыми шажками уже подбиралась к городу, трогала дыханием ясные лунные ночи. В степи сейчас необыкновенно хорошо – тихо, спокойно; все замерло в ожидании осени.
Эти дни я старалась проводить на солнце. Днем выходила в сад, устраивалась с вышивкой меж кустов роз… или неторопливо следила за бредущими по дорожкам муравьями. И вечера все чаще проводила одна. Мне опротивели прежние знакомые, пышные компании, праздники каждую ночь. Хотелось вставать на рассвете и долго-долго смотреть в окно на уходящее лето. Мысли текли лениво и спокойно.
Илан держался со мной уже не так отчужденно, как прежде. Иногда даже тень улыбки проскальзывала на его замкнутом лице, хотя кланялся он все так же коротко и неглубоко. Даже плети не смогли отучить его от этой привычки. После порки он пришел в себя на удивление быстро, но, кажется, притих и мысли о побеге оставил… по крайней мере, мне так казалось. Мне хотелось сказать ему, что нет смысла бежать сейчас – дожди остановят в степи, но отчего-то я не решалась.
Несколько раз вечерами я встречала его – одного, и тогда мы перекидывались несколькими ничего не значащими фразами. Кто бы только знал, как мне хотелось снова повторить тот день в степи, когда он – пусть и немного – говорил мне о себе, рассказывал, и на лице его не было такого привычного отчуждения, и серые глаза светились. От встречи к встрече я видела, как все более усталым и жестким становится его взгляд, какие круги залегли под глазами, как торчат скулы и проступают морщины в углах губ. А однажды, когда в разговоре со мной, он отвел за ухо отросшую прядь волос, я заметила среди светло-русых его волос совсем-совсем белые – седые. Он похож был на сокола в клетке, степного сокола, который отказывается от еды и умирает, но не примиряется с неволей. С тоской и тревогой я поняла вдруг, что и здесь будет так же. Илан сбежит. Или умрет. Третьего не дано.
И моим никогда не станет…
Видимо, что-то подобное понимал и мой брат, потому что все чаще, хмурясь, заводил разговор о том, что часть слуг надо бы заменить; причины назывались разные – один охромел, второй неуклюж и ленив… мы и раньше иногда продавали тех, с кем было много хлопот, но делалось это все-таки редко. Если слуга нерадив, говорила наша мать, то ищи причину в хозяине. Брат мой часто бывал строг, но справедлив; и я несколько раз слышала, как наши невольники хвалились перед чужими, как хорошо заботится о них хозяин. Но за это он требовал мгновенного послушания, старания и усердия.
Собственно, отношения господ и рабов строились именно на этом. Правила хорошего тона предписывали заботиться о невольниках в старости, кормить и одевать, лечить во время болезни. В порядочных домах не водилось иногда даже плети для наказания невольников, не говоря о кандалах и колодках. Рабы платили за эту заботу усердием и смирением. Порой бывало, что управляющий-невольник ведал всеми делами дома так, что хозяин не знал, когда приходит время уплаты долгов за дом или сколько выручено от продажи винограда. Конечно, уважающие себя хозяева, а особенно хозяйки не допускали такого. Но интересоваться настроением или душевным состоянием невольника – это уж, извините, лишнее.
До тех пор, пока в доме нашем не появился Илан, и мы не знали горя со слугами. А вот теперь – поди ж ты. Кто бы мог подумать, что у господина Тейрана, которого каждый в столице знал как отличного хозяина, будет бегать раб? И не станешь же объяснять всем, что причина тому – прихоть женщины…
Однажды утром Тейран снова завел разговор на эту тему.
- Вчера, - сказал он, - Его Величество принимал купца с Юга. Я потом с купцом этим разговорился… он везет большой караван, и ему нужны сильные и выносливые рабы. Я сказал, что такой раб у меня есть, но он строптив и несносен, на что купец ответил, что это его не волнует – лишь бы мог тяжести таскать. Словом, мы сговорились на пятнадцати золотых, и думаю, я внакладе не останусь. Купец уезжает послезавтра утром, поэтому завтра он обедает у нас. Если этот Илан ему глянется – продам, к бесам. Надоел.
- Но… - начала было я и замолкла.
- Тамира, это уже не смешно, - мрачно сказал брат. – Мне твоя игрушка поперек горла встала. Хватит уже того, что обо мне по дворцу сплетни гулять начали. Мне этот мальчишка надоел. Еще и, того гляди, он других станет на бунт подбивать. Поиграла – и будет. Продам.
Он посмотрел на меня.
- Не сверкай глазами, сестра, - проговорил примирительно. – Нужно будет – куплю кого-нибудь еще. Что ты уперлась в этого бездельника? Мордашка смазливая? Так будет у тебя таких еще десяток, только скажи… и посмирнее, попроворнее. Не дуйся. В воскресенье поедем на базар, присмотрим кого-нибудь еще, ладно?
После полудня пришло письмо – приглашение от лорда Рокия. Лорд звал кататься верхом, обещал музыкантов, мороженое и диковинных птиц. Не дочитав, я разорвала надушенный лист.
День тянулся невыносимо долго. Я бродила по комнатам… не хотелось ничего делать, не хотелось ни о чем думать. И особенно – о том, что завтра приедет этот купец, да будет его караван большим и богатым. Приедет и будет обедать у нас… и если ему глянется Илан…
Ничего не хочется.
Нет, поняла я, что-то мне все-таки хочется. Хочется отбросить приличия, прийти к Илану и сесть рядом. Как девчонка Сения… как Майти, которая может кормить его пирожками, гладить по растрепанным волосам и успокаивающе говорить какую-нибудь чепуху. Как Тина, которая может сидеть с ним рядом и петь песни. Они слуги, им можно. Отчего мне, хозяйке, не дано даже этого?
Я сидела в любимой беседке в саду и молчала. Солнце клонилось к горизонту, на траве вытягивались тени. Брат приглашен к леди Виане… звал и меня с собой, но я отговорилась головной болью. Может, зря? Может, там, среди людей и вина, меньше болело бы сердце?
Дура ты, Тамира. Навыдумывала себе невесть чего, а теперь страдаешь. Не страдала, когда выходила замуж, не страдала, когда выбирала из пяти приглашений разом, не страдала, когда умер муж. Чего тебе теперь-то надо?
Я прислонилась лбом к прохладной колонне беседки и закрыла глаза.
- Госпожа, - чья-то ладонь осторожно дотронулась до моего плеча. – Госпожа, что-то случилось? Тебе плохо?
Илан. Это Илан стоял со мной рядом, а я даже не слышала звука его шагов, хотя мудрено было не услышать. Как тихо вокруг, даже птицы умолкли, а я ничего не слышала…
- Сядь, - тихо сказала я, вытирая мокрые щеки. – Сядь…
Он послушно опустился на мраморную скамью рядом со мной. Ссутулился, обхватил руками колени. Искоса посмотрел на меня. Лицо его смутно светилось в сгущающихся сумерках.
- Что-то случилось, госпожа? – повторил он.
- Тебя продадут завтра, - тихо сказала я. – Купец, друг моего брата… ему нужен работник в метрополии. Он увезет тебя завтра вечером.
- Вот как, - после паузы выговорил Илан.
- Да, так. Завтра.
Илан помолчал. Потом пожал плечами.
- Ну, что ж…
- Тебе совсем все равно? – вырвалось у меня.
- Нет, - после паузы ответил Илан. – Но это ведь никого не интересует, правда?
- Илан… Я не могу уговорить брата оставить тебя. Но я.. если ты захочешь, я могла бы навестить тебя.
- Это ни к чему, госпожа, - так же ровно проговорил Илан. – Совершенно ни к чему.
Горькая обида всколыхнулась во мне.
- Ты думаешь, что это я? Я велела Тейрану продать тебя? Думаешь, из-за того, что ты…
- Да ничего я не думаю, - ответил он устало – так, словно ему было уже все равно. – Ничего.
Какое-то время мы молчали. Илан смотрел прямо перед собой, глаза его светились в темноте ровным, холодным светом. А я смотрела, смотрела на него… потому что завтра мне смотреть будет нельзя, завтра он снова будет слуга, а я – госпожа…
Ночные бабочки кружились над нашими головами, в воздухе пахло цветами. И соловей пел – как сумасшедший, как будто это был последний день, и он решил выдать свою самую прекрасную песню.
- Ты снова сбежишь? – спросила я.
Илан равнодушно пожал плечами:
- Как получится. Думаю, да.
- Очень откровенно и честно, - я фыркнула.
Он не ответил.
- А если убьют за побег?
Илан чуть улыбнулся.
- Может быть, так будет даже лучше.
Да, подумала я и не удивилась этой мысли. Может быть, для тебя это будет даже лучше, мальчик. Ты не приживешься в неволе.
- Илан… - я повернулась к нему. – Сегодня последний вечер... Ответь мне – кто ты? Я никому не скажу…
- Сын пастуха, - ответил он. - Дружинник князя Эльрии.
Стало уже совсем темно.
- Илан… - с удивившей меня саму робостью я коснулась его руки. – Скажи… ты все еще презираешь меня?
- За что?
- Ты думаешь, что я шлюха?
Грязное ругательство, казалось, ничуть не удивило его.
- Ничего я такого не думаю, - отозвался Илан после паузы. И вздохнул едва слышно.
- Ты… понимаешь, я…
- Не надо, госпожа… - Он повернулся ко мне. - Ты женщина… только, - он чуть запнулся, - очень несчастная женщина. Но ты еще станешь счастливой, поверь мне.
Я даже не разозлилась на это «несчастная» - не было сил.
- Жалеешь? – тихо проговорила я. – Ты – меня – жалеешь?
- Да, госпожа, - так же тихо ответил он. – Мне жаль тебя.
Я с усилием подняла руку и провела ладонью по его щеке. Он не отстранился. Было так тихо, что я слышала шум собственного сердца.
- Тогда пожалей меня иначе, - прошептала я еле слышно. – Сделай меня счастливой хоть на один вечер. Больше мне не надо. Илан, я прошу тебя… не как хозяйка, а как женщина. Сделай меня счастливой. Завтра мы расстанемся, и я никогда не увижу тебя больше… Пожалуйста.
Это было даже хорошо, что уже стемнело – он не видел моих пылающих щек. Я, гордая Тамира иль-Хеалль, покраснела, как девчонка на первом свидании. Это было даже хорошо, что завтра его продадут, потому что ни один раб не должен слышать таких слов – от госпожи. А от женщины?
Илан осторожно взял мою руку и поднес к губам. Потом провел своей ладонью по моим волосам, щеке, шее… а я припала к ней, как путник припадает в жаркий день к роднику с водой...
Пальцы его были твердыми и очень теплыми. Они ласкали меня осторожно, бережно, а я закрыла глаза – и, застонав, выгнулась дугой в его руках…
Никогда, ни один мужчина на свете не подчинял меня себе так – требовательно, умело, понимая и чувствуя каждую линию моего тела. Никогда, никому, ни одному мужчине на свете не покорялась я так… я, привыкшая лишь получать, теперь готова была на все, как последняя служанка - лишь бы ему, неумелому, совсем еще неопытному было хорошо, лишь бы он не уходил, не оставил меня умирать от тоски в одиночестве. И он – мальчишка - знал меня так, как я сама никогда себя не знала. А я знала – его, и на одну лишь ночь мы стали – единым целым…
Рыжий котенок с черным пятном на морде неслышно подошел по дорожке, прислушался – и муркнул довольно. А потом уселся неподалеку, обернув лапки пушистым хвостом. Он стал нашим стражем на эту ночь – такую короткую, такую длинную… ночь, где под огромными звездами, среди цветов в высокой траве мы с Иланом были вместе. Я была – его, а он – моим. Навсегда.
* * *
Утром небо заволокло тучами, подул резкий, холодный ветер. Это осень, поняла я. Начинаются дожди. И мельком порадовалась тому, что успела убрать из беседки вышивку с ирисами – мне было бы жаль ее потерять.
Весь этот день мне было легко и одновременно очень тяжело. Так легко, как давно уже не было... потому что у нас все-таки БЫЛА эта ночь, эта замечательная, удивительная ночь, о которой оба мы будем вспоминать как о самой счастливой в жизни. Но тяжкая печаль была словно разлита в сыром воздухе, миллионами дождевых капель рассеивалась в воздухе. Последний день. Мне бы сидеть рядом с Иланом, не отпускать его ни на минуту, гладить по руке… да нельзя, нельзя. Мы не увидимся больше. К обеду приедет купец… а я – хозяйка и буду вести себя так, как подобает.
Наверное, надо было думать о том, что делать с яблоками, еще не убранными с веток, отдавать какие-то распоряжения слугам, закрыть окно в своей комнате, чтобы ливень не промочил развевающиеся занавеси… мне было все равно. Те, кто знает, что им делать, сделают все сами. Мне нужен сейчас лишь один человек в мире, а его-то мне как раз увидеть нельзя…
После обеда я, накинув плащ, все-таки вышла в сад, прошла по дорожкам и села на скамью в увитой поникшим плющом беседке. Слишком близко были слезы, а я не хотела, чтобы их кто-нибудь видел. Кроме того, я надеялась, что Илан все-таки улучит минутку и выйдет в сад… даже не слово ему сказать, а просто увидеть, в глаза посмотреть…
Когда за воротами послышался шум подъезжавшей кареты, я не удивилась. Но увидев брата, летящего по дорожке к дому так, словно за ним гнались дикие волки, встала и сделала шаг к воротам. Что-то давно мой братец так не бегал…. Наверное, с того самого дня, когда леди Раэлин дала ему понять, что… от ворот поворот, словом, как говорит обычно Майти.
- Что случилось, брат? – спросила я, подходя к крыльцу. Тейран уже взбежал по лестнице наверх, из раскрытых окон слышался его громкий голос.
- Ах, вот ты где! – он увидел меня из окна и высунулся едва не наполовину. – Поднимись-ка наверх, Тамира, мне нужно кое-что сказать тебе.
Недоумевая, что случилось и почему такая спешка, я вошла в дом, стряхнув с туфелек дождевые капли. Последний раз брат так торопился лет как бы не десять назад… нет, как раз перед моей свадьбой. Но торопился, увы, не в связи со свадьбой, а просто лорд Клеван…
- Скажи мне, Тамира, - Тейран – прямо в забрызганных грязью сапогах - рухнул на мягкий диван в гостиной и положил себе на живот подушку, - ты знаешь, что полагается у нас в государстве за шпионаж?
Я оторопела. Потерла руками лицо, поправила чуть влажные волосы. При чем тут...
- Какой шпионаж? –спросила я, глупо моргая.
- А такой. В пользу врага который. Знаешь? Десять лет тюремного заключения, конфискация имущества в пользу казны… и это если повезет доказать, что шпионаж был на намеренный. А это, как ты понимаешь, не удается никому. Если намеренный – тогда смертная казнь и ссылка всей семьи, включая грудных младенцев. Ты хочешь уехать в глушь?
- Что?! – изумилась я.
Тейран стремительно вскочил, шагнул ко мне. Протянул на ладони маленькую, потертую вещицу – найденную мной фибулу.
- Вот эта штучка стоила мне недавно большого количества денег и не менее большого количества седых волос. Можно потом посчитать, если будет интересно. Начинаю это я, значит, чинно-благородно, тихо-тайно узнавать, что за вещичка такая моей сестре на базаре попалась, да что за узор на ней такой… сестра у меня, понимаете, красивые вещи любит, интересуется древними узорами – женщина, что с нее взять...
- И… что? – прошептала я.
- … и узнаю любопытную вещь. Фибуле этой – лет триста, не меньше; по всему судя – семейная реликвия. Ничего бы плохого, правда? Только реликвия эта – с севера, из Эльрии. Как уж она попала сюда – ума не приложу. Может, с мертвого сняли, может, силой отобрали. И принадлежала она, насколько можно установить, прапрапра… словом, не знаю, сколько, но предкам нынешнего князя Иврина. А потом выясняется, что не могли ее с мертвого снять, потому что талисман это… удачу приносит, и не просто удачу. Штучка – заговоренная, отводит и стрелу, и меч, и пламя… ранить того, кто ее носит, можно, а убить – нет. Каково, а?
Я смотрела на брата молча, лишь беззвучно шевелила губами. Взгляд мой отмечал в тот миг совсем посторонние вещи: вон ветка склонилась к окошку… вон птица села на подоконник… вот Майти ворчит за дверью… вот фибула на его ладони.
- Сама понимаешь, - продолжал Тейран, - мне стоило больших трудов объяснить Его Величеству, зачем и для кого я занимаюсь этими поисками.
- Но что здесь такого? – шепотом спросила я. – Ведь я купила ее на базаре…
- Это ты думаешь, что на базаре, - язвительно сказал брат. – А как она на базар попала? Его Величество думает не так тривиально. Фибула эта – собственность рода князей Эльрии. Если князь – там, а фибула – здесь, значит, он ее или отдал, или продал. Продать не мог – не идиот же, в конце концов. Если отдал – то кому? Скорее всего, сыну, княжичу… или родичу. Но родичей – близких – у него нет. А если княжичу отдал, значит, здесь этот княжич…
- Ну и что?
- А то, что если я тайно – понимаешь, тайно! - веду розыски, значит, не менее тайно я нашел обладателя этой фибулы. Читай, княжича Эльрии – больше некому. А если тайно – значит, с недобрыми намерениями. Сказать, какими? Железная логика у нашего государя, правда? Тамира, ответь мне честно, где ты взяла эту вещь?
- Тейран, это… это неправда, - беспомощно проговорила я. – Я действительно на базаре…
Несколько секунд брат внимательно смотрел на меня.
- Я-то тебе верю, - устало сказал он. – Но чтобы доказать это в Тайном Приказе, придется о-ой как постараться. Торговца этого описать, найти его, узнать, как эта вещь к нему попала… и еще доказать, что это он тебе ее продал. Ты этого хочешь?
Ледяные мурашки побежали по моим рукам. Видно, в глазах моих плеснулся такой неприкрытый ужас, потому что взгляд Тейрана смягчился.
- Ладно, девочка. Я разберусь в этом сам. А ты иди в дом… и знаешь что? Постарайся эти дни не выходить без меня за ворота, ладно? Я все улажу, но ты… не доставляй мне больше неприятностей. И… не жди меня рано, сегодня у меня очень много работы. Может быть, задержусь до утра… ложись спать, не жди, поняла?
- А купец? – пролепетала я. – Купец, который приедет сегодня…
- Какой еще купец? – непонимающе посмотрел на меня брат. – Я сказал – вернусь поздно. В дом никого не впускай, ясно?
Легко развернувшись, он бегом помчался к воротам. Из-под колес брызнула грязь – так резво карета тронулась с места.
Время свернулось в клубок, и клубок этот стал до отказа взведенной пружиной самострела. Так много нужно было сделать в эти оставшиеся часы, и так мало людей должны были узнать о том, что мне нужно сделать. Сколько еды и вина нужно путнику-одиночке на неделю пути? Я собирала неприметный узелок, засовывая в него свои украшения, еду, теплый плащ, и пальцы мои дрожали, но на душе было холодно и спокойно.
Тейран вернулся из дворца очень поздно, мрачный и злой. Я не стала бы подступаться к нему, я знала, что в таком состоянии его лучше не трогать. Но мне очень нужно было узнать. И я решилась спросить: ну что там?
- Пока ничего нового, - ответил брат сквозь зубы. – Ищем. Он где-то здесь, в столице… ничего, вопрос пары дней, не больше. Нынче же вечером Ворота закрыты указом Его Величества, выпускают только по специальным пропускам. Завтра мне, наверное, придется уехать… ненадолго, Тамира. А ты пока останешься здесь, хорошо? Будет подозрительно, если ты уедешь – слишком будет походить на бегство. Поверь, это ненадолго… и не выходи пока из дома.
- А пропуск? – с притворным ленивым любопытством спросила я. – Как же ты уедешь, если пропуск…
- Я сам себе его выписал, - усмехнулся брат. – Его Величество пока еще верит мне…
Погасив лампу в своей комнате, я лежала, чувствуя, как пылают щеки, до тех пор, пока все в доме не стихло, и даже Майти уже угомонилась со своим ворчанием, и даже кошки вернулись с ночной прогулки. Тихо пробили часы – три раза. Еще немного…
Я вскочила, дрожа, словно в лихорадке. Теплый плащ и мужская одежда – их даже искать не надо, всегда под рукой… как неудобно одеваться самой, без помощи Ахари. Теперь спуститься вниз…Хвала Богине, как крепко спит весь дом… не забыть бы вина.
Мягкие сапоги без каблуков скрадывали звук шагов. В комнате Тейрана слабо горел ночник. Брат спал, уткнувшись носом в подушку; в воздухе отчетливо чувствовался запах вина. Не один, ох не один кувшин прикончил он сегодня. Оно и к лучшему.
Я осторожно приподняла брошенный в кресле камзол Тейрана, стараясь не шуметь, обшарила карманы. Богиня, не подведи! Сделай так, чтобы фибула еще была у него с собой. Носовой платок, кольцо какое-то… бумага с гербовой печатью – пропуск, спасибо, Богиня… монеты, монеты… рассыпались… толстый ковер заглушил все звуки – спасибо Тебе, Богиня… есть!
Фибула жгла мне пальцы, и я поспешно завернула ее в платок и сунула за пазуху. Открыла стоящую на комоде шкатулку – там хранились деньги и запасные ключи – от дома, от погребов и подвалов, а еще – я это точно знала – от кандалов, которые Тейран надел на нового пленника. Все, что касалось хозяйства и было важным, брат складывал сюда.
Потом я остановилась и посмотрела на спящего Тейрана. Прости меня, брат. Ну, не могу я поступить иначе. Потому что Илан ведь будет защищаться до последнего, когда стражники придут за ним… а талисмана у него не будет, значит – они убьют его. Прости. Я очень хочу, чтобы он выжил. Я люблю тебя. И люблю его. Я не могу иначе.
Тихо-тихо выскользнула я в коридор и прикрыла за собой дверь.
Ночные коридоры были пусты. Правильно, кому придет в голову бродить в такую пору? Бесшумно прокралась я в людскую, ощупью находя нужный поворот. Осторожно отворив дверь, зажмурилась от густого, спертого духа, ударившего в нос, запаха людского пота и нечистого дыхания. Я знала, где спит Илан – у самой двери. На столе горела одинокая лучина.
Он вытянулся на лавке, закинув скованные руки за голову, и дышал почти неслышно – лишь слабо поднималась на груди рубашка в такт дыханию. Несколько секунд я смотрела на него. Сердце стучало быстро и четко. Мы больше не увидимся.
Я пошла бы с тобой на край света, думала я, глядя на его спокойное лицо, слыша ровное, легкое дыхание. Хоть в пустыню, хоть в горы – куда скажешь, куда захочешь. Но ведь ты не захочешь. Я помогу тебе, я все для тебя сделаю, но ведь если ты уйдешь, как же я останусь без тебя? Как же я раньше не знала, что ты живешь на свете, ведь ты – единственное счастье мое, и все, что нас разделяет – так ничтожно по сравнению с тем, что есть на свете наша любовь. Но все, что нас разделяет, станет непреодолимым, и я это знаю, и ты тоже знаешь это. Ты – сын князя Эльрии, и у тебя есть невеста. Как смогу я стать твоей, если ты даже не любишь меня?
Если бы ты только знал, как проклинаю я и то, кем родилась, и то, кем родился ты. Если бы ты только знал! Скоро, совсем скоро станет розовым небо, и этот рассвет станет последним днем моей жизни. Потому что жизнь без тебя – не жизнь больше, ведь я люблю тебя.
Впервые в жизни передо мной встала преграда, и всех моих сил, денег, связей Тейрана не хватало, чтобы преодолеть ее.
Я протянула руку и тряхнула его за плечо.
- Вставай, - задыхаясь, прошептала я. – Вставай.
- Что случилось? – Илан приподнял голову.
Было еще совсем темно, лишь слабый огонек лучины освещал его лицо.
Я прижала палец к губам:
- Шшшш… Вставай! Я все объясню.
Быстро, но осторожно, стараясь не шуметь, я разомкнула замок его ручных кандалов. Пока он торопливо растирал кисти, склонилась к ногам. Еще, еще… замок заржавел… скорее!
Я протянула ему старые сапоги, взятые тайком у брата:
- Обувайся и идем…
Странно, но он поверил мне, хотя мог бы и не делать этого. Илан послушно натянул сапоги, поморщился – маловаты, но поднялся и торопливо пошел за мной – а я почти бежала, бесшумно и стремительно, по длинным коридорам.
В конюшне было темно и тихо, и даже лошади еще спали. Хвала Богине, конюший был пьян… спи спокойно, бездельник, спи, пожалуйста, как можно дольше, ведь от тебя теперь зависит и моя жизнь тоже. Я торопливо наложила на Вишню седло и затянула подпругу.
- Садись…
По-прежнему ни о чем не спрашивая, Илан вскочил в седло – легко и стремительно, словно это всегда был его конь, и Рыжик принял всадника и даже не захрапел. Еще несколько минут – и мы шагом выехали за ворота, а потом пустили коней галопом.
Улицы были пустынны в этот ранний час – едва сменилась стража, и ворота, наверное, открыли только несколько минут назад. Мы мчались во весь опор, и Илан по-прежнему молчал, и лицо его было бесстрастно, словно и не случилось ничего, словно так и нужно было – разбудить человека среди ночи, вытащить из постели и заставить скакать неизвестно куда.
Скорее, молила я про себя. Скорее. Еще немного – и проснется Тейран, и тогда будет погоня, и неизвестно, как далеко мы сможем уехать.
Сонный, заспанный стражник у Ворот даже не взглянул на нас. А ведь мог бы удивиться – куда скачут двое в такой час? Я, даже в мужском платье, с упрятанными под капюшон кудрями, мало походила на юношу. И стражник мог запомнить нас – а потом рассказать Тейрану. Волшебная сила маленькой бумаги… как много может бумага – там, где больше не может никто!
Дождь лил, как из ведра, и я ежилась – ветер отдувал назад капюшон, и капли хлестали по лицу, залетали за шиворот. Ветер… до чего же промозгло! Как холодно и одиноко будет ехать в такую погоду по степи, не зная дороги…
Внезапно мне стало страшно. Куда я еду? Что я делаю? Что мне до этого мальчишки, совсем чужого человека? Его ждет невеста, а я… я-то зачем это делаю?
Когда мы отъехали от Ворот на расстояние двух полетов стрелы, Илан резко натянул повод. Рыжий, обиженно заржав, остановился.
- Что случилось? – крикнул он мне вслед. – Имею я право знать, куда мы едем и что случилось?
Я резко осадила Вишню и развернулась. Мы съехались лицом к лицу.
- Смотри, - проговорила я сквозь зубы, - вот здесь, в седельной суме - еда. Здесь мясо, хлеб, бурдюк с вином. Этого хватит на несколько дней, если расходовать экономно. Вот лук, - я сняла с плеча подарок брата и протянула ему, - и колчан со стрелами… немного, но хватит. Дорога ведет на север; там сторожевые посты, но их можно обойти, только нужно будет отъехать от ручья и углубиться в холмы. Возьми, - я вынула из-за пазухи лист пергамента, промасленный, чтобы уберечь от сырости, - это карта. Там указана новая дорога – не езди по ней, езжай по старой, она заброшена теперь и никуда не ведет. Если повезет, то через неделю ты доберешься до границы.
- Ты можешь сказать мне, в чем дело? – повторил Илан.
Взгляд его серо-синих глаз скользил по моему лицу, и мне приходилось напрягать все силы, чтобы выдержать его. Дождь шумел так сильно, что приходилось напрягать голос, почти кричать, чтобы расслышать друг друга.
Я достала из-за пазухи сверток, развернула – и протянула на дрожащей ладони маленькую фибулу. И увидела, как изменилось его лицо, как дрогнули, сжимаясь на семейной реликвии, тонкие пальцы.
- Как тебя зовут? – спросила я с отчаянием.
И он ответил.
- Иларан. Иларан ин-Эйэринн, наследник князя Эльрии.
И я поникла в седле, потому что это означало, что я была права. У нас нет и не может быть будущего.
- Как ты попал к нам? – спросила я, чтобы хоть что-то сказать, оттянуть тот миг, когда мне нужно будет в последний раз посмотреть на него. – Твой отец ищет тебя…
- Я знаю. Наверное, это судьба. Тогда, перед боем, отец отдал мне Йер…
- Что?
- Эту штуку, - он кивнул на фибулу, - зовут Йер. Отец отдал мне ее на удачу. А я тогда сразу понял, что удачи не будет, потому что их было много – так много, что на одного нашего воина приходился десяток сеттов. И когда мы услышали их крик «Князя брать живым!» - Эйлис, мой оруженосец, сказал: «Княже, дай мне свою одежду. Если тебе суждено погибнуть, пусть лучше ты погибнешь в бою, а не в плену». И он надел мой плащ и шлем… а я в его одежде повел в бой правый фланг. Но это было недолго, а потом я ничего не помню. Очнулся уже связанным, в повозке, в караване рабов.
- Илан… но почему же ты никому ничего не сказал?
- Потому, - ответил он, - что тот, кто захватил меня, мог бы потребовать от князя – моего отца – все, что… Словом, так было лучше, поверь. Только Сения знала, но она обещала молчать…
- Сения?!
- Да, - он чуть улыбнулся. – Она родом из маленькой деревушки в Приграничье… и запомнила меня, когда год назад мы с отцом приезжали к ним. И узнала – здесь. Тамира… прошу тебя, не обижай ее. Сения – действительно замечательная белошвейка, и… не продавай! Я выкуплю ее, когда вернусь…
«Если вернешься», - подумала я.
Илан помолчал, а потом улыбнулся.
- Йер - настоящий талисман. Потому что я все-таки уцелел – и тогда в бою, и когда пытался бежать – еще у торговца… и здесь… словом, после побега. Я бы все-таки сбежал – уже и припасы собрал понемногу. Но потом обнаружил пропажу – и не смог уйти… это все-таки Йер. А потом - ты… - он запнулся.
- Что?
- Нет… ничего. Но скажи все-таки, зачем ты привезла меня сюда? - спросил он, глядя мне в глаза.
- Мой брат узнал тебя! – сказала я, вытирая мокрое лицо. – То есть еще не узнал… но он видел фибулу.
- Значит, это ты взяла ее?
- Да, - почти крикнула я в отчаянии, - и это я выдала тебя, я! Я нашла у тебя эту вещь, я хотела узнать, кто ты… и попросила брата. Он знает, что ты в столице… еще несколько дней – и он узнает, кто ты!
- И что с того? – ровным голосом он.
- Дурак! – я едва не заплакала. - Они придут за тобой – стражники Кайрина Великолепного. Ты нужен им как заложник. Твой отец заплатит за тебя огромный выкуп, он отдаст половину ваших земель и черт знает что еще – ты этого хочешь?!
- А тебе-то какая с того печаль? – спросил Илан негромко, но такая насмешка прозвучала в его голосе, что я не выдержала и все-таки заплакала.
- Такая! Если твой отец не согласится, они будут пытать тебя, а потом убьют. У Тейрана неприятности из-за твоей финтифлюшки, он рвет и мечет, он обязательно тебя найдет. Я просто хочу, чтобы ты уцелел – тебе мало? Уезжай! – я махнула рукой на север. – Уезжай и перестань мотать мне душу! Уезжай, наконец, может, я отдохну от тебя и перестану думать о тебе и днем и ночью, ты, тупица, северный ублюдок!
Я ругалась на него последними словами, как сапожник, захлебываясь плачем. Пружина, сжавшаяся во мне, раскручивалась со страшным свистом – так, что концы ее хлестали по лицу. Рвалось, рушилось все то незыблемое, что я привыкла считать своим миром.
Илан подъехал ко мне вплотную и схватил за плечи, резко встряхнул.
- Что ты делаешь? – спросил он жестко. – Зачем тебе это? Ты хоть понимаешь, КАК ты рискуешь ради меня?
- Не твоя забота, - я всхлипнула и вытерла мокрые щеки. – Плевать я хотела на все.
- Они убьют тебя!
- Еще чего, - я засмеялась. – Брат любит меня… он меня им не отдаст!
- Ты не понимаешь, во что ввязалась. Брат твой убьет и тебя, и родную мать, если ему прикажет ваш король.
- Не твоя забота! – я вырвалась. – Уезжай! Уезжай, иначе… иначе я уже не смогу отпустить тебя, никогда, никогда, никогда!
- Тамира…
- Я люблю тебя! – закричала я, и небо рушилось над моей головой, и мир катился в бездну. – Уезжай, чтобы я тебя никогда больше не видела! Уезжай! Иначе я… я застрелю тебя, слышишь?!
Илан смотрел на меня сквозь пелену дождя, и лицо его не было прежней спокойной маской, которую я привыкла видеть. Такая боль и такое отчаяние плескались в его глазах, что я даже порадовалась сквозь слезы – не мне одной, пусть и он помучается тоже, пусть!
- Поедем со мной, - сказал Илан, наконец. – Поедем, и там, у нас, тебя никто не посмеет тронуть.
- Да? А как ты объяснишь, кто я такая? Сестра вражеского советника, да я сама буду врагом там, у вас, разве ты не понимаешь?
- Ты будешь моей гостьей. Тебя никто не посмеет тронуть.
- Зачем я тебе? – снова заплакала я. – Я могу стать твоей гостьей, но не на всю ведь жизнь! У тебя есть невеста… как ты посмотришь ей в глаза? Она ждет тебя, она тебя любит!
Лицо его исказила гримаса боли. Русые волосы насквозь промокшими прядями прилипли к щекам, и оттого он казался еще младше, чем был, - совсем мальчишкой, впервые в жизни стоящим перед выбором.
- Я не оставлю тебя, - проговорил он упрямо. – Кем бы ты ни была, ты останешься навсегда моим другом…
- Другом, - прошептала я. – А зачем мне такая дружба, если я люблю тебя?
Он резко, с отчаянием выдохнул сквозь стиснутые зубы.
- Тамира…
- Уезжай, - проговорила я уже спокойно. – Уезжай, пока у меня еще есть время вернуться, а у тебя – уехать подальше. Пока нас не хватились, пока… Уезжай!
- Поедем со мной!
- Нет.
Я и сама не понимала, отчего так упорствую в своем отчаянии, ведь еще час назад я молила Богиню о том, чтобы он позвал меня с собой. Но теперь я понимала – нельзя, так же отчетливо и ярко, как и то, что люблю его. Нам не бывать вместе. Никогда. Его ждет там невеста – худенькая девушка с большими глазами, которая помнит и верит, которая всматривается в ночную тьму и в рассветную тишь и ждет, ждет, ждет… и, наверное, это ее молитвы помогли Тейрану рассказать мне о том, что я теперь знаю.
- Уезжай, - повторила я. – Я буду молиться за тебя и всегда буду тебя помнить. Спасибо тебе – за все. Прощай.
Я резко хлестнула Рыжего, и он рванулся с места в стремительном галопе. И Илан – княжич Иларан – в последний раз оглянулся на меня, и серые глаза его светили мне сквозь эту пелену, уходя все дальше, дальше, дальше…
Я запрокинула голову к беспощадному небу, ловя губами капли.
Богиня, прошептала я, яви мне Свою милость. Сделай так, чтобы у меня остался ребенок. Его ребенок. Мальчик с такими же серыми глазами и русыми волосами. И если Ты выполнишь мою просьбу, я воспитаю этого мальчика – воином. Таким же, как его отец. А когда он вырастет, я уйду в Храм… и буду славить Тебя всю жизнь, сколько мне останется.
Капли редели, растекаясь по лицу. Волосы мои промокли насквозь, узел развалился, я машинально отжала пряди и засунула под капюшон. Потом тронула Вишню и неторопливо поехала обратно к городу. Теперь можно не торопиться. Я уеду в дом мужа. Тейран не посмеет тронуть меня, а нищей я не останусь – спасибо мужу… впервые я была благодарна умершему мужчине, давшему мне свое имя… за то, что теперь я могу жить. Мне есть ради кого жить… а ведь я так долго считала, что незачем. Спасибо Тебе, Богиня…
Струи хлестали по плечам, по лицу, по непокрытым волосам. Но когда я в последний раз обернулась, мне показалось вдруг, что сквозь тучи на миг пробилось солнце.
Сентябрь 2009.
Неужели это конец? Нравятся мне твои сказки. Так хочется узнать, что же будет дальше. Неужели он не полюбит эту своенравную красавицу?
Дальше - Илан вернется домой, к отцу. Через год приедет с посольством и выкупит Сению, увезет ее. Тамира уйдет в храм Богини, у нее родится сын. Дальше - не знаю. Но подозреваю, что проблема с незаконным наследником Эльрии обеспечена :-)
Нет, не полюбит. Увы :-)
А это всё в планах??????? Тамиру жаль. Так как невесту настоящую не знаю. А женская солидарность присутствует))))) Но что же....жизнь))))))))). Надо бы ещё Илану каких-нибудь подвигов.....
Нет, это не в планах - писать я про это не буду. Просто посмотрела вперед и поняла, что будет - так. Не полюбит Илан Тамиру, хотя будет ей очень благодарен. Не все бывает так, как хочется :-)
А подвигов у него, думаю, хватит - как-никак княжич.
Сказка про надежду
Молодая Мария - дочь крестьянина - никогда не была замужем. Она была смешливой и невысокой, и волосы ее отливали на солнце медью, пахли ветром и морем. Мария громко смеялась и любила петь, а еще много болтала, сверкая крепкими белыми зубами.
Марию любили мужчины. Многих привлекали ее зеленые глаза и пышная грудь. Но Мария была бедна и работала поденщицей. Мать ее умерла, а отец не сумел собрать ей приданого.
Мария любила молодого рыбака по имени Пьетро. Он был хорош собой; у него черные усы и крепкие руки, и он ласкал Марию по ночам, жадно обнимал ее смуглое тело. Она смеялась, лежа на его руке, а Пьетро целовал ее полные губы и говорил, что осенью они поженятся.
Когда закончилось лето, началась война – и Пьетро забрали в солдаты. Осень еще не успела начаться, поэтому свадьбу они сыграть не успели.
Мария стала ждать. Не писем – она не умела читать. Она стала ждать, что Пьетро вернется – ведь он обещал ей это. Деревянные башмаки стучали по камням мостовых и тротуаров. «Все хорошо», - повторяли они, и Мария громко подпевала им в такт. Круглый живот нес в себе легкую, тихую радость.
В начале зимы у Марии родился мальчик. Он родился днем, но солнечные лучи так и не показались из-за сырых, тяжелых облаков, укутавших небо. Ветер завывал в щелях, и в его свисте Марии чудился голос Пьетро. Мальчик родился похожим на отца, и Мария поняла, что это добрый знак – Пьетро вернется к ним.
Малыш часто плакал, жадно сосал тугую, тяжелую грудь Марии и кашлял. В комнате было холодно – не хватало дров. Но Мария пела сыну песенки, и мальчик успокаивался и засыпал.
В первые же дни Мария поняла, что сильно любит сына – сильнее, чем Пьетро. Ей нравилось целовать его маленькие розовые пятки, трогать губами мягкие пальчики и волоски на макушке. Мутно-голубые глазки его напоминали яркие глаза отца, и Мария смеялась. Пьетро вернется, и они сыграют свадьбу. Все будет хорошо.
Мальчик быстро рос. Он уже узнавал мать и строил ей рожицы. Мария совала ему налитую молоком грудь и чувствовала, как горячая волна счастья заливает ее до самого живота. Мальчик был связан с ней невидимой пуповиной, и она принимала это. Пока сын смеется, все будет хорошо. Ночью Мария просыпалась от радости и долго слушала сонное дыхание малыша. Она называла его про себя «мой лисенок».
Весна выдалась затяжная и холодная. Марии часто приходилось полоскать белье в ледяной проруби у причала. В такие дни она оставляла мальчика соседке – старой полуслепой Катарине, которая охотно соглашалась присматривать за малышом за несколько кусков хлеба.
В один из дней Мария, вернувшись домой, поняла, что сын болен. Лоб его был горячим, а глаза покраснели. Он надрывно кашлял и плакал – обиженно и горько.
Целую ночь Мария ходила с ним на руках по сырой, темной комнате. Она пела ему все песни, какие знала, - песни рыбаков и прачек. Но мальчик задыхался, и никакая сила на свете не могла унять его злой лающий кашель.
Мария точно знала, что ее сын поправится – так же точно, как знала, что любит его. Она целовала мальчика в лоб и думала, что нужно идти к доктору. Но у нее не было денег даже на хлеб, а доктору ведь нужно заплатить. Он поправится, обязательно поправится.
Мальчик слабо водил по ее щеке горячей ручкой. Когда наступило утро, Мария поцеловала эту ручку и решила все-таки идти за доктором. Плача, завернула она малыша в рваный платок и вышла из дома. Пронзительный ветер трепал подол ее заплатанной юбки. Мария прижимала сына к груди и, спотыкаясь, шла по вымощенной булыжником мостовой. И вглядывалась в редких прохожих до рези в глазах – ей все казалось, что сегодня должен вернуться Пьетро. И тогда все станет хорошо.
Доктор осмотрел мальчика и не взял за это денег. Воспаление легких, хмуро сказал он. Он выписал Марии рецепт и долго объяснял, в какой аптеке можно купить лекарство. Прощаясь, он выбранил Марию за то, что она таскает малыша по холоду, и посоветовал поить его теплым молоком.
Мария подумала, что у нее нет денег ни на молоко, ни на лекарство, и решила просить взаймы у соседок. В ушах звенело от бессонной ночи, слегка кружилась голова. Мальчик на руках казался очень тяжелым.
Подходя к дому, она была уверена, что дверь отперта, Пьетро вернулся и ждет ее. Он привез с собой хлеба, и рыбы, и деньги – десять медных монет. Он купит малышу лекарство, и все станет хорошо. Но дверь оказалась запертой, и ключ лежал на прежнем месте – под плетеным половичком у порога.
Вторая бессонная ночь спутала мысли. Мальчик плакал и кашлял, не переставая, и Мария плакала вместе с ним, а потом начала молиться. В мальчике была ее жизнь, и эта жизнь не могла оборваться. Краем сознания она ждала, что вот сейчас услышит стук в дверь – это вернется Пьетро.
К утру малыш затих и задремал. Он дышал тяжело и с хрипом, но уже не плакал – у него не было сил. Мария задремала тоже. Ей снились летние поля и веселые глаза здорового сына. Сквозь сон ей казалось, что она слышит чьи-то шаги, и она улыбалась – это вернулся Пьетро.
Очнулась Мария от тишины. Она вскинула голову и прислушалась. Кто-то приходил в их дом сегодня ночью, и это был не Пьетро. Было очень тихо – не слышалось тяжелого дыхания ребенка. Мария протянула руку и вскрикнула. Мальчик лежал поперек кровати, раскинув кулачки. Лоб его был ледяным и гладким на ощупь. Это приходила смерть, поняла Мария.
Она поднялась и, шатаясь, подошла к окну, распахнула ставни. В комнату хлынуло весеннее солнце.
За гробом рядом с Марией шла полуслепая Катарина. Мария держала ее за руку и улыбалась. Она не верила, что в гробу лежит ее сын. Это неправда. Ее сын жив – и ждет ее дома. Ей надо скорее домой. Потому что малыш один… а еще должен вернуться Пьетро.
Старый почтальон поднялся по винтовой лестнице и долго-долго стучал в обшарпанную деревянную дверь. Потом просунул в щелку конверт с большой казенной печатью. Печать была черная, и почтальон знал, что это означает. И был рад тому, что не застанет Марию дома…
У крыльца старик столкнулся с Марией, виновато развел руками и поспешил прочь. Странная ее улыбка поразила его.
Мария, пританцовывая, легкой походкой поднималась по лестнице. Она торопилась. Она и так уже задержалась. Ведь дома ее ждут - ее сын и Пьетро.
14-16.09.2009
Очень мрачно. Слишком. Сказка про надежду должна быть светлой. На то она и сказка.
Kleofradita
25.09.2009, 17:04
Вот так, враз, в один день, лишилась Мария всего дорогого, что у нее было...
"Ах, война, что ж ты сделала, подлая..."
Нион, с упоением читаю одну за другой твои сказки, прям оторваться не могу!:) Я просто в восторге от стиля твоего повествования!
СПАСИБО тебе ОГРОМНОЕ за твой нелегкий труд, которым ты одариваешь нас, своих читателей!
Ждем новых сказок:)
Смею похвастаться.
Вышла книжка, сборник моих рассказов. Туда вошли "Серая птица", "Игрушка", "Актерка", "Сказка про крылья" и некоторые из маленьких зарисовок, которые тоже тут вывешены.
Так что желающие приобрести - welcome.
Цена 150 руб.
Нион, Супер!!!!!! Поздравляю!!!!! А где купить-то можно?
Купить - да у меня.
Вы из какого города? Я тут посылки собираю... в Москву и в Питер точно будут, в Воронеж и Омск будут...
Единственное - видимо, высылать буду наложенным платежом или просить стоимость пересылки тоже оплатить, ибо разорюсь нафиг :-)))
~МандаринКа~
07.02.2010, 17:49
Нион, поздравляю с первым сборником!!!! :holiday (ведь первый, я не ошиблась?)
Замечательные у тебя рассказы! Желаю побольше вдохновения, чтобы и дальше творить в том же духе! Или даже лучше!!! :flower:flower:flower
Портрет президента
Мокрый март месил под ногами снежную кашу, превращая ее в раскисшую грязь. Я пробиралась в толпе народа, стараясь удержаться на ногах на скользком тротуаре. Путь мой лежал в багетную мастерскую – оформлять в рамку готовую вышивку. На локте у меня висела бабуся, шлепая по талым лужам подшитыми валенками. И зудела. Не переставая.
Бабуся костерила на все лады все и всех. Грязь. Сырую весну. Дворников, которые не чистят тротуары. Правительство, которое не следит за дворниками. И меня заодно – куда ж без этого. Потому что в прежние времена они деньги на ерунду не тратили и без нужды обувь по грязи не трепали, и идти нам надо никак не в нужную мне мастерскую, а прямиком на почту, где ей, бабусе, все никак не выдадут пенсию, и виновато в этом тоже наше правительство, раз воспитало меня, такую непочтительную.
Нет, я бабусю люблю, уважаю и все такое. И на ее зудение у меня уже иммунитет. Но иногда все одно к одному складывается – и грязь, и неудача, и зарплату опять задержали, - и тогда мне хочется бабусю придушить.
Просто удивительно, как, прожив при советской власти больше шести десятков лет, бабуся не научилась держать рот на замке. Судя по бабкиным рассказам, ругаться на вождей и правителей тогда отучали быстро и навсегда. Впрочем, при власти новой бабуся живет уже почти двадцать лет и вполне научилась ругаться заново.
Но это я отвлеклась.
Спустя минут пятнадцать мы с бабусей все-таки доползли до нужного мне места – высокого крылечка с узорной вывеской. Я выслушала длинную тираду о том, что раньше добрые люди вышивки вставляли в рамку сами, сумасшедшие деньги за это не платили, и ничего – до сих пор те вышивки на стене висят. С бабусей спорить – что с радио. Я втащила ее наверх по скользким ступенькам и остановилась передохнуть.
- Подождешь меня здесь? – спросила я. – Погода сегодня теплая…
- С тобой пойду, - ответствовала бабка.
Конечно, как же не проследить – вдруг правнучка любимая что-то не то сделает. То, что правнучка не дите и в свои двадцать шесть способна соображать сама, бабусе в голову не приходило.
Звякнул колокольчик над входом, тяжелая дверь медленно закрылась, отрезая шум и слякоть весенней улицы от уютной тишины мастерской со скромным названием «Рамка».
Я люблю здесь бывать. И по делу, и просто так. Строго говоря, это художественный салон, а не мастерская, но больше всего это тесное помещение походит именно на мастерскую – так здесь тесно, уютно и много всего. Вдоль стен стоят, расставленные в одному хозяину ведомом порядке, картины в рамках. Все новинки местных художников самым первым можно увидеть здесь. На витрине лежат, разложенные под выпуклым стеклом, бисерные украшения – колье, яйца, браслеты, деревья всех цветов и фасонов. Хочешь подсмотреть новенькую идею – тебе сюда. Хочешь сдать свою работу – тебе тоже сюда. Хочешь найти подарок, если сам плести из бисера не умеешь, - тебе опять же сюда. А еще – готовые вышитые картины дожидаются своих хозяев (и ты ревниво замечаешь – Марина Алексеевна уже закончила свою «Вышивальщицу», а Люська что-то медлит, не несет, хотя ее «Подсолнухам» осталось всего ничего… все мы, вышивальщицы маленького города, знаем друг друга если не в лицо, то по работам – с гарантией). Ну, и конечно, оформить вышитую работу можно только здесь. Бывали, конечно, у нас и другие мастерские, возникали и лопались, как пузыри-однодневки. А «Рамка» держится уже восемь лет, и ничего… живет.
Даже моя бабуся, на что уж ворчлива, и та любит сюда со мной приходить. Только виду не показывает.
Молоденькая девочка-продавщица приветливо кивнула мне из-за прилавка, а я незаметно поморщилась. Угораздило же именно на нее попасть. Здесь все друг друга знают, а я – завсегдатай. Эта девочка – уже четвертая на моей памяти. Продавщицы здесь старательные, вежливые, и в вопросе подбора оформления и сочетаний цветов вполне разбираются. Но эта… гм. Вот уж насоветует так насоветует. Впрочем, новенькая еще, неопытная. Научится.
Я вытащила из пакета готовую новую работу – «Лошади в ночном». С удовольствием уловила восхищение на лице продавщицы – да, я работаю качественно и знаю это. Нынешняя работа – для себя, оттого и сделана с особенным старанием. Нет, на заказ я делаю не хуже, тщательнее даже, но… ну, разве надо объяснять, чем отличаются работы для себя или в подарок от работ, сделанных ради заработка? Вы, поди, из трех сотен книжек себе самую лучшую оставите? Вот и я так же…
Пока мы с продавщицей Леной старались прийти к общему мнению в выборе рамки и паспарту (меня эта девочка всегда смешит – она так старается мне помочь, что я даже делаю вид, что прислушиваюсь к ее мнению), бабуся бродила вдоль стен и рассматривала картины, удовлетворенно кивая. Я забыла сказать, что в прошлом бабуся – преподаватель истории искусств в нашем университете. Оттого и со мной сюда ходит – надо же быть в курсе новых веяний, даром, что давно на пенсии. Подслеповато вглядываясь, изредка наклоняясь, бабуся придвинулась к нам почти вплотную, но нас, конечно, не замечала.
Лена тем временем уже оформляла заказ, открыв толстую, устрашающего вида амбарную книгу.
- Почему вы всегда только животных или пейзажи вышиваете? – улыбаясь, спросила она, не поднимая глаз от тетради. – Портретами не увлекаетесь?
Я пожала плечами.
- Увлекалась раньше, потом надоело. Может, вернусь когда-нибудь…
За спиной хлопнула дверь подсобки, мимо бабуси шагнул ко мне высоченный всклокоченный дядька в мятом свитере и джинсах. Вежливо кивнул и заулыбался – узнал.
Хозяин…
Я поздоровалась. Мы знали друг друга третий год, и мастером Иваныч был толковым, мог подсказать что-нибудь ценное и в деле своем разбирался на пять с плюсом. Он, кстати, в свое время учился у бабуси на худграфе.
- Вы, Катюша, покажите ей свою «Мадонну», - приветливо прогудел он в густую бороду, почтительно кланяясь не замечавшей его бабусе. – Пусть посмотрит, как люди работают…
- Обязательно, Алексей Иваныч, - улыбнулась я. – Может, ради такого дела я и вдохновлюсь и опять портрет какой-нибудь вышью.
- Путина, - усмехнулся хозяин. - Или Медведева.
- Щаззз, - фыркнула я.
Девочка Лена сосредоточенно писала, не поднимая головы. Скромная, старательная, аккуратная.
- Что, – засмеялся Алексей Иванович, - типаж нехорош?
- Делать мне больше нечего, - снова фыркнула я. – Пусть другие вышивают, если им надо…
Что-то больно толкнуло меня под локоть. Я обернулась. Маленькая моя бабуся стояла рядом и, отчаянно мигая, подавала какие-то странные знаки. На лице ее застыло совсем несвойственное ей выражение – смесь страха, вежливости и отчаяния.
- Ба, тебе плохо? – испугалась я. – Душно, может? Давай выйдем?
- Лена, живее! – скомандовал хозяин, быстро взглянув на бабушку. – Что там можно писать так долго? Анна Романовна, вам воды, может? Или сядете?
Он вытащил откуда-то из-под завалов картона стул и усадил на него бабусю, помог расстегнуть ей пальто. Дверь мы распахнули, и сырой и влажный воздух ворвался в маленькую комнатку, стирая с лица бабуси мертвенную бледность. Девочка Лена смотрела на нас из-за прилавка слегка испуганными глазами.
- Говорила я тебе – сиди дома, - выговаривала я бабусе, когда мы вышли из мастерской. – Вот чего ради ты со мной потащилась? Ведь давление с утра было, а тут еще погода такая… Что тебе, горело со мной сюда сегодня тащиться?
- Ох, погоди, Катенька, - выговорила бабуся. – Постоим давай. Испугалась я.
Мы выбрались из толпы и, свернув в маленький двор, присели на скамеечку у подъезда. Старые тополя тоскливо шумели голыми ветками.
- Испугалась? – изумилась я. – Чего? Ты же этого Иваныча сто лет знаешь… он же учился у тебя. Или забыла?
- Погоди, Катенька, - повторила бабка. – Ни при чем тут Иваныч. За тебя я испугалась.
- Вот новое дело, - захохотала я. – Что я, красна девица, которую похитит серый волк?
Бабуся пожевала впалыми губами, словно не решаясь заговорить. Лицо ее было одновременно виноватым и очень строгим.
Порыв сырого ветра пробрал нас до костей. Я откинулась на спинку скамейки. Из-под шапки бабуси выбилась седая прядь, но она молчала, глядя сквозь меня невидящими глазами.
Потом бабуся вздохнула глубоко и погладила мою руку.
- В тридцать девятом это было, Катенька, - тихо сказала она. – Я тогда такая, как ты теперь, была… нет, помоложе, семнадцать мне исполнилось. В Ленинграде мы жили. Вышивала я… ну, сама знаешь, как. Мои работы на заказ многие большие люди брали. Тем и жили… мама-то не вставала уже.
- Баб…
- Не перебивай, говорю. И вот как-то пошла я к подружке в гости… подружка была – не разлей вода, Верочка… А у нее тетка… я тетке этой блузочку расшивала. Принесла работу, выложила. Тетка меня и спрашивает: «Что ты, Анечка, все только цветы да цветы шьешь?» Вот как тебя сейчас спросила. «А портреты, - говорит, - вышивать можешь?» Я отвечаю: мол, не знаю, не пробовала. А она мне: «А вождя нашего Сталина вышьешь? Мы бы у себя в Доме художника его повесили». А я, дурочка, возьми и брякни: нет, мол, не хочу, сложно это, пусть кто другой вышивает, я лучше что-нибудь красивое сработаю. Тетка странно на меня посмотрела, блузочку забрала, заплатила и поскорее откланялась. А через день пришли за мной… Верочка, подружка милая, донесла. Мол, так и так, портрет вождя и учителя некрасивым назвала, по всему – контра белая и против Сталина замышляет.
Бабка передохнула, пожевала губами.
- Так вот и отсидела я пять лет за контрреволюционную деятельность. Статья пятьдесят восьмая. Ладно, в лагере начальнику одному мое рукоделие приглянулось, он для жены забрал. После того меня с общих работ на кухню перевели… так я ему до конца срока и вышивала. А иначе… не выбраться бы мне оттуда.
Бабка посмотрела на меня темными глазами.
- Я нынче как разговор твой услышала – словно ума решилась. Забыла, какой нынче год, все на свете забыла. Одно на сердце – забрать тебя да бежать скорей из этой мастерской куда глаза глядят. Потому что придут за тобой ночью, опять придут.
- Баб, ты что, - пробормотала я. – Сейчас уже не приходят. Время другое.
- Время, Катенька, всегда одно и то же. И длинные языки всегда умели укорачивать. Ты уж поостерегись, хорошая моя. Не болтай ерунду, где не надо.
- Баб, ты сама ерунду говоришь, - сказала я беспомощно. – Ну, ты что? Ты думаешь, Иваныч на меня доносить побежал бы? Да он же…
- Не Иваныч, а девочка эта, продавщица. Тихая она, да такие вот тихие всегда и пакостят.
- Баб… Ну, ты правда чушь выдумываешь…
Бабуся провела рукой по лицу, словно стирая невидимую паутину.
- Может, и чушь, - вздохнула она. – А может, и нет. Пойдем домой, солнышко мое… Холодно.
И добавила, поднимаясь, словно про себя:
- Старая я…
Ветер стих, выглянуло солнце. Мы шли по раскисшему тротуару, я держала бабусю за руку. Она, маленькая, сморщенная, молчала. Думала о чем-то своем. Вздыхала.
А я думала о том, как бы не забыть в срок забрать готовую работу. За мной не придут - ни сегодня, ни завтра - чтобы обвинить в заговоре против президента. Только прабабке это не объяснишь. Она все равно не сможет за меня не бояться.
14.02.2010.
Тео Кляйнен, студент мехмата, брел по скверу на окраине города темным октябрьским вечером. Тео пил пиво. Настроение было непонятным, пиво горчило, жизнь водила за нос, впереди маячил зачет. Перед зачетом надо выпить.
Тео брел по дорожке и мрачно размышлял, зачем он пошел учиться в этот университет. Впрочем, на вопрос, чего он собственно хочет в жизни, Тео не смог бы ответить точно. Он не любил механику, но любил мотоциклы. Он не любил учиться, но хотел получить приличную работу. Он любил пиво, но не любил тратить деньги. Вот и пойми, чего нужно от жизни человеку девятнадцати лет от роду, если даже любимая девушка сегодня ушла, обозвав его тюфяком.
Тео присел на скамейку и закурил. Светлые кольца дыма закружились в воздухе, голова закружилась тоже. Тео перевел взгляд на грешную землю и какое-то время пристально рассматривал мокрый асфальт со следами бурной собачьей жизнедеятельности, переполненные мусорные урны и пустые пивные бутылки рядом – улов местных бомжей.
Одна из бутылок привлекла его внимание. Темно-зеленая, а не коричневая, как остальные, она почему-то была заткнута деревянной пробкой. Вряд ли кто-то оставил здесь полную. Скорее всего, пиво выпили, а бутылку смеха ради заткнул пробкой кто-то из компании местной молодежи.
Тео вдруг показалось, что внутри бутылки кто-то есть. Маленькая фигурка маячила за стеклом и махала руками, пытаясь привлечь внимание. Тео фыркнул. Вот те раз, допился, люди в бутылках мерещатся. Налетел ветер, и Тео поежился. Домой пора.
Он встал, но вместо того, чтобы идти к остановке троллейбуса, взял бутылку в руки.
Бутылка была запыленная, и Тео протер ладонью мутное стекло.
Фигурка по-прежнему маячила внутри, и Тео поморгал. Маленький человечек в широких шароварах и чалме махал ему руками и строил рожицы.
Тео перехватил бутылку поудобнее.
- Убери пробку, - неслышно отдалось в голове, разбежалось по нервам.
- Вы кто? – обалдело спросил Тео вслух.
- Джинн я, - ответил все тот же неслышный голос.
- К-какой джинн? – так же вслух изумился Тео.
- Ты не ори, - посоветовал голос, - можешь про себя говорить, мысленно. Услышу.
- Вы кто? - послушно подумал Тео. – Какой джинн?
- Арабский, конечно. Не видно, что ли? Пробку вытащи!
- А сюда-то как попал? – удивился Тео.
- До чего непонятливый, - с досадой прокомментировал голос. – Спал я тут, понимаешь?
Оказывается, любимое место для сна у всех арабских джиннов – это бутылки. Особенно использованные – запах пива для джиннов вместо валерьянки. Кто же знал, что какой-то идиот догадается воткнуть в горлышко кусок деревяшки?
- Так вы тот самый джинн? – наконец, поверил Тео. – Который у Аладдина?
- Нет, - ответствовал голос. – Тот был из Верхних. А я – Нижний.
- Как это? Злой?
- При чем тут добрый или злой… ох, уж эти мне человеческие понятия! Ну… если по-вашему, то, наверное, злой, да. Но Зло и Добро суть понятия абстрактные, и в каждом конкретном случае имеют свои предпосылки, рассуждать же в целом можно лишь, имея доказательства…
- Погодите, - обалдело вклинился Тео, - не так быстро…
- Короче, - подвел итог джинн, - пробку достань. И я знаю, чего ты ждешь. Дворца каменного я тебе не обещаю, но желание выполню.
Тео стало смешно. Этот вот плюгавенький – и желание?
- Прямо вот так и исполните?
- Прямо вот так. Говори давай, чего хочешь. Только быстро… и учти: много обещать не могу. У нас тоже свой предел есть.
- И какой он у вас? – полюбопытствовал Тео.
- Если говорить упрощенно, то уровень моей силы равен сорока пяти квадратам из производной… короче, тебе хватит. Чего хочешь?
- Ну…
Тео даже как-то растерялся. А потом захохотал и ляпнул:
- А пусть я буду стихи писать!
- Стихи? – удивился джинн. – Зачем тебе? Ты же, - он, кажется, прищурился – из-за мутного стекла не разглядеть, - ты же будущий механик вроде бы. Зачем тебе стихи?
- А по приколу…
Джинн усмехнулся.
- Ну, если по приколу, тогда ладно. Ты точно уверен, что этого хочешь?
- Точно, точно, - фыркнул Тео.
- Договорились. Открывай бутылку.
Тео стал выкручивать деревяшку. Туго идет. Пыхтя, он сражался с непослушной бутылкой – джинн терпеливо ждал.
Пробка была уже почти выкручена, как вдруг парня словно ударило. Джинн! Елки-палки, это ж сколько он может! Какой он, Тео, дурак, что так дешево выпускает всесильного – ну ладно, почти всесильного - волшебника (пусть даже волшебства не бывает) – из бутылки! Да он же… Квартира, машина, диплом с отличием, дача на море… Вот дурак!
Тео решительно задержал руку. Пробка лишь едва прикрывала горлышко.
- Нет уж, уважаемый джинн. Сначала вы мне сделайте…
Грозный рык родился где-то в недрах земли, пробку вынесло мощным потоком. Бутылка вырвалась из рук обалдевшего Тео и, упав, покатилась по земле. Свинцово-серый вихрь развернулся и величественно повис в воздухе, срывая листву с окрестных деревьев, пригибая к земле траву. Скамейка опрокинулась, Тео свалился на грязный асфальт.
- Халявы захотелось? – ехидно прорычал вихрь. – Думал, на дурака напал? Хотел предел терпения джинна испытать? Будет тебе теперь предел… такой тебе предел будет, парень!
Больше Тео ничего не слышал. В ушах тоненько зазвенело, и все вокруг провалилось в тихую темноту.
Тео очнулся от того, что что-то мягкое и влажное елозит туда-сюда по его лицу. Замигав, студент понял, что лежит на земле, а лицо его и шею вылизывает, скуля, чья-то собака. Тео помотал головой и попытался сесть.
- Очухался, парень? – спросил кто-то рядом.
Темно. Сыро. Холодно. Рядом стоит человек. Собачник. И собака. Именно в такой последовательности Тео осознавал происходящее.
Собачник между тем помог ему подняться и, подобрав с земли кепку, нахлобучил ее на голову Тео.
- Перебрал, что ли, студент?
- Д-да… - пробормотал Тео, оглядываясь. – Джинн… джинн где?
- Улетел твой джинн, завтра вернется, - усмехнулся собачник. – Велел больше не пить. Надо же, другие до зеленых чертиков напиваются, а этот джинна увидел. Что пил-то, парень?
- Я… пиво.
- Надо же столько выхлебать! Пойдем уж, доведу… где живешь-то, бедолага?
Дома Тео содрал с себя мокрую, грязную одежду, рухнул на кровать и проспал до утра. Ему снился толстый зеленый черт в чалме и почему-то с розой. Черт писал стихи большим гусиным пером и смеялся.
Утром Тео рассказал обо всем университете, и группа дружно спросила, где продается такое замечательное пиво, от которого джинны предлагают машины, квартиры, дачи и зачетки с пятерками. Умение писать стихи все дружно отвергли как полностью бесполезное.
Спустя пару дней Тео сидел на паре и по обыкновению рисовал в тетради по высшей математике чертиков и цветочки. Внутри жужжало томительное беспокойство – словно муха поселилась. Рисунок выходил чуть более размашистым и нервным, чем обычно, и Тео не мог понять, что с ним происходит. А потом решительно перевернул чистую страницу, и рука потянулась выводить мелкие, убористые строчки. Строчки эти были рифмованными.
С того дня начались чудеса. Муха, жужжавшая внутри, обрела свое имя и назначение. Она вылезала в самые неподходящие моменты – в трамвае, на лекции, в буфете. Тео приспособился всюду таскать с собой блокнотик и карандаш. Сначала он пытался отбиваться, загонял муху внутрь и пытался не обращать на нее никакого внимания. Муха жужжала сначала в груди, потом переселялась в голову, забивала мозг, звенела в ушах. Слова давили на глаза и на лоб, не давали дышать. Тео ругался матом и лихорадочно писал – из-под карандаша сыпались строчки.
Через месяц Тео пришел в городское Общество Поэтов с толстой пачкой листов, исписанных мелким почерком. Пачку приняли снисходительно, и Тео понял, что ее сейчас же засунут в дальний угол. Однако вечером ему позвонил известный поэт и долго-долго объяснял оробевшему Тео, чем его стихи хуже, чем стихи самого поэта. Под конец поэт пригласил Тео заходить и пообещал публикацию.
Через полгода стихов набралось на хороший сборник, оставалось найти спонсора.
Тео по-прежнему не понимал, как это все получается, но к происходящему привык и стал даже гордиться своим внезапно прорезавшимся талантом. Он решил перевестись на филфак и начал запоем читать классиков.
Спустя год Тео научился отличать хорошие стихи от плохих, уровень настоящего мастера от дилетанта-любителя. Рифмы его обрели четкость и даже некоторое изящество, на заседаниях Общества Поэтов он снисходительно посматривал на новичков. Еще немного – и он станет настоящим поэтом.
Через полтора года Тео понял, что его стихи не тянут на уровень мастера. Профессионал из дилетантов, называл он себя грустно. Он блистал на фоне городского сборища, но сколько их – таких – по всей стране, молодых, подающих надежды, восходящих. Он достиг своего предела – предела крепкого середнячка, не выходящего за пределы самиздата. Мастером ему не стать никогда. Гейне из него не получится, и Гете не станет нервно курить в сторонке.
Между тем муха внутри жужжала и постоянно требовала выхода. Тео давно уже понял, кому обязан своим неожиданным увлечением.
Тео исписал тридцать общих тетрадей, но желающих издать его авторские сборники не находилось. Местные мэтры многозначительно хлопали по плечу и обещали издание в сериях. Дальше обещаний дело не двигалось.
Если бы еще он не понимал, что происходит! Но Тео понимал, и это было самое обидное. Предел. Потолок, выше которого ему не подняться никогда. Его стихи будут средней серенькой массой, которой так много и от которой никогда не заплачет ни один человек. Ну, может быть, один заплачет – льстивый графоман-соперник. Но и только. Тысячу раз он порывался бросить писать – и не мог. Муха внутри жила и умирать не собиралась. И расправляла крылышки в самое неподходящее время – на работе (Тео устроился мастером на автостанцию), на лекциях, в постели с любимой девушкой, доводя Тео до бешенства. Трижды лучше было не уметь делать этого вовсе, чем уметь, но знать, что настоящим мастером слова он никогда не станет.
Он попытался рассказать обо всем знакомому психиатру. Психиатр выслушал его и посоветовал не морочиться чепухой, а выпить – и все пройдет.
Однажды вечером, возвращаясь с любимой девушкой из гостей, Тео проходил мимо сквера, в котором когда-то давно встретил джинна. Весь вечер улыбавшийся, Тео вдруг погрустнел, а на вопрос удивленной девушки мрачно сказал, что болит голова и пусть она идет домой, а он пройдется… виски ломит. Девушка, обидевшись, назвала его эгоистом и ушла, цокая каблучками. Тео свернул на боковую аллею.
Фонарь все так же не горел, и Тео медленно шел по засыпанной опавшей листвой дорожке. У скамеек сиротливо стояли пустые пивные и винные бутылки, переполненные урны покосились. Тео приглядывался к бутылкам из-под пива, но все они были коричневые, совершенно непрозрачные, горлышки пустые, пробок не наблюдалось и в помине. Где искать теперь этого джинна?
Тео остановился, поднял голову. Яркие и крупные, горели в безлунном небе звезды. Октябрь.
- Джинн! – закричал Тео, не заботясь о том, кто и как может его услышать. – Джинн, я прошу! Ну, прости меня! Ну, забери ты свой подарок обратно! Я дурак, урод, кретин! Прошу тебя, отпусти, оставь… я жить не могу! Джинн! Я больше никогда не буду, я не хочу уметь писать, я не могу так!
Небо молчало.
Тео упал на колени на грязную землю.
- Джинн, прости меня! Забери ты свой подарок обратно! Джинн!! Или дай уже сил писать по-настоящему! Прошу тебя!
Кто-то тронул Тео за плечо, он резко обернулся. Молоденький полицейский серьезно смотрел на него:
- Сударь, пройдемте со мной…
Тео погрозил небу кулаком, заплакал и послушно пошел за полицейским.
Говорят, теперь Тео Кляйнен не пьет. Совсем. Даже пиво. Он не любит гулять вечерами, никогда не спорит с женой и часто пишет что-то в большой общей тетради. Начальство и друзья знают о его безобидной привычке и даже немножко гордятся этим – стихи Тео часто печатают в городской газете. Ценители уже перестали называть его молодым и начинающим, иногда даже хвалят. В прошлом году вышел маленький сборничек его стихов. Стихи, говорят, так себе, но на уровне города – неплохо.
Иногда Тео гуляет вечерами. Почему-то всегда в одном и том же сквере на окраине города. Он идет по боковым аллеям и внимательно рассматривает пустые пивные бутылки. Окрестные бомжи привыкли к нему и сами предлагают посмотреть на свою добычу. Тео не отказывается. Он до сих пор хочет найти бутылку, заткнутую куском деревяшки. Он ждет.
18.02.2010.
Сказка о вере
Светало. Густой туман заливал долину до самых крыш; где-то далеко, в деревне пропел петух. Капли недавнего дождя падали с ветвей на мокрые монастырские крыши.
Настоятельница Староружского женского монастыря мать Мария стояла у распахнутого окна в маленькой своей келье и задумчиво смотрела на мокрый двор. Тихо. Еще четверть часа - и в монастыре вступит в свои права еще один день, но пока – тихо. Сонное дыхание словно висит в воздухе – как этот туман, как недавний дождь, как это серое летнее утро.
Негромко хлопнула калитка, по двору медленно прошла сестра Агата. Мать Мария чуть близоруко прищурилась. Идет легко, несмотря на бессонную ночь. Значит, все в порядке, ребенок жив, и роженица тоже. Слава Богу. Одной заботой меньше.
Мать Мария задумчиво наматывала на палец непокрытые, распущенные и еще не прибранные волосы. Через несколько минут чутким ухом уловила в коридоре осторожные шаги и, не дожидаясь стука, сама открыла дверь. Улыбнулась.
- С доброй вестью, Агата?
Сестра Агата – неторопливая, дородная, но, несмотря на полноту, легкая в движениях, перекрестилась - и улыбнулась широко и ласково.
- Мальчик, с Божьей помощью. Едва не отчаялись… вперед ножками шел. Ну да теперь все хорошо.
- Порадовала… Спасибо, хорошая моя.
- Староста, правда, опять кричал много. Не дам, говорит, ни гроша на приблудных всяких. Да я его выгнала… не удержалась, каюсь, руки приложила, - Агата хихикнула.
Мать Мария тоже улыбнулась. Да, Агата при случае и приложить могла – пятерней ли, сковородником или мокрым полотенцем – так, что мало не покажется. Но всегда – за дело. Старосте – мать Мария знала – повезло еще, что легко отделался. Даром, что монастырь ни у деревни, ни у князя ни гроша не попросил ни на приют, ни на лечебницу для бедных, а все равно при каждом удобном случае этот напыщенный индюк не мог удержаться, чтоб не кольнуть… в глаза или заглазно. Ну да Бог ему судья. Небось, свою-то жену рожать привез сюда… на мягких дрожках… едва не в ноги бросился, чтоб не отказали только.
Они и не отказывали. За эти пять лет (а минули – словно пять дней), как была открыта лечебница, сестры-врачевательницы не отказывали в помощи никому. Бедняк ли, богач ли – молитвой, травами, бинтами… чем могли. И, быть может, благодаря монашескому упорству холера, год назад выкосившая полстраны, их зацепила только краем черного крыла, больше страху натерпелись.
- Спасибо, - мать Мария тронула ее за руку. – Иди поешь да ложись отдохни. Всю ночь ведь на ногах…
Как тепло может стать на сердце от радостной вести. Легко улыбаясь, мать Мария потерла глаза. Заплела, наконец, волосы, светло-русой толстой косой уложила их вокруг головы и покрыла клобуком. Привычно и ловко застелила постель. Начинался новый день.
Забот и работы было – как всегда, успевай поворачиваться. День обещал стать жарким. Нужно отправить сестер в лес – пора кровохлебку собирать, старые запасы уже кончаются. В лечебницу не забыть отложить полотна на повязки. В приют заглянуть обязательно. Сестру Милену проведать – как слегла три дня назад, так и не поднимается. Что же, старость… а как не хочется, не хочется, не хочется отпускать, сколько бы ни было лет родному человеку.
Громкий голос прервал привычный поток мыслей. Мать Мария, проходя коридором, окно в котором выходило во двор, улыбнулась невольно. Каждый раз – уже привыкнуть бы пора, а все равно диву даешься: как тощую, низкорослую сестру Евгению наградил Господь таким оглушительным басом? Как из пушки громыхает – на весь двор слыхать.
- Мать Марию не видели, сестры?
- Здесь я, - выглянув в окно, отозвалась настоятельница и, жмурясь от полуденного солнца, все еще улыбаясь, пошутила: - Петухов распугаешь, Евгения. Зачем я тебе понадобилась?
- Да не мне, - еще сильнее громыхнула сестра и махнула рукой. – Гость до тебя, матушка. Велишь проводить?
- Проводи ко мне, - попросила мать Мария. – Сейчас буду.
Дверь ее кельи никогда не запиралась. Поднимаясь по лестнице, мать Мария подумала, что, верно, муж этой девочки-роженицы пришел – благодарить, и поморщилась. А потом укорила себя: если от чистого сердца, то имеешь ли ты право судить?
Он был уже немолод… ее ровесник или чуть старше, подумала мать Мария в первый момент, когда высокий, худой человек обернулся ей, входящей, навстречу. Он не поклонился, как сделал бы это любой деревенский… не муж, выходит? А кто же?
Она почувствовала, как ослабели ноги, и прислонилась к косяку двери. Она его узнала.
- Здравствуй, Марта, - сказал гость негромко. И добавил поспешно: - Не узнаешь?
- Здравствуй, Клаус, - так же негромко и сдержанно ответила она, все еще стоя у двери. - Как же я могу тебя не узнать?
Целую долгую секунду мать Мария смотрела на него, жадно вбирала взглядом: растрепанные, чуть вьющиеся темные волосы – все такие же густые, загорелое, обветренное лицо – постарел, постарел. А глаза такие же, как прежде, яркие, серо-синие… такие родные, такие знакомые глаза.
- Как ты нашел меня? – спросила она еле слышно, сжимая, перебирая пальцами четки.
- Как же я мог тебя не найти…
Мать Мария, наконец, опомнилась. Шагнула внутрь, притворила дверь.
- Как же я рада тебя видеть, Клаус! - улыбка ее была счастливой и открытой, все еще чуточку недоверчивой. Она опустилась на узкий топчан, потянула его за руку. – Садись же! Каким ветром… как ты здесь оказался?
- Попутным, - он засмеялся тоже. – Заработать решили в ваших краях… прослышали, что князь Ружский до искусств охочий, вот и приехали. Нынче ночью за деревней встали, в пяти милях отсюда. Передохнем, чуток огрехи подправим, а к вечеру – в деревню, а завтра и к замку подадимся. А я же помню, что ты здесь… разве я мог тебя не повидать? Марта, милая Марта, до чего ж я рад тебя видеть!
Они сидели, держась за руки, и говорили, перебивая друг друга, почти одновременно.
- Ну, как вы? Как дядюшка Рэй? Рассказывай!
- Да мы все так же, Марта. Нынче здесь, а завтра там. Рэй… умер дядюшка. Пять лет назад. От лихорадки. И Агнесса… в один день ушли.
- Упокой, Господи…, - улыбка слетела с лица матери Марии. – Ну, а остальные?
- Витка ушел… в столицу подался, родню там нашел. Николас женился, представляешь? Клотильда, жена его, у нас теперь хозяйка. Кончита - за Коломбину…
- Кончита? – ахнула мать Мария. – Она же…
- Восемнадцать, Марта. Уже восемнадцать ей. И как играет, видела бы ты! И как поет!
- Сколько же лет мы не виделись? – Она провела рукой по лицу. – Сколько же теперь мне?
Клаус засмеялся.
- Тебе так и останется семнадцать. Ты нисколько не изменилась, Марта.
- Скажешь тоже, - она грустно усмехнулась. – Ну, а ты?
- А что я… - он озорно прищурился. – Жив-здоров, как видишь.
- Поди, женат? – улыбнулась мать Мария.
Клаус покачал головой, молча глядя на нее.
Мать Мария медленно, медленно отвела глаза, опустила голову. Неловкая пауза повисла в воздухе.
- Клаус…
- Марта… скажи, ты еще помнишь нас?
Горло перехватило спазмом.
- Клаус…. Я молюсь за вас каждый день. Я…
Голос ее сорвался.
Они молчали и смотрели друг на друга. И снова все прежнее, несказанное, повисло меж ними и сделало слова – невозможными. Ненужными. Неважными.
А потом в дверь постучали - уверенно и сильно, и от толчка она распахнулась. Старая ключница сестра Феодосия воздвиглась на пороге.
- До твоей милости, матушка… Сестра Милена просит… совсем худо ей. Помирать затеялась.
Мать Мария вскочила, рванулась было к двери, но опомнилась, обернулась. Клаус поспешно поднялся.
- Мне идти пора, матушка.
- Клаус…
- Мы нынче днем в деревне играем. Пришла бы, матушка. Посмотрела бы, - он отводил глаза.
- Постараюсь, Клаус, - голос матери Марии стал ровным и тусклым. – Постараюсь. Спасибо.
* * *
Ветер шумел в кронах деревьев – ровный, сильный. Мать Мария стояла у распахнутого окна и молча смотрела в темноту. Свеча на подоконнике трепетала от сквозняка – вот-вот погаснет. И так же трепетали на ветру клочья, обрывки ее памяти.
Сколько же лет прошло?
Десять? Двенадцать? Пятнадцать?
Господи, Твоя на все воля. Зачем ты послал мне эту встречу, зачем?
Ей было тринадцать, когда маленькая труппа бродячих актеров проезжала мимо родной деревни. Марта Старыльска, тощая, голенастая девчонка, жилистая и сильная не хуже иного мужика… на что, кроме своих рук и ног, надеяться сироте, если родители прошлой зимой померли, а дядька, взявший из милости, куском попрекает? Марта тянула на себе все хозяйство, присматривала за дядькиными малыми, летом работала в поле, а ночами глотала горькие слезы обиды. И улыбалась, смахивая с щек соленые капли, невидяще глядя в темноту. Ей повезет. Повезет. Обязательно.
Наверное, ей бы повезло – так, как сотням ее ровесниц; через год, сказал дядька, выдаст замуж за сына мельника. И нечего нос воротить, не богачка, чтобы выбирать, и так скажи спасибо, что какое-никакое приданое справим. Марта представляла себе прыщавое, красное, как молодая свекла, лицо будущего мельника, и ее начинало тошнить, словно от запаха браги. Сбегу, думала она. Или руки на себя наложу.
На исходе зимы, когда по обочинам дороги пробивалась молодая трава, в их деревню завернуло прежде не виданное чудо – старый фургон, расписанный яркими красками, который тянула тощая, жилистая кобыла. Бродячие актеры… вся деревня сбежалась смотреть представление.
Кувыркался и гнулся, ходил на руках гибкий парнишка в заплатанном трико, веселил народ немудреными шутками клоун с густо замазанными белилами лицом. Потом они растянули сшитый из трех разных кусков занавес – и над краем его поднялись куклы. Люди хохотали и хлопали, не жалея ладоней, а Марта стояла и смотрела, смотрела на них. Уже закончилось представление, уже стала редеть на деревенской площади толпа, а она все стояла, и даже грозный окрик дядьки не заставил ее сдвинуться с места. Парнишка – по виду чуть старше нее самой – заметил, наконец, бедно одетую девочку и подошел к ней. И улыбнулся:
- Хочешь кукол посмотреть?
Этой фразой он взял ее сердце в свои мозолистые, крепкие ладошки – и больше не выпустил. Никогда. Так – весело, открыто, беззаботно – с ней говорила только мать.
Ночью Марта увязала в узелок материну иконку, единственную свою нарядную юбку и деревянную куклу, вырезанную отцом, и выбралась из дома на цыпочках. Актеры еще не уехали; Марта знала, где стоял их фургон – за деревней. Они спали, конечно… Бог весть, как удивился дядюшка Рэй, когда его растолкала плачущая девочка и упала в ноги: возьмите меня с собой!
Утром они были уже далеко от родной деревни.
Дядюшка Рэй, тогда совсем еще нестарый болтун и насмешник, заменил Марте умершего отца. Клаус, старше нее на два года, стал братом. Молчаливая и угрюмая на первый взгляд Агнесса – ну, не матерью, конечно, но старшей сестрой. Рэй и Агнесса не делали разницы между родными близняшками, пятилетними Николасом и Кончитой и приемышами - Клаусом, гордостью и надеждой труппы, и девчонкой-неумехой, негибкой и угрюмой, годной лишь котелок отмывать да зашивать дыры на костюмах. Черствые корки поровну делились на всех, и дорога для всех тянулась одна и та же. Скоро Марте стали родными даже острые уши Рыжки – флегматичной, пожилой лошади, тянущей фургон уже больше десятка лет, даже пестрый полог, даже серое небо на рассвете, просвечивающее сквозь ветхие заплаты.
Впрочем, неумехой она оставалась лишь пару месяцев. Однажды утром Клаус подсмотрел, как девочка пытается повторить сальто, которое сам он освоил всего полгода как. Стоял, стоял за сосной, смотрел – а потом подошел и мягко проговорил:
- Ты не сгибай ноги. Так красивее получится. Вот, смотри…
А потом были репетиции – до боли, до судорог в натруженных мышцах, и слезы по ночам – от злости и бессилия. Это были совсем не те глухие, тупые слезы, которыми плакала она дома. Эти слезы будили упрямство – и надежду. Надежду на то, что и у нее все станет хорошо. Надежду на доброе слово Рэя и одобрительное ворчание Агнессы, на ласковые ладошки Кончиты и смех Николаса. Надежду на улыбку Клауса.
Ей было семнадцать, когда она впервые сыграла Золушку. Ах, как они хороши были в этой сказке – прекрасные влюбленные, наперекор судьбе и злым людям нашедшие друг друга! Женщины утирали глаза, мужчины одобрительно крякали, малыши визжали от восторга. За три месяца, прошедшие с премьеры «Золушки», труппа заработала больше, чем обычно зарабатывала за полгода. Марта расцвела, в одночасье превратившись из худущего подростка в гибкую и стройную девушку. Маленькая дурнушка в залатанной юбке стала гордой королевой. Светло-русые косы ее, если распустить, падали ниже колен, и Клаус любил пропускать сквозь пальцы пушистые пряди. Дядюшка Рэй обещал ей купить гребни, украшенные разноцветными камешками. Такие есть в столице, и весной они обязательно попадут туда.
И никто, кроме, наверное, Агнессы не догадывался, кто стал причиной ее перерождения. Но этот высокий, темноволосый, красивый - и неважно, что одежда в заплатах – юноша с серыми глазами видел в ней, кажется, сестру. Только сестру. И Марта каждую ночь давала себе слово завтра обязательно, обязательно сказать ему все. И не решалась. И только в сказке юный принц, кланяющийся рядом с ней навстречу толпе, принадлежал ей, только ей. Как и она – ему. Навсегда.
Дядюшка Рэй, старый болтун, с гордостью поглядывал на приемного сына и все чаще одобрительно крякал, слыша его шутки. А Агнесса порой утирала глаза – или замахивалась полотенцем, а то и оглядывалась украдкой – не услышал бы кто ненароком. А Клаус смеялся:
- Матушка, шпикам да доносчикам на дороге делать нечего. Не дрожи.
- Бога не боишься, охальник, - вздыхала Агнесса.
- У нас свой Бог - Дорога, - Клаус озорно подбрасывал на ладони серые придорожные камни. – А для Нее смех – не грех, шутка – не тяжба, а слово – не камень.
А потом была ледяная, выстуженная ветрами осень, заставившая их искать счастливой доли подальше от столицы, на юге. И обледеневшая дорога, по которой гулко стучат конские копыта, и крохи тепла, которыми они делились, прижимаясь друг к другу под залатанным пологом. И замерзшая речка рядом с одной из деревень, в которой они хотели просить ночлега, и восьмилетний мальчишка, провалившийся в заметенную снегом полынью, и его отчаянный крик. И Клаус, бросившийся на этот крик… все они понимали, что он просто не смог бы поступить иначе.
На нем обледенела одежда, и пока Агнесса и Марта лихорадочно стаскивали с него стоящую колом рубашку, Клаус только стучал зубами. В доме, куда Рэй на руках отнес закутанного в куртку мальчишку, нашлось и горячее вино, и печь была натоплена жарко. Не помогло. Через день Клаус уже никого не узнавал; горячий, странно беспомощный и тяжелый, он метался по постели и что-то невнятно бормотал. Худые его пальцы сжимали руку Марты.
Как странно, думала тогда Марта, ребенок – и ничего. А взрослый, сильный парень, мужик - слег… «на все воля Господня», - крестясь, шептала хозяйка.
Деревня была большая, зажиточная. Актеры, не своей волей застрявшие в ней, в тот же день пошли искать работу. Марта подрядилась стирать жене старосты. Агнесса шила, нянчила детей и мыла полы, Рэй – неплохой шорник – тоже нашел себе дело. Все бы хорошо, но Клаус, Клаус… Старая бабка, признанная на три деревни травница и знахарка, честно сказала на пятый день Рэю:
- Что могла, сынок, сделала. Дальше – как Бог даст.
Недалеко от деревни стоял монастырь. Каждое утро звон колоколов будил в душе Марты смутную надежду – на то, что все обойдется, что все будет хорошо, и беда обойдет стороной. Но, возвращаясь со двора в дом, она смотрела в мутные от жара глаза Клауса, слышала его еле различимый шепот, и душа ее падала в ледяной омут отчаяния. Ночами Марта молилась, сжимая крестик, висящий на шее на ветхом шнурке. Она уже очень, очень давно не молилась… у них свой Бог теперь, говорил Клаус. Не за то ли наказал его Всевышний?
Однажды утром Марта вышла из дому раньше обычного. Она почти не спала, дежуря у постели больного. Сегодня ему было совсем плохо, он перестал метаться и лежал, дыша едва слышно. Лицо его наливалось мертвенной белизной. Бабка-знахарка сказала, что сегодня, наверное, будет кризис.
Марта бежала по замерзшей дороге, спотыкаясь, пряча щеки в рваный платок. Улица такая длинная, идти в другой конец деревни, а ветер дул в лицо. Тучи неожиданно разошлись, подмораживало.
Звон колоколов разнесся в холодном воздухе неожиданно чисто и ясно. Марта остановилась, подняла голову. Золотые купола возвышались над крышами домов величественно и невозмутимо.
Что толкнуло ее остановиться, повернуться лицом к церкви, поднять голову? Она долго-долго стояла, глядя на сияние креста в необыкновенно синем небе, вдыхала всей грудью запах свежего хлеба из дома напротив. Теребила пальцами бахрому платка и не плакала. А потом сказала – тихо и очень спокойно:
- Господи. Господи, прошу Тебя: дай ему выжить. Не забирай, пощади, Господи. Мы виноваты, знаю. И если… я уйду в монастырь. Я монахиней стану, все грехи отмолю за себя и за него… прошу Тебя… обещаю тебе, Господи! Пощади.
Несмело, негнущимися пальцами перекрестилась – впервые за несколько лет. И торопливо пошла, побежала прочь, скользя на обледеневших комьях грязи.
Поздно вечером, вернувшись домой, Марта на негнущихся ногах поднялась на крыльцо и остановилась перед дверью. Ей было страшно. Но изнутри донесся негромкий разговор – а потом слабый смех. Слабый, едва различимый, но – смех. Задыхаясь, Марта рванула на себя дверь, миновала сени, вбежала в жарко натопленную чистую горницу. И первое, что увидела, были глаза Клауса. Огромные, обведенные кругами, запавшие, но – живые, живые, живые. И, споткнувшись на пороге, она успела еще подумать – где-то глубоко внутри, смиренно и просто: «Спасибо Тебе, Господи. Я обещала. Я выполню.»
… Если маленькая труппа и удивилась неожиданному решению своей танцовщицы, то, во всяком случае, никто не показал этого удивления. Они как-то привыкли считать, что каждый из них знает, что делает. Только Клаус… но даже и он не стал отговаривать Марту, когда она сказала, что покидает их. Только вечером, накануне ее ухода, оставшись наедине, взял ее ладони в свои и тихо спросил:
- Ты уверена?
Марта не отвела взгляда. Ответила спокойно и просто:
- Да…
Клаус наклонился и поцеловал маленькие, мозолистые ее руки. И попросил негромко:
- Вспоминай нас, ладно?
Как будто она могла забыть! Как будто хоть на минуту она могла забыть о них. Даже в тот единственный миг, когда торжественное пение вознеслось под своды церкви, и гулкое эхо отразило его и вернуло к узорчатым окнам, даже в тот миг в тяжеловесных и суровых церковных песнопениях послышались ей слова нехитрой дорожной песенки. А лик Спасителя на потемневшей от времени иконе вдруг улыбнулся – светло, озорно и лукаво, как улыбался ей порой Клаус.
И Марта – монахиня Мария – улыбнулась ему в ответ.
Тик да так, а проще – скрип да скрап, скрипят колеса, пылят по дороге. Это у них - по дороге. А у нее теперь – посты да молитвы, звонница да трапезная, и хлебы в печь сажать, и грядки полоть, и в радость работа, потому что – Господу угодно. И Марта – сестра Мария – любую работу выполняла, точно пела, и маленькие ноги в суровых башмаках носили ее, танцовщицу, по одному и тому же кругу. Это и был ее танец теперь – танец во славу Господа.
Жалела ли Марта о том, что сделала? Она считала, что нет. Ей дана была счастливая способность – видеть светлое в будущем и не сожалеть о прошлом. А впрочем, иные и не выживали – у них, актеров. Она дала слово – и выполняет его. И Господь дал ей слово – и тоже выполнил. Так о чем же еще сожалеть?
Каждый вечер Марта молилась – за них за всех. За тех, кого считала единственной своей семьей. За тех, кого любила. И любовь эта не была тайной от Него. Но Он все понимал. Иногда пальцы Марии натыкались на спрятанную под тюфяком искусственную розу – старую, с облетевшей позолотой, единственное, оставшееся ей от прошлой жизни. И горькая улыбка на миг трогала ее губы.
Ложилась на землю осень, летели листья, иней покрывал деревья. Во здравие, во исцеление, и часто, очень часто – за упокой. И снова бинты и молитвы, и горящие губы… и порой Мария вздрагивала, когда в запавших, чужих, совсем незнакомых лицах виделось ей то лицо, родное, бесконечно любимое и такое далекое. И, вернувшись из лечебницы, сестра Мария молилась. Снова и снова. А Господь вздыхал, глядя на нее с потемневшего оклада. Он все понимал.
* * *
Сразу за деревней начинался лес. Негустой, но заблудиться – хватит. Он тянулся на многие мили, огибал монастырь и смыкал собой горизонт. В лесу, говорят, разбойники когда-то водились, но теперь – слава нынешнему князю – их уже лет тридцать как не видать.
Нынче ночью в лесу водились бродяги. Именно так и никак иначе – с оттенком презрения или жалости – называли в деревне попрошаек, христарадников, цыган, убогих, а еще – бродячих актеров. Холмищи - деревня большая, зажиточная, а потому как потопаешь, так и полопаешь. Нет, конечно, оно весело бывает – песенки послушать, но работа прежде всего. В Холмищах деньги в старую шляпу кидали не слишком охотно, и нужно было ой как постараться, чтобы на суровых, обветренных лицах возникли улыбки. Эти зрители были суровы и не прощали неправды.
Труппа остановилась на ночлег, не доезжая пяти миль до Холмищ, в лесу, на уютной полянке. Переночевать да передохнуть, здесь, по крайней мере, никто чужой не потревожит. А еще – репетиция. В деревне сказку приняли – на удивление хорошо. Но завтра – в Руж, к князю. А пьеса шероховата еще, а нужно, чтоб без сучка да задоринки.
Они увлеклись, как всегда бывало, если сказка получалась. Клаус с гордой улыбкой наблюдал, как из хаоса слов, жестов, звуков получилась – жизнь. Они покажут ее завтра князю, и будь он неладен, если князь не оценит их труда. Уж сколько раз Клаус смотрел; да он сочинял ее сам, а все равно – скулы сводило от смеха, когда Арлекин в очередной раз удирал от мельничихи, на ходу теряя колпак.
И незнакомый женский смех скользнул только по краю сознания; но заливистый лай Доброго и испуганный вскрик Коломбины заставили очнуться, и Клаус обернулся.
И замер.
Она стояла под большой сосной и смеялась – так, как когда-то давно, как умела только она одна. Босые ноги в грязи – видно, шла сюда босиком от самого монастыря. Серое, неприметное платье, черный монашеский платок сполз с головы… и косы свалились на плечи, и вздрагивает от смеха маленький рот.
Клаус уронил колпак. Медленно подошел к ней – близко-близко.
- Ты пришла? – спросил он очень тихо.
Молчали, стоя в паре шагов, изумленные актеры. Молчала и Марта. А потом качнула головой:
- Ненадолго…
И улыбнулась, качнув узелком:
- Я принесла вам хлеба…
Марте понравилась сказка. Она смеялась от души, вытирая выступившие от смеха слезы. Потом они подбросили дров в костер, сварили похлебку. Распотрошили узелок Марты, с наслаждением вдыхая запах свежего, недавно испеченного хлеба. Марта улыбнулась: в монастыре пекут вкусный хлеб. Еще в узелке обнаружились свежие огурцы, кусок окорока и несколько луковиц. Клотильда раздала всем ложки; Марте не хватило, и Клаус, поколебавшись, протянул ей свою.
Она уже забыла, оказывается, как это бывает. Как пахнет пылью от дороги, как болят босые ноги, когда наколешь их сосновыми иглами, как вкусна горячая похлебка, даже если постная. Как гудят натруженные руки и ноги, Марта знала слишком хорошо. А вот как поет душа от любимой работы – забыла.
- Завтра утречком тронемся, - басовито сказала Клотильда. – До города недалеко. А ты, - по-свойски обратилась она к Марте, - приходи тоже?
Марта чуть качнула головой.
- Как получится. У нас устав строгий, мне отлучиться… не с руки будет.
Клотильда искоса взглянула на нее. Молоденький Пьеро хотел было что-то сказать – но промолчал.
И все. И больше о том, кто она, - ни слова.
Уставшие актеры рано засобирались спать. Едва успело почернеть небо, едва донесся – почти неразличимый отсюда – крик деревенских петухов, у костра остались только двое – Клаус и Марта. Они смотрели в огонь и молчали. Трещали дрова в костре, из-за полога слышен был храп толстой Клотильды.
Потом Клаус отвел взгляд от оранжевых искр. Протянул руку через костер – и коснулся пальцев Марты.
- Что? – спросила она, улыбаясь.
- Ничего, - покачал головой Клаус. А помолчав, добавил: – Ты рядом, и я в это не верю.
- Я сама не верю, - вздохнула Марта. И призналась: – Вот сижу и думаю: зачем пришла?
- Ты… хорошо, что пришла, - вскинулся Клаус.
Но Марта грустно усмехнулась.
Костер прогорал. Похолодало.
- Мне пора, наверное, - неуверенно проговорила Марта. – До монастыря не близко.
- Подожди еще чуть-чуть, - попросил Клаус. – А потом я провожу тебя.
Он поднял прутик, поворошил угли, подкинул в огонь большое полено.
- Марта… Скажи, Марта… Ты счастлива?
- Да, - подумав, ответила Марта и светло улыбнулась. И видно было – не врала. – Да, Клаус. Я знаю, что нужна там. Там… я дала обещание и выполняю его.
- Обещание… - Клаус покрутил прутик. – Марта, зачем? Зачем? Разве Богу нужна такая жертва? Ведь ты нужна была здесь. Нам. Я же видел, как ты танцуешь… ты жила – в танце, ты… как рыба в воде. Зачем, Марта?
Она протянула руку и погладила его по волосам – как ребенка. Как ему объяснить? Как рассказать о тысячах ночей, когда она задавала себе тот же вопрос – и понимала, что иначе поступить не могла… это было правильное, единственно правильное решение. Она просто выполняла свою часть обещания.
- Вернись к нам? – полушепотом попросил Клаус. – Пожалуйста…
Марта молча покачала головой.
- Как же я могу, - полушепотом. – Ведь я сделала свой выбор.
- Марта… вернись! Я знаю, что не имею права просить тебя об этом. Но…
Она опять покачала головой.
Текли минуты. Луна всходила над лесом. Тишина заливала поляну. Они смотрели друг на друга – и молчали.
- Мне пора, Клаус, - наконец, нарушила молчание женщина. – Спасибо тебе… я как в детство вернулась. Но мне пора…
Она поднялась, аккуратно отряхнула подол платья.
- Я провожу тебя…
- Тогда пойдем через лес – там есть тропинка, а напрямик будет быстрее.
Ночь была светлой – до полнолуния оставалось два дня. Марта шла по чернеющей меж деревьев тропинке легко и быстро. Юбка ее едва слышно шелестела, словно трава под ветром. Потом она поежилась – свежо, сыро. Закуталась в платок. Клаус, шедший сзади, снял и набросил ей на плечи свою куртку.
Женщина обернулась к нему. Темные глаза ее блеснули.
Она не смотрела под ноги и не заметила выступающий древесный корень. Споткнулась, едва не упав, тихонько охнула.
Клаус рванулся вперед и подхватил ее, не дав упасть. И остановился. Замер.
Пальцы его лежали на плечах Марты. Медленно, осторожно Клаус развернул ее к себе. Они стояли теперь так близко, что каждый слышал стук сердца другого, и смешивались, казались очень громкими в тишине, их дыхания.
- Марта… - прошептал Клаус. Тепло женского тела туманило голову.
Она что-то прошептала и попыталась высвободиться. Но Клаус провел ладонью по ее щеке, губам, шее…
- Марта…
… Луна сияла, словно с ума сошла. Таким ослепительно-белым казалось в этом сиянии ее тело, такими темными – губы и глаза. Он шептал что-то невнятное, а она прерывисто вздохнула – и стала покорной и ласковой, а потом - жадной и нетерпеливой. Невнятный шепот в тишине и шорох ткани смолкли, и все в лесу замерло. Такая мягкая, такая высокая трава… такая же мягкая, как ее руки…
- Клаус… Господи, Клаус!
- Любимая моя… Марта, я люблю тебя. И всегда любил.
- Клаус… Грех-то какой, Боже!
- Марта… Грех – то, что мы столько лет были не вместе. А счастье разве может быть грехом? Любимая моя… Ведь Он создал нас для счастья.
- Я не знала, что это так больно. И так сладко… Боже мой, Боже, прости мне!
- Я не отдам тебя больше никому. Даже Ему, - вырвалось у Клауса. – Он поймет. И простит. Ты должна жить, Марта… у нас будет сын – это самый лучший подарок будет… и Ему, и нам.
А потом луна отвернулась, прячась в облака, чтобы не мешать этим двоим. И долго-долго не показывалась на небе – до самого розового, счастливого, скорого рассвета.
Марта лежала, вытянувшись, на траве и смотрела в небо. Высокое, серо-прозрачное, оно потихоньку наливалось яркой синевой. Потом повернулась на бок и, приподнявшись на локте, посмотрела на спящего Клауса.
Я люблю тебя, подумала она. Больше всего на свете. Всегда люблю и любила. Больше жизни. И эта любовь больше той, другой любви, в которой я поклялась много лет назад. И та, другая, кажется мне теперь постылой.
Может ли стать постылой любовь? Оказывается, может. И как мне жить теперь с этим знанием?
Она тихонько коснулась кончиками пальцев лица лежащего перед ней сильного мужчины. Он может закрыть ее собой от ветра и холода, от зла и летящих в них камней. От людской обиды и несправедливости. Но не закроет от гнева Господня. Потому что сегодня она нарушила свою клятву. И она должна уйти. Сейчас. Сию минуту. Пусть кара падет на ее голову, только на нее, на нее одну, не тронет его, он не виноват, не виноват…
Плача без слез, Марта торопливо оделась и, спотыкаясь, побежала по колкой, росистой траве. Босые ноги заледенели, и такими же ледяными пальцами она сжимала концы платка.
А потом она потеряла дорогу, потому что предрассветный туман поднялся от земли и окутал мир плотной пеленой. И Марта остановилась. Она сбилась с пути и больше никогда не найдет дорогу к дому. К тому дому, где ее Любят и Ждут. Дрожа от озноба и отчаяния, стояла она и смотрела в небо. А небо молчало и было сокрыто пеленой.
- Боже, - сказала она вслух. И поразилась, каким тусклым стал ее голос. И опустила голову, потому что это, оказывается, была расплата. Она навсегда останется в этом тумане. Она никогда не…
Сквозь туман пробился узкий, прямой, как игла, блестящий луч. Один. Марта зажмурилась и опустила голову. Он ударит ее. Он покарает.
Но луч задрожал – и пушистым платком накрыл ее плечи. И чей-то голос… нет, Голос прозвучал в тишине:
- Дуреха, - ласково проговорил Голос, и Марта поняла, что это голос ее матери. – Разве грехом может быть счастье?
Марта задрожала и всхлипнула. Открыла глаза.
Белая, прямая, как этот луч, широкая дорога лежала перед ней. Что-то мерцало на другом ее конце… Роза, поблекшая, с осыпавшейся позолотой, бумажная роза, лежавшая все эти годы у изголовья, невесть как очутилась в ее руках.
- Ты знаешь, куда тебе нужно, - добавил Голос. – Так иди же.
И – все исчезло.
Клочья тумана стремительно таяли под первыми, рассветными лучами солнца. Весело кричали птицы, и вторили им колокола близкого уже монастыря. Марта стояла на тропинке, кутаясь в платок. В теплых пальцах ее был зажат полевой цветок. В этот миг пришло ясное, как вода в ручье, понимание. Господь любит ее. И всегда любил. И она может ответить ему тем же.
Сестра Агата едва не лишилась чувств от изумления, когда в растрепанной, босоногой бродяжке с блестящими глазами и пунцовым румянцем узнала всегда сдержанную и спокойную настоятельницу. Вскрикнула и выронила ворох полотна, которое несла для приюта. А мать Мария, даже не заметив, что едва не сбила сестру с ног, вихрем пронеслась мимо и исчезла за поворотом, в коридоре, ведущем в молельню.
Когда встревоженные, изумленные, ошарашенные сестры осмелились приоткрыть дверь, они зажмурились от ярких солнечных лучей, бивших в окна. В их перекрещивающемся свете они увидели мать Марию…
Она не молилась. Она танцевала.
Марта танцевала свой первый танец, первый, тот, что сделал ее из дурнушки принцессой, танец Золушки. Она помнила его всю жизнь, каждое движение, она ни на минуту его, оказывается, не забывала. Летели руки, летели растрепавшиеся светло-русые косы, маленькие ноги почти не касались пола. Спаситель смотрел на нее большими скорбными глазами, и в глазах этих не было упрека – только понимание. К Его ногам сейчас мать Мария – актерка Марта - положила единственное, что имела. Свой Дар. Свою Любовь. Свою благодарность. Большего она не смогла бы отдать – даже в молитве.
И когда ошеломленные сестры хотели было ворваться в комнату, чтобы – схватить, вязать, творить молитву, поить отварами, ведь сошла с ума, да что же это, - они почему-то не смогли этого сделать. А когда тонкая фигурка остановилась в финальном па, а потом беззвучно осела на холодные плиты пола, сестрам почудилось – конечно, почудилось, ведь так не бывает! – что Богородица протянула руку и Своим платком вытерла пот со лба женщины.
Где-то ударил одинокий колокол, чистый звон пронизал мир – и замер. Солнечные лучи окутали лежащую на полу фигуру ярким, светлым сиянием.
* * *
… Флейта спела последнее «фа» и смолкла. Усталые актеры переглянулись, сделали шаг к зрителям – и разом поклонились, взявшись за руки.
Публика взорвалась криками. На сцену летели медные монеты и простые полевые цветы, по рукам шла чья-то шляпа. Гул, свистки одобрения, хлопки натруженных ладоней, и кто-то кашлял, а женщины утирали глаза передниками.
Стоящий в толпе монах негодующе крестился. Потом сплюнул – тьфу, охальники! – и выбрался из толпы. Лысину его припекало летнее солнце. Коломбина заметила – и рассмеялась, толкнула локтем Арлекина и что-то сказала. Темноволосый, веселый Арлекин помахал монаху рукой.
Светлое тепло июля царило в воздухе. В высоком, ярко-синем небе не было ни облачка.
Впрочем, нет – одно облачко парило-таки в невозможной вышине. На нем, невидимый, сидел бородатый старик в белой рубахе. Он смотрел вниз и улыбался. Все было во славу Его. Он все понимал.
7-9.04.2010.
В ноябре светает поздно. Стылый рассвет в ноябре прокрадывается в город незаметно, словно боится показаться на глаза людям. Антон Сумароков не любил ноябрь. Этот месяц обычно бывал для него неудачным.
Сумароков проснулся еще затемно. Долго лежал, слушая, как оживает огромный дом, как одна за другой хлопают двери квартир соседей. Потом хлопнула и его дверь – Люба ушла в аптеку. Она всегда ходила пораньше, чтобы успеть до работы отстоять очередь и отметить рецепт у провизора. По вечерам народу бывало больше, и тогда Люба не успевала забежать в магазин за продуктами. Сумароков не решался признаться себе, с каким нетерпением он ждет звука ее легких шагов в подъезде. Он ждал ее возвращения. Он ждал того, что она должна принести ему.
Чернота за окнами постепенно серела. Дом затих – все, кому нужно было на работу, уже ушли. Сумароков лежал, прислушиваясь, и думал, почему Люба так задерживается. Она ведь может опоздать на работу. Он рассматривал геометрический узор на обоях и вспоминал, как ранней весной они с Любой возвращались с работы уже в темноте, и в сквере под окнами мимо них с хохотом промчалась стайка полупьяных подростков, почти детей. Люба сильно испугалась тогда. Что, если и сейчас с ней что-то случилось?
Уже совсем рассвело, уже по стенам пополз светло-розовый луч, когда щелкнул ключ в замке. Сумароков приподнялся на локте и позвал жену. Милый певучий голос ответил ему из прихожей.
- Ты знаешь, Антошка, там такая очередь. Говорят, перебои с поставками. Народу… давка… ужас! Со вчерашнего дня, говорят, не выдают. Я еле-еле достояла.
- Давай сюда! – нетерпеливо и грубо потребовал Сумароков, радуясь, что с женой все в порядке и одновременно злясь на нее за такую задержку.
- Так нету же, Антошка, - голос Любы звенел уже в кухне. – Говорят, только вечером привезут. Я после работы забегу, ага? Ой, поесть уже не успею…
Жена появилась в комнате.
- Милый, я ухожу, - виновато сказала она. – Ты уж как-нибудь сам, ладно? А то ведь опоздаю.
Она склонилась над Сумароковым и поцеловала его. Свежий запах близкой зимы коснулся Сумарокова ее губами.
Снова хлопнула дверь. Все случилось так быстро и внезапно, что несколько минут Сумароков просто лежал, ошеломленный, не в силах осознать, что случилось. Потом осторожно приподнялся, морщась от боли, дотянулся до тумбочки рядом с диваном. Аптечный пузырек темного стекла с полуоблупленной этикеткой был высосан им до капли еще вчера. Сумароков несколько секунд вертел его в пальцах. До вечера. Нужно дожить до вечера. Солнечный луч на обоях погас. Сумароков с силой сжал пузырек – и, размахнувшись, пустил его через всю комнату в стену. Пузырек раскатился по полу грудой осколков. На самом большом осколке поблескивал остаток надписи: «Микстура Надежина. Отпуск по рецепту врача….»
* * *
«Когда Господь раздавал людям чувства, он забыл про надежду, - шутили остряки. – И тогда люди научились выпускать ее сами». Поговорка эта вошла в школьный учебник литературы еще задолго до рождения Сумарокова.
Никто не мог сказать точно, почему и когда так случилось. Но уже несколько поколений, появившиеся на свет после Последней войны и Большой Зимы, рождались не такими, как те, прежние. У медиков появился термин «без-надежное поколение», и означал он совершенно не то, что эти дети не выживут. Они выживали. И прекрасно приспосабливались в изменившемся, наполовину опустевшем мире после катастрофы. Они были почти прежними, за одним маленьким исключением: они не знали, что такое надежда. Такой вот каприз мутации.
Казалось бы, какая печаль? До чувств ли, до эмоций ли – если нужно просто выжить. Но со времени Большой Зимы минуло больше сотни лет, небо над планетой снова стало ясным, на месте сгоревших городов выросли новые, и жизнь стала почти такой, как прежде. Почти. Люди любили, радовались и горевали, смеялись и рожали детей. Но маленькая капелька в цветном потоке чувств, зеленая капелька, которая прежде называлась надеждой, теперь стала сухой строчкой учебников истории и довоенной литературы. Впрочем, жить это ничуть не мешало. Две руки, две ноги… право же, человечество заплатило довольно скромную цену за свои ошибки.
Пятьдесят лет назад, еще до рождения Сумарокова, скромный ученый Надежин изобрел и передал в производство очень сложное в изготовлении лекарство, которое принесло ему мировую славу. Лекарство получило имя своего создателя, стало называться микстурой Надежина и сначала стоило бешеных денег. Потом, впрочем, тоже. «Надежу» - так в просторечии называли лекарство – выдавали по строгому учету: летчикам, морякам, альпинистам. И тяжело больным. Микстура не лечила, не снимала боль. Она всего лишь давала надежду. Такое вот старое, давно забытое чувство…
* * *
День тянулся невыносимо долго. Сумароков, пытаясь отвлечься, долго щелкал пультом, перебирая телеканалы. Потом включил радио. Выключил. Повертел в руках трубку телефона. Звонить ему было некому, а сам он ни с кем разговаривать не хотел. Часы над сервантом показывали полдень. Еще шесть часов.
Полгода назад Сумароков попал в автоаварию. Четыре месяца провалялся в больнице, потом его выписали домой, потому что мест в отделении не хватало. Будущее врачи рисовали оптимистичное, но довольно туманное. В настоящем же осталась инвалидная коляска, жизнь затворника в четырех стенах, потому что Люба не могла каждый день выволакивать с десятого этажа и 90-килограммового мужа, и коляску, и постепенно копящееся тупое, сводящее с ума бешенство. Бешенство – и отчаяние, приглушить которое ненадолго помогала «Надежа».
Конечно, Сумароков – не летчик, не депутат и даже не бизнесмен – вряд ли получил бы рецепт, да еще и на полгода с правом продления. Не такой уж тяжелой, в самом деле, была признана его болезнь; ну, а что инвалидность дали – так и на инвалидности люди живут. Помог шурин. По каким-то хитрым каналам он сумел выбить для переломанного родственника бесплатный рецепт (Сумарокову и Любе пришлось отдать все, накопленное на квартиру и распрощаться с мечтой о двухкомнатной) и обещал, что через полгода рецепт помогут продлить. Полгода истекали только в январе, и Люба сказала, что там видно будет – вдруг муж все-таки встанет на ноги? Врачи ведь надеются…
Теперь эта бутылочка из темного стекла казалась Сумарокову единственным, что привязывало его к жизни.
В одни руки выдавали одну дозу. Доза была рассчитана на неделю. Первые два дня после очередного глотка Сумароков был счастлив. Жизнь возвращалась в маленькую квартирку на десятом этаже. Вечерами он расспрашивал жену о делах на работе, улыбался и гладил ее руку, когда она помогала ему умыться. Ночами, прижавшись друг к другу, Люба и Сумароков мечтали, что скоро это все кончится, Антон поднимется на ноги, и летом они – обязательно-обязательно! – поедут в гости к тетке в Москву и там снова пойдут в Большой театр. Люба засыпала на плече Сумарокова, а он тихо дышал в ее пушистые волосы и был счастлив каким-то странным, ночным, недолговечным счастьем.
Потом эйфория спадала. Все входило в обычную колею, и еще пару дней Люба и Сумароков жили обычной, ставшей для них привычной жизнью сиделки и лежачего больного. Сумароков читал, по вечерам терпеливо занимался гимнастикой – сложной системой из десятка упражнений, показанных ему на прощание усталым хирургом. Люба возилась в кухне, изредка они перекликались.
«Надежу» выдавали по вторникам. К вечеру воскресенья Сумароков становился хмурым, все чаще огрызался на мягкие замечания жены, мрачно щелкал каналами и нетерпеливо накручивал на палец край простыни. Понедельник бывал для него самым тяжелым днем. Невесть почему ныли парализованные ноги, чесались руки, пересыхало во рту. Малейший звук делался нестерпимо громким, шаги на лестнице резали уши, а едва слышные голоса соседей за стеной грохотали барабанным громом. Вечером Сумароков придирался к жене, язвительными замечаниями доводя ее до слез, а потом мучился от раскаяния и долго просил прощения. «Ты же понимаешь», - говорил он. Люба вздыхала – и понимала.
Во вторник утром она вскакивала в пять утра, чтобы успеть в аптеку до работы. «Надежу» выдавали только в центре, и дорога туда занимала почти час. Зато вечером у них наступал праздник.
Наступил бы, мрачно думал Сумароков. Перебои у них, видите ли, с поставками.
Вечером Люба снова поехала в центр – и вернулась, удрученная, промокшая и уставшая. Перебои с поставками, повторила она. Теперь только в субботу. Сумароков отодвинул от себя тарелку с ужином и отвернулся к стене.
Во вторник утром он не ответил на ее обычный поцелуй, которым она прощалась с ним, и притворился спящим. Люба постояла и, вздохнув, вышла.
В среду Сумароков не стал делать гимнастику. Все книги в доме были прочитаны и вызывали раздражение. Внутри у него колыхалась вязкая, черная вода. Что это было – отчаяние? Тоска? Он предпочитал не думать.
В четверг вечером Сумароков швырнул жене в лицо тарелку и назвал ее косорукой. Люба заплакала и ушла из комнаты. В Сумарокове шевельнулось было раскаяние – но он выругался и закурил прямо в постели, чего раньше никогда не делал.
В субботу по местному телевидению прошел сюжет о трудностях с поставками лекарств в город. Журналисты в один голос твердили о небывалом взлете цен и призывали население набраться терпения. Люба снова вернулась домой с пустыми руками.
Воскресенье Сумароков провел, отвернувшись к стене. Узор на обоях был изучен им до последней трещинки за эти месяцы, и нового не обещал. Люба порой тихонько выходила на балкон – плакать. Утром муж выдал ей порцию грязной брани. Люба все понимала. Но ей было очень тяжело.
Лекарства не было. Ни в этот понедельник, ни в среду, ни в пятницу. Возмущенные родственники лежачих больных осаждали аптеки, кабинет мэра и горздрав. Там разводили руками и уговаривали потерпеть.
- Я боюсь, - шептала Люба, стоя на балконе и глядя в серое ноябрьское небо. – Господи, я боюсь за него. Господи, помоги!
Небо молчало. В самом деле, как могло оно помочь? Ведь не родит же оно, в самом деле, эту «Микстуру Надежина». А других вариантов не было.
Прошло полторы недели. Люба исправно ходила отмечаться в очередь, расписывалась в каких-то списках. Ее уверяли, что она получит «Надежу» одной из первых, и обещали позвонить. Засыпая, Люба клала рядом телефон. Уходя на работу, стала тщательнее закрывать входную и балконную дверь и отключала газ. Она улыбалась, но улыбка ее казалась приклеенной на похудевшем лице.
Сумароков не верил в Бога, поэтому молитвы считал делом зряшным и бессмысленным. Ночью он лежал без сна и просто смотрел в темноту. Люба тихо дышала рядом, а он лежал и думал, что без толку мучает ее и себя. Ее – в первую очередь. В нем просыпалось раскаяние и любовь к жене, и он, повернув голову, тихо целовал ее пушистые волосы. Но что придумать и как помочь – не знал.
Однажды ночью он, как обычно, лежал и молчал. Уже наступил декабрь, но снега еще не было, и чернота за окном казалась кромешной. Такая же кромешная чернота была внутри. Калека. Калека. Урод.
Сумароков покосился на спящую жену и, пыхтя, стал переваливаться с дивана на коляску, стоявшую рядом. Люба, умотавшись, спала так крепко, что не слышала шума. Кое-как он перевалил отяжелевшее тело и отдышался. Крутнул колеса, подкатился к окну. Тихонько отодвинул занавеску и посмотрел вниз.
Если бы он мог в коляске переехать через порог на балкон… руки у него сильные, и дверь, а потом окно открыть – не та проблема. Если бы он мог подтянуть себя, чтобы перевалиться через подоконник, он бы, конечно, давно решил эту проблему. Но он не мог. Крюка в потолке и уж тем более веревки у него не было. А все лекарства в домашней аптечке Люба упрятала высоко в шкаф, чтобы он не смог до них дотянуться.
Сумароков смотрел вниз. Город мерцал полночными огнями, по проспекту катили машины. Год назад они с Любой вот так же ехали по ночным улицам и смеялись. Сумароков молчал. Черная вода внутри дошла до края. Он ударил кулаком по раме окна, потом еще, еще и еще. Пришла боль, но он плевал на нее. Он плюнул бы на жизнь – если бы мог.
Потом он поднял голову. Ночное небо было черным, как вода внутри. И молчало.
Сумароков дернул шпингалет и распахнул оконную створку. Сквозняк рванул на нем майку. Земля терялась далеко внизу, и так же далеко был город. Черное, совершенно черное небо распахнулось и обняло его – всего, от саднящих, разбитых пальцев рук до бесчувственных пальцев ног. Сумароков вздохнул полной грудью. Только один шаг…
Маленькая звезда, невозможно далекая, невозможно высокая, подмигнула ему. И Сумароков вдруг увидел, что чернота неба – не сплошная. В ней есть проблески. Они серебряные, как звезды. Они резкие, как ветер. Они холодные, как снег. Они живые, как жизнь. И в этих проблесках, где-то очень высоко, парила в небе звезда чуть поярче и покрупнее остальных. Она была не серебряная, а зеленая. Сумароков вспомнил школьные уроки астрономии. Звезда называлась Надежда.
Он попытался закричать – горло свело судорогой. А потом заплакал. Сумароков не плакал уже много лет – с тех пор, как у Любы случился выкидыш. Он вытирал мокрое лицо занавеской и плакал – беззвучно, сдавленно ругаясь самыми черными проклятиями, и колотил кулаками по окну.
Зазвенело выбитое стекло. Вскочила и закричала сзади Люба. А он все плакал, плакал и никак не мог остановиться. Люба металась вокруг с какими-то каплями, но он отталкивал ложку и плакал. А потом вдруг уснул – прямо вот так, в коляске, неожиданно и очень крепко. Люба еле перетащила его на диван.
Утром Сумароков проснулся поздно. Люба ушла на работу, не став будить его. На ковре возле дивана валялась ложка, стояла кружка с водой.
Сумароков лежал, открыв глаза. Было тихо и очень спокойно – город словно вымер. Потом Сумароков приподнял голову. Из открытой форточки отчетливо пахло морозом. «Это пошел снег», - догадался Сумароков. Мелкие, как крупа, снежинки, неслись в воздухе и пропадали в облаках.
Где-то там, за облаками, наверное, всходило солнце. Сумароков не видел этого, но знал совершенно точно. А еще он знал, что Солнце – тоже звезда. Оно желтое. Оно светит где-то совсем рядом с ярко-зеленой звездой, которую зовут Надежда.
Сумароков закрыл глаза и улыбнулся, откинулся на подушку. Люба придет сегодня домой пораньше. Дурак, как же он мог про нее не подумать? Надо рассказать ей про эту звезду. Она большая, ее хватит на всех.
30.04.2010.
Никто не забыт
Обелиск стоял у реки, на самой высокой точке – так, что отовсюду были видны и солдат, опустивший меч, и санитарка, сжимающая сумку. Золотые буквы «Никто не забыт, ничто не забыто», выбитые на граните, цветы, цветы, цветы. Тишина.
Июньское небо плавилось от зноя, солнце лизало горячий камень. Анна осторожно положила гвоздики на черную плиту и коснулась пальцами гранитной руки.
Ну, здравствуй, сыночек! Как ты тут без меня?
Я уже не плачу, сыночек, видишь, отболело. Отплакала свое. А бабушка не смогла приехать… просила поклониться тебе. Возле дома вытянулась к небу та сосенка, что ты посадил, уходя. Только голос твой я стала забывать … а лицо - помню, каждую черточку помню.
Анна выпрямилась, поправила платок на голове. Оглянулась – и чуть отступила в сторону. Она была здесь не одна.
Невысокая белокурая женщина - примерно ровесница Анны - бережно опустила перевязанные лентой поздние тюльпаны к подножию памятника. Выпрямилась, что-то зашептала про себя – Анна увидела, как шевелятся ее губы.
Налетевший ветер рванул волосы и подол платья, вырвал из рук женщины бумажный клочок – тот отлетел к ногам Анны, лег на землю.
Они нагнулись одновременно – и встретились глазами.
- Danke, - сказала женщина негромко. И добавила неуверенно по-русски: - Спас'ибо.
- Не за что, - ответила Анна. Протянула женщине бумагу, мельком бросила взгляд – со старой фотографии смеялся худощавый, светловолосый юноша.
И – поняла. И - отступила на шаг.
- Вы – немка? – спросила она, все еще не веря.
- Да, - ответила женщина. И добавила зачем-то: - Меня зовут Ева. Ева Краузер.
Анна смотрела на нее, сжимая кулаки, и молчала. Седая прядь выбилась из-под платка.
- Я знаю, - проговорила Ева. - Вы ненавидите нас.
Анна разлепила губы.
- У меня был сын, - проговорила она глухо. – Он погиб здесь. В сорок втором. Ему было только восемнадцать. – И добавила с ненавистью: - Уходите!
- Мой сын тоже погиб здесь, - тихо ответила Ева. - Генрих. Я не знала, где его могила. Искала. Писала. И только три года назад узнала, что он погиб здесь. Я копила деньги, чтобы приехать сюда. Учила русский язык. Не знаю, где он похоронен. Но теперь буду думать, что он лежит здесь.
Синее, высокое небо молчало над их головами.
Ева наклонилась и тронула ладонью цветы.
- Он пошел добровольцем. Его не хотели брать, но он пошел. Ему было только семнадцать. Я не смогла его отговорить.
Она повернулась и медленно пошла вдоль набережной. Светло-голубая косынка слетела с ее головы и осталась лежать на земле.
Анна стояла и смотрела ей вслед. Потом сделала шаг. Еще один. Еще.
- Подождите, - хрипло позвала она. – Подождите.
Наклонилась, подняла косынку. Медленно, медленно подошла.
Потом протянула руку – и осторожно коснулась руки Евы.
- Вы забыли платок, - сказала она тихо.
Палило солнце. Молча смотрел на них гранитный солдат. На плече солдата беззаботно чирикал воробей.
8-9.05.2010.
Вышивальщица
Серое небо качалось над осенним лесом в такт резвой рыси коня. Высокие сосны хмуро шумели верхушками и вздрагивали в такт порывам холодного ветра, но внизу, на тропе, было даже тепло. День выдался не холодный, и неяркое солнце конца октября то и дело высовывало озябший бок из-под краешка белых облаков. Одинокий всадник, ехавший по натоптанной лесной дороге, свернул на развилке, снял шапку. Вытер взмокшие волосы. Он торопился. Сунул руку за пазуху, пощупал закутанный в замшу сверток. Драгоценность – пуще жизни, если не довезет, головы ему не сносить.
Уже перевалило за полдень, и лес по обеим сторонам дороги сжался, уступая место признакам человеческого жилья. Потянулись распаханные делянки и огороды, послышались издалека крики петухов и звон железа из кузницы. За следующим поворотом должны показаться крыши домов… надо же, столько лет прошло, а он еще помнит эту дорогу.
Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные деревенские с любопытством посматривали ему вслед, но вопросов не задавали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.
Доехав до небольшого деревянного дома почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, привязал коня к забору, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; качались на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.
В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревожено взглянула на нежданного гостя.
А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.
Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.
- Здравствуй, Митка, - негромко проговорил он. – Войти позволишь?
- Дарн, - проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные встревоженные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?
- Княжье слово к тебе, Мита…
- Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами – но посторонилась. – Входи, если так. Выпей молока с дороги.
Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Он увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн сначала окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.
- Митка… сын?
- Сын, - кивнула она.
- Сколько же лет ему?
- Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, - отозвалась она спокойно.
Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в кринке астры – такие же, как в палисаднике, и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку:
- Садись. Молока выпьешь?
- Обожди, Митка, - Дарн вздохнул. Посерьезнел, выпрямился. - Князь… его светлость кланяется тебе и просит принять от него подарок.
Распахнулся в руках княжьего вестника небольшой сверток – и Митка к порогу отступила, опуская руки. Переливался благородной строгостью светло-серый шелк, раскатившись едва ли не до земли. Моточки ниток светились в лучах неяркого солнца – красные, золотые, белые… разные. Новенькие, манили круглыми боками деревянные пяльцы.
- Что это? – спросила Мита. Спокойно спросила, словно о пустяке. Словно и не в диковинку было, словно не дрогнули пальцы, отзываясь живой памятью.
- Подарок, - повторил Дарн и вздохнул. – Мита, я расскажу…
- Олль, - крикнула женщина, приоткрыв дверь, - тащи с ледника щи, обедать будем. Садись, - обернулась она, - в ногах правды нет. Пообедаем, потом все расскажешь. Я чаю, не горит твое дело?
После обеда солнце окончательно спряталось за серые тучи. Пасмурнело, собирался дождь. До заката еще далеко – а так и тянет зажечь свечи, чтобы прогнать тяжелое ощущение слепоты, почти беды. Тем более, если так и притягивает глаз благородный шелк, и пальцы тянутся, чтобы погладить моточки ниток.
- … вот так и вышло, Митка, - закончил гонец, - что нет у нас боле иного выхода. Всем пропадать – или биться всем миром.
- Что я могу? - тяжело проговорила Мита. – Мне отдавать нечего...
- Князь тебя просит, Митка…
- Князь? – женщина усмехнулась. – Где он был, ваш князь, тринадцать лет назад? Поздно, Дарн. Если князь Милош…
- Не Милош, - тихо сказал гонец Даль. – Милош убит. Янир нынче княжит, Митка.
На миг женщина прикрыла глаза, блеснувшие горьким пламенем.
- Как давно?
- С полмесяца.
- Это Янир просил тебя?
- Да, Митка. Он.
Тяжело опершись руками о столешницу, Мита поднялась.
- Уходи, Дарн, - спокойно ответила она. – И передай князю: не будет ему ничего. Ничего.
- Мита… - Даль поднялся, подошел к ней. Умоляюще взглянул в глаза, коснулся плеча. – Как же… ведь много их, Мита. Больше, чем наших, и еще прибывают. Ведь не устоим. А если мы не устоим…
- Так ли слабо нынче княжье войско, что защищать их должна женщина? – гневно спросила Митка. – Где же сила ваших мечей?
- Много их, Митка. И сильнее они – и воины, и колдуны. А у нас ведь, сама знаешь… А если пройдут они да по стране покатятся – что тогда будет, Митка? Ведь они и досюда дойдут… Ради детей, Митка… ради сына твоего! Отвернулась от нас удача. И если виновен был перед тобой княжич Янир, так искупил он давно свою вину. Мы не спим по ночам – и видим вдали зарево их факелов. Степняки идут числом немыслимым, и остановить их… Прошу… и князь просит – помоги, Мита. Помоги.
Мита с полминуты смотрела на него. Потом расстегнула ворот, достала висевший на тонкой цепочке ярко-рубиновый камень, приподняла его, блеснувший в свете свечи:
- А это ты видел, Дарн? Я клятву давала… Сожжет меня та клятва, если нарушу ее. А у меня сын…
- О сыне не бойся. Князь позаботится о нем…
- Обо мне он уже позаботился, - усмехнулась женщина, пряча рубин обратно за ворот. – Пустое, Дарн. Уезжай. Так и передай своему князю – отказала, мол.
Даль тяжело оперся о стену и замолчал. Где-то во дворе грустно закричала ворона.
- Я не могу, - чуть мягче проговорила женщина. – Не смогла бы, если б даже хотела. Уезжай, Дарн. Я жить хочу. Уезжай.
У порога он обернулся.
- Не передумаешь?
- Нет, Дарн. И подарок забери.
- Себе оставь, - уронил глухо. – Прощай, Митка. Удачи тебе.
- Удачи, - откликнулась она эхом. – Вам удачи.
Сильный вечерний ветер мотал за окном мокрые ветки. Темнело. По темному небу летели, летели, тоскуя, облака.
Мита стояла у окошка, глядя на дождевые струи. Кап… кап… как тоскливая, нескончаемая песня. Как вышить дождь? Серыми косыми стежками на белом, черными ветками… сложный, непонятный узор.
Ах, как она умела петь когда-то – девочка Митка, жаворонок полевой, лесная пташка. Как она смеялась, когда игла, мелькая туда-сюда, выводила на простом холсте причудливые узоры. Как краснела и отмахивалась, когда благодарили люди – то куском пирога, то отрезом льна на платье. Какой игрой для нее это было…
Митка вышивала с шести лет – и это считалось поздно, бабку ее посадили за пяльцы в четыре. А ее вроде и не учил никто – так, сама запомнила; ее не готовили в вышивальщицы, думали – усердия не хватит, ведь ни минуты не сидела девчонка, лишь бы бегать да напевать. А она притихала за работой… или пела – и вышивала, как пела, и на ее узоры приходили поглядеть соседки, когда ей было десять. И дивились, качая головами: не иначе, как лес благословил, не зря же мать Митку не в доме родила, уйдя не в срок за ягодами. Звери лесные колыбель качали, шептали бабки, оттого и растет такая – светловолосая, не в отца и не в мать. А бабка вздыхала тихонько и просила у судьбы счастья для внучки.
Митка всегда любила лес. И не так хозяйственно, практично, как жители их маленькой, в северной чаще затерянной деревни – не за грибы и ягоды, не за мох и бревна, не за шкуры зверей и перья птиц. Она жила – в лесу. И неласковая, хмурая северная эта земля была для нее дороже всех богатств мира.
Север… сосны и песок, вереск, заросли можжевельника, запах мокрой листвы в осинниках, буреломы, пронзительные крики птиц осенними стылыми утрами. Север –колодцы с высокими «журавлями», мох, серое небо, темноволосые молчаливые люди. Рыжие пятна сыроежек под корнями, алые, как капельки крови, ягоды костяники в траве. Север… «север» и «лес» для курносой, кругловатой девчонки было одно и то же.
И иголка в руках маленькой вышивальщицы выводила то медвежонка, пыхтящего над ульем с медом, то хитрую лисичку у норы, то гриб, по которому ползла мохнатая гусеница. А мать все дивилась – откуда ты это берешь?
Ей должны были наречь женское имя, когда Митка, уйдя за ягодами, заблудилась в лесу. Сроду никогда не плутала, а тут - точно леший водил. До заката бродила – а когда поняла, что не помнит дороги, даже не испугалась. Села у лесного ручья, опустила на землю корзину с ягодами, вымыла проточной водой перемазанные ноги. Вытянула из рукава иглу, оторвала кусок от юбки. Игла сновала в руках, а Митка то и дело посматривала в небо. Низкое солнце качалось над ее головой, пронизывая листву; потом на пень рядом с девочкой слетела любопытная птаха. Митка вышивала. Неведомое стучалось внутри и просилось наружу. Лес пел кругом летнюю песнь, и когда на поляну вышел огромный лось, Митка не удивилась даже. Просто поднялась - и поклонилась лесному хозяину.
Лось фыркнул и потянулся к ее рукам. Митка подумала: как хорошо, что догадалась захватить с собой хлеба и еще не весь съела его. Корочку, предложенную ему на раскрытой, вздрагивающей ладони, лось принял с благодарностью. Он был стар. Глаза его смотрели спокойно и устало, на рогах повисла веточка с парой листьев. В шерсти на шее запуталась сосновая иголка; Митка сняла ее осторожно и бережно. Иголка – темная, с остатком зеленого на кончике – липко повисла на ее пальцах.
- Что, дедушка лось, - сказала девочка тихонько, - скучно тебе в лесу одному?
Лось наклонил голову, снова фыркнул.
- Хочешь, я тебе подружку вышью? – спросила Митка и показала лесному жителю лоскут. – Вышью – и принесу, будет тебе здесь забава.
Лось боднул ее лбом и ничего не ответил. Потом вздохнул шумно и неторопливо – и, повернувшись, ушел в лесную чащу.
Проснувшись утром, Митка поняла, что спит она возле большого пня, поросшего мхом; корзина ее цела и накрыта лоскутом ткани. В лоскут у самого края воткнута была игла – не та, домашняя, другая – зеленая, как хвоина, с черным ушком. На лоскуте горел, вышитый, огромный рогатый лось. Нет, поняла девочка, лосиха. Юбка была цела. Рядом крутилась в воздухе сойка – и трещала, указывая дорогу к дому. Митка осторожно вынула иголку, наколола лоскут на веточку росшей рядом молодой осинки и, напевая, побежала назад, к деревне.
Дома никто ничего не заметил. Ей влетело, конечно, за позднее возвращение – но и только.
Через два месяца Митка решила вышить подарок на свадьбу дочери старосты. Вышила пухлощекого младенца, смеющегося над игрушкой. Родившийся у молодой пары сын был похож на вышитый портрет, как две капли воды.
Когда сына мельника забирали рекрутом, мельничиха выла и каталась по полу от горя – парень был ее отрадой, вымоленным и долгожданным. Митка на прощанье подарила ему кисет, на котором горели вышитые звезда и сабля. И парень попал стражником в столицу, а через год (весточку принес отставной солдат) отличился – и был награжден солдатской Звездой, совсем такой, как вышила ему Митка.
А потом – золотые колосья на платке в подарок и неожиданный урожай на поле вдовы Бахты.
А потом – угольно-черный медведь на кафтане для соседа. И его, уже неживого, принесли из лесу – молодому охотнику не повезло встретиться с лесным хозяином. «Счастье твое, Митка, - сказала ей тогда бабушка, - что не понял никто. А то бежать пришлось бы – да не тебе, а и всем нам».
Митка сама не понимала, как это все получается. Это было – как ветер, как текучий ручей. Никто не учил ее подбирать нитки; сочетания цветов она подсматривала вокруг – вон, как горят на клене возле дома осенние ржавые листья. Многие девушки в деревне вышивали даже лучше нее – и аккуратнее, и быстрее. Но для них это была забава. Для Митки – жизнь, дыхание.
Митке минуло семнадцать, когда она – озорства ради – решила вышить молодца из сказки про семерых лебедей. Вышила – молодой красавец и она рядом, за руки держатся и смеются оба. У юноши темные волосы и ямочка на правой щеке, а одежда – богатая, словно у принца. Она набирала в колодце воды, когда, поднимая пыль, промчалась по их улице кавалькада – из всех окошек на них глазели, дивясь. Какая звезда светила в тот день молодому охотнику, зачем он, упустив зверя, заехал в их деревню да попросил воды напиться - неведомо. Митка и подала, смущаясь старого платья и мозолистых рук… и кувшин тот тяжелым показался: у юноши волосы смоляные, глаза, словно ягоды крыжовника, зеленые и ямочка – как на ее узоре – на правой щеке…
Разве она виновата, что охотник тот сыном князя оказался?
Сразу вспомнили люди, что от столицы до их глухомани – полдня конного пути, и недалеко вроде. Болтали, конечно… шептались по углам. Но ей до того дела не было – княжич ее Янир или бедняк последний. Главное – глаза его… навсегда приворожили, и другого такого не будет.
Он приезжал едва ли не каждый день – то один, то с родичем Дарном, другом верным. Дарн единственный знал тогда все от начала до конца. И молчать умел, хоть и хмурился – но разве княжичу укажешь? Они уходили подальше в лес, и Дарн бродил неподалеку, стерег коней… и вздыхал потихоньку – завидовал.
Кто видел их счастье? Сосны стелившие им под ноги ковер из иголок? Рыжие, любопытные белки? Дедушка-лось, однажды показавший бок в чаще? Любопытные, вертлявые сойки? Мир стелился им под ноги и подставлял бока – только держись, любовь стекала с кончиков пальцев и дрожала в сплетенных ладонях. Они любили друг друга, а все остальное было совсем неважно.
Янир обещал увезти ее в столицу – вот только отцу рассказать надо. Наверное, он действительно любил ее и собирался сделать ее женой и княгиней. Но ведь и думать надо головой, а не только сердцем – пара ли княжичу она, девчонка из лесной глуши? Митка и сама понимала это… только что она могла поделать, если - судьба? И так коротки были те летние ночи, когда она обнимала Янира, когда он любил ее в лесном шалаше… лес не выдаст, твердила девушка, он поможет.
Может, и вправду бы помог – да люди помешали.
Уже заморозки приближались ко двору, и трава по утрам была ломкой и белой от инея. Солнце всходило поздно и стояло в ясном небе необыкновенно чистым. Митка знала – это к счастью. И даже не удивилась, когда одним таким звенящим от мороза утром к дому их подкатила карета в сопровождении трех стражников.
Мать, завидев, всплеснула руками и тихо заплакала. А бабка молча притянула девчонку к себе и поцеловала в лоб. О любой хворобы отстояла бы – как укроешь от грозного княжьего слова, от грамоты с печатью, от непонятных слов?
Дарн был молчалив и прятал виноватые глаза.
- Митка… не обессудь. Приказ у меня… Сама пойдешь или вести придется? – А в дверях шепнул едва слышно: - Донесли на вас; кто – не ведаю. Князь Милош тебя видеть желает.
Митка не чаяла за собой вины и даже не испугалась. Янир любит ее – что же может быть здесь страшного?
Столица оглушила ее, привыкшую к лесной тишине, ослепила круговертью лиц, золотым шитьем на одеждах княжеских приближенных… а пуще всего – грозным сиянием глаз высокого, хмурого человека в дорогой одежде – его сиятельства князя Милоша. В большой зале съежился и потерялся единственный родной ей человек – княжич Янир; беспомощно и потерянно стоял он в тени, за креслом отца. А Митка смотрела без страха и открыто… и улыбалась, дурочка – ведь княжич любит ее. Не она в том виновата – судьба. А с судьбой разве спорят?
В зале почти никого не было – не того ранга деревенская девчонка, чтобы принимать ее в присутствии советников. В высокие окна стелилось яркое солнце, шкуры медведей стелились под ноги. По стенам развешаны были гобелены, и Митка поначалу все рассматривала их, то думая, что она могла бы вышить не хуже, то пытаясь запомнить узор, чтобы повторить потом на радость бабушке. Но стражник, стоявший сзади, надавил на плечи – на колени падай, дура, и она склонилась перед князем и больше уже ничего не видела.
Митка почти ничего не запомнила из того, что говорил – кричал! – ей старый князь Милош. Она все искала, ловила взгляд Янира, чтобы увидеть, почувствовать его тепло и любовь, согревавшие ее эти недолгие месяцы. Не было любви. И самой себе с каждой минутой казалась все меньше и ничтожнее – как пылинка на дорогом ковре, как бьющаяся в цветное стекло случайная муха.
Потом ее вели коридорами, переходами, все ниже и ниже, дальше и дальше. Со стен начинало капать, а шаги высокого – шапка свалится – стражника отзывались в сердце холодной дрожью. Она ни в чем не виновата, куда ее ведут? В небольшой круглой комнате сидели, переговариваясь, за столом какие-то люди. В руках одного из них – низенького, лысого – Митка увидела свою вышивку. С вышивки улыбался ей - единственно живой, настоящий - Янир.
Темные и мрачные подвалы Башни напугали ее до холодной дрожи.
- Кто учил тебя колдовать, девица? – спрашивали ее.
И она отвечала:
- Никто.
Ей не верили.
Митка пыталась объяснить тем, кто записывал каждое ее слово, кто спрашивал, спрашивал, спрашивал… Она пыталась объяснить, что – просто слушала тишину и училась класть стежки, как иголки у лиственницы, один к одному. Она не варила в котле лягушек – она их любила. А дедушка-лось сам приходил к ней и трогал ладони мягкими губами. Ей грозили пыткой огнем и водой, если не признается она, кто научил ее тайному колдовству, да не раскается навсегда и не заречется… Заречется – вышивать. А она вышивала, как пела… а они – колдовство. Да какое ж колдовство, она ни одного колдуна отродясь не видывала… не верят в них в ее родной деревне. Только лес любит, но разве это подсудно?
Маги в напудренных париках, столичные, образованные… Что она могла против них? Вот и не моги, сиди себе тихо и не смей зариться на то, что не положено тебе по праву рождения.
Потом был суд. Важные старики в строгих мантиях, лучи света, в которых плавали пылинки, толстые фолианты, ее дрожащий голос. И толстый рубиново-красный камень на золотой цепочке, холодом коснувшийся кожи… и падающие, как гром с неба слова:
- И понеже не отречется от козней учителя своего, имя коего не называется в этом мире, то будет сожжена судом справедливым и истинной магией, имя которой – Свет. И да не станет упорствовать в грязных своих заблуждениях, ибо только истинные маги способны изменять мир. Всех же прочих ждет – смерть. Да сожжет рекомую Митену, дочь Эледа, камень сей, начиненный истинной благодатью, если еще раз осмелится она взять в руки орудие колдовства.
Митка водила глазами по сидящим, отыскивая среди них Янира, и почти ничего не слышала. И думала только об одном – вот сейчас убьют ее, и они больше не увидятся. Никогда не увидятся.
Перед ее лицом сломали иглу – такую же, как была у нее дома. Кусок холста кинули в огонь, разведенный на небольшой жаровне. Пепел рассыпали в воздухе, а она стояла на коленях, и пылинки эти падали, оседали у нее на волосах.
… Маленькую карету нагнал у городской заставы закутанный в плащ всадник. Митка пряталась в глубине кареты, потирая сбитые жестокими веревками запястья, и ни о чем не думала, проваливаясь в тяжелую дрему. Последние дни ей нездоровилось; кружилась голова, слабели руки и ноги, мутило. Башня сил не прибавляет; счастье, что выпустили – живую. Снег сыпал – хлопьями. Было тепло и тихо; ее не трогали, не кричали «Говори!» - немногое оставшееся ей счастье.
Они остановились напоить лошадей, когда конский топот догнал их и знакомый голос крикнул, срываясь:
- Митка!
Рванувшуюся из кареты Митку не сумел удержать бородатый пожилой стражник. Да, впрочем, не особенно и пытался…
Они прижались друг к другу только на краткое мгновение, но мига этого хватило Митке, чтобы снова стать живой. Янир любит ее, он вернулся за ней, и теперь все будет хорошо. Он совсем промок, усталый и запыхавшийся, но целовал ее руки, волосы, губы, прижимал ее к засыпанному снегом плащу так, что она поверила в свое счастье. Но потом сказал – и тусклым был его голос.
- Я – попрощаться, Митка. Только попрощаться.
Митка взглянула в его глаза. Отстранилась.
- Ты больше не любишь меня?
Он отвел взгляд.
- Я люблю тебя, - проговорил тихо. – Но я не могу. Я княжич. Отец нашел мне невесту. Так надо.
На его непокрытых волосах оседал и не таял снег, а глаза не на ягоды крыжовника походили – на два сожженных дотла уголька. Митка дотянулась, стерла с худой его щеки растаявшую каплю.
- Да, - прошептала она эхом. – Так надо.
- Я люблю тебя, слышишь? – он тряхнул ее за плечи. – Я больше жизни тебя люблю! Но так надо, пойми, Митка! Я должен.
- Да… конечно…
- Я должен. Я наследник. Я не забуду тебя, Митка. Никогда не забуду.
Она отстранилась, плотнее запахнула плащ, дрожа от озноба.
- Иди… пора тебе, езжай…
Рубиновый камень под рубашкой на ее груди наливался жарким сиянием.
* * *
Скрипучей телегой катилась жизнь, переваливаясь с боку на бок в глубоких колеях. Белые от пыли колеса скрипели, несмазанные. Ниточки седины прошили светло-русые, как закат в лесу, волосы, возле глаз легли морщинки. Гомонила по утрам деревня, падали к ночи снега. Лес успокаивал птичьими трелями. Тихо дышал во сне сын.
Вернувшись домой, Митка выбросила вышивальные иглы и моточки ниток, бросила в печь единственные пяльцы. Не плакала – смотрела сухими глазами, как сгорали, обугливаясь, некрашеные круги. Камень на золотой цепочке, который она должна была носить, не снимая, давил на грудь… и на круглеющий живот, в котором сначала слабо и неловко, а потом все более требовательно стучался, ворочался, заявлял о праве на жизнь кто-то маленький и дерзкий. Мита хотела, чтобы у него, безотцовского, были такие же зеленые, как ягоды крыжовника, глаза.
Олль родился темноволосым, громким, а на правой щеке у него уже в два месяца появилась ямочка. И не пропала до сих пор. А еще у него была привычка насмешливо вздергивать бровь – так же вздергивал и отец его, и дед – князь Милош.
Они жила негромко и скромно. Бабушка умерла восемь лет назад, успев порадоваться на внука. Ей единственной рассказала Митка, что с ней было в столице, и ей же показала камень, который не могла снимать даже в бане. Бабушка только молча кивнула. Сухая и строгая, она никогда никого не жалела – ни других, ни себя.
Жизнь текла тихо и ровно: хозяйство, сын, постаревшая и все чаще болеющая мать. Их семью уважали в деревне, и никто ни слова не сказал – по крайней мере, вслух – отчего вышивальщица Мита принесла дитя без мужа. Мальчик рос. Но вышивальщицей Митку вскоре называть перестали.
Года два не то три спустя Митка все-таки решилась снова взяться за иглу. Упросила соседка – рушник на свадьбу нужен, а она ведь помнит, как вышивала Митка… и заплатит – пусть не сомневается. Очень ведь надо. Митка согласилась, поколебавшись – очень уж хотелось ощутить пальцами прежнюю радость, хотя б ненадолго забыть обо всем. А камень… камень можно и снять, ведь она же без злого умысла. От них, магов, не убудет.
Цепочка точно приросла к шее и на попытки снять царапалась злой болью. А когда Митка, махнув на нее рукой, сделала первые стежки, виски сдавило обручем и потемнело в глазах, игла выпала из ослабевших пальцев. Три дня после этого Митка не могла встать с постели, а задаток – кувшин меда – соседке вернула.
После этого к ней никто уже с просьбами не совался. Жизнь, говорили, дороже…
… Оллю вот-вот должно было минуть двенадцать, когда началась война.
Об этой войне в их деревне говорили глухо и неохотно – сначала. А потом приехали вербовщики; полдня пути до столицы, а в деревне так много крепких мужчин. Маленькое княжество, затерянное в северных лесах, давно уже торчало, как бельмо на глазу, у более удачливых и жадных соседей. Как не воспользоваться случаем, если старый князь слаб и болен, а последние годы выпали неурожайными. Жадных до чужой земли чужаков-кочевников было слишком много, больше, чем могла сдержать княжеская дружина, и князь собирал войско. Родная деревня Митки опустела едва ли не на половину; ушел сосед-мельник, ушли близнецы вдовы-соседки, ушел даже хромой кузнец. Порой Митка плакала по ночам, думая, какая же она счастливая – ее сын еще мал.
Он был мал… только высок ростом – так, что на него уже с интересом посмотрели однажды вербовщики, строен и тонок в поясе. И не по-крестьянски горд – и перед матерью не опускал глаза. Порой Митка по-настоящему пугалась, замечая в детском лице сходство с тем, другим, лицом… зеленые глаза – ягоды крыжовника – в их краях большая редкость. Но если соседи и догадывались о чем-то, то молчали – Митку любили в деревне. Митка знала – Олль бредит ратными подвигами, только куда ему, деревенскому недотепе… пусть даже лучше всех среди сверстников разбиравшемуся в лошадях и умевшему верховодить ребятишками так, что по одному его слову кидались мальчишки выполнять приказанное.
А потом завыли в деревне бабы, не дождавшиеся своих мужиков.
А потом… а потом полусолнечным осенним днем свернул к ее дому гонец на уставшей, измученной лошади...
* * *
Митка стояла у окна и задумчиво теребила волосы. Потом намотала на палец кончик косы и усмехнулась. Это ж как надо было отчаяться, чтобы решиться – к ней. К колдунье лесной, отверженной, к проклятой обратиться. Или силы ратной уже не хватает?
Далеко на юг от них граница. Там будет битва. Там будут мчаться всадники, кричать и падать пешие, сверкать клинки, свистеть стрелы. Там вершится воинский суд. Что сможет сделать она, слабая женщина…
Да полно, что это она! Разве можно помыслить хоть на минуту? У нее сын и больная мать, а ее просят отдать жизнь неизвестно за что.
Понемногу затихала деревня, погружаясь в сон. Уже стихли на улице смешки и запевки девчонок, уже прокричали петухи и мыши угомонились в подполье. В соседней комнатушке ворочалась и стонала во сне мать.
Митка накинула платок и вышла на улицу. Долго стояла, глядя в небо, потом перевела взгляд в конец деревенской улицы.
Вон какие звезды большие. А там, за околицей, - лес. Ее лес. Туда она бегала девчонкой. Туда уходит и сейчас, когда невмоготу становится жить… когда тоска по прошлому и той любви, которой у нее не было, душат ночами и не дают дышать. Ее лес, ее дом, ее мир.
Завтра или послезавтра далеко на юге будут скакать всадники в рогатых шапках. И если те, кто носит на доспехах княжьего оленя, не устоят… у князя хорошее войско, но его мало. Степнякам не понадобится много времени, чтобы дойти сюда, вглубь их маленькой страны, от границы. И тогда они придут. А ее Олль силен и горяч, но еще слишком мал, чтобы защитить себя и мать…
Митка смотрела в небо.
Сколько раз осенними ночами, в пору змеиных свадеб выходила она на улицу и смотрела в небо. Вспоминала погасший взгляд молодого князя и его бессильные руки. А недолгие ночи счастья – забыла. Все забыла, все. Лишь тоска и ненависть питали все эти годы ее душу.
Но там, в доме, спит Олль, так похожий на человека, которого она ненавидит. А человек этот просит помощи. А если бы помощи просил Олль? Старого князя больше нет. Как он умер? В бою, сказал Дарн… измученный гонец, кажущийся от усталости то мальчиком, то стариком. Им всего полдня пути сюда от столицы.
Митка вернулась в дом. Сердце ее было холодным и спокойным. Пусть разбираются сами – они, мужчины. Она только женщина. Она хочет жить.
Потом она подошла к постели сына. Осторожно зажгла свечу, поднесла к лицу спящего мальчика. Он забормотал что-то, повернулся на бок – и улыбнулся во сне. Легла на правую щеку маленькая, такая забавная ямочка…
Митка поставила на стол свечу, достала и развернула подарок князя. Погладила пальцами гладкий шелк. Надо же… и нити здесь, все, как полагается. В ткань – сбоку, чтобы не попортить – была воткнута игла с золотым ушком.
Работа шла неожиданно тяжело, хотя сложной поначалу не казалась. Митка сразу знала, что она хочет вышить. Флаг победителей реет над полуразрушенной башней, а на флаге – княжеский олень. У ворот башни стоит, опустив меч, темноволосый человек. Победитель. Молодой князь. Янир.
Митка вышивала тайком, часто прихватывая ночи, но мать все равно поняла и узнала. Поджала губы, но ничего не сказала – зареклась за эти годы спорить с дочерью, все равно сделает по-своему. Потом Олль застал ее за необычной работой. Не спросил ничего – поцеловал только… взглянув – из-под волос – на выведенный углем рисунок так похоже на отца, что она опустила руку с иглой и едва не заплакала. Он останется совсем один, когда ее не станет.
Митка забросила все дела, переложив хозяйство и уход за матерью, насколько было возможно, на сына. Вышивала, торопясь… и все время чувствовала, как наливается на груди зловещим светом рубиновый камень. И ловила, ловила губами неяркие лучи осеннего солнца, то и дело выбегала в сад, чтобы ощутить дуновение ветра на мокрой от пота и слез щеке. Силы уходили быстро, и Митка торопилась. Ей нужно было успеть.
Как никогда, она стала ласкова с сыном и часто разговаривала с ним вечерами, стремясь рассказать, утешить, наставить… мальчик слушал ее внимательно и чуть хмуро, но чутко - всегда чувствовал, когда на подходе слезы, уходил. Митка смотрела ему вслед – и снова опускала взгляд на проклятую, желанную, ненавистную работу, на которой проступало лицо и знамя человека, которого она любила.
Она не знала, на какой день назначена битва, и торопилась изо всех сил.
Через неделю работа была закончена. Последнюю ночь Митка не спала совсем. Вот-вот должен был выпасть первый снег; уже давно топили печь, и в комнате было тепло и душно. Голые ветви стучались в незакрытые ставни. Камень, точно живой, пульсировал и бился на груди, цвет его сменился с рубинового на кровавый, цепочка потемнела, точно от грязи или крови. Теперь Митка вышивала почти лежа – так сильно кружилась голова.
Иногда она отрывалась от работы и закрывала глаза. Тьма плавала на исподе век. Потом тьма расходилась – и перед глазами ее возникало видение. В огромном поле сошлись друг против друга две армии, и знамена колыхались над их головами, и свистели стрелы, и скакали воины, и гремели трубы. Полчища степняков-кочевников накатывались на обреченный город – и откатывались назад, потому что судьба хранила их. Стрелы свистели рядом с высоким человеком в блестящей кольчуге – и пролетали мимо, потому что маленькая женщина с темными волосами тянула нить за нитью, оберегая его жизнь. Игла сновала в ее руках, и игла эта была вестницей жизни. И вестницей смерти – тоже, но жизнь и смерть часто идут бок о бок.
На рассвете Митка сделала последний стежок и опустила руки. Посидела, пережидая приступ слабости, потом обрезала нить и заправила ее под стежки. Растянула на руках ткань. Темноволосый человек стоял у ворот полуразрушенной башни устало, но гордо. Он победил, его страна будет жить. Будет жить его народ, его воины, его ученые… его сын. Камень обжига кожу. Митка подняла дрожащую руку, нащупала его, сжала. Дернула цепочку – раз, другой, третий. На то, чтобы поднять руки и снять цепочку через голову, уже не хватало сил. Она будет жить, она должна жить. Камень рос, превращаясь в булыжник, наливался силой. Он сжигал ее – и Митка горела, горела, горела в этом огне…
Сжав зубы, Митка схватила со стола пустой стакан и швырнула в окошко – посыпались со звоном осколки стекла. Холодная ночь с запахом прелой хвои ворвалась в комнату. Это ее ночь, ночь ее леса, ее Севера, ее страны. Как громко кричат кочевники, как беспощадно слепит их солнце. Темнота укроет ее, спасет, защитит… не отдаст свою дочь. Дедушка-лось, помоги… как больно, как больно. Ледяной ветер, свистнувший в разломе окна, охватил ее тело. Еще. Еще. Вихрь скрутился в маленький смерч, принимая ее, и Митка закрыла глаза. Она будет жить.
Когда, разбуженный звоном стекла, в комнату ворвался встрепанный спросонья темноволосый мальчик, на постели никого не было. Только крутился, оседая, маленький смерч пыли на полу, и в сердцевине его догорал, словно уголек, камень, бывший когда-то рубиново-алым.
На главной башне столицы развевается княжеское знамя с оленем и вереском. Больше сотни лет это знамя не опускалось перед завоевателями; страну хранит мощь ее клинков. Конечно, причиной тому сила княжеской дружины и удача. Но старики говорят, что так было не всегда, и усмехаются в густые усы. В главной зале замка висит на боковой стене гобелен, вышитый на сером шелке: флаг над полуразрушенной башней, двое у ворот – мужчина, опустивший меч, и маленькая женщина с темными волосами. На шее женщины медальон – рубин в золотой оправе. Старики говорят, что есть единственная ночь в году – темная, перед самой зимой, когда в воздухе пахнет близким снегом и палыми листьями. В эту ночь гобелен оживает, камень на нем вспыхивает, точно живой. И пока гобелен этот висит в главной зале, будет сильна и несокрушима княжеская дружина.
Еще они говорят… впрочем, кто станет их слушать. Может быть, только ветер – осенний, живой, просверкивающий алым единственную ночь в году, в лесу к северу от столицы.
Nanimirini
30.12.2010, 09:42
Прочитала все и с огромным удовольствием!!!
Потрясающе приятный и легкий слог, а еще не вероятно атмосферные тексты.
В два счета проваливаешься в рассказ и потом не сразу возвращаешься к реальности!
СПАСИБО огроменное!!!
"Атмосферные" - это как? :-))))
Сказка про смех
Из цикла «Осенние сказки»
Было лето – щедрое и вечное, и мир был юным, ибо Господь сотворил его. И бродил Господь между людьми и радовался, и оделял их – радостью и покоем, горем и печалью, удачей, любовью и надеждой.
И только об одном забыл Господь.
Тогда пришли к Нему люди и просили: «Даруй нам, Господи, смех. Будет он лететь по свету и славить щедрость Твою». И даровал Господь смех – всем, кто просил Его об этом.
Первыми пришли к Господу дети. И дал Господь им смех – выше меры. Был тот смех звонким, как пение птиц на рассвете, и чистым, как вода ручья в лесу. Он звенел серебряными бубенцами и искрился, как игрушки на новогодней елке. Смех пах снегом и мандаринами, был теплым, как плюшки бабушки, и бархатистым на ощупь. И смеялись дети – и был счастлив Господь, глядя на них.
И летел тот смех по свету.
И пришли к Господу циркачи – актеры, бродяги и музыканты. И даровал им Господь смех – полной мерой. Был тот смех выжженным на солнце и шершавым, как ладони бедняков, вытертым, как поношенная куртка шарманщика. Он пах потом и пылью, мелом и канифолью, звучал чуть надтреснуто, как старая скрипка. Их смех был беспечным и усталым, радостным и отчаянным. И смеялись циркачи – и смеялся Господь, глядя на них.
И звенел тот смех по свету.
И пришли к Господу дураки и дурки, блаженные и юродивые. И даровал им Господь смех – щедро, хоть и не сполна. Был тот смех синим, как небо в разрывах облаков, легким, как песенки дураков, и запыленным, как древние свитки. Он пах ладаном и железом вериг, гнилью городских окраин и объедками из собачьей миски, а еще – солнцем и нездешним покоем. И смеялись дураки – и плакал Господь, глядя на них.
И бежал тот смех по свету.
И последними пришли к Господу убогие – калеки, прокаженные и больные. И долго молчал Господь, но потом даровал смех и им – одной горстью на всех. И был тот смех серым, как зола, липким, как сажа, и заскорузлым, как несвежие повязки. Твердыми, шершавыми кубиками смех катился по свету, раздирая легкие, и отворачивались люди, потому что он пах отчаянием и безнадежностью. А вкус его был соленым, словно кровь на губах.
И когда засмеялись убогие, долго молчал Господь. А потом повелел, чтобы этот смех никогда не ходил по свету. И смех спрятался, накрывшись рваным одеялом. Он звучит только по ночам – в час, когда темнее всего на свете и кажется, что никогда не наступит утро. И, заслышав его, молчат люди – потому что этот смех отнимает надежду.
Потому что сам становится ею.
16-23.10.2010.
Nanimirini
18.01.2011, 16:08
"Атмосферные" - это как? :-))))
Есть такие книги, которые читаешь, и понимаешь: я сижу дома, в кресле, на 5 этаже в доме по такой-то улице и читаю книгу в которой бла бла бла.
А когда читаю твои произведения - забываю кто я и где, полностью растворяюсь в мире героев...
Как-то так.:zse:
Надо же... Спасибо, так мне еще никто не говорил :-)))
Заходите на Прозу.ру, там мое почти все выложено.
Хочу показать вам еще одну сказку о любви. Она большая, поэтому выкладывать буду кусками.
Пролог
Разнотравье широкой равнины потоками заливал дождь. Конь фыркал и мотал головой, переступая по жидкой грязи копытами, точно надеялся, что всадница повернет его обратно – к городу, к воротам, к привычному стойлу, к мягкому сену, которого, конечно, сейчас мало, но все же… Всадница, погруженная в свои мысли, совершенно не замечала недовольства животного. Низко опустив голову, она бросила поводья, и конь с галопа перешел сначала на рысь, потом на шаг. Смеркалось, и сквозь дождевую завесу почти ничего нельзя было разглядеть.
Холмы подходили к городу с севера и востока. В этой степной стране лесов было днем с огнем не сыскать. Единственная на всю страну большая река Ренна окружала Руту, столицу, почти кольцом – и волей-неволей новые жители селились за рекой. Эта часть так и называлась – Заречье; широкий пояс домов, перемежаемый кое-где чахлыми деревцами неторопливо рос к северу, западу и востоку от крепостных стен и от реки. С юга к городу подходил широкий, плотно укатанный тракт, называемый в народе Княжеским.
Теперь тракт этот обезлюдел. Все, кто успели, укрылись либо в холмах, либо давно ушли – к северу, к границе. Маленькому княжеству Таннаде волей-неволей пришлось просить защиты у северного соседа – королевства Инатты; Инатта помощи не прислала, но хоть беженцев принять не отказалась – и на том спасибо.
Войско князя Реута – когда-то самого бедного, а теперь самого наглого из всех южных князей – подошло к столице с юга и остановилось на расстоянии двух полетов стрелы. Кого только не было в войске Реута! Еще совсем недавно правитель крошечного, лоскутного Радополя, он стал теперь завоевателем и повелителем шести таких же маленьких государств, поставил на колени южного соседа Таннады – князя Эллиса – и упрямо и методично двигался к столице, оставляя на своем пути выжженную пустыню.
И, как водится, опережая беженцев, по стране покатились слухи. Говорили, что с войском Реута идет маг огромной силы. Говорили, что князь Тирайн Леа-Танна, правитель Таннады, - единственный, кто сможет остановить этого мага. Говорили, что… да мало ли что говорили. А жители тем временем бежали либо в Руту – под защиту стен, либо, махнув рукой, уезжали на север – авось на Инатту у князя Реута наглости не хватит.
Посмотрим, посмотрим…
Хлюпали по грязи копыта коня. Всадница покачивалась в седле, словно не замечая дождя. Темнело.
На краю военного лагеря Реута всадницу окликнула стража. Женщина спешилась и, похлопав коня по мокрой спине, что-то неторопливо и негромко проговорила. Стражники неожиданно подтянулись, расступились, почтительно склонили головы. Женщина распахнула плащ, показывая, что нет у нее с собой ни меча, ни кинжала, и, бросив поводья одному из солдат, так же неторопливо пошла вслед за вторым. Путь их лежал к центру лагеря, к небольшому, отдельно стоящему шатру, богато украшенному вышивкой.
Возле узорчатой занавеси солдат сделал знак обождать и не без робости шагнул внутрь. Спустя минуту вышел и махнул гостье: входи, мол.
В шатре горели светильники, было тепло и сухо. Женщина осталась стоять у входа – с раскисших, промокших сапог ее сразу натекла лужа; вода капала с края плаща. Теплый воздух после слякоти и сырости снаружи навевал сон. Женщина стояла и молчала.
Высокий светловолосый человек лет тридцати сидел за маленьким походным столиком и что-то писал. На столе среди разбросанных исчерканных свитков, перьев, рядом с недопитым кубком валялся серебряный медальон на длинной цепочке – летящая над линией горизонта птица - знак мага Воздуха.
Тихо было в шатре, только масло потрескивало в светильниках да слышались голоса солдат и шум дождя снаружи.
Не поднимая головы, человек бросил сухо:
- Я слушаю…
Женщина молчала. Пальцы ее, сжатые в кулаки, побелевшие от напряжения, прятались в складках плаща.
- Я слушаю, - повторил маг, поднимая голову.
Женщина молча отбросила капюшон.
Маг легко и резко поднялся, сделал шаг навстречу – и остановился, точно налетев с размаху на невидимую преграду.
- Ты… – тихо, едва слышно выговорил он, бледнея. Через пару секунд овладел собой, хмыкнул: - Не ожидал.
Женщина склонила голову.
- Приветствую тебя, великий завоеватель.
Маг нахмурился.
- Зачем ты пришла? – спросил он, отходя к столу, машинально поднимая перо.
- С просьбой. К тебе, - она по-прежнему стояла у входа.
- Князь послал? – хмыкнул маг, бросив перо обратно.
- Нет, - женщина не отвела взгляда. – Я сама. Он и не знает ничего… - и усмехнулась: - Если б знал - запер бы меня, чтоб не сбежала, да только – что мне замки?
- Это верно, - невпопад согласился маг. Вздохнул: – Ну и чего же ты хочешь?
Гостья прямо посмотрела на него, но потом опустила голову. Темно-рыжие волосы ее отливали медью при неярком свете светильников.
- Отведи войска… - голос ее сорвался, она чуть качнулась вперед. – Прошу тебя, Саадан. Ведь ты же можешь приказать Реуту!
- Нет, - маг говорил сухо и четко. – Камень должен стать моим.
- Не твой он… - женщина шагнула к нему. – Не твой! Эти Камни… они твои в той же мере, что и Кервина, и Тирайна. Вы творили вместе!
- Вместе, это верно. Но если ты помнишь, это была моя идея. Я больше знаю, больше могу.
- Ты губишь людей… просто так, ни за что, из-за своих амбиций!
- Это же можно сказать и о твоем муже, княгиня Таэлла.
- Нет!
- Закончим этот разговор, - устало поморщился Саадан. – Если у тебя есть что сказать по существу… предложить, например, то я готов тебя выслушать. Если же нет - эмоции мне здесь не нужны, я сегодня устал.
- Что ты хочешь взамен? – прошептала Таэлла.
- Ты знаешь, - холодно проговорил маг. – Я не согласен на замену. Мне нужен Камень. Только он. И я получу его, потому что остальные два уже стали моими…
Она взглянула недоуменно. Поняла; в больших зеленых глазах плеснулся ужас.
- Так ты…
- Да, - кивнул маг, наблюдая за ней. – Кервин, умирая, отдал свой Камень мне и попросил сберечь…
- Вот что… - Таэлла выдохнула, чуть обмякла. – О его смерти я знаю.
Наступила тишина. Таэлла облизнула сухие губы, расстегнула фибулу у горла.
- Да сядь ты, наконец, - маг шагнул к ней, помог снять намокший, тяжелый плащ, подвел к стоящему в углу креслу. – Выпей вина, ты же с дороги. Есть хочешь?
Она покачала головой, тяжело опустилась в кресло. С силой провела рукой по лицу, словно стирая усталость.
- Представляю, как мечется сейчас твой муж, - сухо проронил Саадан. - Впрочем, зная тебя, могу сказать, что это в твоем духе. Ты ничуть не изменилась… такая же сумасшедшая. Ты вообще-то понимаешь, что сейчас творишь?
- Ничего особенного, - она пристально смотрела на него.
- Ну, да… за исключением того, что ты сейчас в моей власти, княгиня, полностью. Одна, безоружная, без защиты. Я могу сделать с тобой все, что угодно.
- Например? – Таэлла усмехнулась.
- Например, - маг помолчал, - могу в обмен на твою голову выпросить у Тирайна все, что угодно. В том числе и Камень. Уверен, он согласится на все за твою жизнь и свободу.
- Ты этого не сделаешь, - лицо ее было спокойным.
- И кто же мне помешает? – улыбнулся он.
В комнате опять повисла пауза.
- Саадан, там мой сын, - вдруг тихо проговорила Таэлла. – Там… там мирные люди. Зачем тебе их смерти?
- Я же сказал, - голос мага затвердел, - мне не нужна ни кровь, ни смерть. Отдайте мне Камень, и я могу уйти прямо сейчас.
Он залпом осушил бокал с вином и взглянул на нее.
- Сын… Я знаю. Ему сколько – года четыре сейчас?
- Три…
Ветер раскачивал стены шатра и, казалось, обрывал слова. Мокрые ветви, что ли, шумели снаружи, и в шелесте их слышались старые слова? «Саадан… Саадан…» - шептали листья.
- Да, - задумчиво сказал Саадан, - странная встреча. Я, признаться, когда увидел тебя, думал, что ты испепелишь меня прямо здесь, на месте.
Таэлла покачала головой – и прямо взглянула ему в глаза:
- Ты же знаешь, что тебя… на тебя я никогда не подниму руки. Никогда.
Молчание, повисшее меж ними, тихо звенело от напряжения.
- Ладно, - вздохнул, наконец, Саадан. - Княгиня, если у вас есть что еще сказать мне…
Женщина вскочила - и вдруг упала на колени.
- Прошу тебя! Оставь нас в покое!
- Мне не нужен ни ваш город, ни ваше княжество, - поморщился маг. – Если вы не станете сопротивляться, лично я не трону никого. Выдайте мне то, что я прошу, и я уйду. А без меня Реуту никогда не одолеть вас. Я не хочу крови. У тебя все?
Не дожидаясь ответа, он хлопнул в ладоши, и узорчатая занавесь откинулась почти мгновенно. Одетый в черное солдат вытянулся на пороге.
- Уведите, - Саадан кивнул на женщину. – Накормить, содержать с почетом. Выспись, Тала. Завтра утром тебе вернут коня, и ты сможешь уехать.
- Но…
- Я все сказал.
Двое охранников вежливо, но твердо взяли ее за локти.
Ветер хлестал по ветвям, колыхал занавеси шатра. Пламя нескольких свеч едва заметно вздрагивало.
Тала смотрела на это пламя невидящими глазами.
Десять лет. Десять лет жизни – без него. Седая прядь в волосах, угасшие глаза, спокойный и ровный голос. Три года живет на свете мальчик, который должен, обязан был быть его сыном. И два самых близких ей человека завтра встанут друг против друга с оружием в руках. Было от чего желать сойти с ума.
«Ты совсем не изменилась….»
Изменилась, Саа, еще как изменилась. Она горько усмехнулась, тронула виски – там, под уложенными короной косами, отчетливо проступают седые пряди. Чего стоила мне весть о твоей гибели, Саа… один Господь знает, да вот Тирайн еще… Если после смерти отца у меня еще оставались силы жить, то когда пришло известие о твоей гибели, в целом свете не осталось ничего, что могло бы задержать здесь, у последней этой черты. А у края обрыва, поросшего терновником и вереском, оказался лишь один, чьи руки успели схватить меня, задержать, не пустить. Оставить в жизни. Выжила… Видно, магия его Земли укротила Огонь моего отчаяния. Теперь маленький Лит, рассердившись, поджигает игрушки, а у меня… пепел у меня внутри, зола да угли, и ни искорки уже не осталось.
… Тала, смотри, как я его раздую! Смотри! Можешь поджечь вот эту щепку? У меня получается, смотри!
Звонкий смех, исцарапанные пальцы, перепачканные земляникой, чуть вздрагивают от волнения… первые опыты, первые удачи… Ручей и скала на окраине города, там они собирались в детстве – трое мальчишек и она, Тала… Таэлла ин-Реаль, огненный маг… где теперь та рыжая девочка с зелеными, как малахит, озорными глазами, в глубине которых мелькали веселые искорки? Вихри оранжевых закатов ловила она губами, могла подчинить себе небесное золото и земную медь, и воздушные вихри крутились вокруг, питаясь ее яростными искрами. Академия, первый месяц занятий…
… Тала, ты знаешь, меня вчера господин учитель похвалил. Сказал, что из меня выйдет толк.
Пальцы перепачканы чернилами, ветер треплет светлые и темные пряди, перепутывая их, играет рукавами длинных форменных мантий. Академия, второй курс….
… Тала… знаешь, я давно хотел тебе сказать…
Снова Академия, выпускной… легкое ее белое платье слабо мерцает в свете свечей, искрами поблескивают его глаза.
Не говори ничего, не надо!
Если бы ты не уехал тогда…
Если бы…
Если бы…
Поздно.
Часть первая
Тала
Тала - Таэлла ин-Реаль - с раннего детства знала, что станет магом. Огонь был ее лучшим другом; маленькие огненные ящерки-саламандры протягивали язычки, искрами касались ладони, когда, обиженная, она плакала, спрятавшись в углу, от обиды на несправедливых взрослых. Проходя с матерью или нянькой мимо здания Академии Магов, она, выворачивая шею, смотрела, смотрела на расхаживающих по двору юных магов в длиннополых одеждах. Уже с шести лет она играла «в волшебников» вместе с двоюродным братом и, важно помахивая гусиным перышком, объясняла восьмилетнему «ученику», как правильно зажигать свечки, - и купалась в восхищенном недоумении мальчишки.
Ох, как стучали зубы, как дрожали колени ясным сентябрьским утром, когда Тала в шеренге таких же перепуганных и счастливых первокурсников стояла в огромном зале Академии и, от волнения почти ничего не слыша, задирая голову, разглядывала высокий сводчатый потолок, колонны, высокие окна, ловила гулкое эхо голосов. Осанистый, пожилой маг – ректор Академии – долго говорил что-то о принимаемых ими обязательствах, о трудностях, которые предстоит преодолеть, о долге каждого настоящего мага прежде всего многому научиться… От его ровного, громкого голоса волнение чуть улеглось, и Тала осторожно повертела головой, присматриваясь к будущим товарищам.
Слева донесся едва громкий шепот. Тала навострила уши. Сосед слева – плотный русоволосый крепыш – откровенно разглядывал ее. Потом толкнул локтем стоящего рядом с ним белобрысого тощего мальчишку и, давясь смехом, прошептал, даже не особенно стараясь понизить голос:
- Смотри, какая рыжая! Точно, Огненной будет!
От снопа жарких искр, попавших на рубашку, крепыш собрался было завопить, но сосед, не моргнув глазом, выпустил из полураскрытой ладони тоненький воздушный вихорек и задул собравший было заняться рукав.
После окончания торжественной церемонии всех троих строго отчитал дежурный преподаватель - но ради первого дня занятий простил. Параграф номер два Устава Академии озорникам, конечно, придется выучить и сдать через два дня, но обязательную в таких случаях отработку великодушно отложили – до следующего раза.
Выйдя из учительской, все трое чинно зашагали по коридору. Дойдя до поворота, остановились, переглянулись – и захохотали. Тала оглядела мальчишек и первая протянула руку:
- Таэлла.
- Тирайн, - назвался крепыш.
- Саадан, - буркнул белобрысый.
- Прости меня, - Тала тронула пальцем прожженную на рукаве мальчишки дырку. – Я не думала...
- Пустяки, - великодушно отмахнулся Тирайн. И с тщательно скрываемой завистью добавил: - Лихо ты меня! Я бы так не смог…
- Делов-то, - пожала плечами Тала.
- Эй, - вмешался проходящий мимо невысокий – по виду едва лет десяти – темноволосый мальчик. – Это вы на церемонии драку затеяли?
- Вот еще, - фыркнула Тала. – Делать нам больше нечего! Топай давай отсюда…
- Да ладно, чего ты? - удивился белобрысый Саадан. И улыбнулся мальчишке: - Иди сюда. Ты кто?
Длинный, как зимняя ночь, второй параграф Устава они сдавали уже вчетвером.
Приземистое, неказистое на вид здание Академии магии стояло меж величавых, старинной постройки домов в центре столицы как петух в стае павлинов. Тем не менее, окрестные «павлины» гордились таким соседством. Золотая с черными буквами доска над входом, символ Единства Стихий у ворот – четыре стрелы перехвачены крест-накрест тонкой лентой, ажурная решетка ограды, большой сад вокруг – даже если ты замшелый провинциал, все равно удивляться такому соседству не станешь.
Меж старых, раскидистых вязов и каштанов с хохотом и криками носилась на переменах ребятня. Мальчишки и девчонки кидались друг в друга каштанами и желудями, дразнились – совсем необидно. С легкой долей снисходительности посматривали на них старшие – почти взрослые юноши и девушки, без-пяти-минут-маги, важные, словно профессора, в своих длиннополых темно-синих мантиях.
Никто уже не вспомнит, сколько лет назад поднялся этот дом на улице Каштанов. Старожилы расходились во мнениях – одни говорили, что сотню, другие – что две; сами маги снисходительно выслушивали оба мнения и усмехались – если вообще давали себе труд выслушивать обывателей. Даже ученики Академии – совсем еще зеленые – сверху вниз посматривали на студентов Университета – хотя студенты, птенцы, созданного тридцать лет гнезда человеческой Высокой Науки, годами были явно постарше.
В Академию принимали детей, начиная с двенадцатилетнего возраста. Маги могли рождаться у магов, а могли – в обычных семьях, где никто сроду ворожбой не занимался и само слово «магия» заменял житейским «чары». Никто не мог бы угадать наперед, какой из появившихся на свет ребятишек станет волшебником – обычно способности начинали проявляться только в семь-восемь лет. В Гильдиях уже долгое время вели серьезнейшие исследования, выстраивали научные гипотезы, но дальше предположений дело пока не продвинулось. Все в руках Стихий, говорили маги, и это было воистину так.
Где отыскивали маги будущих учеников, знали только в Гильдиях. В дальних поселках, в глухих лесных домиках (почему-то в семьях лесников девочки-Земные появлялись на свет с завидной регулярностью, едва ли не через поколение), на хуторах, в уездных городах, в столице… Кто-то приходил сам. Кого-то приводили и всеми правдами и неправдами упрашивали взять родители: иметь в семье мага считалось почетом; и то – платили волшебникам в Гильдиях столько, что можно было не тревожиться о хлебе насущном. Так бывало в столице или крупных городах, в которых работали Гильдии. К родителям из деревень, необразованным, зачастую испуганным странностями чада, волшебники приезжали сами. Во всем блеске парадных мундиров и наград. С могучими посохами (а как же, без этого – не поверят!). Сулили золотые горы, обещали жизнь без забот и всеми правдами и неправдами старались добиться согласия учить детей в Академии. Кого-то – и на казенный счет, если малыш талантлив, а семья бедна. Еще бы! Необученный маг может иной раз такого натворить, что и десяток дипломированных мудрецов потом не расхлебают. Многие соглашались. Отпрыски отправлялись в столицу; кто-то возвращался потом домой и диплом Академии вешал на стенку, занимаясь мелкой ворожбой; кто-то оставался работать в Гильдиях – семьи таких навсегда забывали, что такое нужда.
Отказавшихся сильно не притесняли. Если была возможность, к каждому такому втихомолку приставляли наставника – чтоб посматривал да подучивал. Часто юные мельники, плотники или кузнецы и не догадывались, что соседский дядько, который по десяток раз на дню попадается на улицах и к которому мать посылает будто бы за солью, - маг высочайшей квалификации, присланный сюда Академией. Не догадывались об этом и соседи – пришлый и пришлый, живет тихо, зла никому не делает… только вот если у такого кузнеца или там плотника лошадь подковать или стол сработать, то будет тот стол сотню лет стоять и внукам твоим достанется. А потом, когда вырастет маленький маг, к нему пойдут люди и будут с завистью вздыхать про себя: ну, чисто волшебник или слово какое знает.
Заканчивали Академию обычно в семнадцать лет, и с этого возраста маги официально признавались совершеннолетними – в отличие от обычных людей, для которых совершеннолетие установлено в двадцать. Откуда и почему пошло такое неравенство, сейчас уже никто из людей не помнил; оно – так, и все тут. Маги, конечно же, помнили и знали. И на лекциях ученикам рассказывали и о последней большой войне, и о том, как сто сорок лет назад численность магов упала до критического предела, и там уже не до различий было – приходилось выживать, и неоперившиеся птенцы работали и воевали наравне с седыми, изрезанными шрамами наставниками.
Обучение магов было поставлено в Академии достойно – это признавали все. Выпускники – юнцы, вчерашние мальчишки и девчонки – могли почти без труда найти работу хоть в королевском лесу, хоть на дальнем побережье: устроиться в морской порт или в любой из цехов ремесленников; имели право наниматься на работу в Гильдии мастеров; могли преподавать в Университете (студиозусы сперва смеялись над преподавателями младше себя - после нескольких уроков притихали).
Университет официально принимал на работу юных магов – возраст не имел значения, пусть даже они бывали старше студентов всего на год-два, а то и совсем ровесники. Правда, чаще всего требовалась дополнительная специализация. Молодые маги должны были пройти еще двухлетний курс обучения в Гильдиях (Воды, Воздуха, Земли или Огня – смотря по природе Стихии), принести присягу – а уже потом получали все права (а с ними и обязанности) взрослых. Заведующая кафедрой Огненной магии, в прошлом сама боевой маг с сорокалетним опытом, например, открыто объявляла в требованиях на должность даже ассистента: диплом Гильдии обязателен. Господин декан факультета природных недр, к которому относилась кафедра Земной магии, был с ней полностью согласен. Кафедры Водников и Воздушников столь категоричны не были, но… и ежу понятно, что на должность преподавателя мага без обучения в Гильдии возьмут лишь по ооочень большой счастливой случайности. Случайностью считалась, разумеется, рекомендация все тех же Гильдий.
Исключения бывали, но редко. В Гильдии Огня работал совсем еще молодой маг Трелль, который закончил, говорят, Академию в пятнадцать, тут же был принят на работу – без всякой дополнительной специализации, а через год его с руками оторвала Гильдия рудознатцев, открывшая новое месторождение где-то на Севере.
Обучение в Академии было платным, но при известном прилежании и наличии таланта учеников переводили на казенный счет; большое подспорье для бедняков. Преподаватели не делали разницы между богатыми и бедными – это дела и игры для людей; нас, осененных дыханием Стихии, не должны волновать земные низменные прихоти. И как-то получилось само собой, что и ученики быстро переставали рядиться друг перед другом богатством или знатностью отцов; кто ты сам и что можешь – вот что важнее. Сын мага, ремесленника или министра – какая разница. Если отец твой – советник короля, но ты не помнишь таблицу сочетаний Сил, то грош тебе цена.
Впрочем, профессор Керсайт ин-Реаль, никогда не стал бы хлопотать за дочь – у него были строгие понятия о справедливости. Отцом Тирайна Леа-Танна был князь маленького сопредельного княжества Таннада, но ровным счетом никаких прав Тирайну это не давало. Кервин Ролл, бастард кого-то из влиятельных лиц, о происхождении своем вспоминал лишь, когда получал от отца деньги – а случалось это ой как нечасто. Саадан ар-Холейн, сын погибшего в приграничной стычке бедного армейского офицера, матери не помнил, его воспитывала тетка, белошвейка из модной лавки. Оборвыш - не пара приличной девочке? Отец так не считал. А всем остальным не было ровным счетом никакого дела. За темными мантиями учеников Академии не было видно, богатый ли камзол на тебе или бедняцкие лохмотья.
Нельзя сказать, чтобы Тала уж вовсе не обращала внимания на пересуды и шепотки («дочка профессора, а связалась с оборванцами… эй, в какой мусорной куче ты их нашла?») за спиной. Но чаще это бывали соседские ребятишки или дети приятелей отца, а отвечать на оскорбления людей – магу… себя не уважать. Впрочем, при случае девочка могла и ответить – так, что обидчик поспешно ретировался под хохот окружающих, потирая горящие уши. Будущий маг Огня за словом в карман не лезла. Тирайн обычно храбро кидался защищать ее.
Самым добрым и безответным из них был все-таки Кервин. «Князь с одного бока», он ни капли не соответствовал своему, пусть и наполовину, но высокому положению. Незаметный, темноволосый, но веснушчатый, с виду он походил на сына прачки и батрака, богатый камзол сидел на нем, как на корове седло, а связать две фразы было невиданным достижением. Что, впрочем, напрочь пропадало на уроках – преподаватели уже ко второму курсу удивленно-испытующе посматривали на нескладного обормота, шутя играющего водными стихиями, и все чаще подсовывали ему книги, для прочих не предназначенные.
Впрочем, всех четверых в этом смысле Стихии не обидели. Тала – в конце четвертого курса у них начиналась специализация - сначала подумывала в сторону Университета – ей прочили карьеру профессора. Потом, правда, все-таки выбрала боевую магию – и не пожалела ни разу, что ей до пыльных фолиантов и тишины научных аудиторий. Тирайна, хоть и земного мага, сразу после выпуска забрала к себе Гильдия мореходов. Саадана уже к пятому курсу вырывали друг у друга Гильдия магов Воздуха и все та же Гильдия мореходов; впрочем, и ежу было понятно, что выберет в итоге маг-воздушник.
Огонь и воздух, небо и земля, какие же они были разные. И – понимали друг друга с полуслова.
Как-то так получилось, что Тала – тощая, долговязая девчонка – с самого начала была заводилой в этой маленькой компании. Мальчишки слушались ее с полуслова; неважно, было ли это «А давайте на озеро удерем!» или «Какие вы скучные, мальчики, в вас же ни капли романтики!» - они, как верные собачонки, бежали следом. И хотя со стороны казалось, что эти четверо – равны так, что равнее не бывает, а все же взрослые подчас вздыхали и улыбались, глядя на рыжую девочку и ее верную свиту. Подружек у Талы никогда не водилось; некому было морщить нос и говорить «фи», глядя на отчаянные выходки… впрочем, «фи» говорили, наверное, за спиной, вот только им четверым было – наплевать…
* * *
Когда им исполнилось по семнадцать – Тала запомнила этот год, он поворотным стал – все изменилось. Все чаще мальчики – нет, уже почти юноши – говорили о чем-то без нее. Они по-прежнему охотно посвящали ее в свои дела и секреты, но первая скрипка принадлежала теперь не ей.
К семнадцати годам Тала превратилась в девушку – высокую, стройную, гибкую, с насмешливым взглядом ярко-зеленых глаз; медные косы придавали ей подчас величавость королевы – когда она давала себе труд уложить их в высокую прическу, а не замотать узлом на затылке. Пропали девчоночьи веснушки, развязность и неловкость движений уступили место плавности и неуловимой легкости, странному очарованию. Мальчишки же внешне оставались совсем мальчишками, угловатыми и неуклюжими, длиннорукими и лохматыми. Приятельницы, кузины, знакомые часто недоумевали: «Что ты нашла в этих обормотах?». Но даже самой себе Тала не решалась рассказать, как в этой мальчишеской неуклюжести порой проглядывали будущие сила и строгость – и как порой у нее перехватывало дыхание, когда она ловила этот мгновенный – еще будущий – проблеск.
Все чаще решающее слово оставалось за одним, и все принимали это как должное – быть может, оттого скоро стало казаться, что так было всю жизнь и не может быть иначе. И Тала уступила без споров – словно время пришло, словно ей тоже стало важным – подчиняться именно ему и именно так...
А он словно и не замечал этого. И не выделялся вроде бы ничем – но вот поди ж ты. В их четверке каждый был ярок по-своему; как можно было сравнивать тихое упрямство Кервина или добрый юмор Тирайна; неяркий свет Саадана или взрывную непредсказуемость Талы. И все-таки, все-таки… Сдержанный, спокойный, негромкий, именно Саадан стал для них связующим звеном. Только в его присутствии, порой думала Тала, четверка становилась действительно четверкой; они могли безоглядно и открыто хохотать, острить, откровенничать и спорить… Неразлучные, поклявшиеся в дружбе на всю жизнь… ах, юношеские клятвы, наполненные высоким пафосом и огнем души; понимали ли они, чем потом обернется эта дружба?
…Наверное, это был первый раз, когда она поняла, что все изменилось. Выпускной бал Академии – светлый июльский вечер, музыка в распахнутых окнах, цветы, цветы, цветы, улыбки – смущенные и несмелые, и озорные, и слегка надменные. И танцы. Они кружились по залу – ученики и преподаватели вперемешку; кто сказал, что нельзя танцевать взрослым, если выпуск празднует молодежь? Удостоиться приглашения от ректора Академии, мессира Аленто мечтали почти все девушки-выпускницы – маг танцевал великолепно, а уж если добавить к этому его чуточку старомодную учтивость и мягкую, доброжелательную улыбку… Белые, розовые, голубые платья девушек, серебристые и стально-серые костюмы юношей, строгие синие мундиры преподавателей сливались в один пестрый круг.
Талу приглашали многие – столь многие, что порой ей приходилось отказывать сразу двоим, отвечая на приглашение третьего. Она и сама знала, что хороша: медные волосы уложены в высокую прическу, две вьющиеся пряди выпущены вдоль лица, белое платье – совсем простое, только с неяркой серебряно-зеленой нитью вышивки на груди, но так красиво облегает гибкую фигуру. Серебряный браслет – подарок матери на выпуск – поблескивает изумрудами, и такие же длинные серьги качаются и тихо позванивают при ходьбе.
Тала любила и умела танцевать. Надо сказать, светские науки, против ожидания, преподавались в Академии так же тщательно и точно, как и все, что было связано с магией, и отлынивать от них не разрешалось. Тала, впрочем, и не отлынивала – ее часто ставили в пример другим. Унаследованные от матери гибкость и музыкальный слух давали ей возможность без труда усваивать даже самые сложные фигуры танцев. Мессир Ферс, учитель танцев, нередко брал ее в пару для показательных танцев – предмет зависти и гордости почти всех юных магичек.
Ее верная свита, впрочем, тоже не скучала. Тирайн приглашал Талу чаще других, но и он, случись получить отказ, не оставался без дамы. Кервина часто можно было видеть в паре с высокой черноволосой девочкой с предпоследнего курса. А Саадан на бал опоздал – и влетел в зал, запыхавшись, когда уже давно начались танцы.
Почему-то в тот вечер Тала то и дело искала его глазами. Как-то неуловимо выделялся он среди танцующих и притягивал многие взгляды – доброжелательные, удивленные, заинтересованные. Выйдя из зала, чтобы отдохнуть и выпить лимонаду, Тала слышала, как Терция Олль, известная язва и насмешница, проронила в адрес Саадана что-то весьма интригующее. Мысленно Тала показала ей язык – жди, как же, станет он тебя приглашать, ты ж ему все печенки проешь.
Отойдя к высокому, узорному распахнутому окну, Тала присела на тяжелую мраморную скамью. Ветерок, влетавший в распахнутые створки, шевелил пряди на висках. Ноги гудят. Как хорошо. Все хорошо. Все!
- Тала! – рядом неожиданно возник Тирайн. – Куда ты пропала? Сейчас твой любимый, «Листья осени». Пойдем скорее!
- Ой, да, - вскочила девушка. – Как же я могу пропустить…
- Тала… ты не откажешь мне?
Тала с едва заметной усмешкой взглянула на Тирайна. Разрумянившееся лицо, улыбка – а в глазах почти мольба. Как отказать?
Но когда они вошли в зал и Тала остановилась, чтобы поправить браслет на запястье, рядом прозвучал знакомый голос:
- Тала… позволь пригласить?
Она вскинула голову и увидела Саадана. И теплая волна неожиданно поднялась в груди – так, что Тала и сама удивилась.
Не раздумывая больше, девушка присела в поклоне, поднимая руку на плечо Саадана. И только краем глаза поймала обиду на лице Тирайна… пусть, она извинится перед ним потом.
Странно, почему Тала никогда не замечала, как хорошо он танцует? Мягко, уверенно, легко… она и с плохим-то партнером танцевала превосходно, а уж с таким… Они почти не касались паркета.
- Наконец-то, - чуть насмешливо протянула Тала. – Первый танец за весь вечер. Или ты забыл про меня?
- Как я мог забыть, - неожиданно серьезно и без улыбки ответил Саадан, подавая ей руку на «дорожку». – Но к тебе же не пробиться. Скажи, ты заранее все танцы расписала?
- Хороша бы я была, - фыркнула девушка, - если б ждала, когда ты соизволишь меня пригласить, и так бы и простояла весь бал у стенки. Ты, по-моему, тоже от недостатка внимания не страдаешь.
- Ты бы стояла? – улыбнулся Саадан. – Не поверю ни за что. Скорее, думала бы и выбирала, которому из пяти кавалеров отдать руку… и сердце.
- Вот еще! – фыркнула девушка.
- Что, не отдала бы сердце? – он явно поддразнивал.
- Отдала бы! – рассмеялась Тала. – Сказать, кому?
- Силы великие! Моя королева, неужели я узнаю имя этого счастливчика первым?
- О да, мой лорд. Непременно. Знайте, что сердце мое навсегда отдано… господину Аленто.
- А я-то думал… - преувеличенно печально протянул Саадан.
- Думал, что тебе? – Тала захохотала. – Ни-ког-да!!
- Кошмар, - он разочарованно наклонил голову – и осторожно придержал девушку, лавируя между танцующими парами. И заметил мимоходом: – Между прочим, тут не поворот, а поклон.
- Между прочим, как раз поворот. Нам господин Ферс говорил, что существует две разновидности этого танца, и более распространена как раз та, что с поклоном… а ты, кстати, как раз это занятие и пропустил!
- Нет мне прощения…
- Есть, - вдруг сказала Тала. – То есть будет тебе прощение, если…
- Если – что?
- Пригласи меня, пожалуйста, еще раз, - попросила она, улыбаясь.
И сердце неожиданно томительно сжалось.
Саадан пристально посмотрел на нее.
- На «Лилию»? Хорошо, договорились. Между прочим, ты великолепно танцуешь.
Тала заулыбалась:
- Благодарю, сударь, - и добавила неожиданно серьезно: - Ты, между прочим, тоже…
Музыка поет - так пронзительно и нежно, что ком встает в горле. Отчего так хорошо? И твердые руки держат ее так уверенно и бережно… почему она раньше не замечала, не видела этого?
- Тала… - негромкий голос спокоен, как всегда, но в глазах – странный, незнакомый, почти сумасшедший блеск. – Я давно хотел тебе сказать…
Но последние такты мелодии медленно повисли в воздухе – и Тала хотела спросить, но не смогла. Танец кончился, пары рассыпались. Саадан поклонился ей, улыбнулся, подал руку, вывел из круга – все, как всегда. И, уже усаживаясь на стул у стены, Тала подняла голову и проводила его взглядом.
К ней подбежали девушки, смеясь, о чем-то спросили – Тала не слышала. Она смотрела на идущего к выходу юношу и молчала. А Саадан, дойдя до двери, обернулся. И посмотрел на нее – прямо, строго.
И этот взгляд почему-то преследовал ее весь вечер.
Всю ночь они бродили по улицам, смеялись и пели, а потом бродили вдоль берега реки. Когда, вернувшись домой на рассвете, Тала рухнула спать, ей снова приснился этот танец – но уже в степи, в выжженной солнцем степи, где было небо - до края горизонта - и пронзительные крики птиц. И Саадан смотрел на нее так же внимательно и ласково, а она не решалась поднять на него глаза – странное чувство вины сковало ее, словно цепями. И она не могла произнести ни слова…
Проснувшись в полдень, Тала выкинула этот сон из головы. Ее ждали в Гильдии магов Огня. Слишком важное дело предстояло сегодня – собеседование.
* * *
Занятия молодых магов проходили, в основном, в зданиях Гильдий, изредка прихватывая здания Университета. Вообще у Университета отношения с волшебниками уже много лет держались самые лучшие. Часть преподавателей-магов, отчитав лекции студиозусам, неслись на всех парах в разные концы столицы, каждый в свою епархию. Юные волшебники каждый год приходили в Университет на практику; это, конечно, головная боль для ректора, зато польза от помощи их наставников была куда больше, чем все расколотое, залитое, разрушенное и засыпанное магами-недоучками.
Четыре строгих, скромных здания в разных концах города, четыре Храма Силы, четыре тайны… Туда и попасть-то было не так просто – выпускники Академии из кожи вон лезли, чтобы прослыть лучшими из лучших и получить право входа в заветные высокие двери. В столице ходили слухи, что маги-ученики приносили страшную клятву, едва ли не кровью: о том, чему вас тут учат - никому… Родные счастливчиков, получивших рекомендацию для поступления, даже не пытались расспрашивать; сами же маги лишь многозначительно улыбались.
Талу отец никогда не расспрашивал. И жену урезонивал, когда она, особенно на первых порах, подходила к дочери с расспросами. Тала благодарно поглядывала на отца; настойчивое любопытство матери донимало ее подчас очень сильно.
Два года обучения в Гильдиях пролетели почти незаметно; строгая тишина университетских аудиторий и библиотек, шумные, полные споров и хохота, ночные сборища, дрожь в коленках перед очередным экзаменом, волнение и радость от понимания – могу! Вихрь веселой, шумной жизни кружил их в своем водовороте, листопадом роняя странички календаря, весенним ветром в лицо обещая жизнь – яркую, радостную. Правда, очень неожиданным стало одиночество, когда впервые за много лет Тала вошла в высокие, тяжелые дубовые двери Гильдии – одна. А те, без кого так долго не мыслила она своей жизни, вошли в такие же двери, но – другие. Гильдии магов разбирали будущих коллег.
Нет, они встречались по-прежнему, конечно. Но все меньше времени оставалось на эти встречи, все больше затягивала новая жизнь, такая сложная после беспечности Академии. Боевые и целительские заклятия, изучение карт земных и небесных, строгие, подчас жесткие тренировки порой не давали вздохнуть; в последний год недостижимой мечтой Талы стало просто выспаться. Пальцы ее были постоянно обожжены, на платьях то и дело приходилось зашивать дыры от случайных искр; впрочем, и платья носить приходилось все реже, потому что карабкаться по винтовой лестнице в Башню или ловить нужный для заклинаний ветер ночью в мужской одежде было все-таки удобнее.
Саадану и Кервину, к тому же, все чаще приходилось уезжать – то на побережье, то в горы, то еще куда-то, о чем они предпочитали помалкивать. Тала не сердилась за их молчание – ей тоже часто приходилось держать язык за зубами; секреты Гильдии – они все-таки секреты Гильдии. Но когда все четверо собирались вместе, все чаще стала замечать она, что трое юношей говорят о чем-то, понятном лишь им, а при ее появлении – случайно или намеренно – замолкают.
Однажды они условились встретиться, как обычно, воскресным вечером. Тихо гуляла по столице неторопливая осень, вторая осень после выпуска из Академии. Тала опоздала – накануне она поздно вернулась с занятий, к тому же сильно обожгла руку и почти до утра не могла уснуть. Боль приглушила плотная повязка с мазью, которую выдали в Гильдии, но до конца прогнать не смогла, и Тала, уже под вечер подходя к обрыву, на котором собирались они обычно в погожие дни, издалека услышала смех и не смогла сдержать раздражения. Конечно, им весело без нее.
Юноши, смеясь, сидели на залитом солнцем обрыве над рекой. Это было их любимое место; час пешей прогулки – и уже не слышно шума большого города, узкая тропинка, петляя по лесу, поднимается все выше и круче, и мало желающих карабкаться иногда почти отвесно ради крохотной, незаметной со стороны полянки, скрытой переплетением сосен. С трех сторон поляну обступали деревья, с четвертой она обрывалась почти отвесно – величаво несла внизу свои воды река, сияли солнечные блики на воде! Два больших плоских камня, возле которых друзья устроили костровище, образовывали что-то вроде стола; стульями служил изогнутый ствол упавшего дерева.
На расстеленном плаще валялось несколько яблок, бутерброды, возвышалась плетеная бутыль с вином. Наполовину пустые бокалы стояли в стороне. Тирайн, едва удерживаясь на ногах от хохота, балансировал на краю обрыва, дирижируя отломанной веткой, и что-то вдохновенно рассказывал. Остальные то и дело взрывались смехом.
- Ну, конечно, - проворчала Тала, подходя вплотную. – Меня подождать совести не хватило...
Она опустилась на бревно, не забыв подвернуть платье, чтобы не измять. Потянулась к бутылке, едва взглянув на опасно стоящего на кончиках пальцев, на одном чувстве равновесия Тирайна. Еще год назад ахнула бы, наверное, кинулась бы спасать непутевого… то, что непутевый чувствовал землю под ногами так, как собственное гибкое, молодое тело, Тала поняла уже потом. Им всем порой свойственно было такое вот азартное то ли самолюбование, то ли риск на грани – жизнь кипела в крови, счастливое озорство – я могу! – требовало выхода.
- Упадешь если – домой не приходи, - только и проронила девушка.
- Огненный маг не в духе, - захохотал Саадан. – Тир, пригнись – сожжет!
Тала в непонятном порыве раздражения резко и коротко вздохнула, как учили на занятиях, взмахнула здоровой левой рукой. Маленький огненный шар вспыхнул в воздухе, метнулся к сидящему на камне Саадану, ослепляя, чтобы сбить с ног. Это была уже не игра, и Кервин коротко ахнул, срываясь вперед. Но Саадан – то ли инстинктивно, то ли от удивления – взметнул в воздух сжатые ладони; сиренево-серый щит взлетел меж них на мгновение, и рдеющий искрами шар ударился о почти невидимую преграду и отлетел назад. И прянул в лицо девушке, еле успевшей отклониться. Резко откинувшись назад, Тала потеряла равновесие и кувыркнулась на песок.
- Тала! – побледневший Саадан мгновенно уронил руки, щит исчез. Он кинулся к девушке, ошеломленно поднявшей голову, резким рывком поставил ее на ноги. Тала охнула от ужалившей обожженное запястье боли и вырвала руку.
- Тала, прости! Я не хотел, прости меня! - он испугался так, что даже серые глаза его побелели. – Не ушиблась?
Несколько секунд девушка смотрела на него. Потом устало и тускло сказала:
- Я виновата. Извини. Не рассчитала. – И добавила, глядя в его лицо: - Проехали.
Спустя несколько секунд все было уже по-прежнему, и они хохотали над внезапным своим испугом, и Кервин деловито разматывал на руке девушки повязку – посмотреть, он, кроме всего, учился и целительству и проявил в том немалый успех, - и Саадан шутил. Но губы его все еще вздрагивали, и Тала знала – он испугался не за себя, и не ее, а за нее. И от этого почему-то гулко и тревожно билось сердце…
В тот вечер они засиделись на обрыве далеко за полночь. Закат выдался ясным и погожим, и даже порывы ветра заставляли не вздрагивать, а лишь горячили кровь. Осень, но – не холодно, и еще далеко до зимы, еще царит в воздухе непрочное, почти летнее тепло. Уже пора было расходиться – утром всех ждали занятия, но расставаться не хотелось. Наскоро набрав хвороста, запалили костер; молчали, сидя рядом на поваленном ветром дереве. Тала баюкала руку и смотрела в огонь. В костре плясали маленькие юркие ящерицы.
- И все-таки, Саа, - вдруг нарушил молчание Тирайн, - ты, мне кажется, не совсем понял. Если точкой основания взять возврат Силы, то…
- Да понял я, - перебил Саадан. – Просто думаю, как бы это сделать, чтобы без больших затрат.
- Вы о чем это? – удивленно подняла голову Тала. Ничто в прежних их разговорах не подразумевало это.
Повисла пауза. Юноши переглянулись.
- Да… пустяки, - с легкой неохотой отозвался Тирайн. – Задумали тут одну штуку… может, и не выйдет еще ничего.
- Мировое могущество? – пошутила Тала. Только что они говорили о королях и тиранах, о том, как и чем держится власть, и она все еще мысленно была там – на пыльных страницах фолиантов, казалось, политых кровью... Гильдии давали своим подопечным книги, для простых людей – даже ученых - запретные. Будущие маги с юности должны знать, чем и как оплачено их могущество.
- Ну, примерно, - отозвался Тирайн без улыбки. – Только… это не совсем то, о чем ты думаешь.
- Как же я могу думать, если я еще не знаю ничего, - отозвалась Тала отчужденно.
Обида снова уколола ее сердце. Опять они замышляют что-то – без нее. А ведь друзья…
- Нет, просто, понимаешь…, - Саадан посмотрел на нее. – Мы же ведь сами еще ничего не знаем. Как слепые котята, тычемся. А штука может выйти и вправду забавная.
- Да что за штука-то? – Тала уже начала терять терпение.
- Ну… смотри… - Тирайн подобрал на земле прутик, начертил на темном песке круг. – Смотри, вот это – мир, - он обвел рукой вокруг. – Помнишь, нас учили, как он создан: «вначале были Силы, и из их союза создан мир»…
- Да, - перебила Тала, - только ты пропустил - «и была война, и каждая из Сил стремилась одолеть другую и править….»
- Погоди, про войну я помню, - Тирайн хитро улыбнулся. - А вот если «из их союза был создан мир», то кто сказал, что мир не может стать создан еще раз?
- Че-го? – не поняла Тала.
- Понимаешь, мы подумали… если Силу каждой из Стихий объединить с другими, заключив в… ну, неважно что… но в общем, если соединить все четыре Силы, то получится нечто принципиально иное. Позволяющее выйти на новый уровень, понимаешь? Что-то, что позволит создать… ну, новый мир. Новый. Живой, понимаешь?
- Рехнулись мальчики, - протянула Тала.
- Не-а, ни капельки. Ты посмотри, как мы завязаны, как ограничены возможностями применения только одной из Стихий, пусть каждый своей, но – одной. Как часто могут маги двух Стихий соединять усилия? Кому это удается? Величайшим из великих, опытнейшим из опытных. А все четыре несоединимы никогда. А как часто нам необходимо это соединение?
- А еще, - вступил в разговор Кервин, - сколько нового о природе мира можно узнать, если иметь под руками его модель…
- Моде-е-ель? – изумленно присвистнул Тирайн. – Ну, ты скажешь!
- Ну, насчет модели ты замахнулся… - без особой уверенности заявил Саадан, - но все-таки…
- Ребята, - поинтересовалась Тала, - а вам не кажется, что у вас мания величия? В Создатели захотели?
Юноши переглянулись – и захохотали.
- Не без того. Но ты подумай, как интересно может получиться!
- Чушь может получиться, - сказала Тала без улыбки, но не сердито. – Вы замахнулись на то, что под силу лишь Стихиям. Что, надо напомнить, чем все это заканчивалось прежде?
- Кто-то должен стать первым, - пожал плечами Тирайн.
- Угу. Первыми же, кого разнесет в клочья, станете вы. И потом… ладно, пусть, но как вы себе это представляете? Первый закон Йогеля, надеюсь, не забыли? Про горшок с глиняными стенками сказку знаете? Силы ни в коем случае не должны соприкасаться, потому что их проявления уничтожат друг друга. Вода заливает Огонь и…
- Да, но ты посмотри – горшок-то все-таки был, - подскочил Тирайн. – Там, у старика-с-горшком…
- Да это же легенда, Тир! Детская сказочка. Где ты такой горшок возьмешь, и…
- Погоди, Тала, - перебил ее Кервин. – В том-то и смысл, чтобы достать горшок. Никакие даже абсолютно прочные вещества здесь не годятся, ибо ничто не устоит перед силой Стихий. Но если сделать сплав…
Девушка слушала очень внимательно, покачивая головой, взгляд ее затуманился – внутренним зрением она следовала за мыслью. Но потом нахмурилась и подняла руку.
– Стоп. Допустим…я поняла, хорошо. Допустим, вы найдете такой… гм, горшок. Дальше что?
- Как что? Соединение Сил позволит…
- Да это понятно, я не о том. Дальше – что?
- То есть?
- Ну… зачем вам такая Сила? Всякое действие должно иметь вектор направленности, то есть начало и окончание. Даже если у вас получится… в чем я сильно сомневаюсь… но даже если так, куда вы хотите эту соединенную Силу направить?
- О-о-о! – протянули с восторгом юноши. – Было бы что направлять, а применение найдется.
- Дурни, это же будет джинн в бутылке, - фыркнула Тала. – И что вы с ним хотите делать, господа маги? Вместо котенка использовать? Это же не просто Сила... это «что-то» вообще не будет иметь противодействия. И случись что – остановить ЭТО будет просто нечем. И некому. И даже если вы… я сказала «если»… даже если вы сможете это сделать, то зачем вам это? Дворцы возводить?
- Погоди, Тала, - Тирайн улыбнулся, подался к ней. – Это же будет совершенно новое…
- Это будут совершенно старые войны, - медленно и зло проговорила девушка. Резкая, как порыв ветра, злость обожгла, сжала душу. Не понимают. Как маленькие – не понимают! – Историю не читали, господа маги, нет? А нам вот как раз сейчас объясняют… принцип ответа за действие. Сделал – подумай о последствиях. Прежде, чем придумать – подумай, куда будешь направлять, это основа всех открытий. А вы, по-моему, это упустили. Скольким властителям вроде короля Дитриха Второго придет в голову выпустить вашего джинна из бутылки?
- Тала… дураков, конечно, найдется много. Но подумай, как много пользы может принести такой… хм, джинн.
- А сколько вреда? – тихо спросила Тала.
- Ну, Тала, - поморщился Кервин, - если так рассуждать, то наука существует лишь для того, чтобы…
- … чтобы приносить людям пользу, - перебила его девушка. – Грубо и приземленно, но точно. Вам закон Невмешательства напомнить? И вы не хуже меня знаете, почему и когда он был принят. Если бы не… мы бы разнесли по кусочкам планету, потому что Силы – это Силы, ясно?
- Тала, солнышко… - Тир, словно случайно, ласково коснулся пальцами ее руки. – Ты рассуждаешь совершенно по-женски…
- А я вообще-то женщина, если ты не заметил, - так же зло ответила девушка. – Не понял, что это значит? Или объяснить?
Таким же резким движением она встала и, отряхнув измятое платье, быстрыми шагами пошла прочь, в темноту, мимо ошарашенных друзей, которые даже не сделали попытки задержать ее – так стремителен был и ее уход, и эта обида. Только Кервин пробормотал с удивлением:
- Что это с ней? Точно муха укусила…
С тайным удовлетворением Тала заметила, что Саадан не проронил ей вслед ни единого слова.
* * *
На следующий день Тала забыла и о том разговоре, и о непонятном своем раздражении, да и друзья не напоминали ей об этом. Встретившись снова в следующее воскресенье, они смеялись и подшучивали друг над другом – как всегда. Рука у девушки совсем зажила, и все было бы по-прежнему, если бы… если бы не тот странный взгляд, который временами замечала она, взгляд Саадана – не то испытующий, не то встревоженный. Сама себе не желая признаться, Тала почему-то думала об этом больше, чем надо было бы. А, спохватившись, ругала себя манерной дурочкой.
Впрочем, думать особенно ей было некогда. Гильдия Огненных магов гоняла своих учеников всерьез. Мать все чаще хмурилась и вздыхала, глядя, как Тала, возвращаясь домой затемно на почти негнущихся ногах, через силу глотает что-то и валится спать; как часами растягивает пальцы, добиваясь гибкости, как мало не до рассвета горбится над толстыми книгами на непонятном языке. Пятна сажи на щеках, руках, одежде стали, кажется, неистребимыми, в разговоре в словах то и дело проскакивали обрывки древних, никому, кроме магов не ясных, слов. Впрочем, самой Тале все это нравилось. Несмотря на усталость, боль в натруженных мышцах и постоянную нехватку времени. Она и сама чувствовала, как сильно изменилась за это время – стала сильнее, серьезнее и, наверное, чуточку взрослее.
Но бывали моменты, когда вся наука Гильдии вылетала у нее из головы. Стоило появиться очередной записке или кому-то из друзей возникнуть на пороге… и почему-то часто хотелось, чтобы звал ее именно Саадан.
А с недавних пор другая беда… ой, беда ли, лукаво спрашивала мать. Конечно, заметила, и нельзя было не заметить восхищенных, восторженных, любящих взглядов Тирайна. Маленький, русоволосый крепыш превратился в широкоплечего, пусть и невысокого, но крепко сбитого юношу с шапкой русых волос, перевязанных простым кожаным шнурком, и темно-карими, всегда смеющимися глазами. И как он этими глазами смотрел на нее, подружку, прежде всего лишь товарища. О его влюбленности знали, кажется, все, включая дворовых кошек. Правда, смеяться над магом Гильдии мало находилось охотников… и как же шел ему этот светло-зеленый камзол с нашивками – пока еще ученика – на левом рукаве.
Тирайн проводил в доме профессора ин-Реаля, кажется, больше времени, чем в своей комнатушке, которую снимал неподалеку от Академии. Если не бывал занят в Гильдии и не в поездках, каждый вечер, ровно в семь – часы сверяй! – звякал колокольчик, и коренастая фигура, то засыпанная снегом, то мокрая от дождя (станет маг Земли тратить силы на такую мелочь, как защита от дождя), то раскрасневшаяся от сырого ветра, неизменно возникала на пороге. Старая нянька ворчала, но украдкой подсовывала «мальчику» ватрушки, за что Тирайн горячо благодарил ее. Отец посмеивался в густые усы, но подтрунивать над дочерью не собирался - он любил ее. Мать же в открытую восхищалась и внешностью молодого мага, и… и, кажется, его положением. У Тирайна хватило ума еще в детстве рассказать ей, кто он такой.
Впрочем, в отношениях с Талой никаких, ну ровным счетом никаких преимуществ ему это не давало, и он это знал, и мог об это знание разбиться на полном скаку – девушка по-прежнему видела в нем всего лишь товарища, друга. Не больше.
- Послушай, - спросила она как-то в один из вечеров, когда Тирайн, по обыкновению, засиделся у нее. – А почему ты не вернешься домой?
Тирайн беспечно махнул рукой.
- Кому я там нужен…
Тала с любопытством посмотрела на него.
- Ты же сын князя. Как это кому?
- Сын, ага. Младший. И что от меня толку?
- Право старшинства, да? – сочувственно проговорила она.
Тирайн так же беспечно улыбнулся.
- Оно самое. Пока жив старший брат, мне княжеской шапки не видать… да, если честно, и не надо. Не люблю я это дело, насмотрелся. Здесь я сам себе хозяин, а там…
Больше они про это не говорили.
Впрочем, помощь из дому княжеский сын получал регулярно, и не сказать, чтоб бедную. Гильдии платили, конечно, своим ученикам, но мало – на хлеб и комнату хватало, а вот дальше приходилось самим выпутываться. Это золото приходилось им как нельзя кстати. Потом, правда, когда молодым магам стали подбрасывать какую-никакую, но все же работу, стало полегче, но поясной кошель молодого мага Земли все так же бывал открыт для друзей. Только единожды Тирайн, в мрачном подпитии, обронил горько в адрес отца: «Откупается…», но, слава Стихии, слышали его в тот момент лишь Кервин и Саадан.
Теперь все его деньги уходили на цветы, флакончики мазей от ожогов (это вместо духов, которые Тала, к слову, терпеть не могла), книги, в поисках которых Тирайн мог порой по неделе обшаривать книжные лавки, и шпильки в волосы (их Тала постоянно теряла). Шпильки, кстати, - отдельная история. Несмотря на все просьбы, смех, ругательства, проклятия, Тирайн упрямо дарил девушке не обычные, простые, которые держат волосы и не норовят выскользнуть от любого стремительного движения, а каждый раз какие-нибудь этакие. То с головками в виде ящериц – ящерки могли неподвижно лежать, поблескивая глазками-бусинками, а потом упрямо дергали хвостом. То с прозрачными шариками, переливающимися, как морская вода, - под цвет глаз Талы. То с жемчугом, то позолоченные, то с огромными рубинами, сверкающими в рыжих волосах, как огоньки. У Талы накопилось их едва ли не под сотню, они лежали горками по всем шкатулкам, подоконникам и полкам, но каждый раз девушка не могла удержаться от восхищенного вздоха, рассматривая подарок, и Тирайн упорно продолжал дарить ей именно шпильки. Такие шпильки были ее слабостью. Да, непрактично, но красиво же! Ну, и кроме того, они шли ей необычайно.
А еще – гребни, пояса, вышитые кошельки, а еще – флейта работы старинных мастеров (Тала так и не смогла научиться на ней играть). И цветы, цветы, цветы, и сладости… Тала посмеивалась, но принимала. Ей льстил восхищенный взгляд и эти знаки внимания. Только, иногда вздыхала мать, толку-то. Молчит сердце. Не до него пока.
С того вечера, где Тала, кажется, впервые в жизни рассердилась на друзей, прошла пара месяцев, наверное. Тала не замечала ничего, пока мать однажды вечером не обронила мимоходом:
- Что-то Тир давно не появлялся. Не заболел ли?
Тала – редкая свободная суббота! – уткнувшаяся в книжку, подобрав ноги в большом кресле, недоуменно подняла голову. И, подумав, кивнула: правда. Не заболел ли? Узнать, что ли, сходить?
Еще на лестнице она услышала неразборчивые голоса за дверью. Комната Тирайна находилась ближе всех по коридору, была недорогой, хоть и маленькой, но светлой. Впрочем, маленькая-то маленькая, но вместить могла и пять человек, и пятнадцать. Ну, пятнадцати там нет, подумала Тала, прислушиваясь, но кто-то точно есть.
Старухи хозяйки, видимо, не было дома, и на звонок колокольчика никто не откликался довольно долго. Тала позвонила еще раз, а потом толкнула дверь – и та послушно отворилась. Обеспокоенная, девушка бесшумно и быстро миновала коридор и, несколько раз коротко вдохнув и выдохнув, осторожно приоткрыла дверь. И облегченно вздохнула. Ну, конечно… два обормота, выругалась про себя.
Два обормота склонились над широким столом, сплошь заваленным книгами (как всегда), россыпью камней (тоже знакомо – с первых же недель в Гильдии) и рассыпанными хрустальными призмами непонятного назначения (а вот это что-то новенькое). Форменные камзолы валялись на стуле у двери. На диване, тоже заваленном бумагами, вальяжно возлежал большой хозяйский кот. Маги вырывали друг у друга огромный пергамент, исчерченный непонятыми знаками, и появления Талы просто не заметили.
- Ау, господа маги, - громко позвала девушка, выходя на середину комнаты. – Я сюда попала или как?
Тирайн и Саадан одновременно раздраженно отмахнулись – не мешай, мол. Тала поборола в себе искушение запустить каждому пониже спины по хорошей такой искорке, но тут оба – тоже одновременно – оглянулись. И, путаясь в извинениях, кинулись к ней.
Спустя несколько минут часть бумаг и кот были потревожены, сдвинуты в сторону, на освободившемся пятачке возвышался чайник и коробка с пирожными, которые принесла Тала, расточавшими удивительный запах.
- Вы что, товарищи, совсем зазнались? – грозно спросила Тала, когда ей была торжественно вручена большая фарфоровая чашка с чаем. – Охамели, да? А что от зазнайства помогает, знаете?
- Тала, солнышко, прости, - Тирайн покаянно склонил растрепанную голову. – Негодяи мы, право слово. Но не корысти ради, а науки для… сама же знаешь, как оно бывает.
- Науки, - проворчала Тала, сменив гнев на милость – пирожные оказались превосходными. – Две недели уже носа не кажете. Матушка моя, - она бросила насмешливый взгляд на Тирайна, - все глаза проглядела, тебя дожидаючись. Где мой любимый Тир, приносящий цветы, не заболел ли… выгнала меня – проведать. Так что я, считай, с визитом к больному.
- Увлеклись мы, - посмеиваясь, вступил в разговор Саадан, почесывая кота за ухом. – Уж больно интересно получается.
- Рассказали бы, - поддела Тала. – А кстати, где Кер?
- Услали опять, - махнул рукой Тирайн. – Третьего дня уехал, а вернется только завтра.
Тала отставила чашку, легко поднялась, подошла к столу. Карта недр Инатты. Карта водная. Карта воздушная. Гм… все три Стихии, стало быть, налицо.
- А сборник огненных рун где? – спросила она.
У Тирайна вырвалось недоуменное восклицание.
- А ты откуда знаешь?
Тала обернулась и внимательно посмотрела на друзей.
- Как это… о чем – знаю?
Саадан кинул косой взгляд на Тирайна и тоже подошел к ней.
- Ты прости, мы тебе раньше времени говорить не хотели. Думали, сюрпризом. Но мы бы тебя все равно посвятили, Тала, честно.
- Хватит темнить, - резко сказала она. – Выкладывайте.
… Они проговорили дотемна. Карты Северных княжеств, Юга и Островов оказались исчерченными вдоль и поперек. Карта морских путей осталась на милость Кервина. Тир горячился, то и дело вскакивая, размашисто шагал по комнате и, в конце концов, зацепил стоящий в углу шкаф, с которого с грохотом посыпались свитки и – хрустальный глобус… «Вот было бы дело, - мрачно проговорил он, когда шар поймали и убедились, что цел. - В Гильдии за него мне бы голову сняли и обратно не отдали». Саадан, сидя в углу, насмешливо-увлеченно поблескивал глазами и вставлял реплики, не вставая с места – двоим тут было не развернуться. Кот все так же вальяжно валялся у него на коленях, и длинные, тонкие пальцы юноши тонули в густой шерсти. Зверь довольно урчал.
- С ума сошли, - сказала Тала. – Еще бы вы мага Ветров сюда пригласили.
- Зачем? – пожал плечами Тирайн. – Зря, что ли, у нас есть маг Воздуха?
- Ветер, вообще-то, давно хотят отдельным звеном выделить, - задумчиво проговорил Саадан. – Но ты права, Тала, это недочет.
- И огонь… - продолжала девушка, тоже увлекшись. – Как ты, интересно, силу отдачи собираешься рассчитывать, если вот этот кусок у тебя неверен?
- Почему это неверен? – удивился Тирайн.
- Посмотри… - но говорила девушка, в основном, для Саадана, - вот тут не Q, а q, и вот здесь константа должна стоять. Иначе огонь твой знаешь чего натворит? Никакой тебе джинн не поможет… - она хмыкнула, вспомнив, наконец, недавний разговор.
Саадан бережно отложил кота, выбрался, наконец, из угла и тоже наклонился над бумагой.
- Черт, точно… - пробормотал он. – Это мы недодумали.
- Недодумали, - с вновь прорвавшейся обидой проговорила девушка. – А меня спросить? Я, по-вашему, кто? Так, погулять вышла?
Саадан осторожно тронул ее за руку.
- Не сердись… Видишь же – сутками сидим… не подумали.
Только тут Тала заметила, какие осунувшиеся лица у обоих, какие темные круги под глазами. Видно, и правда – сутками, а еще – учеба, а еще поездки, и спать надо хоть иногда. Тирайн, похоже, пару дней из дома точно не выходил – на щеках щетина, у него у первого из юношей стала пробиваться борода. Оба бледные, но глаза блестят… возбужденным, лихорадочным блеском, нехорошим.
- Так, значит, и не оставили вы ту идею, - полуутвердительно проговорила девушка. Вздохнула. – Ладно, господа маги. Вы уже большие все трое и знаете, что делаете. Только не нравится мне это все.
Юноши переглянулись.
- Ну, а четвертого вы где брать собрались? – поинтересовалась Тала. – Я так понимаю, три стихии у вас есть, а как вы Огонь приручать будете? Ох, не любит он чужому магу подчиняться… может ведь и по голове настучать.
- Как это? – удивились оба. – А ты?
Тала посмотрела на обоих. Свои. Родные. Как прежде. И рассмеялась, и накрыла своей рукой подставленные их раскрытые ладони.
* * *
Она забыла бы об этой их идее, если бы не Тир, восторженно, взахлеб рассказывающий, как продвигается работа. Саадан был более сдержан и спокоен, и отделывался невозмутимым «еще много что сделать нужно». Они появлялись теперь чаще вдвоем или втроем, чем поодиночке, и, сказать честно, Тала была этому рада. Очень рада. Отчего-то не хотелось ей встречаться с Тирайном наедине.
А потом работа увлекла и ее тоже, и возвращаясь из Гильдии поздними вечерами, часть ночи она прихватывала, просиживая над старыми картами. Брать их пришлось, разумеется, официально, но вот зачем ей, ученице, это понадобилось, Тала предпочла не говорить. Она чувствовала себя не вправе раскрывать чужую тайну. А тайна была именно чужой, это девушка понимала. Несмотря на то, что работала над ней так же, как и друзья.
В сущности, это была совершенно невыполнимая на первый взгляд идея, о чем Тала сразу же и сообщила. Не то чтобы этим никто никогда не занимался – занимались, желающих подчинить себе Стихии во все времена находилось хоть отбавляй. Другое дело, что Стихии на эти попытки, если можно так выразиться, плевали – пеплом пожарищ, вихрями и ураганами или наводнениями. Ну, не желала подчиняться человеку Природа, и это было в Ее праве. Седовласые, умудренные опытом мужи, маги с не одним десятком лет работы за плечами признавали, что соединить даже две Стихии из четырех – дело, возможное теоретически, но почти нереальное практически. А тут – четыре обормота, ученики магов… ну, пусть даже очень талантливые… а не слишком ли много вы берете на себя, ребята?
А они словно и не замечали груза и тяжести эпох, стоящих за плечами и тихо дышащих в затылок. Чья это была затея, потом спрашивала себя Тала. Такое впечатление, словно они отбросили все, что знали, всю мудрость, накопленную магами человечества за сотни лет, отложили в сторону, отшвырнули, как мусор, как шелуху, все законы и правила. И сочиняют теперь что-то свое – как музыку, не выучив нотной грамоты, как картину, не зная, с какой стороны держать кисть.
Впрочем, с какой стороны «держать кисть», все четверо, конечно, знали. Грудам книг, приносимых из библиотеки Университета, из архивов Гильдий, скоро перестало хватать места в маленькой комнатушке Тирайна. Старуха хозяйка, наверное, давно бы погнала таких неспокойных постояльцев – свечи жгут ночами, болтают, то уронят чего, то словно костер разводят на полу – сожгут же дом, ну их. Только рекомендация Гильдии Земли успокаивала – у магов все не как у людей, пусть уж, этот хоть компании большие к себе не водит, вон только два дружка да девчонка, такая же, поди, как и эти, бестия рыжая…
Пока что они пытались осуществить только первую часть задуманного. Не представляя себе, где и как можно найти нужный им «горшок» для всех Стихий вместе, юные маги искали «горшки» для каждой Стихии отдельно. «А дальше видно будет», - очень, на взгляд Талы, легкомысленно заявил Кервин.
Они рылись в справочниках по минералогии и астрологических таблицах и спорили до хрипоты, пытаясь соотнести строгие требования науки с земными возможностями совсем небогатых студентов. Их стали узнавать в ювелирных лавках столицы, и однажды Кервину пришлось удирать от хозяина одной из них, заподозрившего в нем вора – хорошо еще, форменный мундир молодой маг предусмотрительно оставил дома, а то бы и вовсе стыд. Поездка Тирайна на Кайрские рудники затормозила работу, зато он привез оттуда великолепный агат – большой, еще не обработанный, и друзу горного хрусталя.
Сапфир, агат, рубин, горный хрусталь. Свой «горшок» каждый делал сам. «Алмазика бы нам», - все вздыхал Саадан, пока Тала однажды выразительно не вывернула перед ним пустые карманы, а Тирайн не менее выразительно не поднес к ному товарища исцарапанный кулак. Саадан с преувеличенной серьезностью осмотрел этот кулак, даже понюхал, после чего, покаянно наклонив голову, тяжело вздохнул. И развел руками.
- То-то же, - назидательно проговорил Тирайн.
Рубин для работы отдала Тала, распотрошив шкатулку с украшениями. Кольцо, подаренное ей теткой на шестнадцать лет, она не любила – слишком громоздким оно было, грубо обработанный камень закрывал всю фалангу пальца, слишком оно оттягивало руку. Кольца Тала вообще терпеть не могла – они мешали ей, и вызывала этим вздохи матери: когда ж ты, доченька, превратишься в девушку? Да и пальцы ее, все в ожогах и царапинах, с коротко остриженными ногтями, скорее походили на мальчишеские и не гармонировали с дорогими украшениями. Друзья долго отказывались принять такой подарок; они тогда едва не поссорились по-настоящему.
- А где, по-вашему, мы еще найдем такой рубин? – горячилась Тала. – Или у нас есть богатый дядя и наследство в полтора миллиона золотых? Или Гильдии нам пожертвуют? Или…
- Значит, надо придумать что-то другое, - буркнул Тирайн, отводя глаза.
- Ограбить королевскую сокровищницу, - невозмутимо предложил Саадан.
- Камень поменять, значит, - упорствовал Тирайн.
- Угу, - ехидно сказала Тала. - Еще месяц над справочниками, да?
- Хотя бы!
- И до второго Созидания, так? И вообще, господа маги. Рубин – камень мой, Огненный. И делаю я его для себя. Это доступно?
Это оказалось доступно, и «господа маги» нехотя согласились.
Сапфир раздобыл где-то Кервин, сказал, что расплатились с ним за работу. Друзья сначала не поверили – слишком красивым и большим был камень, но потом, махнув рукой, уступили.
Они торопились, стараясь успеть как можно больше – приближался выпуск. Кто знает, удастся ли им потом остаться в столице и встречаться так же часто после окончания учебы. А работать поодиночке будет несравнимо труднее, не говоря уже о том, что другая, настоящая работа – та, на которую отправят их Гильдии – наверняка будет отнимать все силы и время.
Каждый камень требовалось обработать, придав ему определенную форму. Число граней у каждого было своим; формулу выводили несколько ночей, по очереди называя друг друга то идиотами, то гениями. «N+1», - ответил бы легкомысленно Кервин, если б его спросили об этом. Саадан бы по обыкновению промолчал, а Тирайн, наверное, пустился бы в пространные объяснения, о том, что такое N, и о соотношении потоков Силы со свойствами многогранников, если б его не прервала бы Тала.
Они отказались от идеи сделать подвески – замкнутый контур мог помешать потоку Силы. Нити серебра паутинкой оплетали каждый из камней. У Гильдии Земли были свои ювелиры, но обращаться к ним Тирайн не хотел, и остальные его поддержали. Оставалось либо искать мастеров на стороне (и нарваться на вопросы со стороны все той же Гильдии, контролировавшей большинство мастеров), либо учиться самим. А еще нужно было появляться в Гильдиях, есть и спать – хоть изредка.
Четыре разноцветных многогранника, умещавшиеся в ладони, хранились в каморке Саадана. Очень скоро друзья стали называть их Камни – посторонний не поймет, а им только того и надо. Но пока это были всего лишь обломки драгоценных камней в оправе из серебра, куски мертвой породы – и ничего больше. Нужно было пробудить их, вдохнуть в них жизнь, и это пугало и радовало всех четверых – и они, всеми силами старясь приблизить этот день, неосознанно оттягивали его, как могли, сами того не замечая. Тала трусила отчаянно – совсем немного оставалось до того дня, когда они наполнятся… конец первой части совсем близко.
А дальше начнется совсем уже невообразимое. «Магия, - многозначительно сказал как-то Кервин, подняв палец, - суть колдовство, помноженное на науку. А поскольку никто не разберет, чего там больше, то и мы морочить головы не будем. А поколдуем себе потихоньку…»
В принципе, вторую часть работы каждый мог сделать в одиночку. Правила даже предписывали магу работу с Силой без присутствия чужих. Но разве могли они удержаться?
И трое тихо сидели, забившись в угол, когда четвертый… Полноте, какой угол? На камнях, на берегу реки, отойдя на день пешего пути от города… подальше от воды, чтоб не зацепило. Кервина, стоявшего босиком по щиколотку в воде, колотил озноб – от страха или от восторга, кто знает. Сапфир, лежащий на раскрытой ладони, неярко поблескивал в предрассветных сумерках.
Небо сливалось с водой в предрассветном тумане, и тихо было в этот утренний час – так, что стук сердец и шелест дыхания разносились далеко вокруг. Трое, стоя поодаль, боясь дышать, смотрели на невысокую фигуру в воде, окутанную потоком Силы. Сила, чистая, незамутненная, поднималась снизу, лилась сверху. Губы Кервина посинели, голос то поднимался до крика, то опускался почти до шепота. Старая, освященная временем формула посвящения в маги была ими лишь чуть-чуть подправлена. Конечно, где бы взяли они ту единственно верную, если в толстых книгах не пишут о том, что они собирались сделать. Но Стихия слышала его – и отвечала своему магу, послушной рыбкой прыгая на ладони, грозным вихрем кружась вокруг.
Потом они скажут, что это было страшно. Или не скажут, потому что не будет слов. Но каждый увидит, поймет: игры кончились. Пути назад не будет, и Сила, горящая сейчас в Камне, не потерпит пустоты. Взял – используй, но и взамен отдашь всего себя – без остатка.
Кервин едва успел произнести последние слова – вода в реке потемнела. Сначала им показалось, что это ветер поднял волну – но небо молчало. Величественная, грозная в своем могуществе масса воды неторопливо подходила к берегу – казалось, река повернула вспять, обнажив каменное русло. Она была одновременно грозным владыкой и послушным щенком, жмущимся к порогу. Она молчала – и мир вокруг на миг затих. И волна накатила, накрыла мага с головой, но он устоял, еще крепче сжимая Камень. И, мокрый, оглушенный, увидел – сапфир в его руках налился ярким синим светом. Стихия приняла его право. Признала его.
Сила, хлынувшая в Кервина спустя мгновение, была подобна глотку воды в жаркий день, поданному умирающему от жажды.
… После той, первой, победы работу пришлось приостановить. Только теперь все четверо почувствовали, как же они устали. Сумасшедшая эта гонка поддерживала их своим азартом, но выпивала силы. А впереди еще были выпускные испытания, приближавшиеся неотвратимо.
И все-таки эту победу нужно было отметить. И в один их так редко совпадавших у них выходных все четверо собрались на любимом своем месте, в лесу, у обрыва над рекой, с которого, как на ладони, был виден город. Стоял теплый, на диво теплый конец апреля, и они ушли в лес днем и засиделись до темноты, не боясь замерзнуть. Пили вино, поджаривали хлеб на костре, плавили кусочки сыра. Тала перепачкала пальцы шоколадом. Пили, пели и смеялись, глядя в огонь
- За Кервина, первого в мире покорителя Стихий! – Тирайн выпил чуть больше обычного, щеки его раскраснелись, глаза блестели.
- За тебя, Кер! Чтобы все удавалось и дальше!
- Ты велик, Кер!
- Будет вам, - отбивался тот. – Давайте лучше - за победу! За того, кто будет следующим!
- А кто будет следующим?
- Ты, Тир…
- Ну да, скажете тоже! Мне еще работать…
- Да, он уступит место даме!
- Вон, пусть Саадан старается. Саа, вторым будешь?
- Делов-то, - отшутился Саадан. – Кстати, Кер. Тебе в Гильдии ничего… эээ… не сказали?
- Ничего они ему не сказали, - смеясь, заметила Тала. – Только в глаза посмотрели со значением.
- Не-а, - помотал головой Кервин. – Они, похоже, и не поняли. Но шуму правда было много…
- Еще бы!
- Наши с ног сбились, - смеясь, рассказывал Кервин. – Где, кто, как откуда? Все вроде на местах, деревенские под присмотром – и тут такой выброс силы. И вроде из учеников никто не балуется…
- Ага, только отдельные, вроде нас…
- А откуда они поймут? Шум, суматоха – и ничегошеньки не ясно. Теперь проверяют в рыбацких деревушках, на побережье…
- Зачем? – удивился Тирайн, сосредоточенно разливая остатки вина из бутыли.
- Как это зачем? – фыркнул Саадан.
- Подумаешь, - с великолепным презрением Тирайн пожал плечами. – Камнем больше, Камнем меньше…
- Игрушечки ему, - неожиданно рассердился Саадан. – Ты сам-то понял, что сейчас сказал?
- Саа больше не наливать, - заявила Тала. – Ему под каждым кустом враги мерещатся.
- Да полно вам, - примирительно сказал Тиран. – Все я понимаю. Саа, у тебя сыр потек, передержал. Господа, эта бутылка пуста. Новую вскрываем?
- Ну, не смотреть же на нее!
- Как-к-кой был сыр! Как жалко! Все ты, Тир!
- А чего сразу я?
- С глупостями своими…
- Но вообще-то, - Тала поднялась, обвела друзей неожиданно серьезным взглядом, - вообще-то Саа прав. Шутки кончились, ребята. Гильдии не простят нам обмана.
- Кто их обманывает? – удивился Тирайн. – Мы ничего не скрываем…
- Еще как скрываем, - усмехнулся Кервин.
Навалилось молчание. Поднялся ветер; прогоревшие сучья в костре выстрелили снопом искр.
Тирайн подбросил дров.
- То, что мы делаем, - незаконно, ребята, - негромко проговорил Саадан.
Они посмотрели друг на друга.
- Мы обязаны были работать в Гильдии, - медленно сказал Саадан. – Под присмотром.
- Ага, - фыркнул Тирайн. – Тут-то нам крылышки бы и пообломали. Учите, ребятки, матчасть, а до магии не смейте и близко….
- Еще не поздно все исправить, - перебил его Кервин, снимая с сучка очередной кусок поджаренного хлеба. – Пойти, признаться…
- Щаззз, - хором сказали все четверо.
И рассмеялись.
Продолжение следует.
Наступил май. Приближался выпуск, и времени для работы перестало хватать от слова «совсем». Опыты пришлось отложить; теперь оставалось самое сложное - сплав, способный выдержать все четыре Стихии. За это время Тала, кроме всего, ухитрилась написать выпускную работу по свойствам взаимодействия огненных и воздушных трасс – такую, что еще до выпускных испытаний ее официально пригласили преподавать в Университете. Подумав, девушка отказалась – ей не хотелось тратить жизнь на научные разногласия. Саадан в комиссии от Гильдии Воздуха участвовал в ликвидации пиратов Восточного побережья; вернулся домой похудевший, молчаливый, с уродливым шрамом, начинавшемся у ключицы и уходившем на грудь, и наотрез отказался рассказывать о том, что там было. Кервина, в отличие от Талы, все-таки сманил к себе Университет – ему предложили тему, которой он бредил всю жизнь; «и потом, с нашим делом это связано, - туманно обронил он как-то, - глядишь, и поможет». Тирайн тоже оставался в столице, в Гильдии Земли.
Выпускные испытания в Гильдии были обставлены просто и скромно, словно обычные экзамены. Тала сама удивилась, каким простым и легким показались ей задания; сказались, видимо, месяцы и упорных тренировок, и то, что читали они вчетвером в «свободное от программы время». Спокойно и даже чуточку равнодушно снаружи, с отчаянным упрямством глубоко внутри сплетала девушка заклятия - быстрее всех, совсем не таким, как еще четверо выпускников, путем прошла лабиринт Недр, а третьим достался ей как раз вопрос о сочетаниях Огня и Воздуха. Ответ ее прервали на двадцать девятой минуте, поинтересовавшись мельком, какой коллега пользовалась литературой. Только старый, уже дряхлый совсем, но до сих пор подтянутый и строгий маг Аллиен, про которого рассказывали, что он пытался усмирить Карадвейнский вулкан и выжил чудом, после испытания поманил Талу узловатым пальцем и сказал тихо:
- Не увлекайся, девочка. Опасная это дорога – огонь с водой да воздухом мирить. Не тем опасно, что погибнуть можешь, а тем, что получится у тебя. Поняла?
Она поняла все, конечно же, и ухнувшее куда-то сердце выдало, наверное, испуг на ее лице. Но примерная девочка молча покачала туго стянутыми на затылке косами, и Аллиен, все так же пристально посмотрев на нее, отпустил. И вздохнул, отвернувшись.
Кажется, их ни в чем не заподозрили. По крайней мере, Кервин больше не обмолвился ни словом о том, что творится теперь в Гильдии Воды. А остальные Гильдии, видимо, не связали неожиданные возмущения Стихий со своими – пусть талантливыми – учениками.
Дома отпраздновали диплом застольем – скромным, для своих. А следующим вечером четверо новоиспеченных магов хохотали в лесу над обрывом, пьяные без вина, шальные от разрывавшей их радости. Середина мая, свет и тепло, жизнь без конца и края. Все, все, кончилась учеба! Впереди – жизнь, и никто не смеет указывать им, и прочь все правила и теоремы – свобода! И – грусть, как это всегда бывает. Какой она будет, свобода?
- Говорят, война будет, - сказал вдруг Кервин, разливая терпкое, тягучее вино по бокалам.
- С чего ты взял, - отмахнулся Тирайн. – Об этой войне говорят мало не пять лет, а воз и ныне там. Отец писал, что…
- Ты, кстати, домой-то поедешь? – перебил его Кервин. – А то нам по пути…
- Тебе-то туда зачем? – удивился Тирайн.
- Там... – он смутился на минуту. – В общем, экспедиция туда готовится. То есть не совсем туда, это дальнее плавание. На год, наверное. От наших двоих посылают, от воздушников…
- Тоже двоих, - быстро добавил Саадан.
- Одного, - поправил Кервин.
- Двоих, Кер, - улыбнулся Саадан. – Это вы просто не знаете. Впрочем, я тебе этого не говорил.
- Ну, ладно, - покладисто согласился тот. – Неважно, в целом. Ну, вот… если все хорошо будет, то по возвращении ожидает меня… - он запнулся.
- … богатство несказанное, - поддразнила его Тала и засмеялась.
- А я еду на Восток, - вступил Тирайн. – Не сейчас, правда, пока еще готовимся. Там рудное месторождение новое открыли, вот… требуют Земного мага.
- Все разъезжаемся, - огорчился Кервин.
- Что поделать, - вздохнул Саадан. – И, кстати, не все. Я пока здесь остаюсь, в столице.
- Тала, а ты? – взглянул на нее Тирайн.
- Пока не знаю, - неохотно отозвалась девушка. – Меня в Университет зовут…
- И…?
- Не знаю. Не хочу, по правде говоря. А еще есть вариант – боевой патруль в Приграничье. Вот туда хочу… наверное, соглашусь.
- А надо ли? – с сомнением проговорил Тирайн. – Опасно же. Может, лучше Университет?
Саадан улыбнулся про себя, словно знал заранее ее ответ.
Девушка фыркнула.
- Нужны мне эти учебные крысы! А опасность – плевать я хотела! – она тряхнула косами. – Поеду.
На землю опускался закат, и они улыбались, глядя друг на друга. Мягкая усталость уже кружила голову, чуть звенело в ушах от выпитого вина. Дыхание близкого лета было уже явственным; в воздухе разливался аромат сирени из букета Талы – душистыми лиловыми и белыми соцветиями было усыпано в этом году все. Так и запомнилось это Тале – вечерние сумерки, легкий запах сирени, дыхание сидящих рядом, чуть ощутимая горечь на дне бокала.
Потом они, как обычно, разожгли костер. Стемнело. Четверо притихли, глядя в огонь. Тала ворошила рдеющие угли, ловила юрких огненных ящериц на забаву друзьям.
- А ведь это на всю жизнь, - внезапно, без всякой связи, сказал Тирайн. – Это – теперь – навсегда. Стихии. Сила. Представляете, как здорово?
- Кому как, - отозвалась вдруг Тала. – Это вам хорошо, а я…
- А что – ты?
- А то вы не помните. Женщины после родов, бывает, пустыми становятся. Детям Силу отдают, а дальше – все…
- Не факт, - тут же отозвался Саадан. – Не всегда.
- Понятно, не всегда, но где гарантия?
- Н-ну… Судьба твоя такая, что ж делать. Впрочем, гарантия есть…
- Какая, интересно? – заинтересовались остальные.
- Детей не рожать, - очень серьезно ответил он.
Тала поежилась.
- Иди ты… с такими предложениями. Ну, я подумаю, в общем.
- Да, время еще есть, - легко согласился Саадан.
Они захохотали.
Тирайн подбросил в огонь хвороста.
- Скоро прогорит…
- Еще надо набрать…
- По темноте-то?
- По-моему, скоро светать начнет… - Тала подняла голову. – Нынче ночи – на три часа.
- Кстати, Саа, - спросил Кервин, - что вчера наши с вашими не поделили?
- Я откуда знаю, - отчужденно отозвался Саадан, ломая сухие ветки. – Они ученикам не докладываются…
- Знаешь, я на испытании сегодня… вопрос был – противодействие Воздушному магу и методы его нейтрализации. Там один из ваших был… на тебя слегка похож, Саа. Я как против него встал, прямо ноги подкосились – показалось вдруг, что против тебя выхожу.
- Вот еще глупости… Ну и что?
- Саа… А ты ведь знаешь, Гильдии не всегда решают дела миром. То есть стараются, конечно, но… всякое бывает. Вот представь, если правда – ты и я. Что тогда?
- Или я – и ты? – прошептал Тирайн, глядя на Кервина.
На мгновение повисла тишина.
- Или я – и вы, - очень жестко и устало добавила девушка. – Потому что приказ. Потому что присяга. Потому что так надо. Потому что Стихии. И – что тогда?
Они молча смотрели друг на друга.
Саадан с хрустом переломил очередную ветку, бросил в огонь.
- Не приведи судьба…
- Да глупости, правда, - очнулся вдруг Тирайн, с силой потер лицо руками. – Что мы тут ужасы наговариваем. Тала, там вина не осталось?
Они засмеялись, запереговаривались.
Поднялся ветер, взошла луна. Кервин резко поднялся и подошел к краю обрыва. Долго-долго всматривался в раскинувшийся невдалеке город. Потом повернулся к друзьям. Лицо его смутно светилось в темноте.
- Послушайте… - проговорил тихо. – Я… хочу сказать…
Саадан вскинул голову - и встал рядом с ним, так, словно они читали мысли друг друга. Обвел взглядом Талу, Тирайна.
Теплая волна толкнулась в сердце. Порывисто, ломко поднялась девушка, шагнула к ним. Рукав Тирайна коснулся ее локтя.
Они, не сговариваясь, встали кругом, протянули раскрытые ладони. Стук сердец смешивался с шумом ветра в ветвях сосен.
- В жизни и в смерти… - тихо проговорил Саадан – так тихо, что казалось – порыв ветра пронес в облаках эти слова. И эхом откликнулись три голоса:
- В жизни и в смерти…
- … в горе и в радости…
- … в горе и в радости…
- … клянусь - никогда …
- … никогда…
- … не поднимать ни оружие, ни Силу, ни слово против любого из вас….
- … против любого из вас… - вразнобой, кто громче, кто тише.
- … и пусть Стихия будет мне в том порукой…
На ладони Саадана вспыхнул маленький смерч. Над пальцами Талы расцвел лепесток огня. В руке Кервина заплясал крошечный водоворот. Рассыпался земляной вихрь на ладони Тирайна.
Шумел ветер, заглушая слова. Одними губами они повторяли, обводя взглядами лица друг друга:
- … и никогда не нарушать клятвы!
* * *
После выпуска было юго-восточное Приграничье, где Тала полной мерой хлебнула тягот и романтики походной, кочевой, боевой жизни. Наивная девочка… как быстро выветрился ее романтизм. Постоянные стычки – кочевники становились все наглее и беспощаднее, и жители приграничных деревень целыми семьями уходили в города, под защиту каменных стен. Неизвестно, что думали об этом седовласые королевские дипломаты в сверкающих золотом аксельбантов мундирах, в тиши кабинетов деля территории на разложенных на столах картах. Здесь, на высохшей, потрескавшейся от жары земле, говорили почти в открытую – будет война.
Тала научилась спать, как убитая, на жесткой земле, неделями не слезать с седла, на слух, на ощупь чувствовать опасность. Научилась швырять огненные молнии, не глядя, делиться силой, когда сама едва держалась на ногах. Выспаться в постели стало недостижимой мечтой. Ночные громкие цикады, круг полной луны в черном небе, жесткие, огрубевшие руки, жесткая трава, хрустящая под сапогами, усталость…
Больше всего возни было с волосами. Эна, единственная до Талы женщина-воин на заставе, носила короткую стрижку, и это существенно облегчало ей жизнь. Тала порой завидовала ей, но обрезать пышные, почти до колен, медно-рыжие, вьющиеся волосы было выше ее сил. Она убирала косы, оборачивая венцом вокруг головы; сушить их было некогда и негде, порой в драке они, рассыпаясь, лезли в глаза, но все-таки расстаться с единственным своим украшением Тала так и не смогла.
Порой ей казалось, что в жизни не осталось ничего, кроме усталости, ноющих от напряжения рук, жесткого скрипа песка и тягучих песен местных жителей, жаркого дыхания песка. Казались сном высокие залы Академии и Гильдии, блеск отмытых почти до прозрачности стекол битком набитого книжного шкафа, вороха желтой листвы на аллеях парка…
И Камень. Шкатулка с ним лежала в походном мешке; Тала всюду таскала Камень с собой, но продолжить работу у нее не хватало ни сил, ни времени. Это нужно быть одной. Это нужно прежде выспаться. Это нужно иметь запас Силы, а откуда у нее сейчас, если все уходит до капельки? И она все откладывала, откладывала… с грустным вздохом прятала гладила Камень – красивую безделушку – пальцами и прятала обратно в мешок. Не сейчас. Потом. Успеется.
Огромной отрадой, единственным отдыхом были письма. С Сааданом они переписывались очень часто, пожалуй, чаще всех, и, сказать честно, вести от него были едва ли не единственным, что еще соединяло Талу с прежней жизнью. Саадан писал о частых поездках (куда и зачем – конечно, не упоминал), о прочитанных книгах – он ухитрялся читать едва ли не в седле, и ни одна новика не проходила мимо него, немного – о работе, об их общей работе (он пробудил-таки свой Камень; очень и не хотел делать это в одиночку, без друзей, но когда теперь они встретятся?), о разных забавных дорожных случайностях, иногда набрасывал рисунки портовых городов. Письма эти были письмами товарища – не больше. Но за сдержанными, порой дружески теплыми, порой чуть суховатыми строчками Тале порой чудилось… что-то иное. Другое. Большее. То, в чем она, наверное, и себе самой боялась признаться. Девушка старательно вчитывалась в почти столь же частые письма Тирайна и Кервина, сравнивая, стараясь уверить себя, что все ей только чудится. И – не могла верить, не хотела. Ей стали нужны эти весточки, нужны, как глоток воды в жару, как дыхание единственно близкого человека.
Известие о смерти матери пришло в середине августа, свалилось, как снег на голову, которого в Приграничье никогда не бывает, и оглушило с размаху. В тот же день Тала уехала; скакала, загоняя лошадей, почти без отдыха, задыхаясь и повторяя про себя, как молитву, злое и безнадежное «Не верю…». И все-таки опоздала. Она приехала в столицу через неделю после похорон.
Тишина враз опустевшего дома, черные ленты над входом, высокая, резная ограда могилы, сны, от которых она просыпалась с мокрыми глазами. Отец, замкнувшийся и заметно осунувшийся, почти не бывал дома, пропадал в Университете почти до ночи, глуша боль работой. Тала потерянно бродила по опустевшему, непривычно тихому дому, вздрагивала от скрипа половиц, трогала вышивки матери на стенах, ловила губами солнечные пятна, вслушивалась в невнятное бормотание старой няньки. И старалась ни о чем не думать.
Мать умерла внезапно и легко – во сне, как умирают любимые судьбой люди. Накануне начала новую вышивку и долго сокрушалась, что нужных ниток нет, а запасы кончились. Нитки для вышивки она покупала у торговцев с Юга; тонкие, но очень прочные, шелковые, они стоили больших денег, но работа смотрелась потрясающе. Потом Тала долго-долго рассматривала едва начатый рисунок. И все думала: на каком стежке остановилось ее сердце? Что снилось матери в ту, последнюю, ночь? Наверное, что-то хорошее – даже у мертвой, на губах ее осталась слабая, светлая улыбка.
Дом притих и съежился, осиротел; отчаянно хотелось уехать обратно, но уезжать было нельзя. Она не могла оставить отца. Возвращаясь из Университета, Керсайт не отпускал дочь ни на шаг; Тала сидела рядом с ним на низкой скамеечке, гладила враз похудевшие его пальцы, порой и оставалась ночевать в его кабинете.
Который это был день – четвертый ли, пятый, седьмой? Тала стояла у окна и смотрела в сад. Лил дождь, листва кленов вздрагивала под упругими струями, серое небо нависало над землей, но далеко-далеко на западе дрожала светлая полоса. Громко тикали часы в гостиной, кухарка вполголоса ворчала в кухне на Рыжика, недавно приблудившегося котенка. Пахло пирогами и мокрым деревом свежевымытых полов. Прогремела за окнами карета. Девушка прижалась лбом к стеклу и закрыла глаза.
Где-то вдалеке брякнул дверной колокольчик – Тала не обернулась. Но когда крепкие, теплые руки обняли ее сзади за плечи, она уже знала. И, не открывая глаз, уткнулась лицом в жесткий, мокрый, пропахший солью и ветром, такой родной камзол.
- Откуда ты взялся? – прошептала девушка, глотая слезы.
Саадан осторожно гладил ее волосы.
- Я приехал сегодня утром. Узнал… от знакомых. Тала…
- Не надо…, - она по-прежнему не открывала глаз. Как же раньше могла она сомневаться или не догадываться? Ей никто больше не нужен. – Саа… ох, Саа, как же ты…
- Тала… я люблю тебя.
В эти дни они почти не расставались. Бродили, взявшись за руки, по улицам города, сидели в маленьких кофейнях, слушая шум дождя – таким сыром выдалось это лето. Стояли у причала на набережной, слушая лязг железа и крики матросов. По небу неслись облака, похожие на кипы влажной шерсти. Тала говорила о матери – то с пронзительной тоской и слезами, то светло и спокойно, то взахлеб, глотая слова, то тихо и медленно. А он слушал, слушал – и молчал. И от молчания этого ей становилось легче.
Саадан словно бы остался прежним – и все же сильно изменился. Стал еще выше ростом, жестче сделалось лицо, почти незаметными стали забавные ямочки на щеках. Волосы выгорели до белизны и словно пропахли солью и пылью, и складка усталости залегла вокруг губ. О себе он рассказывал мало и скупо, улыбался, словно извиняясь за молчание. Тала не настаивала; она цеплялась за этого высокого, сдержанного юношу, потому что только рядом с ним снова обретала возможность жить. Боль потери мешалась в ней с острым, щемящим чувством счастья – пронзительным, как укол иглой. Счастьем от прикосновения твердых, тонких пальцев, от негромкого глуховатого голоса, от незаметного, молчаливого участия, которое отогревало ее сердце.
Помолвку они решили отложить до зимы – пусть отец хоть немного придет в себя. Но кольца – тонкие, серебряные, оба надели одновременно. Они стояли на том же обрыве над рекой, где когда-то четверо подростков клялись в вечной дружбе; сырой, теплый ветер трепал волосы, воротники, играл лентами на шляпке девушки.
- Перед этим ветром и этой землей, - голоса их мешались друг с другом и терялись в голосе ветра, - перед этим огнем и этой водой… - стара, как само Время, была эта клятва – для влюбленных на все времена, - я разделю с тобой дорогу и душу – одну на двоих.
Тала протянула руку, пальцы ее вздрагивали. Саадан осторожно поцеловал ее холодную ладонь – а потом надел ей на безымянный палец тонкое серебряное кольцо. На узком ободке проступал узор, сплетение вьющихся трав. Тала осторожно, почти не дыша, надела такое же кольцо и ему – и плотнее прижалась к юноше. Вот и все. На всю жизнь.
Через три дня Саадан уехал. Гильдии мореходов срочно понадобился проводник.
Ворох листьев под ногами, высокое небо, крики птиц в ветвях, пустынные аллеи старого парка. И теперь уже казались несуществующими желтые пески, пыль на зубах и бескрайнее небо Приграничья. Синее скромное платье, высокие туфли, кружевная мантилья… где отчаянная рыжая всадница, сквозь зубы сыплющая проклятиями в унисон со срывающимися с пальцев искрами? Она уехала бы, уехала… но не могла оставить отца.
Письма, тоска, одиночество. Через несколько дней после отъезда Саадана Тала, не выдержав, пришла в Университет. Хоть на полдня, хоть помощником дворника, хоть в библиотеку. Ее взяли сразу – на кафедру Огненной магии, прямо на старшие курсы. Боевой опыт в условиях Приграничья засчитывался год за три, а преподавателей сейчас не хватает, маги уходят, знаете ли, всем хочется жизни полной и сразу, а преподаватель – это вам не ура и в не бой, здесь терпение нужно… Терпение было и вправду нужно, но язык у Талы всегда был подвешен, а потому знакомство с группой стало простым и легким. В конце концов, это же не надолго…
А в сентябре началась война. Войско Реганды перешло границу.
* * *
«Людские войны имеют множество причин возникновения – и все они одинаково бессмысленны. К магическим войнам в некоторых случаях это тоже относится». История магии, том 1.
Маги всех стран и всех Стихий считали войны самым последним и неразумным способом разрешения противоречий, полагая, что гораздо проще, легче и полезнее договориться. И договаривались – почти всегда. Последняя магическая война
наглядно показала всю бессмысленность сражений, оттого была названа
Последней. Магов слишком мало, внушали ученикам Академии на первом же
курсе, они не могут рисковать своими жизнями ради чужих амбиций.
Люди считали иначе. Их было больше. Они охотнее поднимали друг на друга оружие.
Нельзя сказать, чтобы маги вовсе уж оставались в стороне от людских распрей. Все же они жили бок о бок. Всегда и везде короли и правители заключали с Гильдиями союзы и договоры. Просто где-то маги шли на это более охотно, где-то – менее. Боевые Огненные отправлялись воевать чаще и с большим желанием, чем мирные Земные или Водные – не везде же может пригодиться сила Водного мага. Но это была не война – просто работа. Такая же, если хотите, как помощь мореходам, рудознатцам или целителям, как предсказание погоды или работа в кузне. Гильдии просто исполняли свою часть договора – в той степени, в какой сами для себя считали приемлемой. Не все можно купить за деньги.
Отношения между Инаттой и ее восточным соседом Регандой лучше всего описывались словами «худой мир». Просто потому, что страны были соседями. Время от времени худой мир грозил перейти в добрую ссору, тогда короли каждой из стран заключали пакты и союзы с соседями, сдували пыль с договоров с Гильдиями, а дипломаты с каждой стороны не жалея усилий уверяли хозяев в мирных намерениях своих государей.
Причины назревающей войны слишком долго было бы перечислять. И богатейшая провинция Лис, которая за последние 500 лет успела побывать частью и Инатты, и Реганды, и которую оба королевства искренне полагали своей исконной территорией. И торговые города на побережье, непримиримые соперники на рынках и морских путях. И кочевники у южных границ Инатты, которые постоянно тревожили набегами приграничные деревни, - все в Инатте знали, что этих кочевников втихую науськивает и поддерживает Реганда. И постоянные пограничные стычки и с той, и с другой стороны, после которых страны неизменно обменивались дежурными нотами и дежурными же ответами, смысл которых сводился к тому, что королевский двор не давал своим подданным распоряжений чинить обиды соседям. И… да мало ли. Щедрой рукой в свое время подлил масла в этот костер и Маттис Второй, король Инатты, получивший в народе прозвище Король-Пьяница. Он, как говорили в Инатте, «залив десятку», порывался и дело дарить соседям пограничные области. Соседи, разумеется, «обещанное» требовали всерьез.
Короче, было бы желание, а уж повод найти недолго.
Два года назад умер король Инатты Маттис IV, не оставив после себя прямых наследников мужского пола – он был счастливым отцом четырех девочек. Старшую дочь короля Бланку шесть лет назад, когда отношения двух стран временно потеплели и даже была надежда наконец-то заключить дружественный союз, взял в жены король Реганды Корнелий II, который и сам приходился внучатым племянником инаттскому королю Матиса Первого. А ведь еще был общий для династий обеих стран родоначальник, живший почти тысячу лет назад и ставший за это время личностью легендарной, носителем всех мыслимых достоинств и образцом рыцаря и правителя. На престол же Инатты взошел герцог Реанис, всего лишь кузен короля Маттиса IV. А кузен – не сын и даже не брат, и многие понимали, что и кроме герцога найдутся претенденты на опустевший трон. Логично было ожидать и никто не удивился, когда Корнелий II предъявил права на инаттский престол. Не для себя - для сына, который по материнской линии приходился Маттису Четвертому внуком и прав на престол, по мнению Корнелия, имел побольше, чем какой-то герцог-кузен. Сложность состояла в том, что династические законы Инатты наследования по женской линии не предусматривали.
К моменту начала войны силы Инатты и Реганды были примерно равны. Людские силы, имеется в виду. Гильдии магов наблюдали за конфликтом со стороны – несмотря на заключенный с правителями договор, они помогать не торопились. Если и находились такие молодые и отчаянные, как Тала, уходящие в патрули в Приграничье, то была их личная инициатива. Но после того, как войско Корнелия II пересекло границу Инатты, оставаться в стороне совсем они не могли. Часть боевых магов из каждой Гильдии отправились в действующую армию. Опять же, не считая молодых и горячих, рвущихся в бой… не внушили им в свое время, как бесценна жизнь мага, вздыхали наставники, на кого ж теперь пенять, пусть идут, авось поумнеют.
Надо сказать, магические потери в войнах были совсем невелики. Маги любых воюющих держав понимали всю бессмысленность людских конфликтов и максимум, что старались сделать, это сдержать друг друга, давая людским войскам возможность беспрепятственно убивать друг друга. Нынешняя война не стала исключением… до тех пор, пока численное преимущество магических сил не стало медленно, но верно клониться в сторону Реганды. На помощь нападавшим пришли маги Суны, северной дерзкой и сильной союзницы Реганды.
В большинстве своем это были Огненные маги. Не удивительно, конечно – Стихия Огня сама по себе более воинственна, чем ее собратья. И нельзя сказать, что среди тех, кто прибыл на помощь, были только Огненные, отнюдь – всех хватало. Но силы получились слишком неравными. Маги Суны не нарушали Равновесие (читай не убивали своих собратьев… ну, почти не убивали), но было их слишком много, и действовали они жестко, гораздо более жестко, чем принято было в подобных случаях. К октябрю войска Реганды продвинулись вглубь территории Инатты на несколько сотен миль.
У Леттии, западной союзницы Инатты, магов было очень мало, действовали всего две Гильдии, Земная и Водная, да и те едва дышали. Помощи ждать было не от кого. Король Реанис объявил всеобщую мобилизацию.
В жизни магов, тем не менее, ничего или почти ничего не изменилось. Так же работала Академия; так же спешили на лекции в Университет преподаватели-маги, не обращая внимания на то, что студентов осталась едва ли половина от прежнего. Так же продолжали работу Гильдии – среди действующих магов мало находилось глупцов, способных добровольно оставить исследования ради людских войн. Пусть их разбираются сами, считали многие, даже если платят за вмешательство звонкой монетой.
Однако мало кто удивился, когда Таэлла ин-Реаль подала прошение об отправке в действующую армию – одной из первых. Ну, решила и решила, навыки и кое-какой опыт у девочки есть, а что опасно – так не ребенок, знает, на что идет. То, что вслед за ней сразу же собрался Тирайн Леа-Танна, тоже мало кого удивило, все видели, какими глазами смотрел молодой маг вслед рыжей Огненной. Но вот чего ради сунулись в эту мясорубку еще двое молодых выпускников, не понимал, кажется, никто. В том числе и сама Тала.
- Тир, - спросила она однажды, - зачем? Ладно я, но ты-то зачем туда лезешь? Ты ведь вовсе не боевой; зачем?
Тир, против обыкновения, не смутился, а только пожал плечами.
- Так ведь деньги, Тала, - беспечно ответил он. – Для работы, сама знаешь, деньги нужны, а платят нам в Гильдии не то чтобы очень. Тоже сама знаешь. И из дома теперь не приходит ничего. А там… там все-таки больше.
То же самое – почти слово в слово – сказали и Саадан, и Кервин. Тала махнула рукой. Сами не маленькие, в конце концов.
Тала решила уехать в тот же день, как пришел приказ о ее зачислении в действующую армию. К несчастью, пришлось задержаться в Университете – пока ругалась на кафедре, требуя немедленной отставки, пока передавала, путаясь и отвлекаясь, наработки лекций лаборантам, пока укладывала вещи, незаметно подкрался вечер. Лошади были готовы и оседланы, оставалось лишь попрощаться, но куда же на ночь глядя? Она легла, наказав няньке разбудить ее на рассвете…
Ночью у отца случился приступ.
… Как должен чувствовать себя боевой маг, застрявший в глубоком тылу? Если, конечно, у него есть силы и время хоть как-то себя чувствовать. У Талы ни сил, ни времени почти не оставалось – она не отходила от постели отца. Через несколько дней лекарь Гильдии, незаметно вздохнув, сказал ей, что опасность миновала, но никаких волнений, никаких потрясений. Сможет ли поправиться? Бог весть, но будем надеяться…
Со всеми обязанностями теперь вполне могла справиться и сиделка, но отец был непреклонен – только Тала.
Он поседел сразу и сильно, превратился из крепкого, не старого еще мужчины в разбитого, тяжко дышащего, капризного старика. Не отпускал от себя дочь ни днем, ни ночью, засыпая, едва разжимал пальцы, которыми держался за нее, словно боясь, что она может исчезнуть. Ночью девушку руганью прогоняла отдохнуть нянька; Тала спала теперь на диванчике в проходной комнате рядом со спальней отца и по первому звуку бежала к нему. Куда тут ехать?
Сутками не выходила она из дому. И когда, спустя почти месяц, вышла на почту, то поразилась и не узнала родных прежде улиц.
Столица изменилась, потеряла блеск и праздничность, очаровывавшие прежде всех приезжих. По улицам, гремя сапогами, то и дело, проходили колонны – солдаты разных частей, ополченцы, добровольцы. Несколько случайно встреченных однокурсников с гордостью блеснули серебряными ленточками на рукаве – маги всех стихий ценились в армии на вес золота - и рассказали о тех, кто уже воюет. По слухам, до столицы вот-вот должны были докатиться толпы беженцев.
В один из дождливых, ненастных дней конца сентября снова звякнул в притихшем доме колокольчик. Тала, охваченная непонятной надеждой, вскинула голову – и вихрем вылетела в переднюю. И разочарованно вздохнула, отступая на шаг, - у двери стоял совершенно незнакомый человек. Он снял шапку, сверкнули нашивки на рукаве, русая бородка показалась знакомой, блеснули радостью темные глаза.
И Тала ахнула:
- Тир!
Такой это был счастливый вечер – из прежних, легких, беззаботных. Тир старался шутить, как мог, рассказывал о своих поездках – так, что Тала хохотала взахлеб. Но по тому, как украдкой обводил он глазами комнату, какая горькая морщинка залегла меж бровей, Тала видела: ему тоже нелегко. И была благодарна за молчание. За то, что не лез с вопросами.
Уже был выпит весь чай, и кухарка принесла новый, уже рассказаны были новости, и кто из однокашников где, и Тала вскользь упомянула, что, наверное, будет преподавать. Тирайн с облегчением посмотрел на нее. Сам он через день уезжал – туда, в самое пекло.
- Ты молодец, - сказал он негромко.
Девушка поморщилась с досадой.
- Не надо, Тир. Ты ведь знаешь, что я… только из-за… - она не договорила, мотнула головой в сторону спальни.
- Кто-то должен учить молодых, - тихо проговорил Тирайн. – У нас большие потери… не хватает войск, а уж магов как не хватает…
- Гораздо больше пользы я принесла бы там, - с тихой яростью выговорила Тала. – Я боевой маг, а не… нянька этим сопливым.
- Нет, - так же тихо и жестко ответил Тирайн. – Ты не права, Тала. Не все должны погибать. Ты – женщина…
- Плевать я хотела! – закричала она яростно, вскакивая на ноги. – Я умею сражаться, а вместо этого я должна сидеть здесь, как последняя…
- Тише! – Тирайн вскочил тоже, обнял девушку за плечи. – Ты права, Тала, права. Я знаю. Но…
- Тала… - раздался слабый, надтреснутый голос из спальни. И она мгновенно смолкла. Виновато посмотрела на юношу и метнулась прочь из комнаты.
Когда девушка вернулась, торопливо вытирая руки о маленькое полотенце, Тирайн стоял у окна и молча водил пальцем по запотевшему лицу. На звук ее шагов он обернулся, и у Талы сжалось сердце - так он смотрел на нее…
- Послушай, - глухо, нерешительно выговорил Тирайн, но Тала, уже догадываясь, качнула головой:
- Тир, не надо…
- Тала… - он подошел, нерешительно коснулся ее руки. – Я хотел сказать тебе это сразу же, как пришел, да вот все никак не решаюсь…
- Тир…
- Подожди. Тала… родная, любимая моя… я люблю тебя, люблю больше всех на свете… уже давно, уже несколько лет… да ты и сама, наверное, догадалась.
Она опустила голову, сжала заледеневшие пальцы.
- Да…
- Тала… Я не имею права говорить тебе об этом – накануне боя, но… но не сказать – не мог. Я знаю, что опоздал, - он осторожно прикоснулся к узкому серебряному колечку, - я вижу… Саа?
Девушка вскинула на него враз заледеневшие глаза.
- Да.
- Я понял, - повторил он. – Тала… я люблю тебя. И если когда-нибудь, хоть когда-нибудь тебе понадобится помощь – в чем угодно, в любое время, то… ты просто знай, что есть человек, который никогда, ни в чем тебе не откажет. И если я не погибну…
Словно испугавшись, она шагнула к нему:
- Тир… Что ты знаешь?
- Там очень тяжело, - сказал он просто. – Туда теперь сгоняют всех, кто хоть как-то способен воевать. А магов ценят на вес бриллиантов, не золота даже…
- Саа… - выговорила она шепотом. – Он ведь тоже там?
- Да. – Тир не отводил взгляда. – Я получил от него письмо – вчера. Он тоже там, мы будем рядом, совсем рядом.
- Тир… - она схватила его за рукав. – Поклянись мне, что ты…
- Я тебе обещаю, - раздельно, четко произнес он. – Я буду с ним рядом и постараюсь уберечь. Правда, - он усмехнулся, - ты же знаешь, как трудно уберечь Саа. Он лезет в самую гущу, не заботясь о последствиях. Но насколько это возможно – я постараюсь. В конце концов, - Тир хмыкнул, - у меня и свой интерес есть – работу-то мы так и не закончили. Да и Кервин тоже там будет… Словом, я обещаю тебе.
- Спасибо, - выдохнула она облегченно, выпуская его руку.
- Не за что. Больше всего на свете я хотел бы видеть тебя счастливой. И если уж не придется увидеть тебя – так - рядом со мной, то пусть хотя бы рядом с другим ты станешь счастлива. До свидания.
Наклонившись, он коснулся губами ее лба – легким-легким, как дуновение ветерка было это прикосновение, - и, резко развернувшись, вышел. Простучали по лестнице его шаги, хлопнула входная дверь. Тала стояла, оцепенев, и молча смотрела в никуда остановившимся взглядом.
* * *
Это была самая долгая осень на свете, и страна застыла в ожидании. Все взгляды были прикованы к маленькому городу на северо-востоке от столицы, носившему название Последние Холмы. Последние Холмы открывали к столице прямую дорогу.
С продовольствием в городе стало совсем плохо. Давно уже действовали хлебные карточки, дрова подвозили с перебоями. Госпитали были забиты ранеными, а рук не хватало. Дамы из самых знатных семейств становились сестрами милосердия, и никого это не удивляло.
В Гильдиях магов, впрочем, все было по-прежнему. Почти по-прежнему – нехватка магов уже начинала сказываться. Но ушедших с войсками уже не осуждали, как в первые дни. Впрочем, и не одобряли тоже.
И в самой столице, все было почти по-прежнему. Предзимье. Мокрые, гулкие улицы, резкий, пронизывающий ветер, словно грозящий снести маленький домик. Ветер шумел так сильно, что порывы его зачастую заглушали стоны и хрипы, доносившиеся из спальни наверху.
…Как долго он умирал, как трудно – Тала никогда не думала, что можно умирать несколько недель, почти беспрерывно ругаясь от боли. Как быстро он сдал – ведь всего только несколько месяцев. Отец… она не чувствовала уже почти ничего, кроме огромной, бесконечной усталости, и порой молилась, чтобы все закончилось – как угодно.
Конечно, у него случались минуты и даже часы просветления, и тогда профессор ин-Реаль снова походил на себя прежнего и даже садился в постели. Он то шутил, смеясь надтреснутым, слабым смехом, то торопливо надиктовывал Тале свои заметки к так и не законченной книге, то просто рассказывал о прошлом, и Тала, прижавшись к его ладони щекой, свернувшись клубочком на скамеечке у его ног, уносилась мысленно в прошлое. Она любила эти вечера, и в такие часы даже тревога утихала, девушка снова начинала верить, что все будет хорошо. Даже редкие, такие редкие письма приносили радость – без горечи.
Тем больнее было видеть ей, как сопротивляется отец болезни и как проигрывает ей – раз за разом, раз за разом. А когда боль и удушье отступали, бессильными пальцами гладил ее руку и словно в забытьи шептал:
- Не уходи…
Как будто она могла уйти, как будто у нее была возможность выбирать! Жалость, любовь и отчаяние разрывали ее душу.
В ночь начала зимы выпал снег. Тала проснулась от необычной, звенящей какой-то тишины – на всем свете. Тихо было в доме, тихо – за окнами, тихо – во всей жизни. Девушка, не одеваясь, подошла к окну. Белые, медленные, торжественные хлопья заполняли собой пространство, и казалось, город заснул, успокоенный, казалось, никакой беды не может случиться, пока он есть – этот невероятный, счастливый, детский какой-то – снег.
И она снова легла, и долго-долго лежала, глядя открытыми глазами в темноту. А потом засмеялась счастливо, потому что поняла – все будет хорошо. И еще – сегодня ей будет письмо. И уснула – так, как не спала уже очень давно…
Разбудил Талу испуганный голос кухарки. Она открыла глаза, еще улыбаясь, но по глазам женщины, по взгляду ее ускользающему поняла – сразу. И, накинув платок, кинулась прочь из комнаты.
Отец как будто уснул, откинувшись на подушки. Лицо его было пепельно-серым, очень спокойным и очень строгим. Совсем как на портрете, сделанном в день их с матерью свадьбы. Даже борода, казалось, была тщательно расчесанной. Тала долго смотрела на это лицо, а потом подошла и осторожно поцеловала высокий лоб. И тихо, точно боясь разбудить его, вышла.
Неделю после этого она не помнила совсем. Похороны, много чужих людей, говорящих ей ободряющие слова, черное платье и черная мантилья, ледяная дорога за гробом, протяжные, тягучие слова молитвы. Бумаги в огромном столе, завещание, что-то еще. Это было с ней – и не с ней. Делами распоряжалась какая-то другая высокая, рыжеволосая женщина с каменно-застывшим, точно неживым лицом, а она, Тала, оставалась за прозрачным экраном и с равнодушным любопытством наблюдала за этой женщиной. И лишь изредка спохватывалась – да это же я…
На девятый день она поняла – пора уезжать. Ее место – там, где война, там, где Саа… может быть, она сможет уберечь его, если будет рядом.
Сосредоточенно хмуря брови, она разбирала книги – что-то взять с собой, что-то оставить, в уме прикидывая, как быстро сможет добраться до места, если поедет верхом. В доме было тихо; наконец-то иссяк поток сочувствующих и соболезнующих друзей, родственников, знакомых. Тихо было и внутри, тихо и спокойно. Тала, наконец, поверила, что все будет хорошо.
Спокойствие это и отстраненность взорвались звонком в дверь и узким, серо-зеленым конвертом с печатью Гильдии магов Земли. Непослушными пальцами Тала вскрыла, развернула желтоватые листы и грустно-ласково улыбнулась. Тирайн… Она рассеянно скользила глазами по строчкам, почти не вникая в смысл написанного. Но после обычных приветствий и поклонов глаза ее натолкнулись на имя Саа, и, нахмурившись, Тала стала вчитываться внимательнее…
Огненная волна встала совсем рядом с ней, опрокинула на выскобленный пол, взорвалась внутри тысячами маленьких костров. Заплясали, задымились сотни поленьев, раздуваемые одним и тем же словом. Убит. Саадан. Убит. Узкое серебряное кольцо сорвалось с пальца и, звеня, покатилось по полу, звериный рык вырвался изнутри и разодрал на части легкие. Убит. Пламя сорвалось с вскинутых к небу пальцев, вытеснило все живое, что еще оставалось в ней, ручейками побежало по подолу платья, по волосам… Уби-и-ит!
Когда сбежавшиеся слуги испуганно кинулись тушить занявшиеся огнем мебель и оконные занавеси, Тала была без сознания.
* * *
- Он погиб в самом начале… я видел, как это случилось, - рассказывал Тирайн хмуро, избегая ее застывшего взгляда. – Они оттеснили нас к реке…
С наступлением осенней распутицы, а потом холодов война замерла, а с наступлением весны возобновилась вновь. Войско Реганды встало зимовать у маленького городка Последние Холмы, который теперь стал известен всем. Весной неприятеля удалось отбросить назад, к границе. Битва у Последних Холмов переломила ход войны, говорили люди. Мы победим. Никто не забыт. Что еще принято говорить в таких случаях? Люди на улицах поздравляли друг друга. Тале было все равно.
Она пролежала в постели почти полтора месяца. И теперь бродила по дому собственной тенью – бледная, молчаливая, все еще закутанная в повязки, пропитанные мазью от ожогов. Устойчивых запах гари, казалось ей, все еще держался в воздухе; запах гари, запах боли, запах отчаяния. Слуги избегали ее остановившегося взгляда, а тихого, равнодушного голоса слушались беспрекословно. Часто Тала присаживалась в старое, дедушкино еще, кресло, возле окна, выходившего в сад, и подолгу сидела там, прикрыв глаза, откинувшись на вытертую бархатную обивку. Ни о чем не думала. Просто сидела, порой задремывая до половины ночи.
Так и нашел ее Тирайн, в первый же вечер после приезда в отпуск пришедший, чтобы обо всем рассказать.
- … Они оттеснили нас к реке, - говорил он негромко. – А там – старики да бабы с детишками, местные жители, которые не успели уйти. И нас трое – я, Саа и еще один Воздушный, Тинвер - мальчишка совсем, ученик, он даже испытаний еще не прошел. А они выставили четырех Огненных. Саа… его ведь Верховный отпускать не хотел… надежда Гильдии и все такое, так он сам вызвался. Ну, словом… те Огненные не лыком шиты были, я бы не справился, Тала, честно, да и ты бы не смогла, наверное. И тогда Саа приказал нам с Тинвером уходить, уводить людей, а сам остался. Я не смог ослушаться… - шепотом проговорил он, - Саа старше меня по рангу. Он поставил щит. Держался около минуты… я бы не поверил, если б рассказали, - одному Воздушному против четверых Огненных. А он стоял. Потом я обернулся и как раз увидел, как он падает… И что с ним стало – я не знаю. Нам нужно было спасать людей.
- Где его похоронили? – голос Талы был сухим и безжизненным.
Тирайн покачал головой.
- Там… невозможно было. После битвы… все слишком устали, и мы… растаскивали тела, хоронили отдельно тех, кого можно было опознать, а остальных… в общей могиле. Кервина нашли, похоронили… только, знаешь, почему-то Камня при нем не было, я искал потом, но не нашел. А Саа… Его тело… видимо, он тоже был в общей, потому что… обгорел, наверное. Возле одного из таких вот… неопознанных… нашли вот это.
Он порылся в поясном кошеле и, отводя взгляд, протянул ей на ладони что-то маленькое, блеснувшее серебром в свете неяркого дня.
- Это, наверное, его…
- Спасибо, - так же равнодушно ответила Тала. Пальцы ее, ледяные, как у неживой, вслепую нашарили на его ладони застежку от плаща и сжались.
* * *
Потом… что-то было. Как-то она жила, во всяком случае. По прошествии времени Тала пыталась восстановить в памяти те годы – и не могла. В конце весны воюющие стороны заключили перемирие, но на границах, да и в самой Инатте было неспокойно. По дорогам бродили шайки мародеров, разбойников, беглых, и всех их надо было вылавливать, кого казнить на месте, кого отправлять для дознания. В июле война возобновилась, и Тала подала прошение зачислить ее в действующую армию. Ответом был отказ – молода, мол, больно. Несмотря на все военные требования, Гильдии старались по возможности беречь своих магов. Но в южные патрули тоже требовались Огненные, и Тала завербовалась в один из таких – недалеко от Приграничья. Она хотела уехать – как можно дальше от города, где все, от белых шпилей Академии до мраморных статуй в аллеях парка – напоминало ей о прошлом.
Ее мотало по всей Инатте четыре с лишним года. Бывая в столице лишь короткими набегами (Тала боялась возвращаться в опустевший, почти заброшенный дом), она научилась видеть и ценить прелесть маленьких, захолустных приграничных, провинциальных городишек. Три улицы вдоль реки, пыльный ветер, гнущий кроны редких пыльных деревьев, запах пыли в городской ратуше, бабы в красных платках, полощущие белье на мостках… Зимние метели, весенняя распутица, летняя жара да пыль, осенние дожди… Тала загорела почти дочерна, похудела – так, что кости ключиц, казалось, вот-вот проткнут тонкую смуглую кожу. Седая прядь, нахально прорезавшая медно-рыжие волосы, стала шире, захватила висок.
Безразличие – спокойное, размеренное, неторопливое, привычное, как мозоль на пальцах, как старый шрам на коже – изредка сменялось оглушающей тоской, такой, что хотелось выть в голос и кататься по земле. Иногда, редко – надеждой, такой же сильной, и тогда Тала бросалась навстречу почтальону, жадно просматривала тощую пачку, а на закате причесывалась перед осколком зеркала и уходила в степь и долго-долго всматривалась в каждую одинокую фигуру в клубах пыли. Он жив, он вернется! Глаза ее загорались счастливым ожиданием, она теряла сон, все валилось из рук… до тех пор, пока снова не накатывало отупляющее безразличие.
Война закончилась, когда катилось к концу пятое лето. В августе ее вызвали в Солен – ближний к заставе город. Тала примерно даже представляла, зачем: неделю назад был убит командир их отряда; недавно прибывшее пополнение – сплошь мальчишки, ни опыта, ни закалки. Кто-то должен был встать во главе – хотя бы временно, хотя бы до того момента, когда подыщут замену. Олльсон, напарник Талы, маг-Водник с огромным опытом и послужным списком, при виде которого хватались за голову чины из штаба армии, тоже убит. Хель – цепкий, внимательный, спокойный служака – отказывался категорически. Тала, конечно, и мысли не допускала, что ее… но с другой стороны, а зачем тогда вызывают?
Война закончилась, но в Приграничье было неспокойно. Мародеров, дезертиров, бродяг и разбойников отлавливали по лесам и степям пачками. Реганда, тоже сильно пострадавшая, обескровленная, сейчас была неопасна. Но с северо-востока на них поглядывал иной сосед – Суна, тоже пострадавшая в той войне, но сохранившая и нейтралитет, и армию, и боевых магов. И что было ждать от этой большой и, говорят, богатой страны, не знал никто.
Говорили разное. Будто готовят сунийские маги какое-то новое, Бог весть откуда взявшееся оружие. Будто где-то есть у них тайная лаборатория. Будто войску их несть числа (что было, думала Тала, явным преувеличением). Будто… впрочем, за такие разговоры у них на заставе быстро могли заткнуть рот, прижав в темном углу к мягкой стенке…
Этот крошечный городок ничем не отличался от десятков других таких же – маленьких, пыльных, с приземистыми домишками, палисадниками, заросшими кипреем, с редкими кривыми деревцами вдоль улиц. В пыли копошились грязные, полуголые ребятишки; большие лохматые собаки, завидев ее, с лаем помчались следом.
Дом коменданта отличался от остальных только высоким крыльцом с деревянными, резными перилами. Вообще, резьба, украшавшая наличники домов, перила, коньки изб, была такой, что впору рот открыть или замереть от восторга. Тала всматривалась, прищуриваясь от солнца и суховея, запоминала узоры, чтобы зарисовать потом, когда выдастся свободная минутка. Затейливое деревянное кружево странным образом навевало ощущение тепла и уюта.
Деревянная лестница скрипнула под сапогами. В коридоре было пусто, прохладно – после уличной жары – и полутемно. Из-за полуоткрытой двери доносились негромкие голоса. Коротко постучав, Тала, пригнувшись, шагнула в комнату.
От окна навстречу ей обернулся высокий, широкоплечий человек в потрепанной, но богатой и красивой дорожной одежде. Он стоял против света, и Тала машинально прищурилась, стараясь его разглядеть. Человек шагнул к ней, закладывая за ухо длинную прядь волос. И Тала вздрогнула. По этой привычке она его узнала…
- Здравствуй, - негромко, но отчетливо проговорил Тирайн. – Узнала?
- Здравствуй, - сдержанно ответила девушка. – Конечно…
Она даже не увидела сидящего за столом пожилого человека в форменке Гильдии, она совсем ничего не увидела, делая шаг навстречу… И, наверное, такое было у нее лицо, что комендант несколько секунд смотрел на них, потом, пробормотав что-то торопливо, поспешно вышел.
И только тогда они позволили себе рукопожатие – короткое, судорожное, почти отчаянное. И долгую-долгую секунду не разжимали рук.
- Ты жив… - сказала Тала.
- Да…
- Ты жив, - повторила она. – Как хорошо…
И уткнулась в его плечо.
- Тала… - Тирайн осторожно погладил рыжие косы, уложенные вокруг головы. – Я…
- Молчи, не надо. Как я рада, что ты жив, Тир!
Она, наконец, оторвалась от него, взглянула прямо в глаза. И улыбнулась – счастливо, открыто. И Тирайн растаял от ее улыбки, заулыбался светло и радостно.
Широкий, обитый шелком диван недовольно скрипнул, когда Тала опустилась на него, потянув Тирайна за собой. Наверное, пыльные, залатанные дорожные ее штаны пришлись ему не по вкусу. Впрочем, перетерпит…
- Как ты здесь оказался? – смеясь, спросила девушка. – Каким ветром тебя принесло, чертушка? И… - она оглядела его, - да какой же ты стал важный. Или наследство получил?
- Примерно так, - тоже смеясь, ответил Тирайн. – Я все расскажу, обязательно. Я здесь… по дороге.
- Куда?
- Домой, Тала. Я ведь теперь князь…
- Что? – спросила она, изумленно моргая.
- Представь себе. Отец умер четыре года назад, а брат… - улыбка слетела с его лица, - погиб очень быстро, через полгода. Вот и пришлось… больше некому.
- Нааадо же, - протянула девушка. – Ты, значит, теперь ваша милость, да? – она дернула его за ухо, взъерошила русую прядь. – Смотри, скоро живот наешь…
- Наешь тут, - проворчал Тирайн. – От такой жизни не то что живот… Впрочем, ну его, Тала. Ты-то как живешь?
Тала помолчала. Улыбнулась мягко.
- Нормально, Тир. Работаю. Воюю.
- Я знаю... Застава?
- Да. Знаешь, там хорошо. По крайней мере, я на своем месте.
Они помолчали.
- Послушай… - нерешительно спросил Тирайн. – А Камень?
По лицу девушки скользнула болезненная гримаса.
- Я имею в виду, - торопливо продолжал он, - ты… что-нибудь делала с ним? Продолжала?
- Нет, - глухо ответила Тала. – Нет. Я… боюсь.
И, помедлив, добавила:
- Мне теперь кажется, что все это не просто так. Что Огонь и правда отнял у меня Саа… за это все, за нашу работу. Наверное, это справедливо. Нельзя безнаказанно играть с Силами и надеяться, что они ничего не потребуют взамен.
Она исподлобья взглянула на Тирайна и отвернулась.
- Прости.
- Я был в столице, - тихо проговорил он. – На могилу к твоим заходил…
- Спасибо…
- Дома у вас все по-прежнему. Нянюшка твоя тебе вот… передала… - он неловко завозился, вытащил из-за пазухи сверток. – Носки тебе – шерстяные, да яблоки в меду, как ты любишь…
Тала ласково сжала его пальцы, положив сверток на колени.
- И ты только ради этого ехал ко мне, сюда?
- Не только. Я же говорю – по дороге…
- Тир…
Он отвел взгляд.
- Да, - глухо сказал, отнимая руки. – Не только. Тала… я хотел сказать тебе…
- Что, Тир? – так же ласково спросила она.
Тирайн посмотрел на нее – и вздохнул, глубоко, судорожно, точно бросаясь с обрыва в реку.
- Будь моей женой, - выговорил он четко и громкою
- Ч-что?! – ошеломленно прошептала она.
- Будь моей женой, Тала, - повторил он, резко и сильно бледнея.
Девушка вспыхнула, вскочила. Ломкими шагами отошла к окну, отодвинула занавеску.
Корова по улице идет. Мальчишка-водонос - чумазый, в грязной рубахе – проехал на телеге, запряженной старой клячей. На подоконник села муха.
- Тир… - сказала она, не оборачиваясь, осипшим голосом. – Я… очень ценю твое предложение, но…
- Послушай… - Тирайн – большой, сильный – пересек комнату и остановился рядом с ней. Протянул руку, словно хотел осторожно коснуться ее плеча, но не осмелился – рука упала. – Я все знаю. Но… если ты останешься одна на всю жизнь, это будет слишком несправедливо. Саа не осудил бы тебя – прошло четыре года. Кто виноват в том, что… А ты… Я люблю тебя, Тала. И, в конце концов, ты же не сможешь мотаться вот так, по заставам, всю жизнь. Ты будешь тянуть эту лямку, пока не станешь старой и бессильной. А потом? Что будет потом? А там, у меня… ты будешь жить, ни в чем не нуждаясь. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива. Тала…
- Нет… - глухо ответила девушка, не оборачиваясь.
- Я знаю, о чем ты думаешь, - неловко сказал Тирайн. - И сам думаю о том же. Тело ведь так и не нашли. Но поверь мне, мы писали, мы искали… и если бы был хоть маленький шанс, что Саа жив… он бы уже смог дать знать о себе, мы нашли бы хоть какую-то зацепку. В списках значилось сначала «пропал без вести», теперь уже – «погиб». Я понимаю – не хочется верить. Но… прошло четыре года, Тала… И если бы… уже нашелся бы он. Значит…
- Нет, - также, не оборачиваясь, очень ровно повторила она.
- Я теперь князь, - сказал он. – Я сделаю так, чтобы ты никогда ни от кого не зависела. И даже если ты не захочешь… - он чуть запнулся, вспыхнув, отвел глаза, - ты будешь мне… как сестра. Обещаю. Просто – будь рядом, мне больше ничего не надо… Тала…
- Уйди, - сказала она тихо. – Я… я подумаю. До завтра. А теперь уйди… уходи. Пожалуйста.
Ну, вот и все, сказала она. Сказки кончились. Надо делать выбор.
В окно маленькой комнаты в городской гостинице светила луна. За стеной храпел второй постоялец, где-то надрывно лаяли собаки. Тала перевернулась на живот, обнимая подушку. Серебряный свет падал прямо в лицо, пеплом посыпая разбросанные по плечам медные пряди.
Рано или поздно это должно было случиться, и ты всегда это знала. Он ведь прав. Как ты будешь жить дальше?
Саадана нет. Нет, нет, нет! Кто виноват в том, что ты все еще цепляешься за глупую надежду? Чудес не бывает.
Тирайн… добрый, сильный, родной. Тирайн, друг, брат, товарищ. Друг, вот именно. Брат. Но не любимый. Не тот, кому скажешь «Да».
А сказать… придется?
Решай же, глупая девочка.
Упустишь свое счастье, сказала бы мать. И нянюшка покачала бы головой. И отец посмотрел бы неодобрительно… папа, папа, ты так мечтал видеть дочь счастливой, скажи – буду ли я счастлива, если ЕГО – нет? Ты так хотел дождаться внуков…
Князь. Она станет княгиней. И не будет больше этих изматывающих ночных рейдов, отчаянной тоски по вечерам, запаха пыли и алычи, пропитавшего волосы, грубых шуток солдат. И можно будет снова вспомнить, что такое платье и туфельки…
Впрочем, вспомнить, что такое платье, можно ведь и без Тирайна. В Гильдии ждут ее и возьмут с радостью, да и в Университете, наверное, тоже примут боевого мага. И можно будет сменить пояс и портупею на синее платье преподавателя и снова каждый день ходить по высоким коридорам, по нарядным улицам…
… где все напоминает ей – о нем.
Уехать. Не видеть, не слышать, не знать. Прошлое – умерло. А в настоящем нет места той рыжекосой наивной девочке с любопытным блеском в глазах. Девочка умерла… сгорела в том черном костре в библиотеке, вместе с письмом, обернулась пеплом, золой. Пустое. Прошло.
Скоро утро. Завтра. Что она ответит Тирайну?
Если бы только точно знать, что Саа погиб и никогда не вернется. Возможно тогда эта рана затянулась бы, наконец; может быть, тогда она вспоминала бы о нем, как многие, с огромной грустью и нежностью, но – светло, без этой разрывающей душу боли и тоски. Может быть, когда-нибудь... Но ежедневно, ежечасно думать о том, что, возможно, он жив и где-то зовет ее… может быть, ранен… или попал в плен… или просто не может вернуться, но верит, что там, дома, его ждет невеста, почти жена… Обмануть эту надежду? Предать это ожидание? Если бы… если бы…
Тала обняла подушку, уткнулась в нее носом и заплакала.
* * *
Свадебное платье было очень скромным даже по меркам послевоенного времени: длинное, в пол, с высоким закрытым воротом, лишь чуточку украшенное по вороту и подолу вышивкой – серебряной нитью винограда. Белые лилии в медно-рыжих волосах удерживали недлинную фату; когда налетал ветер, Тала нервничала – ей все казалось, что прическа сейчас развалится. Тем не менее, все сошлись на том, что невеста была лучше всех – как и полагается.
Свадьбу Тала почти не запомнила. Посаженной матерью стала ее старая нянька – единственный оставшийся в живых родной ей человек. Посаженным отцом Тала упросила побыть Олльсона; маг, недоуменный и растерянный, долго отказывался – кто он ей? – и согласился с большой неохотой. Тирайн, тщательно причесанный, немногословный, откровенно сиял, гордясь красавицей женой, и люди радовались, бросая им под ноги бисер и зерна пшеницы.
…Она стала хорошей хозяйкой – она, прежде ненавидевшая домашнее хозяйство. Пальцы ее, прежде перепачканные чернилами, в пятнах от ожогов, теперь все чаще бывали измазаны красками, мукой, землей, пятнами от травы и цветов, росших в их саду. Она, раньше ненавидевшая вышивку, полюбила возиться с нитками и иглой. Примерная хозяйка, примерная мать – Тала не доверяла сына нянькам, сама кормила грудью и могла часами возиться с ним, забывая обо всем.
Вот только примерной женой ее, наверное, назвать было трудно. Нет, внешне-то все хорошо; люди на улицах, слуги, крестьяне с умилением поглядывали на молодую пару. Но ночами Тала часто лежала без сна, а рядом ворочался, уминая подушку, Тирайн, не смея прикоснуться к жене. Редкие, такие редкие ночи объятий так и не разожгли в ней любовного огня, огня страсти, когда двое становятся единым целым. Все было не то и не так; не тот запах губ, не те руки, не то, не то. Она никогда не знала Саадана так, как знает мужчину женщина, и все же те немногие минуты детской их любви встали между ней и мужем прочной стеной. Они лежали рядом, чужие друг дугу больше, чем когда бы то ни было, и женщина знала, отчего он не спит и вздыхает. Если бы, если бы… Все не бывает идеальным, думала она. А когда все-таки засыпала, ей снился Саадан, и в глазах его она читала немой упрек. И просыпалась в слезах.
Сначала – часто.
Потом – все реже и реже.
Нет, было – было! – Тала гордилась мужем, когда он вел ее в танце в высокой зале княжеского замка, и сотни взглядов, завистливых, восхищенных, провожали их. Она уважала его - когда люди в пояс кланялись ему, а вслед летели добрые слова; когда приходили к «батюшке князю» со своими бедами, а потом несли – кому что Силы послали – мед, яблоки, пироги – и не в оброк, а так, от сердца. Она была бесконечно благодарна ему – за то, что увез от прошлого и ни разу не задал ей ни единого вопроса.
Но любила ли? Она не знала...
… Не счесть, сколько раз просыпалась она ночью, вытирая мокрые щеки, все еще во власти счастливого сна: он жив! и пальцы все еще ощущают шероховатость листа, с которого рвутся такие знакомые строчки. Он жив! Господи, Господи, если бы хоть знать – где он, что с ним? Думает ли обо мне?
И тогда самой себе она казалась дрянью. Потому что жила, предавая. Потому что если Саа все-таки не погиб, то все, что она делает, - это предательство. И не только по отношению к нему, почти мужу, мужу несбывшемуся. Но и по отношению к тому, кто муж – по закону и праву, они связаны клятвой перед Силами, в любви и согласии… да, согласие, только вот про любовь – не надо, это с его стороны – любовь, а с ее… Отчаяние? Расчет? Безразличие? Какое слово ни подбери, как ни назови, смысл от этого не меняется.
Ей просто было все равно…
До тех пор, пока не взяла на руки крошечный комочек. До тех пор, пока тонкая нить не протянулась от детской ручки – к той, большой и теплой, такой надежной руке, которая укрыла ее, стала – опорой, камнем, вокруг которого обвилась тоненькая веточка новой жизни.
И что же ей теперь делать?
Ответ, впрочем, один, и иного быть не может. Ты сама сделала свой выбор, Огненный маг. Пусть даже бывший. Маги бывшими не бывают, говорил когда-то ее учитель. Делать выбор приходится вне зависимости от того, можешь ли ты держать в ладонях Силу. И платить за этот выбор – тоже.
Вот она и заплатит.
«В жизни и смерти, в горе и в радости, в предательстве и прощении – навсегда…» - свадебная клятва.
Когда родился Лит, Тала в последний раз горько выплакалась. Бог весть, как желала бы она, чтобы этот малыш был – другой сын. Как ловила в крошечном личике знакомые черты, как радовалась, глядя на светлые прядки на детском затылке… а он в ответ взял да потемнел к годику, и волосы его стали такими же прямыми, русыми, как у отца. Рассветный отблеск бросал на младенческие щечки тень другого лица. Если бы этот птенец оказался сыном другого сокола, любила бы она его больше?
Прошлое потихоньку умирало. Оставалась - жизнь нынешняя, спокойная и ровная. Вечерами, глядя в темнеющее небо, Тала порой говорила мысленно «Спасибо»… а кому – и сама не знала. Правда, в полнолуние, когда на небо выкатывался огромный, оранжевый диск, долго не спала, стояла на ступенях дома, закусив губы, глядя в никуда. Но это случалось не каждый месяц, а потом – все реже и реже…
Суровой и пустынной выглядела эта земля, но она полюбилась Тале. За годы жизни на границе она привыкла к пыли – из памяти почти исчезли прохладные дожди и лиственные леса столицы. Теперь даже самый последний тушканчик, даже степные птицы и ковыль стали ей родными.
Теперь она старалась не вспоминать, а когда все же вспоминала, все чаще казалось ей, что все это было – не с ней. Скачки верхом, патруль, ярость боя, пламя, срывающееся с рук… Саадан, магия – да полно, она ли это? Этого никогда не было и быть не могло – с ней, сдержанной и спокойной женщиной, в жизни никого не убившей, кроме комаров летом на веранде. Магия ушла, как часто бывает с женщинами после родов. Прежнее казалось сном, приснившимся давным-давно и уже почти забытым. А иногда казалось, что нынешняя жизнь – сон, и совсем скоро она проснется, и все будет по-прежнему.
* * *
Маленькое княжество, доставшись Тирайну от отца, лежало почти в руинах – междуусобные войны прокатились по этой земле всей своей тяжкой махиной. И, как назло, последние два года выдались страшно засушливыми – пыль и суховеи прокатывались над дорогами, выжженными пустыми полями, и только почти пересохшие ручейки еще хранили остатки влаги.
Пыль висела в воздухе, поднятая колесами возов и копытами коней. Особенно если кони эти так же стремительны и неутомимы, как кони кочевников-соседей, налетавших незаметно и беспощадно и столь же быстро отступавших. Это нельзя было назвать войной, это были всего лишь набеги – но их было много.
Сорок с лишним лет назад распалась Криштская империя – колосс на глиняных ногах, считавшийся когда-то непобедимым, державший в железных руках весь Юг. Распалась не под мечами захватчиков, но разъедаемая ржой изнутри, как оно и бывает обычно. Оставила после себя кучу крошечных удельных княжеств и непомерную гордость их правителей, каждый из которых вел родословную если не от Великого Завоевателя Харанта, первого императора, то уж от его потомков – с гарантией. Степные княжества постоянно воевали друг с другом, и каждое считало себя сильнее соседа. Это было во времена князя Тридана, деда Тирайна.
Таннада не принадлежала Криштской империи. Кто жил на этих землях изначально, от кого появились столь причудливые названия рек и деревень, сейчас выяснить уже нельзя: много сотен лет назад княжество переходило из рук в руки, пока не стало провинцией Инатты. Случилось это в пору расцвета Криштской империи. Позже – уже около сотни лет назад - один из королей Инатты подарил южную свою провинцию герцогу Эранскому в пожизненное владение с правом наследства. Но у герцога не было сыновей; дочь его, княжна Миранда, вышла замуж за князя Ламанда Леа-Танна, служившего когда-то правителю Кришты. Короли Инатты и Кришты долго пытались понять, чьими же становятся в этом случае земли Таннады, но так и не договорились. То были не такого масштаба и ценности земли, ради которых стоило затевать войну, и короли, подумав, признали Таннаду независимой. Стихии с ними, пусть живут. Криште в те времена было не до войн с соседней сильной страной.
Княжество Таннада невелико – сто миль с севера на юг, двое суток неспешного конского хода от границ до столицы. Столица, главный и единственный город Рута, стоит на реке Ренне. Обширные степи – от края горизонта до края, сколько может охватить взгляд – поросли разнотравьем у северных границ, к югу же от столицы это сплошной ковыльный ковер, волнующийся под ветром. Для ветра Таннада открыта зимой и летом, с востока и с запада; в песках живут суслики, тушканчики и мыши, если повезет, можно увидеть антилопу; летом в небе звенят жаворонки и пустельги, кружат степные орлы. Пройди Таннаду с севера на юг, увидишь – равнодушно бродят коровы и овцы, гордые лошади посматривают на одинокого путника, щелкают бичами пастухи. Часто через эти земли проходили мирные кочевники, гнали стада на восток, в Юрату и дальше, дальше, к далеким Соленым горам. Князь Таннады им не препятствовал; можно узнать, что нового слышно на юге, а если повезет, купить красных бус и золотистых монист в подарок девушке. Крестьяне и пастухи, рыбаки в верховьях Ренны, княжеская дружина да сам князь – вот тебе и вся Таннада.
Когда распалась Кришта, Таннада активно торговала с Инаттой, поэтому мелкие, но воинственные князьки-соседи маленькое княжество трогать не решались. Сама Таннада воевать никогда не стремилась – куда им до завоеваний, дай Стихии сил выстоять в очередной стычке с очередным соседом. Но князь Тридан быстро дал понять: их лучше не трогать. Сын его, князь Ардейн, отцу если и уступал, то ненамного, и худой мир – тот, который лучше доброй ссоры – держался все время его правления.
К сожалению, князь Раудан, старший брат Тирайна, ни твердостью, ни жесткостью отца и деда не обладал, и соседи, быстро поняв, что такое новый князь, осмелели снова.
Эти набеги быстро измотали и обескровили княжество. Степняки уводили в плен молодых, здоровых мужчин и женщин, убивали стариков и детей. Пользуясь нерешительностью молодого князя, они осмелели и не давали покоя не только пограничным областям, но заходили вглубь страны, поглядывая, кажется, и на столицу. Противостоять им могла лишь княжеская дружина – но они успевали не всегда.
В одной из таких стычек погиб сам князь Раудар Леа-Танна, старший брат Тирайна. Оставшееся без правителя княжество думало недолго – они послали гонца к молодому магу Земли, уже несколько лет не приезжавшему домой даже на короткие дни каникул.
Нельзя сказать, чтобы предложение это явилось для Тирайна неожиданностью. Бывает и так, в конце концов, а в том, что старший брат не удержит княжество после смерти отца, он почти не сомневался – слишком медлителен и нерешителен он был. Но – как уехать? Как оставить Гильдию? И как не уезжать, если там – дом, родной дом, оставшийся в памяти пусть не очень светло, но – Родина. Враз забылось и недовольство отца, и вечные насмешки Раудана, в глубине души страшно завидовавшего брату-магу. Осталось одно – я нужен там. Как ни крути, пусть младший, но он все-таки княжич. Князь, поправил себя Тирайн. И – если не он, то кто же?
За те несколько лет, что Тирайн не был дома, княжество сильно обнищало. «При отце все было совсем не так», - с грустью думал Тирайн, глядя на запущенные дороги, бедные деревеньки и откровенно голодные лица людей. Юг княжества почти обезлюдел; брошенные дома печально смотрели на мир пустыми глазницами окон, бабы и ребятня прятались в подвалах и наспех вырытых землянках… в леса бы, но и лесов здесь не было – это степное, холмистое взгорье из конца в конец насквозь прокаливало беспощадное на белом небе солнце. А тут еще неурожай два года подряд, и страна, кажется, находилась на грани взрыва.
«Сварил брат кашу, а расхлебывать мне», - хмуро усмехнулся Тирайн в первый же вечер дома.
Княжеская дружина сильно поредела, а заменить погибших воинов было некем. Пришлось проводить рекрутский набор, вызывая недовольство и так уже возмущенного народа. Нужно было увеличивать налоги – страну необходимо восстанавливать, но как? Нужно было сдерживать соседей, которые не сразу поняли, что у беззащитного княжества появился теперь правитель-маг, а потом договариваться с теми же соседями, которые, наконец, поняли, что у Таннады появился правитель-маг. А еще подошло время сева, а сеять нечем – прошлые годы были тяжелыми. В деревнях не хватало рабочих рук. В казне не хватало денег. «В голове, - в сердцах выразился как-то князь, - ума уже не хватает». Земной маг, он владел и даром целительства и со всех окрестных деревень потянулись в Руту бабы, неся больных детей, калеки и неизлечимо больные. А еще нужно было приглядывать за детишками – не выявился ли в ком способностей мага?
Третий год правления Тирайна выдался на диво урожайным. «Я маг или кто?» - устало ответил Тирайн на недоуменные восторги казначея. Жара и дожди в тот год сменяли друг друга ровно тогда, когда это было нужно; травы росли с необычайной скоростью, косари выбивались из сил. Люди вздохнули с облегчением и опаской – кажется, они начинали верить своему князю.
Камень Земли, забытый, лежал в шкатулке, тускло поблескивая серебряными гранями. Где ты, Гильдия магов Земли? Рутина грозила захлестнуть с головой.
В первые годы молодой князь сутками мотался по дорогам, спал урывками, почти не раздеваясь. Тала не застала это время, но о тех первых, самых тяжелых годах часто вспоминала старая Мира – кормилица и нянька, выкормившая Тирайна и любившая его даже, пожалуй, больше, чем родного сына. Она часто ворчала на маленького Лита, сравнивая его с отцом, хотя – Тала знала – гордилась малышом и любила его безмерно.
- Помнится, беженцы были, - рассказывала Мира вечерами, усевшись у очага с вязанием, - у-у-у, волной текли. Кто и оставался, да. А кто дальше шел… вот не понимаю я – князь наш всем защиту обещал да помощь, только живите, рук не хватает, людей не хватает. Отстроились бы. Нет – дальше идут. А куда идут, чего ищут? Непуть… На дорогах что творилось – ужасти, у столицы-то спокойно еще, а в глуши – в одиночку и не ездили, только большими обозами. С солью и то тяжко было – видано ли дело? А все потому, что торговать возить боялись. Война же… а на нее все спишется. Ну, а потом-то уж легче стало. И пошлины сбавили, спасибо князю, и на границах поспокойнее стало. Да нам на нашего молиться надо, а мы еще нос воротим. Так ли жили раньше, э-эх, - и она, махнув рукой, совала Литу сладкий пряник.
Слушая эту неторопливую, круглолицую женщину, Тала немного лучше стала понимать неторопливого, рассудительного юношу, так беззаветно любившего ее все эти годы. Неторопливость эта и обстоятельность, прежде порой раздражавшие Талу, после рождения сына обернулись совсем другой стороной. Всегда и все решавшая сама, рассчитывавшая только на свои силы, Тала, став матерью, начала понимать, как это хорошо – быть вьюнком, обвившимся вдоль каменной стены; быть «за мужем», за кем-то, словно за той же стеной, за забором крепким. Забор этот может обернуться забором неволи, плена. А может – крепким укрытием. И тут уже – как посмотреть…
Тирайн же, слыша трескотню старой поварихи, только улыбался. Он с охотой и часто вспоминал детство, проказы – свои и брата, и даже наказания отца, державшего сыновей в строгости, и юность, и учебу в Гильдии. Единственное, о чем он предпочитал не рассказывать, а Тала – не спрашивать, - война. О том, что было там, в маленьком селении Последние Холмы, Тала старалась не думать. Впрочем, она понимала мужа. Ей и самой не особенно приятными были воспоминания о приграничных стычках и той, ее войне – тяжелой работе с непрекращающейся, тяжкой усталостью.
В первые годы Тала, Огненный маг, часто помогала мужу. Они ездили – то поодиночке, то вдвоем – в разные концы страны; кузнецы в деревнях и в городище на юге, завидев княгиню, улыбались и кланялись до земли. Однажды Тала помогала усмирять степной пожар на востоке; огонь был низким, но шел быстро, ветер гнал его на запад, вглубь княжества. Потом Тала подумала, что стычки на границах все-таки не так страшны, как этот ровный неумолчный гул и пылающее поле. Загар, въевшийся в кожу за три года жизни в Приграничье, стал еще чернее, а медные волосы, кажется, выгорели до светло-рыжих. Вскакивая в седло, Тала не раз слышала обращенные к ней пожелания дождя под ноги и думала, что и у самой у нее эти слова вылетают едва ли не сами собой. Мужской костюм, сшитый нарочно для нее, навечно пропитался запахом дорожной пыли и дыма. Тирайн подобрал для нее хорошего коня – выносливого, смирного, добродушного.
Тала полюбила эти поездки. В них не было торопливого, лихорадочного сумасшествия Приграничья; ярости схваток, когда счет идет на секунды; всего того риска и азарта, который единственный помогал забыться, который Тала любила всегда. Она, боевой маг, научилась ценить неторопливую вечернюю тишину на крыльце кузни, размеренный перестук молотов, сноп искр в горне, запах свежей глины в мастерской гончаров. Она привыкла к улыбкам на обращенных к ней лицах. Это были простые, хмурые, но искренние люди. Это была спокойная, некрасивая на первый взгляд земля, но она стала родной. Это тоже была работа, только совсем иная. Мирная.
Лишь однажды – это было через год после свадьбы – повеяло на нее жаром прежней жизни. Князь уехал в Инатту, в столицу; обещал вернуться через три недели – слишком много, сказал он, дел накопилось в Гильдии. До времени его возвращения оставалось дней около десяти, когда Тала решила поехать на юг, на пограничную заставу. У тамошнего кузнеца что-то не ладилось – не иначе, Огонь прогневили, а работы много: не только мечи и копья, ему и из окрестных деревень ковать приносят.
Она приехала на заставу около полудня. Едва успела сойти с коня, отвечая на приветствия кланяющегося в пояс воеводы, как закричал на каланче дозорный, и в поспешно распахнутые ворота ввалился – иначе не скажешь - мальчишка-подросток на запыленной, загнанной лошади. Свалился с седла, вскочил – и кинулся в ноги воеводе:
- Беда, господин! Кочевники! Там, у нас… налетели, как саранча… я один ушел. Спаси, господин! – и задохнулся, умолк.
- Где? – коротко спросил воевода.
- Ломище… - прохрипел мальчишка.
Воевода и Тала быстро переглянулись.
- Собирай дружину, - резко сказала Тала.
И вскочила в седло.
Схватка была короткой, но яростной. Кочевники, по всему, надеялись на легкую добычу и знали откуда-то, что князя нет дома, иначе не осмелились бы – так нагло, так далеко от границы. Тала, оказывается, еще не забыла ничего из прежних умений, руки ее действовали словно сами собой, часто опережая разум. Уже в обратной дороге, когда дружина, по счастью почти не поредевшая, неторопливо топала по пыльной дороге, седоусый воевода, все это время молчавший, хмуро сказал:
- Зачем ты, княгиня… А что не так если – как бы мы князю в глаза посмотрели?
- Так же, как и я, - усмехнулась она, - если бы осталась на заставе.
Тирайн, когда она рассказала ему об этой стычке, сначала нахмурился, потом погладил ее по плечу. И сказал озабоченно, но буднично:
- Странно. С чего это они так обнаглели…
Потом жизнь наладилась, свободного времени стало больше. И вечерами Тирайн все чаще стал уходить в лабораторию – маленькую комнату в башне. Сперва редко, потом, когда свободного времени стало больше, - все чаще.
В первые годы, еще до рождения Лита, Тала поднималась к нему, молча сидела в глубоком кресле у окна, наблюдая. Давала советы. Однако к Камню своему, лежащему в ее комнате в глубине ящика, не прикасалась. Складывалось впечатление, что он совершенно безразличен ей, что та работа, которую когда-то взахлеб, забыв про сон и еду, делали все четверо, совсем ее не интересует. А может, это была память, которую Тала сознательно загоняла внутрь, запрещая себе вспоминать. Однажды Тирайн спросил ее осторожно:
- А Камень?
- Что Камень? – рассеянно отозвалась Тала.
- Ты будешь продолжать работу?
- Не знаю, - ответила она равнодушно. – Зачем?
Тирайн внимательно посмотрел на нее.
- Зачем? – повторила Тала. - Мы все равно не закончим. Саа нет. Кервина нет. Камни их неизвестно где.
Тирайн вздохнул – и умолк, отводя взгляд.
Больше на эту тему они не разговаривали.
Когда родился сын, Тала перестала приходить в лабораторию. И вовсе не потому, что не хватало времени. Она любила сына больше всех на свете и никакая цена за его появление не казалась ей чрезмерной. Но как ни оправданна была ее потеря, все-таки слишком обидно и больно оказалось смотреть на то, чего ты лишена, лишена насовсем. Теперь она могла видеть только внешние проявления; внутренняя сила того, что делал ее муж, оказалась от нее скрыта. И видеть, и понимать это стало для нее мучительно.
Нет, она могла, конечно, дать совет или что-то объяснить – в конце концов, теоретическая подготовка никуда не делась, и знания, полученные в Гильдии и в Академии, могли принести – и приносили им обоим – немалую пользу. Но Тала понимала, что здесь, на этой выжженной солнцем земле, эта теория бесполезна. Здесь практика нужна, здесь ценили умение разжечь огонь, а не вывести из этого процесса теоретическую формулу. Была бы она магом Воды… Воды здесь отчаянно не хватало. Вода здесь ценилась. Ах, если бы был жив Кервин, вздыхал порой Тирайн.
По утрам Тала заходила в его кабинет. В отсутствие хозяина долго-долго рассматривала книги, таблицы Земных рун и сочетаний, карты Таннады, испещренные понятными каждому Земному знаками. Трогала пальцами хрустальный кубок, задумчиво поглаживала маленькую спиртовку. Однажды открыла маленький ящик в глубине стола и доставала небольшую деревянную шкатулку. И, вытряхнув содержимое на ладонь, долго-долго любовалась поблескивающими на свету гранями. Надежда и гордость ее мужа… гордость троих мальчишек, вздумавших поиграть с Силами. Не оттого ли Силы решили указать им их место? Ведь из всех троих Тирайн был самым сдержанным… не слабым, нет. Но до того, что могли и умели Саадан и Кервин, не всегда дотягивался Тирайн. Не оттого ли его – единственного – пощадили?
Несколько раз князь ездил в Инатту, в Гильдию. С одним из магов, пожилым и опытным Верреном, Тирайн регулярно переписывался – и, видно, немало ценных советов содержалось в этих письмах.
Из одной своей поездки – малышу Литу было тогда полтора года – Тирайн вернулся задумчивым и возбужденным. Талан не стала расспрашивать мужа; захочет – расскажет. После той поездки маленький многогранник переселился из потайного ящичка на стол.
- Я уж думала, ты забыл про него, - сказала Тала.
- Нет, - коротко ответил князь. – Времени не было. Да и нужды тоже.
- А теперь есть? – она внимательно взглянула на мужа.
- Теперь – есть, - так же коротко ответил тот.
После этого разговора он стал пропадать в башне все вечера, прихватывая и часть ночи. Тала не спрашивала его ни о чем.
В те, первые, годы они часто разговаривали по вечерам, сидя на ступеньках крыльца, или стоя у реки на пристани, или уходя в степь – было у них двоих любимое место недалеко от города. Излучина реки давала какое-то подобие прохлады, росшие у воды три чахлых деревца – подобие уединения. Князь и княгиня уходили из города вдвоем, без охраны; прогулки эти были ценны еще и тем, что давали возможность поговорить – с глазу на глаз. Да и кого им было бояться – здесь, в стране, где князя любили и уважали? А разбойники, мародеры, лихие люди за годы княжения Тирайна повывелись.
Часто вспоминали Кервина. Тело его было привезено в Инатту, похоронили его с почестями, как героя. Как не хватало его, прежде самого незаметного! Как не хватало его молчания, его озорных проделок, его доброго, понимающего взгляда. Как часто жалел Тирайн, что нет друга рядом – как помог бы он, как они… как продолжали бы они вместе работать.
Вспоминали и Саадана, но – молча. Каждый сам про себя. Тирайн не хотел тревожить жену – а она наглухо замкнула в себе эту память, понимая, что прошлого не вернешь, и боялась потревожить мужа. Та любовь, то узкое серебряное кольцо стало замком, на который оба закрыли память, чтобы сберечь покой друг друга.
К тому же, оба долго не могли поверить, что Саадан погиб. А когда, наконец, поверили, приняли в себе это, вспоминать открыто было уже слишком тяжело.
* * *
Со времени их свадьбы минуло пять с лишним лет. Маленькому Литу было уже больше года, и Тирайн с облегчением наблюдал, как со времени рождения сына прежнее ледяное спокойствие и молчаливое равнодушие Талы постепенно сменялись жизнью. Смехом, лаской, порой слезами, но – жизнью. Зеленые глаза ее так часто становились теплыми, яркими, живыми, обращаясь на сына.
Внешне Тала почти не изменилась. Фигура ее не расплылась от родов и кормлений, осталась все такой же тонкой и гибкой, косы – такими же пышными и густыми. Правда, от уголков глаз к вискам разбегалась тоненькая сеточка морщин и седая прядь в волосах была хорошо заметна, но это – если приглядываться. Только улыбалась она теперь реже, намного реже.
А маленький княжич был похож и на мать, и на отца одновременно. Яркие зеленые глаза он несомненно взял от Талы, русые прямые волосы – от него, Тирайна. Крепенькая, неторопливая его фигурка очень напоминала фигуру деда, старого князя, а легкий смех так напоминал смех Талы в прежние счастливые времена. Но вот от кого он получил упрямый характер, оставалось загадкой – ни в отце, ни в матери не было, кажется, такого упрямства. Няньки ворчали, Тала улыбалась: выровняется. И потом, кто сказал, что упрямство – это плохо? Уж это-то она знала на себе.
- Как ты думаешь, - спросил однажды Тирайн у жены, - кем он станет? Он будет магом?
Тала задумчиво пожала плечами.
- Все может быть.
- Мне бы этого хотелось. Мы отправим его учиться в Инатту, а потом он сможет остаться там, в Гильдии…
Княгиня промолчала. Хотела ли она для сына судьбы мага? Сама не знала.
- Если он будет магом, - улыбаясь, добавил Тирайн, - пусть он станет Огненным.
- Зачем? – искоса взглянула на мужа Тала.
Он посмотрел на нее очень серьезно и ответил:
- Чтобы закончить работу. Чтобы пробудить четвертый Камень.
Тирайн любил сына, хотя внешне старался не показывать этого. Он был строгим отцом. Впрочем, Лит был еще слишком мал и не слишком нуждался в мужском воспитании. И все-таки невыразимой радостью было для князя таскать его вечерами на шее; смеяться, когда смеется он; внимательно слушать, как малыш бормочет что-то на своем никому не понятном детском языке. Больше радовался он, лишь уходя в лабораторию...
Но нет, здесь «радовался» - не то слово. Магия… для Тирайна это было как глоток воды в жаркий день. Только тот, кто несколько лет был лишен возможности заниматься любимым делом, поймет его. Одно дело – применять свои опыт и знания на практике, и другое – прикоснуться к тайнам науки. Да, здесь он лишен был почти всех инструментов; здесь он с тоской вспоминал о библиотеках Гильдии в Инатте, но даже те крохи, что успевал уделять магии – и это было хорошо.
Тирайн не таился от жены; от Талы у него вообще не было секретов. Она нечасто приходила к нему в лабораторию, но это был ее выбор. Но в этот день, именно в этот он не мог не позвать ее. Это было их счастье – прежнее, на четверых.
…Они уехали на полторы мили от Руты и остановились у начала холмов. Была середина марта, солнце еще не пекло, как в июле, сезон дождей закончился. Невероятно хороша была степь весной; ковер из ярко-алых тюльпанов, перемежающийся зеленью травы – вот что она такое. И небо, небо, неоглядно-высокое, и пересвист птиц в синеве, и ровный ветер, приносящий запах еще сырой земли и весны. Они стреножили коней, отошли от дороги, поднялись на один из холмов.
Это неправда, что Тирайну нужен был именно день – Земной маг не был привязан к времени суток. Но отчего-то именно в середине дня Сила его была ровнее и больше. Именно в это время он чувствовал себя плотью от плоти этой земли, ее сыном, ее частичкой. Тирайн глубоко вздохнул и поднял голову. В весенней синеве не было ни облачка.
Он обвел взглядом землю, эту еще не успевшую стать выжженной холмистую степь, и протянул руку. На раскрытой ладони лежал Камень, тускло мерцал агат в глубине. Серебряные грани поблескивали на солнце. Тирайн глубоко вздохнул и закрыл глаза…
Он стал этой землей, ее песками и ручьями, ее дорогами, ее пылью. Он стал ковром тюльпанов, стал жаворонком, что парит сейчас в вышине, мышью, копошащейся в норке. Он стал корявым деревцем, выросшим в оазисе, стадом овец, табуном лошадей, пасущихся неподалеку, глиной у берега ручья. Он ощутил запах конского помета, свежих стружек, скрип песка на зубах, его глаза запорошила песчаная буря. Он был черным, как земля, желтым, как песок, голубым, как вода, красным, как цветы. Он стал этой землей, а она стала – его… Она и была - его.
Невыносимая тишина царила вокруг, когда он произносил давно выученную формулу – ту самую, что произносил когда-то Кервин, что должны были говорить они четверо, каждый. Негромок был его голос, но Стихия слышала его – и отвечала своему магу. Камень на ладони стал тяжелым, едва удержать.
И все было совсем не так грозно и величественно, как было когда-то у Кервина. Не было страха. Просто огромная нежность, хлынувшая в сердце. Просто понимание: это мой путь. Просто радость от того, что и он принадлежит теперь Силе, той Силе, которой служил и будет служить, пока хватит сил. Он никогда не сомневался в том, какую дорогу выбрал, но теперь… Песчаный вихорек скрутился на дороге, взмыл вверх и полоснул по раскрытой ладони. Маленький суслик подбежал и уселся рядом, блестя крошечными глазками. Спикировал из вышины орел. Шевельнулись, скрытые глубоко под землей, рудные и золотые жилы. Тюльпаны склонили к нему гордые головы. Лишь на миг дрогнула земля под ногами – и все стихло.
Это – Сила. Камень на раскрытой ладони замерцал и налился ровным, матовым черным свечением. Это – его Сила. Тепло и покой, разлившиеся внутри, были подобны клочку твердой земли под ногами утопающего.
…Стоя поодаль, Тала смотрела на мужа, и по щекам ее мелкими капельками ползли слезы.
* * *
В один из весенних дней, когда солнце уже успело раскалить землю, а от весны осталось одно название, Тирайн получил письмо. В тот день он собирался уехать на несколько дней – говорили, на юго-востоке идет саранча. Для мага – два дня работы, а для скота – беда. Он был в лаборатории, укладывал в седельную суму то, что пригодится для работы. Стихии ведают, что там за саранча, значит, надо брать с запасом.
Окно было распахнуто, легкий ветерок, колыхавший занавеси, облегчал жару. Гомонили и перекликались во дворе слуги, где-то смеялся Лит – на днях ему минуло полтора года. Малыш уже уверенно ходил и бегал, и любимым его развлечением теперь стало добежать до высокой травы, растущей у ограды замка, и спрятаться, затаиться в ней. Переполох и сердечный приступ нянькам обеспечен. Правда, с пятого раза слуги сообразили, куда прячется непоседливый княжич, и, хоть и без особенной радости, подыгрывали – а Лит смеялся колокольчиком, то и дело выныривая из травы. «Ему и жара нипочем», - с легкой завистью подумал Тирайн, выглянув из окна. Русая макушка малыша отлично была видна сверху. Конечно, так и есть – вон, прячется почти у самых ворот.
Сначала князь с удивлением вглядывался в незнакомый и словно смутно знакомый почерк. Кто это мог быть, от Веррена весточка пришла на прошлой неделе. Но потом… потом он вспомнил, кому принадлежали прежде эти летящие строчки. И подумал, что, наверное, это жара играет с ним скверные шутки. Молча упал на стул, благословляя Стихии за то, что рядом нет жены. И только спустя несколько минут, задернув легкую штору, дрожащими пальцами вскрыл конверт.
Через час ему удалось взять себя в руки. Тирайн спокойно вышел, кликнул слуг, приказал приготовить лошадь – он уезжает вечером, и не на юг, а в Инатту. Саранча подождет. Сам собирал вещи и с тайной радостью думал, что руки уже не дрожат и голос не срывается, значит, все хорошо. Сумел так же спокойно поцеловать жену, чуть удивленную внезапной переменой поездки, и объяснить: Веррен просит приехать, почему такая срочность – неясно, а впрочем, вряд ли его не будет долго. И только отъехав от города на несколько миль, остановился, спешился… и долго стоял, глядя на закат, пересыпал в пальцах песок, забыв обо всем на свете. Силы великие, неужели это правда?
Он скакал без отдыха, зная, конечно, что не увидит того, кого надеялся увидеть. И боялся этой встречи - не меньше, чем ждал ее. Встречный ветер трепал волосы, холодил разгоряченное лицо. Кого он встретит, кого? Явно не прежнего веселого мальчика, с которым они вместе смеялись, работали, спорили, любили… одну девушку на двоих. Да уж, смешнее и нелепее не придумаешь. Познакомьтесь, это моя жена. А должна быть ваша жена. Если Саадан захочет дать ему в морду, он будет иметь на это право. И никакие отговорки вроде «мы не знали, что ты жив» не будут иметь силы.
Северную границу он пересек быстро и без проволочек – князь все-таки. Инатта, родная, тоже родная страна. Сразу стало прохладнее, и было видно, что здесь весна в разгаре, но все-таки не лето. Ему не нужно было заезжать вглубь страны, путь его лежал в маленький пограничный город. Почему Саадан назначил встречу здесь? Не хотел привлекать внимания? Не хотел утруждать друга долгой дорогой? С него станется. Но, Силы, как, почему, почему стала возможной эта встреча?! Неужели они все-таки ошиблись? Страшно, невозможно ошиблись.
Маленькая гостиница в центре маленького города была дешевой и скромной. Отчего именно здесь - Саадан беден? Но хозяин, у которого Тирайн осведомился, в какой комнате остановился маг Воздуха, поклонился ему так почтительно и так любезно проводил его до комнаты постояльца, что сомнений не оставалось – плата за это убогое обиталище была непомерно высокой, и расчет произведен с небрежностью, показывавшей – этот человек достоин лучшего. Иначе с чего бы так стелиться перед проезжим иностранцем хозяину пусть небогатой, но единственной в городе гостиницы?
На короткий стук в дверь изнутри раздалось негромкое:
- Открыто...
Коротко выдохнув, Тирайн шагнул через порог.
Он поднялся ему навстречу из-за стола и встал спиной против света, этот высокий светловолосый человек в темной одежде. Поэтому Тирайн не смог сразу разглядеть его – солнце било в запыленное окно. И он остановился посреди комнаты, растерявшись – потому что не знал, ни что сказать, ни как сказать.
А человек шагнул к нему. И негромко и просто проговорил:
- Здравствуй…
Они обнялись и какую-то долю секунды стояли так, не разжимая объятий. А когда Саадан отстранился и так же негромко выдохнул «Тир…», у Тирайна вырвалось:
- Прежний…
- Нет, Тир, - усмехнулся Саадан. И добавил, помедлив: – А ты… почти прежний.
Они расцепили сжатые ладони и какое-то время молча смотрели друг на друга. Потом Саадан кивнул на придвинутые к столу простые стулья с деревянными спинками:
- Садись уже…
Это был сон, это не могло быть правдой. В окно снаружи било солнце, гвалтливо орали на улице воробьи. Это сон. Они не верили, не верили, не верили – в то, что мертв тот, кто не мог быть мертвым, не должен был погибнуть! А вот теперь он вернулся – и в это опять не верится. Совсем.
Потому что тот, кто сидел перед ним, прежним Сааданом быть не мог никогда.
И дело даже не в том, что он изменился внешне, дело в том, как он изменился. Светлое, улыбчивое прежде лицо стало жестким и спокойным, и таким же спокойным и холодным стал взгляд серых – как сталь, а прежде они были серебряными – глаз. И улыбка стала скупой, и волосы выцвели, словно их пеплом присыпали. Только в улыбке порой мелькало что-то прежнее.
- Ты позвал меня, - сказал Тирайн. – Я приехал.
- Спасибо.
- Я не мог не приехать.
Опять молчание. Их разговор изобиловал паузами, отчуждением, молчанием… таким непривычным, не нужным прежде молчанием.
- Вина? – Саадан поднялся – так же легко и стремительно, как раньше, поставил на стол два бокала. Вино было золотисто-медовым, тягучим… и легким, словно глоток солнца. Того, прежнего, солнца. И это оставалось единственным, что связывало их – теперь.
- Как Тала? – спросил Саадан спокойно, пригубив из бокала.
И Тирайн увидел, что спокойствие это не показное, не внешнее. Все прошло. Сгорело, развеялось золой по ветру. И можно говорить без утайки. И так же спокойно он ответил:
- С ней все в порядке.
- Вы поженились?
- Да, - только на одно мгновение запнулся он, а потом договорил: - Мы думали, что ты погиб.
- Я знаю, - кивнул Саадан.
- У нас сын, - и легкое ласковое облачко скользнуло по его лицу.
- Большой уже?
- Полтора года…
- Молодцы. Поздравляю.
- Спасибо.
Падали, падали эти ничего не значащие, скупые слова, но что же еще им можно было сказать друг другу?
- Тир, я не за тем позвал тебя, чтобы вспоминать прошлое, - сказал, наконец, Саадан. – Я предпочел бы вообще никогда не возникать в вашей жизни, чтобы не… - теперь уже он запнулся на миг, - чтобы не тревожить вас. Но у меня дело к тебе, Тир. Серьезное дело.
- Говори.
«Зачем мы так, Саа, зачем? Встретились – и словно чужие. Я виноват перед тобой, но, Силы Великие, эта вина останется со мной до конца жизни…»
- Тир, - Саадан переплел и сжал длинные пальцы, чуть вздохнул. – У меня просьба.
- Говори.
Пауза.
- Тир. Отдай мне свой Камень.
- Зачем?! - изумился Тирайн.
- Он нужен мне. Очень нужен, поверь. Я не могу сказать сейчас, это долго объяснять, но… просто поверь. Потом я все расскажу.
- Саа… - Тирайн – растерянный, ошеломленный - пытался подобрать слова и не мог. – Ты что? Ты… понимаешь, о чем просишь?
- Понимаю, Тир. Если б не понимал – не стал бы просить. Но прошу. Отдай. Он очень нужен мне.
- Зачем? – повторил Тирайн.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
- Зачем? – спросил Тирайн снова, тихо, но твердо.
- Для работы. Мне нужно закончить работу.
- Для работы у тебя есть твой.
- Мне нужен еще один. Очень нужен.
- А Камень Кервина? Он ведь у тебя?
- Да, но мне нужен именно твой. Как раз для того, чтобы… - Саадан споткнулся на мгновение, - чтобы подчинить Стихию.
- Почему – подчинить, Саа? – непонимающе и удивленно спросил Тирайн. – Не подчинить, ты же помнишь, что…
- Вот именно, - усмехнулся Саадан. – Ты даже не понимаешь, что я хочу сказать. Тир… послушай. Ты никогда не сможешь добиться того, что смогу сделать я. Сила Воздуха – моя теперь. Камень Воды, который отдал Кервин, почти… - он чуть заметно споткнулся, - почти подчинился. И именно для этого мне нужен третий – твой. Я… у меня больше знаний, больше сил, чем у тебя. Больше возможностей. Даже если ты подчинишь себе Земной, ты все равно не сможешь… Пожалуйста, не думай, что насовсем. Я отдам его тебе – потом. И все-все расскажу, что знаю… все, что узнал. Мы закончим работу вместе. Но сейчас – прошу. Отдай.
Саадан выдохнул. Взглянул… если б это был прежний Саадан, Тирайн сказал бы, что он взглянул умоляюще. Еще секунда – и он бы дрогнул…
Но… радость летящей навстречу родной земли, песок холмов, золотые жилы и речная пойма. Это – отдать?
- Нет, - ответил он.
Лицо Саадана дрогнуло – и затвердело.
- Почему?
- Нет, - тихо повторил Тирайн. – Ты не имеешь на него права.
Воздух между ними накалился и едва ли не звенел от напряжения.
- Имею, - бледнея, так же тихо ответил Саадан. – Это была моя идея.
- Нет. Вспомни!
- Я все помню. Я имею на него больше прав, чем ты. Мы делали твой Камень вместе. Я знаю больше, я больше могу. Я сумею овладеть твоей Стихией. Я принесу больше пользы, владея им.
Тирайн медленно покачал головой и встал.
- Прости, Саа, но – нет, - проговорил он очень устало. – Я не могу.
Поднялся и Саадан. Серые глаза его незнакомо, жестко блестели на худом, напряженном лице.
- Пока я только прошу, Тирайн, - негромко сказал он. – Пока. Жаль, что ты не понимаешь этого. Подумай.
Тирайн обернулся было к нему – и словно споткнулся. Взглянул – изумленно, непонимающе, ошарашенно.
Секунды тянулись, словно смола. Солнечные лучи в окне померкли.
- Я все понял, - ответил, наконец, Тирайн почти весело. – Это все, зачем я тебе был нужен?
Не дожидаясь ответа, он вышел, аккуратно притворив дверь. Шаги по деревянным скрипучим ступеням мучительно гулко отзывались в сердце.
* * *
За десять лет, минувшие с последней войны, в княжестве родились и подросли новые дети. Их было, пожалуй, больше, чем в довоенное время – хутора и города звенели от детских голосов. Каждый год, в праздник Середины Лета Тирайн устраивал для ребятни карнавал, и попасть на него старались жители даже самых дальних деревень, готовясь загодя, чуть ли не с зимы, вышивая и собирая по ниточкам наряды. Малыш Лит веселился вровень с крестьянскими мальчишками, с детьми ремесленников, и это был, пожалуй, единственный день, когда Мира не ворчала на маленького княжича за неподобающее поведение.
Три дня, с раннего утра до позднего вечера, в настежь распахнутые ворота столицы стекались толпы народу. На площади возле ратуши кувыркались циркачи, плясали над пологами куклы, пели менестрели, танцевали актеры. Вся эта буйная братия съезжалась, сходилась, стекалась в Руту заранее, за несколько дней, а то и недель до праздника, и везли они с собой все самое лучшее, что было. Трактиры и гостиница бывали переполнены, музыка и смех, летящие из открытых окон в жаркую летнюю ночь, не смолкали до рассвета. Ленты и бусы, цветы, медные монеты горстями сыпались к ногам актеров на брусчатку мостовой.
Огородники выставляли на продажу лучшие овощи с грядок – огромные, пузатые, важно подбоченившиеся помидоры, носатую морковь, яблоки – такие, что пахли цветами; как умудрялось вырастать все это в жарком, засушливом климате? Цветочники, разодетые и тщательно причесанные, торговали сумасшедше красивыми букетами – все, что только может рождать южная их земля, все буйство красок и радости словно лучилось: смотрите, это жизнь, что может быть ее краше?
Заканчивался праздник большим карнавалом. Арлекины и Пьеро, рыцари и Прекрасные Дамы, пастушки и принцы, смеясь, большой колонной в сумерках проходили от дворца князя до городских ворот. Малыши таращили с рук родителей уже совсем сонные глазенки; ребятня постарше вставали в самую середину колонны, и актеры совали им леденцы и пряники. Потом молодежь - те, кто хотел, - до утра танцевали на площади…
Они как раз готовились к празднику, когда на взмыленной лошади, задыхаясь, примчался с южной заставы гонец. Войско князя Реута подошло к границе…
- Все это немного странно, - задумчиво проговорил Тирайн. – Или я чего-то не понимаю? Ну, не совсем же глупый Реут, не может же он не понимать…
Тирайн стоял у окна и, задумчиво глядя в вечереющее небо, вертел в руках изящный ножичек для разрезания бумаги. Тала с вышивкой в руках удобно устроилась в глубоком кресле возле книжных полок.
- Ведь не может же он не понимать, - продолжал Тирайн, - что силы его и наши несоизмеримы. Да, собственно, он же потому и не трогал нас до сих пор.
Это была правда.
- Откуда он взялся? – спросила Тала, не поднимая головы от вышивки. – Кто он такой, ты знаешь?
Он вынырнул словно ниоткуда, из темноты, из мутной воды, из грязи, поднятой на поверхность развалом Криштской империи. В сущности, каждое из образовавшихся тогда лоскутных государств вряд ли долго могло бы в одиночку противостоять набегам друг друга. Не оттого ли шесть лет назад пришла в голову князю Реуту идея собрать княжества – снова в единый кулак? Впрочем, не будь это Реут, на его месте мог бы оказаться – спустя несколько лет – еще кто-нибудь такой же догадливый.
Нищий, наглый и вечно голодный – так отзывались о Реуте соседи, признавая при этом его военный талант. За шесть лет он сумел подчинить себе пять княжеств, окружив Таннаду полукольцом. Кого только не было в его пестрой армии, на каких только наречиях не говорили они – хищные, верткие, словно ласка, наездники, могущие на полном скаку снимать стрелой колечко с пальчика женской перчатки или орех с верхушки дерева. Они не признавали силы ничьей, кроме своей, и не ведали жалости.
В стычке с именно его войсками погиб князь Раудан, старший брат Тирайна, и хвала Силам, что Таннада быстро получила нового князя, не просто князя – мага. Реут быстро отошел и больше не тревожил Таннаду набегами – до поры. В сущности, не так уж велик был численный перевес, наоборот – армия Реута уже превосходила числом и умением дружину и ополчение Тирайна. Но связываться с магом, да еще боевым, Реут пока не рисковал. Это давало Таннаде какое-никакое, а преимущество и уверенность в завтрашнем дне, пусть и шаткое.
И вот – пожалуйста…
- Кого ж он себе на службу поставил? – размышлял вслух Тирайн, вертя в руках ножичек для разрезания бумаги. – Воинов несть числа?
Тала опустила вышивку на колени и взглянула на мужа.
- Толку-то гадать теперь…
- Да, - согласился князь. – Впрочем, особенно сильно я не тревожусь. Вряд ли он решится напасть – не настолько же глуп. Ну, а если даже… отобьемся. Стены у города крепкие, не в первый раз, выстоят.
Следующим вечером Тала долго не могла уложить сына. Маленький Лит (не так давно ему исполнилось три) все порывался достать из шкафа игрушечный меч – он ведь тоже хочет воевать. Он поедет с отцом, он уже умеет сидеть верхом, и без него в войске князя ну никак не обойдутся. После долгих уверений, что без Лита войско, конечно же, никуда не уйдет, и папа обязательно возьмет его с собой – но только утром, Тале удалось, наконец, успокоить сына.
Когда мальчик уснул, хмуря светлые бровки и сосредоточенно сопя, Тала осторожно укрыла его одеялом и долго стояла у кровати, глядя на маленькое суровое лицо и воинственно сжатые кулачки. Малыш, малыш… счастье, что ты еще мал, но ведь это не навсегда. Что станет с тобой, когда ты вырастешь? Зачем вообще рожать сыновей, если рано или поздно их отберут у тебя и отправят воевать – туда, где нет смысла, в войне вообще нет смысла, и если бы только была ее воля… Если бы женщины всей земли встали против своих мужчин и не пустили бы их туда, где свистят стрелы и встают на дыбы кони… хватило бы у них власти удержать этот огромный маховик? Если бы все женщины мира отказались рожать сыновей, если только их отцы не прекратят это бессмысленное убийство друг друга… убийство ради лишнего клочка земли, ради лишних монет, лишних почестей. Зачем, почему? Что им не сидится дома, рядом с теми, кто любит и ждет?
Нет ответа…
Завтра ее муж тоже уйдет. А она останется. И всей ее силы не хватит, чтобы удержать. А впрочем, у нее и силы-то не осталось… Странно, шесть лет назад она сама была такой, любившей и жар схватки, и боевую ярость; тогда – о, тогда она встала бы рядом с Тирайном. Какая она была глупая…
Но даже если маленький Лит захотел бы встать на пути отца, вскинул бы к темному небу гроздья ярких искр – не уходи! – смог бы он…
Да ничего он не смог бы. И не станет. Еще десять лет, и он тоже уйдет…
Тала накинула на плечи пуховый платок и, зябко ежась, поднялась в комнату князя.
По лестнице навстречу ей устало сходил по ступеням изможденный, покрытый пылью и грязью человек. Гонец, поняла она. Он поклонился ей, но, кажется, не понял сам, кому кланяется – так был измучен. Сесть и уснуть. Тала помнила это состояние, ей и самой приходилось…
Что ж… если будет нужно, она тоже сядет в седло и возьмет в руки лук. Вот только лучник из нее теперь…
Княгиня горько усмехнулась и решительно отворила дверь в комнату мужа.
В кабинете ярко горели свечи, было очень душно. Тирайн стоял вполоборота к окну, и в позе его и осанке было что-то, заставившее Талу вздрогнуть – и рвануться навстречу ему.
- Тир! Что?
Он молчал, не шевелясь, глядя в никуда остановившимися глазами.
- Тир! - она тронула его за плечо – осторожно, бережно, ласково. – Что?
Князь резко вздрогнул, словно просыпаясь, оглянулся. Лицо его осталось напряженным, но ответил он ровно и спокойно:
- Ничего страшного, Тала…
Она знала, что слова эти – ложь, и отошла, села на диван, кутаясь в шаль. И молчала.
Прошло еще несколько томительных минут, и тогда Тирайн заговорил.
- Я получил новые вести с юга. Застава разбита… войско Реута будет здесь через двое суток.
- Мы ведь ждали этого, правда? – тихо проговорила Тала.
- Да, но… Тала… ты не все знаешь.
- Пока что я знаю лишь то, что нам предстоит война, и война тяжелая. Это ты не стал бы скрывать?
- Да…
- Значит, что-то еще страшнее?
Тир помолчал мгновение, потом глубоко вздохнул.
- Может, да… а может быть, и нет. Тала, я тебя очень прошу!
- О чем?
- Уходи. Бери сына и уезжай. Уезжайте на север… в Инатту. В столице у тебя есть дом, вы еще успеете… уезжайте. Я готов отдать все на свете, чтобы только вы двое очутились в безопасности.
- Тир… - она подошла неслышно, успокаивающе коснулась его руки. – Ну, что ты? Ты же сам говорил: мы выстоим, войско нам не страшно… ты маг, мы сможем…
Он с отчаянием тряхнул головой.
- Уезжай, Тала! Прошу тебя! Мне будет легче сражаться, - полушепотом вымолвил князь, - если я буду знать, что вы оба живы – и в безопасности.
Негромкий стук в дверь прервал их. Тирайн обернулся. Тала отошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу.
- Князь… - голос нового гонца был глухим и прерывистым. – Войско князя Реута остановилось на расстоянии дневного перехода от города. Завтра они будут здесь.
- Дорога на север охраняется? – спросил Тирайн спокойно.
- Нет, - гонец опустил голову. – Часть их воинов обошла нас с флангов. Путь к Инатте отрезан.
Тала обернулась и – почти весело – взглянула на мужа.
- Ну, вот и все, - сказала она, улыбаясь. Легко подошла к нему, коснулась губами щеки мужа. – Может, и лучше, что мы не уехали – по крайней мере, Лит будет под защитой городских стен.
Тирайн обернулся к гонцу.
- Благодарю. Вы свободны. Выспитесь… можете остаться здесь. Скоро здесь всем хватит работы.
Поклонившись, тот вышел.
- Тир… - она погладила его по плечу. – Я не стану тебе говорить, что все обойдется. Но... мы победим… ты же знаешь.
Тирайн слабо улыбнулся, взял руку жены и поцеловал тонкие, холодные пальцы.
- Ты можешь сказать мне, что еще случилось? – спросила княгиня, пристально глядя на мужа. – Я ведь вижу. Войну мы ждали уже давно, и это не заботило тебя – так. Что-то случилось за тот час, что я была с Литом. Ты скажешь мне?
Тирайн помолчал.
- Тала… С войском Реута идет маг огромной силы. Вот почему… теперь он уверен в победе. Нам не выстоять.
- Но…
- Подожди. Этот маг… - он коротко вздохнул, - это Саадан.
- Что? – переспросила она, еще не понимая и не вслушиваясь.
А потом – замерла, уронив руки. И не сводила с мужа огромных глаз, ставших враз темными и неподвижными. Стена. Стена враз выросла между ними, темная, сплошная. Прошлое. Прошлое, ставшее настоящим.
- Это Саадан, Тала, - повторил Тирайн, глядя на нее.
- Ты знаешь точно? – спросила женщина. Пальцы ее шарили по груди, стягивая, стягивая у горла пуховый платок, точно пытаясь защититься от чего-то; лицо стало очень бледным и строгим.
- Да…
- Значит… он жив?
- Да… - слова Тирайна падали, как сухие листья – вразнобой. - И я… был бы очень рад, если бы… Не понимаю, как это могло случиться… как и почему Саадан стал служить этому… Реуту. Но теперь это уже неважно, и боюсь, что правды мы никогда не узнаем.
- Он жив, - повторила она, поправляя медную прядь у виска, и пристально взглянула на мужа. – И ты это знал.
- Да, - тихо ответил князь, не отводя взгляда.
- Как давно?
- Полтора года, - он помолчал. – Помнишь, я уезжал в Инатту прошлой весной? Он прислал мне письмо, просил о встрече. Я приехал, - князь говорил спокойно и ровно. – Мы встретились. Он просил меня отдать ему Камень.
- Зачем?
- Сейчас это не важно, Тала…
- Ты отказался?
- Я отказался.
Тала всхлипнула сухо, без слез, уронила руки.
- Почему?! Почему ты не сказал мне, что он жив? Почему? Как ты мог… как же ты мог молчать, Тир!
Тирайн шагнул к ней – женщина отшатнулась.
- Тала… Если бы я рассказал тебе, это… ничего не изменило бы. Но ты мучилась бы все это время… и мучила и меня, и… и его. Прости.
Меж ними повисло молчание – как темная вода, заливающая омут стылой осенью.
- И что же теперь?
- Теперь он снова просит… нет, теперь уже требует. Если мы отдадим ему Камень, он уйдет. А без него Реуту никогда не взять город.
Громко пробили часы. Полночь.
- Тир… Если без Камня – ты удержишь? Ты сможешь?
Тирайн долго молчал. Потом ответил тихо и честно:
- Не знаю.
Снова повисла тишина.
Наконец, Тала заговорила; очень спокойным был ее голос.
– Что же, пусть. Тир… это ведь ничего не меняет, верно?
Князь не ответил. Взгляд его был устремлен в темное окно; что-то он старался разглядеть там, в сплетении ветвей и ветра.
Конец первой части.
Продолжение следует
Балконский
07.02.2011, 18:07
[QUOTE=Нион;289302]Вообще-то я про урок не думала :-))) А мысль - ну, любовь же. Жизнь мужа в обмен на свободу - чем не мысль?
Доброго времени суток! Действительно, сказка написана хорошим слогом. Читать приятно, и интересно, все же Ваша сказка - Вам решать, но на мой взгляд казнила Ваша гордая Королева своего любимого с большей жестокостью, чем смерть от меча в бою... Унизила любя, можно сказать, обрекла на муки... Но может быть здесь скрыт более глубокий смысл? В любом случае, спасибо за сказку, приятно почитать. :)
Казнила. Думая, что поступает как можно лучше. Я не представляю себе, если честно, как король жил потом, после такого. Уважать себя он точно надолго перестал.
Я это к тому, что любовь может с одной стороны спасти, с другой - погубить.
Эк же зацепила всех эта сказка :-))
Часть вторая
Саадан
К ночи разыгрался дождь. Не просто дождь – ливень. Тала стояла у занавеси, закрывавшей вход, и, слушая шум воды, думала, как нужен им этот дождь. Защитникам города, посевам, всей земле. И как завтра по такой грязи она будет добираться обратно. А потом усмехнулась. В этой грязи завтра останутся лежать сотни людей, а она за дорогу боится.
Негромкий звук шагов послышался снаружи, и занавесь отдернулась. Пригнувшись, в шатер протиснулся здоровенный детина в блестящей от воды кирасе. В руках он держал нагруженный доверху поднос.
- Ужин госпоже, - сообщил он, адресуясь в пространство. С показным усилием опустил поднос на стол и поклонился. – Я вам прислуживать приставлен.
Видно было, что от этого назначения он явно не в восторге.
- Свободен, солдат, - раздался вдруг от входа знакомый голос. – Сами справимся…
Тала резко обернулась. Пламя нескольких свечей не достигало выхода, но высокая фигура, возникшая на пороге, казалось, сама разгоняла тьму. Светлые волосы в полумраке соперничали со светильником, который Саадан держал в руке; отблески пламени падали на серую рубашку, искрами плясали на серебрящейся дорогой ткани.
- Я пришел просить тебя разделить со мной ужин, - прежним, чуть мягким и чуть насмешливым тоном проговорил он. – Если ты не против…
Тала покачала головой. В горле застрял ком, пальцы враз заледенели. Молча подошла она к столу и остановилась. Рядом. Знакомый. Чужой.
Ужин был действительно хорош – по меркам даже мирного города, не говоря уже о военном лагере. Тонкая посуда, белая, накрахмаленная скатерть, вино в высоких бокалах, душистый восточный чай – все на уровне. Таким бы ужином закончить длинный, жаркий мирный день, а потом усесться за круглый стол на широкой веранде и на просвет разглядывать тонкий фарфор, слизывать с ложечки тягучее апельсиновое варенье. А вокруг лампы летают бабочки, и легкая усталость во всем теле, и волосы пахнут травой, и такое наслаждение – этим вином, чаем, этим днем и самой жизнью.
Но там, снаружи – дождь и слякоть, непрекращающийся ветер и чужие голоса. Все это отделено тонким войлоком шатра, но оно есть, есть. Тала повертела в руках вилку – и положила на стол.
- Почему ты ничего не ешь? – очень мягко спросил Саадан, не сводя с женщины внимательных глаз. – Здесь все так, как ты любишь.
- Любила, - поправила она, тоже глядя на него. – Я больше не люблю ни яблоки в меду, ни такие булочки…
- Почему?
- Потому что, - она сглотнула. – Я ведь не спрашиваю, почему ты сейчас находишься не в столице, в Гильдии Воздуха, а здесь… или почему ты…
- Я могу рассказать, если ты хочешь, - так же мягко ответил он.
Тала отвела глаза.
- Глупо цепляться за прошлое, если можно его отпустить. Впрочем, я не настаиваю.
- Саа… - она чуть опустила голову. - Или тебя теперь звать только «господин» и «повелитель»?
- Тебе допустимо звать меня так, как ты этого хочешь, - ровно ответил Саадан, глядя мимо нее.
Тала незаметно, но жадно скользила по нему глазами.
- Саа… скажи, как ты выжил?
Невеселая усмешка мелькнула на миг на его губах.
- Это так уж важно? Десять лет прошло.
- Для меня – да.
- Я бы предпочел забыть это.
- Пожалуйста, - шепотом попросила Тала.
Он помолчал, глядя в стену, потом тихонько вздохнул.
- Ты, вероятно, знаешь, что там было… Тир рассказал?
Горько резануло это прежнее, ласковое – Тир…
- Да. Он сказал, что ты…
- Я прикрывал отход людей, хотя понимал, что продержусь не больше минуты – там было четыре Огненных мага. Примерно так и вышло. Мою защиту они, конечно, проломили с треском, и почему-то я ни капли ни удивлен… - он усмехнулся, - почему бы это? Дальше я знаю только с их слов. Меня почему-то решили не убивать, а взять с собой. Видно, моя наглость им понравилась… ну, а моего мнения никто спросить не догадался – я был без памяти. Очнулся уже у них. В Башне.
Он замолчал.
Тала хотела спросить, где это «у них» и что такое Башня, но не решилась. Сразу было ясно, что ничего хорошего.
- Ну вот, - помолчав, продолжал Саадан. – Дальше нет ничего интересного - Огненные вЫходили меня и хотели заставить работать на них. Я отказывался. Сначала уговаривали, потом угрожали. Потом пытались заставить силой. Ну, и не только… - он опять помолчал. - Потом у них случилась небольшая заварушка, и я сумел сбежать. Мотался по стране, пытался вернуться домой… Там, в Суне, тогда такая свистопляска была, что не то что на корабль попасть, а и в караван устроиться было можно только по разрешению короля – для людей или Гильдии Магов – для нас. А от магов-то я и сбежал, - захохотал он вдруг. - Главное было, чтобы не догадались, что маг. Потому что если б догадались – в Башне мне было бы самое место.
- Почему ты не пошел к своим? – тихо спросила Тала. – В Гильдию Воздуха?
- Боялся. Откуда я мог знать, что они не выдадут меня? Огненные в Суне тогда прижали всех так, что пикнуть не смели, и особенно они Воздушных не любили… уж не знаю почему. Снова к ним мне совершенно не хотелось. Пришлось скрывать… работать учиться – руками, а не головой или… Силой. Я, кстати, многое умею, - снова усмехнулся он. – И плотничать, и рыбачить, и охотиться. А уж про то, как лучше в лесу скрыться, целый трактат напишу…
Тала не ответила на его улыбку.
- Дальше… - попросила она.
- А что дальше… Так я четыре года по стране мотался. Там же видишь как… или морем, или через Реганду. Через Реганду было нельзя – война, вербовщики сгребали всех, кто хоть как-то мог держать оружие. Я попробовал; едва границу перешел – попался, чудо, что ноги сумел унести и проводника обратно найти. Морем – тоже деньги нужны, а попробуй заработать, черная работа не ценится совсем, а та, на которой золотом платили, - там не скроешь, что маг. В общем, что совой об пень, что пнем по сове. Я все надеялся еще – может, обмен будет или еще что, может, вспомнит страна о своих героях. Да только надеялся зря. Суна – не то место, откуда вытаскивают… из Реганды, говорят, меняли, а Суна…
- Да, - едва слышно сказала Тала. – В первый год еще пытались, а потом… Но если бы мы только знали, что ты жив…
- Ну, словом, дело прошлое, - перебил Саадан. – А потом я понял, что вернуться, видимо, не получится и нужно жить здесь. К тому времени смута поутихла, король разобрался со своими магами – или уж они с ним, не знаю, - и принялся наводить порядок. Всех бродяг, нищих, мародеров и прочую шваль хватать-судить стали, разбойников по лесам ловили… А у меня ведь ни документов, ничего. И самое веселое, что при мне могли найти Камни…
- Что? – переспросила Тала.
- Камни, Тала. Кервин-то… он ведь погиб на моих руках, буквально за несколько минут до того, как… Короче, свой Камень он мне отдал – сам, чтобы мы могли… чтобы продолжали работу. Конечно, Огненные смекнули, когда я к ним попал, что это не просто безделушки-украшения, что дело нечисто, но отобрать силой их невозможно, ты же знаешь – либо добровольно, либо в поединке. А просвещать их, что это такое, мне как-то не хотелось. И… в общем, ладно. Я, конечно, мог бы к тому времени прийти в столицу, в Академию, принести присягу, работать там – вполне законно. Огненных тогда уже прижали, и вряд ли бы кто-то вспомнил бы про меня. Но – принести присягу, понимаешь? А я все еще хотел вернуться домой.
Серые его глаза горели ровным, неярким светом. Все это – было, и он сумел уже подняться над этим сколом жизни. Тала молчала. Саа, Саа, что же пришлось тебе вынести, пока я жила спокойно, ничего об этом не зная? Острая жалость к нему и ненависть к себе сдавили тисками ее сердце.
- Там зимой особенно весело, - негромко говорил Саадан. – В скалах уже не спрячешься – облавы, да и холодно. В городе – взять могут. В деревнях люди сами с хлеба на воду перебиваются. Но… я, наверное, все еще нужен был кому-то там, - он мотнул головой куда-то вверх, - живым….
… Он не стал, конечно, рассказывать ей, как все эти годы цеплялся за ее голос – как за последнюю надежду, как за искорку, что светит в темноте ночи, как за единственный шанс вернуться и выжить. Ее голос и взгляд держали его все эти страшные годы – во мраке и вони Башни, в продутых всеми ветрами рыбацких деревушках, в стылой мороси осени и раскисших дорог, в глухих лесах и скалах, где нужно было так мало и много – всего лишь выжить…
Всего лишь выжить – чтобы вернуться.
Четыре года он не видел родного неба, мотаясь по чужой стране. Родина оказалась слишком далеко. В первый же год после побега он сумел наскрести денег, чтобы заплатить проводнику, который мог бы провести его в Реганду. Оказалось, однако, что пересечь горы – мало, нужно суметь пройти через всю воюющую страну на юго-запад; счастье, что не загребли его вербовщики, что проводник выждал три условленных дня и не ушел один. Саадан вернулся в Суну; нужно было снова зарабатывать – чтобы заплатить за место на корабле, а платить нужно было золотом. Чем только он ни жил… прибился однажды даже к труппе бродячих актеров, но скоро понял, что опасно это – слишком много глаз смотрят на площадях и улицах, и среди них могли оказаться маги, а не узнать своего может только полный идиот. Уходить было жаль. За четыре года это были единственные люди, для которых он стал своим. Пусть часто на обед у них была только черствая корка, но ее делили на всех. Пусть спать приходилось под открытым небом, но и там ему доставался равный со всеми клочок одеяла. Худенькая, остроносая Маэль даже поглядывала на него… а ему снились по ночам медные волосы; не ушел бы, наверное, от них, если б не эта горькая, почти ненужная память.
В одну нескончаемую вереницу слилось это все, и порой Саадан, оглядываясь назад, сам не помнил, что случилось сначала, а что потом. Как он задыхался в этой чужой стране, не смея даже назвать свое имя, как горбился, пряча глаза, чтобы случайно просверкнувшая в них ненависть не выдала. Как воровал, сгорая от стыда и жалости – чтобы не сдохнуть… он мог бы тысячу раз, без всякого обмана заработать, но это означало бы выдать себя – и не вернуться. Остаться здесь навсегда.
Если рассуждать здраво, он ведь мог бы и остаться. Что держало его в Инатте, в отрекшейся от него стране, на родине, бросившей умирать своего солдата? Родителей он не помнил. Гильдия? Они оставили его, наверное, сочтя мертвым… чушь, чушь, ведь маги одной Гильдии, связанные присягой, всегда чувствуют друг друга… как могли счесть его погибшим? Не захотели связываться?
Рыже-медные пряди, яркие зеленые глаза, порывистые движения и смех – вот что держало его здесь, на этом свете. Порой, когда до изумления доходила усталость, когда приходилось раз за разом зализывать раны, приходили мысли о том, что ведь это все можно прекратить. Способов уйти у мага не так много, но они есть. Воздух примет своего сына.
Держало одно – Тала…
И когда он узнал о ее свадьбе…
Можно сколько угодно говорить о том, что поворотным моментом в его жизни стал именно разговор в маленьком придорожном кабаке, а не это. Можно сколько угодно дурить голову самому себе да и ей тоже… вот только зачем?
Впрочем, если бы не случилось того разговора, то и этой, нынешней, встречи не случилось бы, наверное, тоже. Наверное, и его бы уже не было… Ведь тогда, той четвертой промозглой осенью, он впервые почувствовал, как начинает уходить Сила. От голодной ли жизни, от злости ли или от побоев – кто знает.
В этот грязный, неуютный, но многолюдный кабак, стоящий на перепутье, он забрел поздним вечером. Лил дождь, и Саадан вымок до нитки; надежды обсушиться в лесу не было – огниво он потерял, когда его били в деревне, а Силой сейчас не смог бы не то что костер разжечь под дождем, а даже прикурить. Ныла сломанная левая рука, виски сжимало обручем, кружилась голова и перед глазами все плыло. По большому счету, ничего страшного – отлежаться бы пару дней в тепле и тишине да отъесться, но кто ж ему даст?
Саадан уже тысячу раз ругал себя за то, что забрел в эти края – ведь предупреждали его, что жители Приморья не любят бродяг и чужаков. Нет, надеялся… надеялся, что может быть, сумеет заработать у рыбаков… а если повезет – наняться на шхуну, уходящую через залив, хоть матросом, хоть юнгой (хоть мальчиком на побегушках, думал он невесело, с такой-то рожей – заросшей да побитой). Про то, что сообщение с Инаттой прервано, знал, конечно, но ведь есть и контрабанда…
Капитаны, рыбаки, матросы смотрели на него как на полоумного и отмахивались – иди, мол, парень, откуда пришел, а то беду накличешь. Рыбакам помощь не нужна была – сами перебивались с хлеба на воду, потому что год выдался тяжелым – рыба ушла от берегов, и причины никто не знал, говорили – Водные колдуют. В здешних краях магам и всегда-то не доверяли, а после того, как в прошлом году гильдия Водных устроила здесь… они не могли даже рассказать – что, крестились испуганно. А рыба взяла и ушла. Совсем. Скудные, каменистые поля почти не давали урожая, и жители Приморья с давних пор привыкли надеяться на себя и на море. У них единственных в Суне сохранился еще жестокий обычай: если детей в голодные годы рождалось слишком много, их выносили из дому, клали в лодьи и пускали по течению. Морю в дар. Видно, шептались по деревням, и в этот год придется также – лето было дождливым, урожай скудный, значит, и торговать будет не с кем…
Словом, он понял, во что ввязался и хотел даже вернуться вглубь страны, на юг… Но надежда все еще теплилась, и день за днем он обходил деревни, ютящиеся на побережье, и отыскивал владельцев шхун, и раз за разом получал отказ.
Видно, местные оказались памятливы, потому что когда он во второй раз пришел в маленькую деревушку почти у самой границы, его встретили дубьем. Может, видели, как прошлой ночью он пытался унять ветер, чтобы хоть чуть-чуть согреться. А может, просто сочли чужака виновным во всех несчастьях. Вид у Саадана к тому времени стал тот еще – изодранная, тысячу раз латаная одежда, облепленная грязью, обветренное, испещренное отметинами и шрамами лицо, заросшее клочковатой светлой бородкой… и взгляд – затравленный, полный горечи и отчаяния. Такие же, как он, заросшие, бедно одетые мужики пошли на него с вилами, а худые, изможденные женщины толпились вокруг, выкрикивая грязные ругательства…
Сломанная тогда рука еще несколько лет после ныла к перемене погоды. Саадан каким-то чудом сумел сбежать и несколько дней отлеживался в лесу на куче палой листвы. Но потом зарядили дожди, и он понял – надо уходить. Возвращаться к столице… или переплывать залив самому, на украденной лодке, потому что – край. Невмоготу. Или – все-таки через Реганду.
Дождь моросил нудно и мерзко, когда вдали зачернела крыша постоялого двора, и Саадан обрадовался – будет где хотя бы согреться. У него оставалось несколько медяков – на них можно получить кусок хлеба и, если повезет и хозяин окажется не слишком жадным, миску горячей похлебки. Если б не рука, он нанялся бы рубить дрова или наносить воды, но сейчас… при одной мысли об этом он скривился. Неуклюже замотанная в лубок (спасибо Академии за те давние уроки целительства, без них было бы совсем плохо), перевязанная грязной тряпицей, она то и дело напоминала о себе ноющей, дергающей болью. Сращивать кости, как профессиональный целитель, молодой маг Воздуха так и не научился, хотя затягивать раны умел неплохо. Пришлось. В Башне у Огненных… хочешь жить – вспоминай, чему учили; там саднящие полосы от кнута, пузыри ожогов, вывихи суставов, сорванное от крика горло приходилось залечивать самому.
В кабаке – в этакую сырость – народу было не протолкнуться, и Саадан украдкой порадовался этому. В мутном от табачного дыма и пара от мокрой одежды воздухе почти не различить было лиц, а значит, никто не посмотрит пристально на бродягу в насквозь промокшей и грязной куртке – тут половина такие же оборванные. Гул голосов, звяканье кружек, хихиканье кабацких девок, отборная ругань рыбаков, пронзительный голос хозяина – все слилось в один неясный шум. Пахло соленой рыбой, потом и раскисшей кожей, дощатые, занозистые столы были обсижены людьми, как мухами.
Саадан украдкой озирался, сжимая здоровой рукой огромную, как бадью, кружку с дешевым пивом, пробирался между столов. Занято все, притулиться негде. У самой стены ему почудилось свободное пространство, и он торопливо протолкался туда, но нет – в темном углу, куда не достигал свет от камина, уже примостился за небольшим столиком человек, и на столе перед ним стояла наполовину пустая тарелка. Черт…
Впрочем, человек почти сразу же поднял голову, и пристальный его взгляд ох как не понравился Саадану. Попятившись, он пробормотал про себя:
- Извините…
И двинулся было назад, но человек, проглотив кусок, окликнул его:
- Молодой человек… присаживайтесь, здесь свободно.
И для убедительности похлопал ладонью по дощатой поверхности.
Больше всего Саадану хотелось уйти, раствориться в темноте снаружи. Нутром, звериным чутьем привыкшего к осторожности он ощутил: опасно. Но так ныла рука, так сводило желудок от голода, а ноги – от усталости… а может, это твердый взгляд смоляно-черных глаз пригвоздил его к месту, но только юноша шагнул вперед и устало опустился на скамью.
Незнакомец усмехнулся, кинув взгляд на его бадью, чуть приподнял свою:
- Ваше здоровье. Не стесняйтесь, юноша… нынче у хозяина запарка, так что, сами видите, мест свободных мало.
К ним протолкалась сквозь толпу молоденькая служанка.
- Чего изволите, господин?
Обращалась она явно не к Саадану, и тот промолчал, искоса разглядывая девушку. Рыжие ее волосы и веселые глаза так напомнили Талу, что судорога сдавила сердце.
Незнакомец опять усмехнулся, окидывая его взглядом, чуть помедлил, потом проговорил небрежно:
- Мне – еще пива. А молодому человеку – ужин и горячего вина со специями, и побыстрее.
Саадан поперхнулся пивом и собрался было встать, но человек дернул в полуулыбке уголками губ и негромко бросил:
- Да вы сидите, сидите… Сейчас ужин принесут.
И добавил так же небрежно:
- Вам, юноша, вероятно, показалось, что вы ослышались? Не беспокойтесь.
- Но…
- Считайте, что мне просто захотелось сегодня угостить вас ужином. Я еду издалека и соскучился по приятному обществу, а в здешнем глухоманье приятного собеседника днем с огнем не сыщешь. А поскольку я не привык оказываться в долгу, то все просто – считайте, что на сегодняшний вечер я купил ваше общество. Вас устраивает такая сделка?
- Вы считаете ее равноценной? – поинтересовался Саадан, к которому вернулся, наконец, дар речи.
- А почему нет? – пожал плечами незнакомец и чуть подался вперед, небрежно скрестив кончики длинных, тонких пальцев. – Я вам – ужин и вино, а вы голодны, я это увидел сразу. Вы мне – беседу, умные мысли, чтобы развеять скуку и убить время. Вас это не устраивает?
Саадан рассмеялся.
- Откуда вы взяли, что я могу выдать вам хоть какую-то умную мысль, кроме цен на рыбу и своего мнения про погоду?
- Ну, молодой человек, - усмехнулся незнакомец, - я был бы полным идиотом, если б не отличил рыбака от человека, получившего образование… тем более - мага, - последнее слово он произнес, понижая голос и выделяя его.
Саадан все-таки опрокинул свою кружку, и бурая жидкость разлилась по столу. Ничуть не смутившись, незнакомец хлопнул в ладони – служаночка подскочила почти мгновенно. Видимо, его в этом трактире хорошо знали и считали за лучшее выполнять приказы сразу, не дожидаясь… неприятностей. А может, платил этот странный человек более чем щедро.
Дождавшись, пока девушка уйдет, оставив вместо лужи тарелку с чем-то вкусно пахнущим, огромный ломоть хлеба и большой стакан с горячим вином, собеседник придвинул это к Саадану.
- Ешьте, юноша, а после поговорим… И не бойтесь – ни отравы, ни сонного зелья здесь нет, хозяину я доверяю. Кухня у него, правда, оставляет желать лучшего, но то, что он не состоит на службе ни у одной из Гильдий магов, ни у властей, я вам гарантирую.
Саадан еще несколько секунд смотрел на него. А потом махнул рукой и взялся за ложку. Ему было уже почти все равно…
Странно, он так давно ел как придется, на ходу и урывками, что почти забыл, как это – за столом, не хватать еду руками, а есть ножом и вилкой, пить не из ладони, а из кружки, не подбирать каждую крошку с колен… Впрочем, крошки Саадан и без того старался не ронять. Внезапно ему стало вдруг стыдно за свою торопливость и жадность, и он заставил себя есть медленнее и аккуратнее, не глотать непрожеванные куски на ходу, не утираться рукавом. Незнакомец смотрел на него молча и иногда кивал в такт каким-то своим мыслям.
- Да, - негромко проговорил он, когда Саадан отодвинул пустую тарелку. – Воспитание не пропьешь. Вы, вероятно, удивляетесь, как я вас опознал, юноша. А все просто. Вы среди них, - он мотнул головой назад, - даже в этом маскараде выделяетесь…
Саадан глотнул горячего вина. Приятное ощущение сытости слегка пригладило взъерошенную щетину на затылке, и даже рука, кажется, стала болеть меньше. Голова кружилась по-прежнему сильно, клонило в сон. «Не опьянеть бы», - мелькнула мысль.
- Кстати, давайте все-таки познакомимся. Я, конечно, не спрашиваю вашего настоящего имени, да и вам скажу лишь прозвище, но все-таки неудобно целый вечер обращаться друг к другу «милейший» или «юноша», не так ли? Можете называть меня Нетар. А вас как прикажете величать?
Саадан растерялся. Назвать настоящее имя было бы безумием, а прозвищ у него не водилось. Не скажешь ведь – «оборванец», или «щенок», или еще чего похуже…
Нетар пришел ему на выручку.
- Если вам все равно, я буду звать вас Зимородок. Вы чем-то похожи на эту птицу… а у меня к ним слабость. Согласны?
Саадан кивнул. Не все ли равно.
- Ну-с, господин Зимородок, о чем вы предпочитаете беседовать? О литературе, музыке, искусстве? О фехтовальном деле, о кузнечном, ювелирном? Или все-таки, - он опять понизил голос, - о магии?
- С чего вы взяли, - спокойно спросил Саадан, - что я разбираюсь в магии?
И понял, каким глупым был его вопрос. Маги – любых стихий – чувствуют и видят друг друга так же отчетливо, как собаки видят собак. А уж не распознать своего не смог бы даже полный кретин. Оттого он и обходил все эти годы стороной крупные города и столицу. Там его могли увидеть. Узнать…
Нетар чуть улыбнулся.
- Хотя бы с того, что от вашей руки за версту тянет самодеятельностью. Сами сращивали?
Саадан опять поперхнулся.
- Не так уж и плохо, кстати. Но если позволите, я бы вам помог. Не бойтесь, я разбираюсь в целительстве, в Академии, - он опять чуть понизил голос, выделяя это слово, - нам читали курс боевой медицины. Правда, было это давно, но с тех пор мне приходилось применять знания на практике.
Саадану казалось, что все это ему приснилось. Академия? Это было так далеко, что казалось неправдой…
- Сильно болит? – спросил сочувственно Нетар. – Перелом, если не ошибаюсь?
Саадан кивнул.
- Можно подняться наверх, там спокойнее и тише, а потом или вернуться сюда, или поговорить там – все равно ночевать. Но если боитесь…
- Не в том дело. Просто я не собираюсь здесь ночевать.
Нетар приподнял бровь:
- Вы же не собираетесь продолжать путь по такой погоде?
Саадан пожал плечами. Признаваться, что у него не было денег заплатить за комнату, он не хотел.
- Честно сказать, не знаю. Мне все равно…
- Ладно. Тогда мы пока посидим здесь – благо, вина хватает, а там, если вы все-таки не откажетесь от моей помощи, - поднимемся наверх. Согласны?
- Это тоже входит в оплату беседы? – поинтересовался Саадан, пристально глядя на Нетара.
Тот засмеялся
- Вас что-то смущает?
- Неравноценная услуга получается, - подумав, сообщил Саадан.
- Но ведь вы же не остаетесь внакладе? – с тем же веселым любопытством смотрел на него Нетар. Потом посерьезнел. – Я понимаю, что вас беспокоит, господин Зимородок. Вы давно не верите в людское бескорыстие… и, наверное, у вас есть для этого основания, да? - он кивнул на перемотанную руку. – Но в моем случае… вы вправе мне не верить, конечно, и все же – я от души. И не так уж бескорыстно, кстати. Вряд ли из вас получится приятный собеседник, если вы будете страдать от боли, так?
Против воли Саадан усмехнулся.
- Ну вот. А я привык за свои деньги получать товар высшего качества. Скажете – отдает купеческим духом?
Помедлив, Саадан кивнул. Рука ныла все сильнее.
- В какой-то степени, - задумчиво проговорил Нетар, - я и есть купец. Только торгую я… не совсем товаром. Вернее, товар у меня не совсем купеческий, не, так сказать, широкого потребления. Оттого купцом назвать меня можно лишь с большой натяжкой.
- Вопрос будет грубым, но просится на язык, - засмеялся Саадан. – Кто же вы, в таком случае?
Нетар улыбнулся еще шире, погрозил ему пальцем.
- Нарушение тайны, молодой человек, не так ли? Впрочем, не стану вас мучить, кое-что скажу, тем более, не такой уж это секрет. Я – торговец… как бы это выразиться… редкими ценностями. Книгами, старинными рецептами зелий, прабабушкиными наговорами, которые собираю по деревням… ну, что еще… реликвии семейные - если попадаются. Безделушками дамскими, если уж очень старинные и очень ценные, но вообще я этот товар беру неохотно – капризов и сложностей больно уж много. Дамы – народ привередливый и непостоянный, а среди моих заказчиков – люди очень серьезные, они точность любят.
- Насчет дам я, пожалуй, с вами соглашусь, - подумав, заметил Саадан.
- Вы так говорите, - засмеялся Нетар, - точно уже успели разувериться в женской верности. Что – неудачная любовь?
- Это не ваше дело, - тяжело проговорил Саадан, мрачнея. В душном зале снова полоснул по сердцу ледяной клинок – Тала… где она, что с ней теперь?
- Простите, - примирительно поднял ладони Нетар. – Это и вправду не мое дело. И в знак раскаяния примите от меня… что вам заказать еще?
- Спасибо, - так же тяжело ответил Саадан. – Извинения приняты, подтверждения не требуется.
- Ну, в таком случае, молодой человек, я оставлю вам часть своих бинтов и обезболивающее зелье. Оно вам еще пригодится, и не спорьте. Кстати, предвижу вопрос ваш: если я не маг, то как увидел вас, не так ли?
- Да, - признался Саадан, - вы угадали.
Ему и вправду было очень интересно, и именно этот интерес тревожным червячком глодал его все это время. Сам он, как ни приглядывался, не мог увидеть ничего такого за обликом скромного, не молодого уже человека в поношенной одежде. Тем не менее, чувство – шестое ли, десятое – Бог весть – явственно твердило: не так. Не то. Он не тот, за кого выдает себя.
И в то же время – Саадан готов был поклясться Стихией – этот человек не был магом. Как же тогда он смог увидеть его?
- Я отвечу, - заверил Нетар, - но прежде позвольте встречный вопрос. Скажите, господин Зимородок, каким меня видите вы?
- Мне сложно ответить, но… вы не маг, это явно. Хотя… наверное, и не простой человек… - осторожно ответил он.
- Хорошо, - Нетар прямо-таки засиял. – Умница. А в чем именно – не простой?
Саадан подумал.
- Сложно ответить. Это из мелочей – вы не так держите руки, не тот поворот головы, порой в интонациях… что-то нездешнее. Может быть, это оттого, что вы иностранец, может, отчего еще, но…
Нетар довольно хохотнул. Потом чуть напрягся, еле заметно пошевелил пальцами.
- А так?
Саадан ошалело замигал. Вроде ничего не изменилось – но словно пелену сдернули с глаз. Перед ним сидел все тот же неприметной внешности человек – но Сила его, яркая, чистая стихия Воздуха – сияла голубовато-серебристым ореолом.
- Как… как вы это делаете? – вырвалось у него.
Маг довольно улыбнулся.
- Всему свое время, юноша… если, конечно, мы продолжим знакомство. Это я так интригую, вы поняли, да? Но речь не только обо мне, а… вы, кстати, не из Суны, господин Зимородок. Я угадал?
- Акцент заметен?
Акцент проскакивал у него довольно часто, особенно в минуты волнения или сильной радости. Одежда выдать не могла, и светлые волосы в этой стране встречались, но акцент… Хотя кому какое дело, после войны множество пленных, отпущенных на свободу, но не сумевших заработать на дорогу домой, осели здесь, и мало кого мог удивить горский или восточный говор в столице или наоборот – непривычная протяжная речь равнин в горных селениях.
- Не только, не только. Но речь не о том. И не надо быть провидцем, чтобы понять, что вы в весьма затруднительном положении, господин Зимородок. Я прав?
Наступила пауза.
Да уж, что скрывать, у него на лице все написано, прямо-таки крупными буквами, на лбу – бродяга.
- Да…
- Вообще говоря, странно, - мягко заметил Нетар. – Сейчас работы для магов хоть отбавляй, Гильдии с руками и ногами отрывают всех, кто хоть что-то умеет. Не может быть, чтобы вы были вовсе уж ни на что не способны... воевавший маг, сохранивший прежние умения – а ваша Сила сияет так, что фонаря не надо, - и ни на что не годится? Вы не пробовали обращаться в Гильдию?
Вот тут Саадан напрягся. Ответить «нет» - возникнет вопрос «почему?», а на него отвечать… мало не покажется. Ответить «да» - а что ж ты сидишь тут, мил друг, без гроша в кармане?
- Впрочем, это опять нарушение тайны, - опять засмеялся Нетар. – Но в целом, вы мне подходите.
- Я вам… что? – не понял юноша.
- Видите ли, - Нетар уселся поудобнее, отхлебнул пива. – Я торговец не только ценностями и книгами. Иногда я приторговываю людьми. Такими, как вы, - теми, кому некуда идти. Буду откровенен с вами – я действительно их продаю, и действительно за деньги. Но, - он поднял палец, - только, конечно, с их согласия, по доброй воле и даже по договору, все чин чином. Если вас это успокоит…
- И что… - ознобом свело губы, - много желающих?
- Ну, много не много, а находятся. Так что, молодой человек, вы не хотите быть проданным?
- Нет, - твердо ответил Саадан.
- И даже не поинтересуетесь, кому и зачем я хочу вас продать?
- Мне это безразлично.
- Правда? А если поторговаться? Чего вы хотите взамен?
- Того, что я хочу, вы дать мне не сможете.
- Что же это? Богатство? Любимую женщину? Положение в Гильдии?
Саадан помедлил.
- Мне нужно вернуться домой.
- Всего-то? – рассмеялся Нетар. – А я-то думал…
- Вы даже не спросите, откуда я…
- А это неважно. Я могу перебросить вас в любую точку мира, куда захотите. Для этого мне даже не нужен атлас. Только нужно ли вам это?
- Да! – вырвалось у него.
- Нужно ли вам это? – повторил Нетар. – Что даст вам сейчас возвращение домой? Уж совершенно точно не почет и славу. Судя по тому, что вы здесь, вы попали в плен. Как на вашей родине относятся к тем, кто был в плену? Не сочтут ли вас предателем, изменником? Кто знает. У вас, наверное, были родители – вы уверены, что они живы? За эти пять лет произойти могло многое. У вас была девушка – дождалась ли она вас? Ведь вас, наверное, сочли убитым и вполне могли известить ее. Кто знает…
- Замолчите! – крикнул Саадан, срывая голос.
На них оглядывались.
- Без истерик, молодой человек, - тихо и жестко сказал Нетар. – Возможно, вы и сами говорите себе это каждый день. Повторяю – вы правда хотите вернуться? Вы, молодой маг, наверняка не без таланта – раз выжили в войну, значит, на что-то годны, верно? Вы можете добиться многого, очень многого. Нужно только знать, где и как…
- Я приносил присягу, - едва слышно сказал Саадан. – Вы не первый, кто предлагает мне ее нарушить. И отвечу так же, как и многим до вас: идите вы к черту, Нетар. Я не продаюсь.
Он поднялся, пинком отшвырнув стул.
- Сядьте! – Нетар даже не пошевелился, лишь слегка повел рукой, но…
Ледяная, неумолимая сила сковала по рукам и ногам, вяжущей болью растеклась по внутренностям. Саадан согнулся и застонал, стараясь удержаться на ногах…
… но глухое бешенство, копившееся внутри все эти годы, внезапно прорвалось наружу – так вода во время наводнения смывает плотину, срывает заслоны и с глухим ревом устремляется по руслу – Саадан коротко, без размаха, ударил Силой. Как мечтал он ударить вот так в Башне – да только те, кто добивался от него согласия, прекрасно знали, как нужно обращаться с магами. Но теперь – о, как подчиняется Стихия! – он с наслаждением чувствовал, как послушные ему воздушные потоки размывают пространство, почти видел, как порыв ветра сносит к черту все эти грязные столы, проносится над головами рыбаков – он не хотел им смерти! – сбивает с ног того, кто…
А там – стена. Ледяная, спокойная, прочная. Ударила боль. Разом кончились силы, стон прорвался наружу. Саадан зашатался…
Потом пришло беспамятство.
Он очнулся от холодного до озноба потока, льющегося ему в лицо. Снова застонал, замотал головой, стараясь увернуться.
- Хватит, он уже мигает, - услышал юноша спокойный голос. – Спасибо, милая. Оставь кувшин здесь и можешь идти. Вот тебе за труды…
- Благодарю, господин, - судя по восторженному вздоху, служаночке достался явно не медяк.
Саадан приподнялся рывком и, охнув, упал обратно. Сил не было совсем, они ушли полностью, без остатка, и даже дышать приходилось с трудом.
- Лежите, лежите. Экий вы прыткий, юноша, - ворчливый голос был совсем рядом.
Саадан повел глазами. Потолок – низкий, закопченный, сильно скошенный – видимо, мансарда под самой крышей. Тихо, шум зала едва слышен, и пахнет почему-то сухой травой. Он лежит на чем-то довольно мягком… не на груде листвы – на тюфяке, покрытом овчиной. Тихо потрескивает свеча, едва разгоняя темноту.
- Где я?
- Наверху, в моей комнате. Лежите, не прыгайте. Голова кружится?
- Да…
- Сейчас пройдет. Я прошу прощения, господин Зимородок, за столь серьезные меры, но вы и вправду очень уж нервный. Не собираюсь я держать вас силой, успокойтесь. Отлежитесь, переночуете – и скатертью дорога, если не договоримся…
- Не договоримся.
- Ну, дело хозяйское. А пока давайте-ка я вашу руку посмотрю…
Нетар размотал грязную тряпицу, посмотрел, прищурившись, осторожно пощупал. Поморщился.
- Для самодеятельности вполне неплохо, но… м-да. Вопрос, собственно, такой: вам рука нужна как – для красоты или чтоб работала?
- В смысле?
- Ну, если для красоты только, то я сейчас уберу боль, ускорю заживление, и максимум завтра утром вы про это забудете. Вот только действовать рука будет плохо, а через пару лет перестанет совсем. А если все-таки не только для красоты, то… кость срослась неправильно, и нужно… гм, переделывать. Дело не сказать чтоб хитрое, но потерпеть придется. Болеть будет, это я вам обещаю, но через полгода фехтовать сможете – это я вам тоже обещаю. Так как?
- Потерплю, - сквозь зубы проговорил Саадан. – Хуже не будет. Лечите.
* * *
Небольшой дом стоял в самой глубине парка, переходящего в лес, - так, что никто из посторонних не нашел бы сюда дорогу. Впрочем, дорогу и без того никто бы не нашел – Нетар озаботился снабдить свое убежище целой кучей заклятий, отводящих непрошенных гостей.
Парк – заросший, очень старый – был усажен липами и вязами, которые разрослись причудливо и прихотливо. Тем не менее, под ними оставалось достаточно солнечного света и для цветов, за которыми никто не ухаживал, но они росли, выживая и соперничая друг с другом за кусочки лучей и капли дождя. На расчищенных дорожках лежало дырчатое покрывало тени.
Этот приземистый, неказистый с виду деревянный дом был, тем не менее, просторным, удобным и светлым – как и полагается магу Воздуха. Расхожее суеверие – о том, что в жилище мага обязательно должно быть полутемно, мрачно, может быть, сыро, с потолка свисают связки копченых мышей и сушеных удавов, а над большим очагом жарко клокочет котел с чем-то очень неприятным и очень опасным. Как глупо, думал порой Саадан: ведь ясно же, что магу Воздуха нужен воздух и свет – столько, сколько можно и даже больше того. Впрочем, и огонь, и вода нужны не меньше. Чужие стихии могут подчас помочь не хуже своей.
Нетар был магом высочайшего класса, из тех, про кого в Гильдиях говорят, уважительно закатывая глаза и понижая шепот. Что не мешало ему, кстати, разругаться с теми же Гильдиями – всеми четырьмя сразу - незадолго до войны и уйти, оставив почти все свое добро – от карт и таблиц рун до маленького Видящего Камня – точной копии того, что стоял у Нетара на шкафу, только размером раза в два побольше. Правда, Нетар – в качестве прощальной пакости - не озаботился сообщить Гильдии Воздуха ключ, с помощью которого Видящий можно было настроить на передачу, и теперь Камень использовали исключительно как музейный экспонат. Дважды в год к Нетару засылались делегации с просьбой открыть секрет, на что маг только гнусно ухмылялся.
Впрочем, Гильдиям Суны было сейчас не до разборок одиноким магом, пусть даже великим. Последняя война повыбила магов; из всех только Воздушные остались в количестве, достаточном, чтобы продолжать обучать молодежь. У Земных осталось двое – на всю страну. У Огненных – тогда – четверо, хотя со временем число их увеличилось. Воздушные держались вполне уверенно и даже продолжали работу. Но старые распри пришлось забыть – чтобы выжить.
Все это Саадан узнал от Нетара не сразу – по обмолвкам, по обрывкам фраз, намекам и недомолвкам. Казалось, Нетар вообще не умел говорить прямо, без загадок и аллегорий. Интересно, думал иногда Саадан, когда я стану таким, как он, я тоже разучусь обходиться без хитростей?
Сколько лет было этому магу, не знал никто. Двести, триста, шестьсот? Сто? На вид ему было около сорока, но Саадан и сам прекрасно знал, как соотносится возраст с Силой. А границ Силы Нетара он пока не видел.
Впрочем, в первые несколько дней он вообще ничего не видел. Нетар привез его в свое поместье едва живого, слабого от многочасовой боли и выхаживал, погрузив в полусон – такой, что есть и разговаривать можно, а думать и двигаться – нет. Потом, когда боль отпустила и заклятие было снято, Саадан несколько дней отсыпался просто так. Постель – мягкая, чистая, удобная; когда в последний раз ему доводилось испытать такое счастье? Молча он смотрел на пляшущие за окном ветки липы, то засыпая, то просыпаясь. Думать было лень. Его почти не тревожили; трижды в день приносила еду пожилая, некрасивая служанка, утром и вечером приходил Нетар – осматривал, сосредоточенно хмурясь, руку в лубке, растирал какой-то мазью старые рубцы на запястьях и спине – и они стали почти незаметны, поил отварами трав. Тихо, спокойно и сытно; телу больше ничего и не надо было, а разум спал. Когда маг удостоверился, что рука юноши срослась правильно и разрешил тому вставать, Саадану казалось, что прошло уже несколько лет.
Теперь он держался на ногах вполне твердо, голод уже не мучил так сильно, и из зеркала на него глядел не заросший, тощий оборванец с затравленным взглядом, а вполне себе человек. Сил заметно прибавилось, прояснилось сознание. На душе по-прежнему было спокойно. Маленькая передышка… а о том, что будет дальше, лучше пока не думать. Дом, казалось, вымер. Нетар приходил к нему так же утром и вечером, а все остальное время юноша был предоставлен сам себе. Дни стояли пасмурные, но сухие, дожди кончились. Саадан неторопливо бродил по саду, а возвращаясь в комнату, снова ложился и смотрел на качающуюся за окошком ветку.
На пятый день, сидя в саду, Саадан запрокинул голову – по небу, раз в кои веки синему и ясному, неслись маленькие белые облачка – предвестники зимы. Под ногами шуршала тронутая морозцем палая листва. Саадан развернул руки вверх ладонями – левая почти так же послушна, как правая – и замер. От кончиков пальцев потекло знакомое тепло – еще, еще, сильнее… Маленькие воздушные вихорьки соткались из облаков, заплясали на его ладонях, выстраиваясь в знакомый узор. Саадан рассмеялся. Жив.
В тот вечер они впервые ужинали вдвоем с хозяином – в столовой, как и полагается, за парадно сервированным столом – таким, что у Саадана дух захватило. Серебро приборов у тарелок, хрустальные бокалы на тонких ножках, сквозь узор которых просвечивало темное вино, крахмальные салфетки… Осетрина, тающая во рту, яблоки из раннего урожая… Вышколенная, бесшумная прислуга, негромкая музыка, свечи в высоких подсвечниках. Нетар, чем-то явно довольный и сияющий как медный, начищенный до блеска самовар.
- За ваше здоровье, Саадан, - приподнял он кубок. – Я видел вас сегодня в саду – каюсь, украдкой, не хотел нарушать ваше уединение. Вы совершенно здоровы, а рука… еще немного, и вы сможете снять повязку.
Саадан пошевелил пальцами и засмеялся.
- Вашими стараниями, господин Нетар. Не знаю, как и благодарить вас…
- Э, юноша, полно. Все мы время от времени должны делать добрые дела, иначе зачем же мы в этом мире?
- И все-таки… дело делу рознь. Притащить к себе домой бродягу, выхаживать его, как…
- Пустое. К тому же вы не бродяга, теперь я вижу это совершенно точно. Вы благородный человек, волею случая попавший в беду. Тем более, маги должны помогать друг другу, нас и так мало… Думаю, на моем месте вы поступили бы так же, правда?
Саадан с грустью подумал, что своего дома у него так никогда и не было, и неизвестно, куда он смог бы притащить Нетара, случись все наоборот.
- И все-таки я ваш должник, - неловко проговорил он.
- Пустяки…
Нетар опять засмеялся. Темные его глаза так и лучились весельем.
- Давайте подумаем лучше о будущем, Саадан. Что вы намерены делать дальше?
- Вернуться домой, - негромко, но твердо ответил юноша. – И… я хотел просить у вас совета. Как лучше отсюда добраться до Инатты? Через Реганду? Морем? Я не знаю здешних законов, у меня нет документов… и денег, если честно, тоже. Если вы поможете мне – в последний раз! – я, клянусь, буду благодарен вам всю жизнь и сразу же по возвращении…
- Стоп, стоп, юноша, не так пылко! – приподнял ладонь Нетар. – Вы хотите вернуться… но, собственно, куда?
- Домой, - повторил Саадан терпеливо. – В Инатту.
- Я понял, что домой. Но где он, ваш дом?
Саадан вздохнул. Снова здорОво.
- Я прекрасно знаю все, что вы сейчас обо мне думаете, Саадан. И клянусь, у меня и мысли нет вас удерживать. Но скажите мне, к кому вы собираетесь возвращаться? Кто вас ждет на родине? Родители? Сестра? Невеста? Коллеги? Кстати, там знают, что вы живы?
Саадан пожал плечами.
- Думаю, что нет, потому что иначе вас бы озаботились выкупить. Не смейтесь, Саадан, озаботились бы обязательно, потому что вы представляете собой ценность для любой Гильдии. Вы ведь не думаете, что Огненные, державшие вас у себя полтора года, добивались вашего согласия просто из-за ваших красивых глаз?
- Откуда вы знаете? – спросил Саадан после паузы.
Нетар чуть заметно улыбнулся.
- У меня, во-первых, достаточно ума, чтобы разглядеть Силу мага даже при первой встрече. Во-вторых, хватает источников, чтобы знать обо всем, что происходит в стране. И уж тем более в Гильдиях… точнее, в Гильдии – одной, ибо остальные тогда не представляли опасности, а значит, и интереса. И, в-третьих, у меня было довольно времени – пока вы валялись здесь, - чтобы сложить два и два. Да и шрамы на вашем теле тоже говорят о многом…
Саадан молчал.
- Но вообще-то, - продолжал Нетар, - все проще. Я вас помню, Саадан – по битве у Последних Холмов. Ваш подвиг, знаете ли, произвел на нас большое впечатление.
- Какой подвиг? – чуть удивленно спросил юноша.
- Ну, как же… держать в одиночку четверых Огненных – это, знаете, не каждый сможет. Все выжившие маги Сунны потом говорили об этом как о подвиге, да и сейчас говорят. А уж то, что вы полтора года держались в Башне… многие из тех, кого я знал, сломались бы в первый же месяц. Словом, теперь не в одной Гильдии были бы рады видеть вас в своих рядах…
- И что же, - медленно проговорил Саадан, - вы теперь намерены делать со мной? Отдать меня туда, откуда я… словом, чтобы они завершили начатое?
- Ни в коем случае, - твердо сказал Нетар. – Ваш побег говорит о том, что вы не желали сотрудничать с ними. А в мои планы не входит принуждать вас к чему-то силой. Я откровенен с вами – вы нужны мне как друг или союзник, но не как враг. Не потому, что я вас боюсь или еще что – не льстите себе, вы щенок еще, уж простите. Но потому, что я уважаю мужество и благородство. Вы обещаете многое, а я…
Нетар отхлебнул вина и помолчал.
- Буду с вами откровенен, - повторил он изменившимся голосом. – Я уже стар. Я очень стар, Саадан, очень. И силы уходят, как это ни смешно звучит. Мне нужен ученик. Наследник, если так можно выразиться. Я обладаю множеством тайн, множеством знаний, и мне грустно сознавать, что все они могут уйти со мной в никуда. Все-таки мне хотелось бы оставить их людям, несмотря на всю мою неприязнь к ним. Как это может быть, не спрашивайте, я и сам не понимаю. Да, люди слабы, злы, уродливы, но… ведь и мы часто не лучше, правда? Словом, я не так скуп и надменен, чтобы дрожать над своими знаниями, как дракон над золотом. Мне нужен преемник. Я искал. Много искал, Саадан, долго искал. Все, кто приходили ко мне, были слишком слабы, либо слишком жадны. То, чем я владею, под силу далеко не многим, и потому – опасно. Поэтому я отказывал слабым. А жадных выгонял потому, что не хотел, чтобы мои тайны продавались за деньги или за власть. Они выше этого. Понимаете? Я вижу, что понимаете, Саадан… вы сами такой. Когда я вас встретил, я подумал сначала, что обознался или снова принял желаемое за действительное. Вы напомнили мне - меня в юности. Такая же жажда знаний, такая же гордость, такая же… И – буду честен до конца – пока вы лежали без памяти, я нашел у вас ваше сокровище. То, что вы бережете пуще жизни… я прав?
Саадан торопливо схватился за шнурок на шее. Мягкий кожаный мешочек был по-прежнему тяжел на ощупь.
- Не волнуйтесь. Конечно, мне интересно, что это… и видно, что задумка непроста, но… несовершенна - пока. Я не стал бы красть ваши сокровища – просто потому, что они не подчинились бы мне, моего опыта хватает, чтобы понять: такие вещи можно отнять лишь в поединке или по доброй воле. Я прав?
Саадан кивнул.
- Не этого ли добивались от вас в Башне?
- И этого тоже…
- Я добиваться не стану, будьте спокойны. Но может быть, я помогу вам закончить вашу работу. Советом, может быть… или просто тем, что дам вам место для опытов и не стану мешать. Если вы согласитесь работать со мной… остаться у меня.
Саадан молчал.
- Я не буду торопить вас с ответом. И если вы решитесь на отказ, не стану удерживать. Просто выправлю вам документы и помогу добраться до порта или до границы с Регандой… хотя лучше уж морем, так безопаснее. И даже ничего не потребую взамен, даю слово мага и могу поклясться Силой, если хотите. Слишком давно я не встречал такого, как вы… равного себе. Но если вы согласитесь остаться… Саадан, я отдам вам все, что знаю и умею. Я научу вас тому, что знают в этом мире очень и очень немногие. Вы думаете, почему я не состою ни в одной из Гильдий? Истинное знание не терпит суеты… не выносит торговли, интриг, власти. Знание – власть само по себе, и тот, кто им владеет, очень скоро понимает, как мелки мы и наши метания перед лицом Стихий. Мне и всегда не так уж много нужно было в этом мире, а теперь…. скоро уходить, и перед лицом Вечности торг смешон… тем более – с вами. Вы ничего не требуете от меня, для вас не важно то, что важно для остальных… - отвращение на миг исказило его лицо. - Потому и я не торгуюсь. Да – значит, да. Нет – значит, нет. Решайте.
Саадан молчал. Серебряная вилка плясала и гнулась в его тонких пальцах.
- Подумайте. Если вы захотите – покажу свою лабораторию, свои книги… не все, конечно. Расскажу в общих чертах, над чем я работаю… если это поможет вам принять решение. Если вы намерены все-таки уйти – да хоть завтра. Но в этом случае я потребую от вас клятву не афишировать наше знакомство и не раскрывать никому мое убежище и то, что вы здесь видели… те, кому нужно, о нем знают, а остальные… мне не хочется тратить время на незваных гостей. Согласитесь, это справедливо, не так ли?
Юноша кивнул, не поднимая головы.
Нетар посмотрел на него – и улыбнулся.
- Ну, и покончим на этом пока. Трех дней вам хватит на раздумья?
- Да.
- Прекрасно. А сейчас еще вина… мой повар превосходно готовит осетрину, вы не находите? – но пить уж очень хочется. Кстати, это вино очень древнее, выдержка триста двадцать девятого года… его осталось всего несколько бутылок. Взгляните сюда – так раньше клеймили свои вина на Юге. Чуть громоздко, но оригинально, правда?
- … и, сами понимаете, обошлось мне это недешево. Впрочем, любое знание стоит – не денег, так чего-то еще. А вот эта книга, - Нетар любовно погладил пальцами покоробившийся корешок с едва видными буквами названия, - мне досталась почти даром. Я купил ее у торговца пряностями, и, на мое счастье, он понятия не имел, какую уникальную вещь держал в руках. Так что в какой-то мере я не врал вам, когда говорил, что занимаюсь поиском и продажей ценностей. Но книги я ищу чаще для себя, чем на заказ. Да вы взгляните, взгляните…
Саадан вытащил увесистый том, охнул от тяжести. Потом охнул еще раз – взглянув на название.
- С ума сойти… - он торопливо зашелестел страницами.
- Вооот, - Нетар сиял. – Третий век. Это один из десяти подлинных экземпляров сборника заклятий Алана Веснийского. Что, впечатляет?
Библиотека была огромной; углы комнаты терялись в полумраке. Книги, книги, книги… распирающие пузатые полки корешками, лежащие сверху и сбоку… книги – рукописные, печатные, в свитках… богатство, за которое отдали бы душу дьяволу не один десяток библиотекарей. Саадан заворожено бродил между полок, то протягивая руку, то отдергивая, словно не решаясь.
- Это вы еще лабораторию не видели, - заметил Нетар словно бы снисходительно, но – Саадан видел – явно наслаждаясь растерянностью и изумлением гостя.
- …Тут-то мне и конец придет, - жалобно пробормотал Саадан, когда они переступили порог лаборатории. – Такого даже у нас в Академии нет… то есть нет, вот это есть… а это… это – что?
На столе возвышался небольшой, размером с голову ребенка, шар – хрустальный, но не прозрачный, а словно дымчато-опаловый, поблескивающий множеством граней. Комната и их лица отражались в нем десятками, сотнями лиц, причудливо изогнутыми, а потом пропадали в глубине. Он не был плоским, но не был и глубоким, в нем словно терялось представление о пространстве, только где-то там, в бесконечности поблескивали огненные искорки…
- Что это? – снова прошептал Саадан внезапно севшим голосом. – Неужели… Видящий? Силы великие…
Нетар кивнул, широко улыбаясь.
- Второй такой же стоит в нашей Гильдии Воздуха, - сказал он небрежно. – И им даже пользовались… до тех пор, - он хихикнул, - пока их не угораздило разругаться со мной. Теперь, по слухам, они используют его как подставку… или накрывают салфеточкой… не знаю точно.
Саадан рассмеялся.
- С ума сойти… Я про него только слышал.
- И не смотрите на меня так восторженно, молодой человек, - так же небрежно продолжал Нетар. – Как раз это – не тайна. О том, что у меня есть Видящий, знает едва ли не вся Суна. Беда лишь в том, что забрать его они без моего разрешения не смогут… вернее, может, и забрали бы, но что толку? Палантир подчиняется только мне.
- Палантир? – переспросил недоумевающее Саадан.
- Да. Это древнее, очень древнее название… из языка эльфов. Правда, они этим словом обозначали несколько иной магический предмет… то есть смысл у них тот же, но принцип действия немножко другой. Тем не менее, это название очень точно отражает суть предмета… эльфы вообще хорошо чувствовали слово, и оно у них никогда не расходилось, - маг хмыкнул, - с делом.
- Эльфы? Но ведь…
- Думаете, сказки? – Нетар пристально взглянул на него. – Отнюдь. Лично я в них верю… более того, множество их тайн мне хотелось бы разгадать, и кое-какие… впрочем, это уже тема отдельной беседы, и состоится она лишь в том случае, если вы согласитесь на мое предложение.
- Интригуете? – улыбнулся Саадан.
- Нисколько. Просто рассказываю о своей работе. Кстати, чтобы не выглядеть голословным… хотите взглянуть в палантир?
Саадан посмотрел на Видящий, потом на мага, потом снова на Камень. И кивнул – медленно, словно непонимающе. В горле пересохло, пальцы заледенели.
- Вы знаете принцип его действия?
Саадан снова кивнул. Еще бы не знать. Если правда то, что про эти Камни говорят, то…
- Подойдите поближе… так. Встаньте так, чтобы взгляд приходился на уровне срединной оси… да, вот так. Теперь помолчите.
Нетар прикоснулся к поверхности Камня. Секунда, другая… хрустальные грани потемнели, налились багровым, обрели пугающую глубину. Завертелись в глубине, обгоняя друг друга, звездные вихри. А потом прояснились, образовав небольшое… окошко? экран? Кусочек неба проступил меж сплетениями искр…
- Думайте о том, что или кого вы хотите увидеть, - тихо сказал Нетар. – Представьте себе это как можно отчетливее. Сосредоточьтесь. Если не сможете – позовите вслух…
«Как на занятиях», - машинально подумал Саадан – и забыл про это. Потому что небо в глубине качнулось, отодвинулось. Взгляд его, словно птица, летел в глубину, дальше, дальше, над незнакомыми желтыми холмами, над песчаной равниной – к воротам большого города…
Она была невероятно хороша – в белом строгом, закрытом платье, лишь по подолу и вороту украшенном серебряной вышивкой. Белую фату с силой рванул ветер, рванул и медные, уложенные в высокую прическу пряди. Тала, улыбаясь, придержала их рукой и повернулась на мгновение – прямо к нему лицом… И он увидел ее глаза – зеленые, смеющиеся, - прежде, чем она отвернулась и что-то сказала стоящему рядом с ней невысокому человеку… длинные русые волосы путает ветер… Тирайн!
И – всюду цветы, цветы, цветы, и толпа народа, сквозь которую они идут по живому коридору, и какая-то женщина осыпает их зерном, а кто-то мечет под ноги лепестки роз и монеты. И Тала протянула руку – маленькая ладонь ее утонула в ладони Тирайна, а свободной рукой она коснулась щеки мужа…
Ледяной холод хлынул на Саадана от кончиков пальцев, которыми тот прикасался к Видящему. Картинка погасла. Пол уходил из-под ног, качаясь, словно палуба корабля, и он никак не мог найти опору. Тяжело дыша, юноша отпрянул… шатаясь, прошагал к окну, прислонился к стеклу виском. Холодное… как хорошо… как холодно… вымерзает все внутри, в ледяной ком съеживается, в сосульки… нет тепла, нет жизни… нет, нет, нет…
Сильная рука дернула его, развернула – Саадан не понимал, кто это и что ему нужно. Рраз! - резкая пощечина обожгла, ослепила… Саадан застонал, замотал головой. Оставьте, хотел он сказать и не смог, голос не слушался. Рраз! – второй удар был уже Силой, и он ответил – инстинктивно, сам не осознавая, как может еще что-то делать и помнить…
И это помогло удержаться на ногах. Теплая волна пришла изнутри, и тьма перед глазами отступила.
- Тихо, тихо, - услышал он голос Нетара. – Не деритесь, вы не в Гильдии. Спокойно. Ну-ка сядьте… выпейте.
Его усадили куда-то, что-то твердое ткнулось в губы, оказалось, что это край стакана. Саадан глотнул, закашлялся, дернулся, пролив половину…
- Все… уже все. Простите… - он дернул головой.
- Все? – Нетар хмыкнул. – Ну, все так все. Живы?
- Д-да…
- Вы, юноша, меня своими фокусами до сердечного приступа доведете, - ворчливо заявил Нетар, усаживаясь верхом на стул напротив. – Предупреждать же надо. Стоял себе, стоял и вдруг – на тебе, чисто красна девица, в обморок решил упасть. Что это вас, картинка, что ли, так впечатлила?
- Н-нет…
- Сидите, не вставайте. Или вы не здоровы еще? А руки-то какие ледяные…
- Я…
- Помолчите. Пейте до конца.
Секунды капали медленно и тягуче – как отвар в стакане. Пряная горечь во рту медленно таяла, оставляя легкое послевкусие. Все вокруг плыло по кругу, как заколдованное – одно за другим, одно за другим.
- Ну что, легче?
- Да.
Пальцы все еще дрожали, но он сумел поставить на стол пустой стакан. А потом взглянул в глаза Нетару и проговорил - так твердо, как смог:
- Я… согласен… на ваше предложение.
* * *
Это оказалось тяжелой работой – то, что прежде Саадан считал игрой, что казалось таким же естественным, как жить, как дышать. То, что давали раньше преподаватели Академии, виделось теперь детской игрой в сравнении с настоящим искусством. Нетар оказался очень жестким и требовательным учителем; вместе с тем, надо отдать ему должное, он всегда прекращал занятия, если видел, что Саадану по-настоящему было плохо.
Они правили стойку и жесты, дыхание и постановку пальцев. Нетар показывал редкие, мало используемые заклятия – как боевые, так и бытовые, походные, парадные… а еще – «те, что нравятся дамам», - объяснил, ухмыляясь, Нетар. Какие-то из них нельзя было изучать днем, а только ночью – и на четыре месяца Саадану пришлось забыть о том, что лучшее время суток – утро.
И вместе с тем Нетар учил его многим вещам, вроде бы для мага не обязательным. Фехтовать и стрелять из лука. Ездить верхом. Гранить драгоценные камни и предсказывать погоду – без всякой магии, по цвету заката, полету ласточек над землей или купанию воробьев в луже.
- Главное искусство мага, - любил повторять Нетар, - в том, чтобы обойтись без магии там, где это возможно. Стихии не любят, когда их тревожат по пустякам. Если ты не можешь разжечь огонь с помощью огнива – какой ты, в бездну, Огненный? Если ты боишься ветра – ты не сможешь чувствовать Воздух.
И они пускали кораблики в лужах наравне с дворовыми ребятишками, не обращая внимания на мокрые ноги. Летом поднимали над крышей воздушного змея. Саадану порой казалось, что готовят его не в маги, а в кухарки – теперь он умел готовить и на походном костре, и в кухне, да так, что удостоился однажды одобрительного ворчания старой поварихи. С рук его не сходила корка мозолей. Вечерами сил хватало ровно на то, чтобы доползти до постели и упасть – почти замертво. И это было хорошо. Это помогало не думать. Забыть. Мысли о доме приходили, конечно, но Саадан научился отгонять их – там, дома, его все равно никто не ждал. Думать о Тале – чужой жене – Саадан себе запретил.
Порой его удивляло, что Нетар ни разу не расспросил его о Камнях – а ведь должен был, любого мага заинтересуют такие вещи. В первый же день Нетар вполне серьезно посоветовал убирать их на время занятий – и юноша ни разу не нарушил запрета. Надо – значит, так надо. Мешочек с Камнями лежал в его комнате вполне себе открыто, и ответить Саадан мог на любые вопросы – в конце концов, это была его гордость, но вот поди ж ты. Порой Саадану становилось даже обидно – неужели вовсе никчемную штуку они тогда придумали?
Примерно через год Саадан решился рассказать Нетару о том, что такое Камни. Маг, против ожидания, и тогда не задал ни одного вопроса. Только задумчиво потер щеку и опять посоветовал убрать их подальше, сказав при этом:
- Не время еще.
Подходил к концу второй год его обучения, когда однажды вечером Нетар вместо обычного «На сегодня достаточно» сказал непривычно серьезно:
- Завтра мы уезжаем. Приготовь лучшее платье и позаботься о лошади.
- Надолго? – слегка удивленно спросил юноша.
Не было ничего необычного в словах «мы уезжаем»; хорошо, что завтра, а не через четверть часа. Но лучшее платье – зачем?
- Недели на полторы, наверное, - коротко ответил Нета. – Не думаю, что больше.
Саадан кивнул и посмотрел вопросительно: что-то еще?
- Можешь идти… Нет, постой. Вот что, мальчик, - он положил руку юноше на плечо и тихо сказал: - Сокровища свои оставь дома, понятно? Да не здесь, а где-нибудь… чтоб только ты один знал.
Саадан подобрался, почуяв опасность. Но Нетар неожиданно усмехнулся:
- В столице ушлых много. А мне бы не хотелось, чтобы ты расстроился.
Дорога их лежала на юго-восток. Саадан с любопытством смотрел по сторонам, узнавая смутно знакомые места. Почти четыре года назад он мотался здесь, избегая больших дорог и людных деревень, скрывая лицо. Теперь он ехал верхом и открыто, мог позволить себе как следует разглядеть эту страну, бывшую к нему столь неласковой.
А она оказалась на удивление прекрасной, эта суровая северная земля. Зеленые равнины лугов то и дело прерывались сизо-серыми горными склонами – здесь было мало пахотных земель. Изрезанные бухтами берега напоминали лоскутное одеяло; крики чаек напоминали о близости моря. Оно было повсюду - в дыхании влажных ветров, залетавших в глубь страны, в соли на губах, волосах, одежде, в неизменном запахе рыба и водорослей. И люди здесь были под стать этой скалистой земле под серым, мало видящим солнце небом – хмурые и неприветливые, но гордые и честные.
Впрочем, последнее мнение Саадану пришлось изменить, едва они достигли столиц. Каменный, почти без зелени, город показался юноше скопищем попрошаек и обманщиков. Они въезжали в столицу «с черного хода», как выразился Нетар, и Саадан вдоволь нагляделся на придавленные нищетой домишки, на толпы калек – настоящих и мнимых – на улицах, на кучи мусора, в которых рылись полуголые лохматые ребятишки. Дважды он порывался кинуть им монетку, и оба раза его удерживал Нетар, объяснивший, что калеки эти – ненастоящие, как ненастоящие их язвы и увечья, и многие живут куда лучше, чем даже ремесленники средней руки.
- Впрочем, - добавил маг тут же, - не все. Большинство действительно бедны – но все же не так, как хотят показаться.
Ближе к центру улицы стали чище. Поднялись и расправились дома, мостовая покрылась брусчаткой, на лицах людей не было уже печати порока или отчаяния. Видимый издалека шпиль ратуши с развевающимся на нем королевским флагом показался им в свете вдруг проглянувшего солнца неожиданно красивым. Саадан крутил головой по сторонам, удивлялся вычурной каменной кладке – и невольно сравнивал эту столицу с той, другой, далекой, оставшейся в прошлом. Деревянное кружево наличников, милые, певучие голоса, запах свежего хлеба на улицах, ворох золотой листвы под ногами, леса вокруг города, леса, леса… Там он знал каждый уголок, там не было такого количества грязи, там… там…
Нетар с едва заметной улыбкой наблюдал за ним.
Но потом выплыла из-за поворота, видимая отовсюду, громада Башни – королевской тюрьмы, заслонила небо. Саадан нахохлился, опустил голову. Заныли, точно к непогоде, старые рубцы на теле. Он потер запястья – следы на них все еще различимы. Заныла сломанная два года назад левая рука. Невидящими глазами юноша смотрел вдаль. Звон шагов по осклизлым лестницам, холод и сырость подвалов, жар пыточной… словно не было этих шести лет…
- Не думай об этом, - голос Нетара ворвался в сознание, разгоняя морок. – Прошлое осталось на том берегу. Ты слышишь меня?
К нужному им дому путешественники подъехали уже за полдень; в воздухе отчетливо пахло обедом. Саадан отчего-то думал, что остановятся они на постоялом дворе, и был немало удивлен, когда Нетар свернул коня на тихую улочку, где раскинулись в окружении небольших садиков одноэтажные дома средней руки. Через несколько минут Нетар церемонно, но дружелюбно раскланивался с пожилым, крепко сбитым… по виду – библиотекарем, но Саадан вмиг подобрался, почуяв – мага, мага-воздушника; и уловил на себе быстрый, почти незаметный, цепкий взгляд.
- Жив еще, старый болтун, - улыбался хозяин. – Где пропадал-то столько лет? А это кто с тобой?
- Так, ученик мой, - отмахнулся Нетар и строго взглянул на юношу. – Вещи поди отнеси да проследи, чтоб не разбили, у меня там стекло.
Хозяин удивленно приподнял бровь, но ничего не сказал.
Вещей, впрочем, было совсем немного; когда Саадан удостоверился, что все цело, хозяин и гость едва успели усесться в глубокие кресла в гостиной. Юноша остановился на пороге и поклонился, как подобает младшему.
- Можешь идти отдыхать, - коротко бросил ему Нетар. – Комнату тебе покажут. Через полчаса обед.
Молодой, расторопный слуга поманил Саадана за собой, но тот, развернувшись, успел услышать насмешливый вопрос хозяина:
- И с каких это пор ты обзавелся учеником, Салло?
- Да так, - снова небрежно проговорил Нетар. – Мальчишка бродяжил… жалко стало – способный. Подобрал вот, учу помаленьку. Может, будет толк.
- Ну-ну, - протянул хозяин. – Мальчишка? Лет-то ему сколько?
- Двадцать или около того. Так вот, и когда ты проезжаешь Вирунду…
Саадан про себя ухмыльнулся. Он знал, конечно, что выглядит моложе своих двадцати четырех, но чтобы настолько… Очень интересно – мальчишка бродяжил. Ну-ну… учтем.
В комнате, ему отведенной, было прохладно уже по-осеннему – в раскрытое окно влетал ветер, шевеля легкие занавеси. Все скромно, ничего лишнего: стол, два стула, узкая походная кровать, таз и кувшин на комоде в углу. Саадан провел пальцами по гладкой поверхности стола, тронул ладонью лепестки роз в высокой вазе. Красиво. Потом скинул сапоги, куртку, лег на кровать. Небо в окне было темно-серым. Увидеть бы солнце, подумал он и уснул.
Проснулся он от чьего-то легкого прикосновения и резко вскинул голову. Было уже почти темно. Рядом стоял Нетар, прикрывая свечу ладонью.
- Тише, - сказал он шепотом и поставил свечу на стол. – Тише…
Маг сел рядом.
- Ты молодец, - так же шепотом проговорил он. – Ты мне сегодня здорово помог.
- Чем? – так же шепотом, сипло со сна спросил Саадан.
- Теперь все, а в первую очередь наш хозяин, будут ломать голову, кто ты и что ты. – Нетар тихо засмеялся. – Все знают, что я никогда не беру учеников. И все будут гадать, откуда ты взялся, чего ждать от тебя и чего ради я с тобой вожусь. Если тебя начнут расспрашивать, рассказывай, как есть: мол, бродяжил, с голоду помирал. Понял?
Саадан молча покачал головой.
- Потом поймешь. Завтра я тебя кое-кому покажу. И вот там… там тебе придется туго. Ландар, хозяин наш, - он, можно сказать, друг. А вот Гильдия…
- Гильдия?
- Да, мальчик. Завтра мы будем в Гильдии магов Воздуха. Это единственная сейчас Гильдия в Суне, которая на что-то способна – все остальные переживают не лучшие времена. И единственная, которой следует опасаться – даже нам. Нам-то тем более. Эти копают глубоко. Но ты не бойся, - Нетар ободряюще положил ему руку на плечо. – Ничего не бойся, ты справишься, я знаю. О себе только рассказывай поменьше… а там видно будет.
Высокие своды зала были расписаны руками искусных мастеров – духа захватывало от строгости и красоты изображенных на них картин. Сияние сотен свечей не ослепляло, но помогало разглядеть каждую складку на платье пухлолицых дев и кудрявых младенцев. Навощенный паркет блестел, отражая пламя свечей, эхо множества голосов парило под потолком.
Гильдия магов Воздуха была многочисленной; как объяснил Нетар, самой большой в этой стране. Негромко переговариваясь, бродили по просторным залам, сидели за дубовыми столами почти полтора десятка человек; у Саадана зарябило в глазах от сияния золота на их форменных мундирах.
Отчего-то здесь было очень мало женщин. Всего четыре изящно склоненных головки смог разглядеть Саадан – две из них принадлежали дамам в возрасте, который принято считать у людей предвестником старости. Двое других лучились юной красотой и очарованием. Саадан заметил, как улыбнулась ему младшая из девушек, и улыбнулся в ответ при виде надменной гримаски, скривившей губки ее подруги.
Как и следовало ученику, Саадан следовал на полтора шага позади наставника. Седобородые, коренастые мужи раскланивались с Нетаром, жали ему руку или коротко кивали. И каждый – каждый! – окидывал юношу любопытным и настороженным взглядом. Видно, и вправду никогда не брал учеников его наставник.
Потом Нетара под руку увел куда-то самый старший из магов – высоченный, гладко выбритый, совершенно седой человек. Нетар, обернувшись, отыскал его взглядом – и чуть заметно подмигнул. Все в порядке, мол. Саадан пожал плечами и неторопливо пошел по коридору.
В памяти упорно вставали такие же высокие, залитые солнцем залы Гильдии Воздуха там, далеко отсюда, на родине. Какими родными казались теперь, издалека, прежние лица. Саадан невольно ловил себя на том, что щурится, пытаясь разглядеть среди магов низенького, сморщенного Аллора, мага погоды. В толпе слышался ему серебристый голос леди Ираны – опытнейшего мага-предсказателя и прелестной женщины. Иным было все – начиная от расположения мебели и заканчивая выставленными на столах приборами. Многие казались знакомыми по дому. Некоторые Саадан не видел – и потому приглядывался к ним с особенным вниманием, стараясь делать это по возможности незаметно.
В одном из залов в приземистом застекленном шкафу сиял хрустальными боками знакомый шар – такой же, как он видел у Нетара. Видящий. Саадан подошел поближе, пригляделся. Да. Недаром Нетар говорил, что его накрывают салфеточкой. Видимо, Видящим не пользовались уже очень давно – матовые бока покрывал слой пыли. Интересно, отчего так. Не хватает умения?
Деликатное покашливание за спиной прервало его мысли.
- Скучаете в одиночестве юноша? - услышал Саадан негромкий голос и обернулся.
Перед ним стоял невысокий, широкоплечий мужчина лет по счету людей сорока – сорока пяти. Светлые, до странности светлые глаза его с откровенным любопытством разглядывали новоявленного ученика.
- Быть может, присядем где-нибудь и побеседуем? – продолжал маг. – Надо же понемногу вводить в курс дела будущего коллегу. Судя по всему, вам скучать в одиночестве еще очень долго – Салло любит поговорить.
Он указал на стоящий у окна небольшой диван, обитый мягкой светло-зеленой тканью с серебристыми разводами. В распахнутые ставни временами залетал сквозняк, и маг неторопливо прикрыл высокие створки.
- Позвольте представиться, - собеседнику было, по-видимому, плевать на правила хорошего тона, предписывающие младшему называть свое имя первым, - Сайнар Хорем, маг, профессор, преподаватель кафедры Воздуха.
«И у них так же», - подумал Саадан, кланяясь и называя первое пришедшее в голову имя: Джартин Нилас.
- Хочу вас поздравить, юноша, - Хорем щелкнул пальцами – словно ниоткуда возник перед ними слуга с подносом, на котором стояли два бокала. – Угощайтесь, вино отличное. Так вот, позвольте вас поздравить - вы попали в хорошие руки. Салло – маг высочайшего качества, и могу сказать вам: вы далеко пойдете независимо от ваших природных способностей.
- Салло? – переспросил Саадан, устраиваясь поудобнее.
- Да, так по старой памяти мы называем вашего учителя. Нетар – это его родовое имя, а мы учились вместе, и я зову его старым детским прозвищем. Не знаю уж, чем вы сумели завоевать его благосклонность, но – удачу надо хватать за хвост. Не упускайте ни минуты вашего обучения. Вы молодец.
- Благодарю, - Саадан церемонно поклонился.
- Давно вы у Нетара?
- Почти два года.
- Срок приличный, - заметил Хорем. - За это время можно научиться многому. Над чем вы сейчас работаете?
- «Влияние воздушных потоков на концентрацию Сил», - назвал Саадан первую пришедшую на ум тему. Эту работу он писал, помнится, на третьем курсе.
В глазах Хорема промелькнула тень разочарования.
- В погодники готовитесь? Похвально. С погодниками у нас напряженка.
- Отчего же? – удивился Саадан.
- Маги погоды не требуют высокой квалификации, и стать погодником может кто угодно, если он сдал стандарты обучения. Но молодежь почему-то к нам не идет – говорят, слишком скучно. Может, они и правы, конечно – юности свойственно стремиться к высоким и дальним горизонтам. Но ведь кто-то должен и прозой жизни заниматься. Вот и ищем желающих по деревням, по маленьким городам. В столице у нас погодники по две должности совмещают. Подумайте, господин Нилас… заработки у нас приличные. Если решите после окончания обучения – с руками оторвем, - засмеялся Хорем.
- Благодарю, - улыбнулся Саадан. – Подумаю.
- Погодных просят у нас каждый год и из Гильдии Мореходов, и в Гильдии путешественников часто требуют. А где взять на всех? Все, видишь ты, талантливые, на мелочи размениваться не хотят. А ведь великое начинается с малого…
- Согласен, - кивнул Саадан.
- Оттого я и спросил вас, Нилас, над чем вы работаете сейчас. Нам важно обучить новичков основам и лишь потом переходить к искусству. Что вы усвоили уже?
- Это экзамен? – засмеялся Саадан.
- Отнюдь, - тоже улыбнулся Хорем. – Мне действительно интересно. Вот так – сможете?
Он щелкнул пальцами. На гладком паркете завертелся, бешено вращаясь, небольшой вихорек. Хлопнула створка окна.
Саадан коротко улыбнулся – и в точности скопировал жест мага. Выросший рядом вихорек казался точной копией первого.
- Уровень Силы достаточный, - заметил Хорем, - и сделано чисто. А вот это одолеть сумеете?
Он плавно повел рукой. Под потолком рассыпался яркими искрами огненный цветок.
Ого, подумал Саадан. Владеть Силой чужой Стихии – это вам не баран чихнул, это уметь надо. Поколебавшись секунду, он встал, вскинул руки: от ладоней отделился почти невидимый сгусток тумана, подплыл к цветку и обернулся вазой изящной чеканки. Ваза чуть наклонилась, приглашая цветок влететь в ее узкое горлышко.
- Оригинальное решение, - похвалил Хорем. – Я думал, вы решите уничтожить… Оригинально. А вот так…
Он казался увлеченным. Ваза Саадана потеряла очертания, выросла в размерах, превратилась снова в сгусток тумана. Цветок пропал. Туман рассеялся по комнате, стал почти невидимым – но шкафы, стулья, даже лицо мага сделались нечеткими, едва различимыми.
- Обратно соберете?
Лицо Хорема оставалось бесстрастным, но губы почти незаметно сжались. Использовать магию другого мага – уровень не выпускника Академии, это доступно лишь опытным магам.
Силы Великие, опомнился Саадан, да он же испытывает меня. Хочет проверить, не вру ли, хочет понять, чему уже успел научить меня Нетар. А я, дурак, хорош… разболтался.
Он опустил руки и покачал головой.
- Простите, нет, - в голосе юноши звучало искреннее сожаление. – До этого мне еще далеко.
- Но нет ничего невозможного, верно? – Хорем выглядел уставшим, но довольным. – Всякие вершины сначала кажутся недоступными, а потом… но вы молодец, Нилас. Я не ожидал, что за два года можно усвоить столь многое.
«Дурак, - с запоздалым раскаянием подумал Саадан, - дурак. Еще бы немного – и этот лис понял бы, что я не ученик, не тот, за кого себя выдаю».
- Теперь я даже не стану спрашивать, чем же вы так приглянулись Нетару. С вами действительно приятно работать, юноша, вы далеко пойдете – и это без лести. Молодец.
- Благодарю, - Саадан снова поклонился, усаживаясь рядом.
- Однако, Джартин… вы позволите мне называть вас так? – ваше лицо кажется мне знакомым. И даже не столько лицо, сколько…. ммм… профиль Силы. Мы не могли встречаться раньше?
- Не знаю, - очень спокойно ответил Саадан, хотя внутри у него все заледенело. – Если вы бывали в деревне Песчанке, то наверное…
Где есть такая деревня, он понятия не имел и надеялся лишь на то, что Хорем не имеет понятия тоже.
- Нет, - задумчиво проговорил маг, - тогда вряд ли. У меня обычно хорошая память на Силу, но плохая на лица… Что ж, мог и обознаться – старость, знаете…
- Ну, что вы, - галантно заметил Саадан, - не вам говорить о старости, господин Хорем.
- Увы, юноша, она подкрадывается незаметно, когда ее совсем не ждешь. Поэтому мы и ждем с таким нетерпением молодую смену – никогда ведь не знаешь, когда тебя подведут силы и возраст. Однако, я вижу вашего наставника и должен откланяться. Сейчас будет гонг. Мы еще встретимся, господин Нилас, и я не прощаюсь. Надеюсь увидеть вас нынче вечером вместе с Нетаром у себя.
- Благодарю, господин Хорем, - очень серьезно ответил Саадан. – Если мой учитель примет приглашение – с удовольствием.
Под сводами проплыл, медленно затихая, чистый, мелодичный звук. Голоса и шум в соседней зале стали громче, а потом стали стихать.
- Это сигнал к началу заседания, - тихо сказал подошедший незаметно Нетар. – Пойдем.
- А мне… можно? – шепотом спросил Саадан. – Я ведь ученик…
- Можно. Только сиди в уголке, старайся не высовываться и не подавай голоса, пока не спросят. Сиди, молчи, смотри и слушай. Потом поговорим.
В просторной, богато и строго обставленной комнате, за длинным дубовым столом расселось полтора десятка человек. Видно, Гильдия знавала и лучшие времена – места за этим столом хватило бы еще на добрый десяток. Спиной к окну, в большом кресле из цельного дерева сидел тот самый седой маг, который увел Нетара. По правую руку от него устроился недавний собеседник Саадана – Хорем. Нетар, чуть заметно ухмыляясь, занял один из стульев в середине стола. Саадан скромно опустился на стул недалеко от входа.
Снова прозвучал гонг – и голоса, как по команде смолкли.
- Все здесь? – седой маг оглядел собравшихся. – Хорем… Игнар… Ландар… леди Марлин?
- Здесь, - откликнулась старшая из женщин.
- Так, наши прелестные девочки здесь…
- Да все, все здесь, - откликнулись сразу несколько голосов.
- Отлично. Тогда начинаем.
Маг откашлялся.
- Я созвал вас сегодня полным составом, господа, хотя день неурочный. Причин тому несколько, и вы поймете, сколь важны они. Однако, прежде мне бы хотелось поприветствовать господина Нетара… - все головы, как по команде обернулись в одну сторону, - и выразить надежду, что в этот сложный час он нас не оставит. Ваше присутствие, Нетар, очень кстати, и мы благодарим вас за то, что вы…
- Полно, Ратиус, - откликнулся Нетар. – Я никогда не отказываю в помощи.
- Тогда не будем тянуть время.
Сидя в углу, напряженно вслушиваясь и стараясь не упустить ни слова, Саадан узнал многое из того, о чем прежде лишь догадывался, мотаясь по стране.
Гильдия магов Огня всегда была в Суне самой многочисленной и сильной. Быть может, тому способствовала природа горной страны: на северо-востоке – долина гейзеров, на севере – вулкан, правда, очень старый и давно потухший. Условий для работы более чем достаточно. Быть может, сама Стихия тому причиной – в Суне чаще рождались дети подвластные ей, чем Стихиям Воды или Земли. Маги Огня, разумеется, не рисковали нарушать Равновесие, но Храмы Стихии Огня строились в этой стране слишком уж часто. Остальные Гильдии в силу разных причин не могли противостоять своим Огненным коллегам. Магов Земли осталось слишком мало после Последней войны, и с того времени численность их так и оставалась на критическом уровне. Маги Воды – Сила ведает почему – были пассивны и вялы. Гильдия Воздуха, по сути, в одиночку уже несколько десятков лет противостояла Огненным.
Впрочем, сначала это сложно было назвать противостоянием. Да и вряд ли подходящим это слово было бы к магам, это люди могут противостоять, воевать, враждовать, что до этого магам, они не вмешиваются в дела друг друга. Однако так получалось, что и при дворе короля Суны, и в Совете магов большую часть кресел занимали Огненные.
Все было бы ничего, если бы не эксперименты, которые десять лет назад начали проводить Огненные. Это была обычная работа с Силой, не более – но слишком большие ее выплески, и первыми отреагировали на это гейзеры. Пять лет назад в маленькой деревушке на севере, расположенной у подножия вулкана Ражи, забеспокоились люди – Ражи стал просыпаться. Это была бы прямая забота и работа магов Огня – обеспечить безопасность, но… они выполнять ее не стали.
Усмирять вулканы – хлопотливое занятие, особенно если это приходится делать магам чужих Стихий. На экстренно созванном заседании Совета маг Рестан, представитель Гильдии Огня, нимало не смущаясь, заявил об отказе Огненных усыплять Ражи. Он нужен им для работы. Для экспериментов. Для каких именно экспериментов, Рестан объяснять отказался, добавив, что не вмешивается в работу остальных Гильдий и просит их сделать то же самое. На возражения главы Совета, что, мол, работа работой, но люди гибнут и вообще – негоже, только усмехнулся.
Кузнецам, гончарам, воинам, конечно, хорошо – им выгода прямая. Брант, король Суны, в целом тоже оставался не внакладе – его армия становилась самой сильной на континенте и могла обходиться даже без помощи союзников. Но люди не знали закона, выведенного еще Аланом Веснийским и на обычный язык переводимого как «много хочешь – за много и ответишь». Стихия Огня не спрашивала, зачем ее призывают: она приходила. Все чаще и чаще. Равновесие грозило нарушиться.
Люди не знали многого. Но видели – то обвалы в горах, то неудачи магов при ураганах и неурожаях, то непогоду невовремя. Как много неудач, говорили Огненные. Как мало стали работать наши коллеги из других Гильдий. Посмотрите, говорил мессир Рено, советник короля и Огненный маг, как много промахов у Воздушных и Водных, а Гильдия Земли держится вовсе на честном слове, разве можно им доверять? И король доверял теперь только Огненным, несмотря на возражения и обоснования магов других Стихий. И влияние Гильдии Огня при дворе становилось все больше.
Магия не выбирает, в какой семье появляться – угольщика или министра. Мессир Дорвин, племянник короля, родился Огненным магом. Законы Гильдий не запрещали магам становиться правителями у людей, но смотрели на это косо – разве уж только вовсе нет у государства иного выхода. Но мессир Дорвин, нимало не смущаясь, совмещал пост помощника главы Гильдии Огня и министра торговли при дворе короля Бранта. Нетрудно догадаться, как смотрели на это остальные Гильдии.
Все это привело к тому, что в учебниках по истории магии называют «локальным конфликтом внутри одной державы». Маги трех Гильдий решили вразумить зарвавшихся коллег. Беда только в том, что «вразумлять» пришлось напрямую, с использованием всех средств – от переговоров до оружия. Штурм Башни – главной резиденции Гильдии Огня Суны – был недолгим, успешным, но позорным – для всех четырех Гильдий. После короткой, но яростной битвы маги сели за стол переговоров в полуразрушенной Башне - и постарались как можно быстрее забыть о происшедшем. Гильдия Огня подписала новый вариант Соглашения о совместной работе и обещала больше «не лезть поперек» (как выразился потом Ратиус, глава Воздушных магов), лишилась трех мест советников при короле Бранте, двух кресел в Совете Гильдий, обязалась усмирить вулкан Ражи своими силами и держать под контролем работу с гейзерами. Погибших - четырех Огненных и одного Водного мага – с почестями похоронили, а в учебнике по истории магии конфликту этому отвели целую страницу. С выводами, написанными красным цветом, потому что знание это оплачено кровью. Помните, молодые и горячие: нас слишком мало, чтобы нарушать Равновесие.
В отличие от всех магов Суны, Саадан о случившемся не жалел ни капли. Если б не этот штурм, не суметь бы ему сбежать из подвалов Башни Огненных магов Суны.
- … и все вы помните, без сомнения, - говорил между тем Хорем, - что Гильдия Огня тогда лишилась своего влияния в Совете. Однако теперь ситуация меняется – и снова не в нашу пользу. Огненные маги, видимо, по сути своей не могут жить без боя. Через месяц – Совет. Я предлагаю выступить на нем против новой инициативы Огня – и сделать это самым решительным образом. Кроме того, - он вздохнул, - нам, видимо, придется искать новые способы противодействия экспансии Огненных.
Он обвел взглядом магов и глотнул воды из высокого прозрачного бокала.
Наступила пауза.
- Следует ли понимать, Хорем, - вкрадчиво заговорила одна из дам, - что вы предлагаете открытое противостояние?
Над столом повисла тишина.
- Нет, леди Ирена, - Хорем качнул головой, - вряд ли стоит понимать мои слова так буквально. Все мы помним, чем закончилось подобное противостояние совсем недавно…
- Единственно возможное, - подала голос старшая из дам, - часто кажется неразумным – после. Особенно тем, кто видел это издалека, а не вблизи…
Глаза ее опасно заблестели.
- Леди Марлин, - маги примирительно поднял ладони, - мы всем помним о том, какой вклад внесла наша Гильдия и вы лично в ту историю. Однако же сейчас речь не о прошлом, а о будущем. Мы должны призвать все наше терпение и благоразумие, чтобы не допустить ошибок, могущих стать роковыми, но вместе с тем…
Маги завозились, устраиваясь поудобнее. Саадан услышал, как младшая из девушек тихонько хихикнула и прошептала подруге: «Хорема понесло…».
- Ближе к делу, Хорем, - перебил, наконец, Хорема маг, сидящий у окна, - еще молодой, но уже с заметной проседью в темных волосах. – Что вы предлагаете?
- Одну минуту, Вигар, - коротко поклонился Хорем. – Я буду краток. Я предлагаю вам, господа, отвлечься от расстеленной перед нами карты земных недр и взглянуть в небо.
Наступила пауза.
- Красиво, но непонятно, - прокомментировал Вигар.
- На первый взгляд, непонятно, – согласился Хорем. - Но если вглядеться в небо попристальнее… если оторваться от земных забот и узости взгляда на мир… то можно увидеть много полезного. Нужно только уметь смотреть…
Собравшиеся негромко загудели.
- Собственно, я имел в виду вот что. Противостояние Гильдий длится уже давно, и теперь мы подошли к той черте, которую принято называть критической. Война с Огненными – яркий тому пример… она показала, чем может закончиться все, если мы не проявим благоразумие…
- Еще бы Огненные это понимали, - так же негромко и насмешливо проговорила младшая из девушек.
- Увы, да. Нас спасает сейчас единственное – закон, который многим из нас так часто казался глупым, но сейчас лишь он способен сохранить мир от уничтожения, - закон Равновесия. Но все мы знаем, что Стихии могут прийти на помощь лишь в самом крайнем случае… до той же поры, если нет прямой угрозы миру, нам приходится выкручиваться своими силами.
«Силы Великие! - подумал Саадан. – У них всегда так занудно?»
Хорем обвел глазами присутствующих.
- А сил мало. И все имеющиеся средства уже исчерпаны. Значит, нужно искать новые.
- Все это общеизвестно, Хорем, - с легкой долей нетерпения проговорил седоволосый. – Ближе к делу, пожалуйста.
- Мы испробовали уже, кажется, все, - вмешался Вигар, - начиная от мирных договоров и заканчивая…
- Только пытаемся почему-то одни лишь мы, - с легкой обидой хором проговорили девушки. – Ни Земные, ни Водные не ударили палец о палец, чтобы предотвратить войну.
- Земных слишком мало, - невозмутимо подала голос Марлин. – Им бы с внутренними проблемами разобраться…
- Вот и пусть разбираются, - вспыхнула старшая из девушек. – И не лезут в дела, в которых ни сном, ни духом…
- Ну да, сказать это Земным – в порошок сотрут, - возмутилась младшая. – Спеси-то…
- Господа, господа, - седоволосый Ратиус постучал по столу. – Мириам, Карина, девочки… Мы отвлеклись от темы. Давайте дослушаем господина Хорема.
- Я буду краток, - снова сказал Хорем. - Раз все имеющиеся средства исчерпаны, надо искать новые, вот и все.
- Мысль блестящая, - тихонько фыркнула Ирена. – Главное, очень новая и оригинальная. У вас есть конкретные предложения?
- Да, - коротко сказал Хорем.
- Так изложите нам их.
- Камень Силы.
В комнате вновь наступила тишина. Недоуменные взгляды обратились на говорящего, и ни одна голова не повернулась в сторону двери, но Саадану показалось, что все – все! – смотрят сейчас только на него. Он тихонько пошевелил затекшими пальцами.
- Поясните, - потребовал Ратиус.
- Если помните, господа, несколько лет назад… если мне не изменяет память, что-то около восьми… наши приборы зарегистрировали резкое возмущение Стихий Воды и Воздуха на юге. Если быть точным, это случилось в районе Инатты. Помните?
- И что с того? – раздраженно спросил Вигар. – Это случается едва ли не каждый год.
- Не преувеличивайте, намного реже. Как мы помним, подобное возмущение происходит в случаях прямого контакта со Стихиями – по принципу Агниса-Майконе. Ну, всякие там клятвы влюбленных мальчишек и вызовы на поединок в расчет не идут – слишком мелки. Если, конечно, поединки совершаются без применения Сил. Но это, как вы знаете, случается очень нечасто, настолько нечасто, что по пальцам одной руки можно пересчитать, ибо самоубийц у нас немного. Еще возмущения такого уровня, который был зарегистрирован, бывает в случаях немаленьких войн – именно магических войн. Но по нашим данным Инатта тогда не вела войн на своей территории. Еще одной причиной могут стать эксперименты. Притом, эксперименты неслабой силы и опыта.
Хорем замолчал, передыхая.
- Дальше, - попросил Ратиус.
- Дальше. Опять же, по нашим данным, в тот год Инатте не проводилось исследований, требовавших прямого контакта со Стихиями, а у меня нет оснований не верить моим людям. Значит, остается версия эксперимента самопального, если так можно выразиться, самодеятельного, незаконного….
- Что это мог быть за эксперимент? – негромко спросил Нетар.
На него оглянулись – впервые с начала заседания маг подал голос.
- Вот это и есть самое интересное. По моим данным, Сила, полученная тогда от Стихий, не была использована. Она осталась на поверхности, она… как бы это точнее выразиться… сконденсировалась. Представьте себе, господа, сосуд без днища, подставленный под струю воды, наполненный доверху. Из этого сосуда можно пить, можно умыться… да мало ли что еще. А можно заткнуть днище, запечатать его и хранить воду… ну, так сказать, сохранить на память. Именно это и сумел сделать тот неизвестный. Он сохранил Силу, понимаете?
В комнате царила тишина. В окно с жужжанием билась большая муха.
Силы Великие, подумал Саадан. Силы Великие. Он украдкой взглянул на Нетара- маг сидел совершенно спокойно и выглядел даже довольным. Что он знает про меня, о чем догадывается?
- Позволю себе усомниться в ваших словах, Хорем, - проговорил, наконец, Вигар. – Господа, это невозможно. Первый закон Аэрна гласит: объем Силы, полученной при магическом воздействии, равен объему Силы, вложенной в это воздействие. Иначе и быть не может.
- И тем не менее, господа, имеющиеся сведения позволяют нам предположить, что все было именно так, как я сказал. Не зарегистрировано на территории Инатты действия, для которого требовался бы такой объем Силы.
- Но не исчезла же она бесследно? – недоуменно спросил кто-то.
- Вот этот вопрос я тоже себе задавал, - улыбнулся Хорем.
- А Храмы Стихий?
- Работали в обычном режиме.
- А движения земной коры?
- Они могли быть, - согласился Хорем, - и могли стать причиной возмущений. Но это могло бы объяснить Силу Земли. А Воды? А Воздуха? Они-то откуда моглм взяться и куда потом деться? Бурь, цунами, наводнений – не было. Я очень долго ломал себе голову, господа, но иного вывода, кроме этого – самого нелепого – у меня нет.
- Почему же вы сразу об этом не рассказали? – спросил нервно Вигар. Глаза его поблескивали неровным, опасным светом.
Хорем улыбнулся и помедлил с ответом.
Саадан заметил, что такая же улыбка скользнула по губам Нетара.
- Потому, господа, что дело это было слишком скользкое и непонятное. Можно было бы списать это все на необъяснимую поломку приборов. На непонятные возмущения Стихий. На… на что угодно, в конце концов. И, собственно, так и получилось... получилось бы. Дело почти заглохло, поскольку ничего, кроме догадок, у нас не было, а возможности для исследования и поиска ограничены... главным образом, тем, что война перемешала и частично уничтожила ряды магов Реганды и Инатты. Но недавно, - он сделал паузу, - недавно мы снова зарегистрировали вспышки Стихии примерно такого же уровня. Только одной Стихии, но теперь уже Земли.
- Где? – спросили сразу несколько голосов.
- На юге Инатты. Предположительно – южная ее граница.
Саадан скрестил пальцы в охраняющем знаке. Теплая волна разлилась в сердце. Тирайн. Это Тирайн. Силы Великие! Значит, он жив и продолжает работу. Силы Великие, помогите ему! Тирайн!
- А что же маги Инатты? – поинтересовалась Ирена.
- Дело в том, - обернулся к ней Хорем, - что в Инатте нет приборов, позволяющих фиксировать такие возмущения. Маги – да, они, возможно, почувствовали… но списали на… да мало ли на что. На возмущения Земли, на работу Гильдий, друг на друга, в конце концов…
- А в Реганде?
- Вы мыслите в правильном направлении, леди Ирена, - ухмыльнулся маг. – Есть – один. В Гильдии Огня.
- М-да…
- В нашей Гильдии Огня они есть тоже, - заметил Ратиус.
- Увы, да, - согласился Хорем. – Но им тоже понадобится время, чтобы понять, что же случилось. И поэтому… мы должны найти этого безумца раньше, чем Огненные. Найти, привлечь на свою сторону…
Саадан надеялся, что никто не станет оглядываться на мальчишку-ученика. Щеки и губы его онемели, пальцы свело холодом. Снова заныли рубцы на запястьях. Огненные. Какой я дурак, подумал он. Какой же я дурак. Я за этим был им нужен? Силы Великие, спасибо! Спасибо, что мне повезло.
Тирайн! Как помочь и уберечь? Вмиг забылись обида и боль – Тала! - столько месяцев терзавшие его. Они ведь найдут его. Не сегодня, не завтра… но найдут… чего захотят от него – одиночки! - маги чужой страны? Что ответит им Тирайн? Зная друга, Саадан не сомневался в том, каким будет ответ. Да он пошлет их на все четыре стороны, и тогда….
- Вы понимаете, надеюсь, - говорил между тем Хорем, - что если мои предположения верны, то это будет величайшее открытие во всей истории магии. Сравнимое разве что с первым законом Арэна. После чего вся наша… все наше искусство может либо подняться на небывалую высоту, либо…
«Кто бы мог подумать, - думал Саадан, - что это сделали мальчишки, вчерашние ученики…»
- Либо? – повторили сразу несколько голосов.
- Либо нас ждут большие неприятности, - невозмутимо пожал плечами Хорем. – Потому что если люди поймут, что Силой можно пользоваться без участия магов, а имея только лишь конденсатор, то…
- Какая чушь!
- Это невозможно!
- Они не смогут!
- Может, и невозможно. А может, и… Но, господа, - Хорем повысил голос, - это все лишь мои предположения.
- Значит, - медленно и веско проговорил Ратиус, - надо проверить их.
- Но как?
- Вот это я пока не очень представляю, - признался Хорем. – Искать. Искать этого одиночку.
- Почему вы думаете, - неторопливо заговорила Марлин, - что это одиночка? Все-таки – это не мог быть эксперимент Гильдий Инатты? Это точно?
- Экспериментов в тот период у них не проводилось, - сухо ответил Хорем. – Официальных, я имею в виду. Значит, это был любитель. Какой-то отчаянный одиночка, безумно талантливый…
Маги загалдели, задвигались.
- Как же, - голос Нетара легко перекрыл шум, - вы собираетесь искать его, Хорем? Зацепки… приметы… профиль Силы…
- Увы, - развел руками Хорем. – Быть может, это был даже не один маг, а несколько… скорее всего, что несколько. Мне кажется, вряд ли такое под силу одиночке, каким бы талантливым он ни был.
- Что же, - спросила младшая из девушек, - с этой Силой… ну, той, которая собрана… что с ней можно делать дальше? Использовать ее как-то?
- Не знаю, Мириам, - развел руками маг. – Могу лишь догадываться. Может быть, она была нужна этому самоучке для чего-то иного, и он расходовал ее помаленьку. Может, так и хранил запечатанной в Камне…
- Почему в камне? – перебил его Нетар.
- Ну… название, условное, разумеется. Но если есть Видящий Камень, то почему бы не быть Камню Силы…
Все взгляды снова обратились на Нетара, и тот едва заметно ухмыльнулся. Саадан посмеялся внутри. Салфеточкой накрывать, вспомнилось ему.
- Словом, - подытожил Хорем, - вот все, что я знаю. Вот мое предложение. Оно ненадежное, рискованное и… скользкое. Но это единственный выход, который я вижу. Думайте, маги. Решайте.
Он коротко поклонился и сел.
Снова наступила тишина.
- Да, - задумчиво протянул Ратиус. – Неплохо. Очень даже неплохо.
Копыта лошадей стучали по мостовой, мокрой после недавнего ливня. Саадан молчал, держась чуть позади. Нетар и Ландар ехали впереди и негромко переговаривались. Саадан не вслушивался. Молча смотрел по сторонам и ни о чем не думал. Ему было холодно и спокойно.
Потом Ландар неожиданно рассмеялся и хлопнул Нетара по плечу. Пришпорил коня и вихрем рванулся с места, исчез в путанице переулков. Нетар, хмыкнув, поглядел ему вслед – и оглянулся, взглядом призывая Саадана поравняться с ним.
Ветер пригнул верхушки деревьев, заставил путников плотнее закутаться в плащи. Темнело.
- Ты понял теперь, во что ввязался? – спокойно спросил Нетар.
Саадан молча кивнул. У него свело губы.
Маг посмотрел на него – и засмеялся.
- Не трусь, малыш. Ты молодец. Ты даже не представляешь, какой ты молодец. Это действительно чудо – то, что ты сделал…
- Не я. Кервин. И Тирайн… Что делать? – Саадан с отчаянием взглянул на Нетара. – Что делать? Кервин убит, но Тир… Они ведь будут искать его! И найдут.
- Не бойся, мальчик. Так просто они его не найдут. Мало сделать такую вещь, надо подчинить ее себе, и пока твой Тирайн не сделал этого, ему почти ничего не грозит. Да и Гильдия Инатты тоже кое-что может. На поиски нужно время… и силы. А я постараюсь, чтобы они отвлеклись от этого.
- Из-за чего вы разошлись с Гильдией? – неожиданно спросил Саадан.
Прежде он не стал бы задавать такие вопросы так прямо, но отчего-то сегодня почувствовал: можно.
- Видишь ли, - подумав, ответил Нетар, - они слишком завязаны на людей. Служение Силам и служение людям соединить нельзя. А Гильдия пытается это сделать.
- Почему нельзя? – удивился Саадан. – Принося присягу, мы…
- Силы не терпят суеты, мелочности и малодушия. А люди… их жизни слишком коротки по сравнению с вечностью. Мы можем помогать им – в той мере, в какой позволяют время и силы. Но не в ущерб силе, понимаешь?
Саадан не понимал. Пытался – и не мог.
- Поймешь, всему свое время. Главное сейчас не это. Сегодня я показал тебя нашим магам не просто так. Мне хотелось, чтобы они знали: ты под моей защитой. А это не так уж мало. Но теперь и от тебя зависит очень многое, Саадан… чем скорее ты подчинишь себе Камень, тем легче и быстрее мы сможем действовать дальше. – Маг снова стал серьезным. – Что ж, мальчик… считай, что это станет твоей выпускной работой. Мы назовем ее… назовем ее Триединой. Ходу! - он послал коня вперед. - Послезавтра утром мы должны быть дома.
* * *
- Сосредоточься. Загляни внутрь себя, убери все лишнее, все, что мешает работе. Суету, нетерпение, жадность. Послушай, ты маг или дровосек, в конце концов? Соберись. Стань спокойным и холодным, как лед. Горячность и спешка лишь повредит. Вдохни глубоко… так… выдохни…
День был пасмурным, но мягким, за раскрытыми окнами орали птицы. Камень, лежащий на треноге, впитывал этот серый пасмурный свет и отражал – многократно. Что скрывается – там, в недоступной его глубине?
… После возвращения из Гильдии Нетар первый раз попросил Саадана достать Камни. Долго вертел их в руках; прищурясь, рассматривал на просвет. Затем спросил:
- Где еще два?
- Откуда вы знаете? – вопросом на вопрос ответил Саадан.
- Считать умею, - серьезно ответил тот. – Ты же сам все слышал, зачем спрашиваешь. Ну, так где?
- Дома. В Инатте. Когда я… когда мы уходили, они были еще пусты. Так, побрякушки.
Нетар помолчал. Вздохнул.
- А теперь расскажи все подробно и с самого начала.
Слушая, маг почти не перебивал, только в задумчивости поглаживал щеку. Время от времени задавал вопросы – краткие, но неожиданно точные и цепкие.
- Ограничения в использовании Силы Камня есть?
- Нет, - подумав, ответил Саадан. - Сколько хочешь – столько бери.
- Почему именно четыре?
- Н-ну… по числу Сил. Перекрестное действие четырех Сил способно в точке соединения создать новый мир… ну или, может, модель его. Теоретически. Практически – мы не сумели это сделать, не успели попробовать.
- Зачем вы вообще стали это делать?
- Интересно стало…
- Любопытные, тоже мне. Практическое применение?
- Медицина – для неизлечимо больных, если это совместная работа Камней. А по отдельности каждый… да кто его знает. Много где, наверное.
- Почему их можно только подарить или отнять в поединке?
- Это связано с принципом использования Стихий. Для любого другого, кроме «хозяина» Камня, Камень становился просто игрушкой. Стихия подчиняется только одному человеку. Плюс то, что личность создателя тоже вложена в работу. Это сложная система, мы и сами еще до конца не поняли. С каждой последующей передачей процесс становится сложнее, а Сила, получаемая с помощью Камня, - слабее. Предполагаю, что после третьей передачи Камень вообще окажется заблокированным. Сам.
- М-да, - пробормотал Нетар, - Стихия – не игрушка и не слуга. И как вам вообще такое пришло в голову… Из чего они сделаны?
- Горный хрусталь, рубин, агат, сапфир. И серебро в качестве оплетки.
- Как делали?
- Процесс создания оболочек, в общем, несложен. Взять драгоценный камень, огранить, число граней равно n+1. При этом число n у каждого разное. У меня n равнялось 32, у Тирайна – 24, у Талы – 36, у Кервина – 40.
- Логично, - подумав, признал Нетар. – Стремление Воды к бесконечности… Ладно, дальше ясно – зажечь, пропустить через него Силу. Будут ли работать только три Камня?
- Работать будут, а давать результат – нет. Ну, конечный то есть… А так – мой же работает, чего еще…
Потом, когда Саадан выдохся и умолк, Нетар молчал несколько минут. Встал, прошелся по комнате взад-вперед.
- Д-да, - проговорил он, - натворили. Дети. Ну, дети! Пороть бы вас, да некому… Ладно!
Обернулся, подмигнул напрягшемуся, настороженному Саадану:
- Не трусь, мальчик. Все самое интересное только начинается.
… Нетар зажег свечу, поставил ее на подоконник.
- Когда ты сможешь погасить ее, не приближаясь, ты будешь готов работать.
Минуты сыпались шелестом песчинок в часах, когда наконец тоненький фитилек исчез, словно перерезанный острием ножа.
- Так… хорошо, - Нетар подкрутил треногу, поднимая камень на уровень глаз сидящего человека. – Иди сюда… сядь. Взгляни… зацепись взглядом за искру внутри и иди вслед за ней – так, чтобы она вела тебя вглубь, не позволяй ей выскочить наружу…
Потом, вспоминая этот день, Саадан обнаружил, что не может не то что описать все, что с ним происходило, но даже и вспомнить отчетливо. Что было сначала, а что – потом? Как он шел, нащупывая взглядом, нервами, душой крошечный прозрачно-серый огонек… шел по тропе, которой не мог дать названия, мимо пропастей и скал, мимо светил и звезд, мимо воды, огня, земли – вглубь, вглубь. А огонек все удалялся, удалялся, манил за собой, и потерять его означало не просто остаться навсегда в этой загадочной глубине – нет, это значило потерять себя, душу отдать просто так, втоптать в грязь, остаться младенцем без матери, умирающим от жажды без воды. И он тянулся следом – и защищался от неведомой силы, стремящейся высосать силы… закрываться – первое умение мага – какое же оно, оказывается, сложное…
А Камень дразнил его, манил за собой, водил окольными тропами, не желая показывать прямую дорогу. И в какой-то миг Саадан понял, что силы его иссякают, что еще немного – и он рухнет на колени в жидкую грязь, взмолится – пощади! Но пощады не будет. Тот, кто посмел замахнуться на такое, достоин не пощады, не жалости. Он должен будет остаться здесь навсегда… раствориться в жемчужно-серой глубине, стать искоркой, заманивающей случайных спутников…
Где-то далеко что-то встревожено говорил Нетар. Саадан не слышал. Кто чье создание, подумал он со злостью. Я создал тебя, а не ты – меня.
Смех послышался отовсюду. Камень издевался над ним. Ты, жалкий червяк, сказал невидимый голос. Меня нельзя создать. Я был и буду всегда. Вы – созданные мною, и вы бессильны передо мной.
Посмотрим, сказал Саадан. Я овладею тобой.
Мной нельзя овладеть, возразил голос. Я могу лишь подчиниться сам. Тот, кому я покорюсь, станет величайшим из могущественных в этом мире, познает власть и славу, услышит дыхание Вечности… Но тот, кто решится на это, должен будет заплатить…
Я все возьму сам, упрямо сказал Саадан.
Нет, засмеялся голос. Ты не сможешь. Даже если я склонюсь перед тобой, ты все равно оставишь здесь себя. Душу свою. Нельзя взять Стихию и ничего не отдать взамен. Вообще ничего нельзя взять просто так, и ты это знаешь.
Саадан поднял руку. Ты хочешь попробовать?
Но ты мне нравишься, насмешливо продолжал голос. Ты сильный, ты умеешь стоять на своем. Если хочешь, я могу стать твоим… ненадолго. На время твоей жизни, а она у вас такая короткая… что такое полтораста лет перед бесконечностью? Но ты нравишься мне, юный маг, и я хочу посмотреть, что из тебя получится. Давай попробуем. Что ты можешь дать мне взамен?
Тебе что-то нужно? - насмешливо спросил Саадан. Ты же величайший из великих, у тебя и так все есть.
Не все, возразил голос. Меня держит в плену лишь одно – Равновесие. А вы, люди, знаете способ обойти его.
Нет, покачал головой Саадан. Ты ошибаешься. Не знаем... и никогда не будем знать, ибо Равновесие – основа этого мира.
Знаете. Только сами не понимаете своей силы. У вас она есть. Единственная сила, способная обойти Равновесие, способная разрушить миры и создать их снова. Ты знаешь, что это. Она не подвластна нам, она неведома нам… и этим угрожает Равновесию. Мы хотим получить это… чтобы изучить, понять, узнать… нам нужно это, чтобы выжить.
Зазвенел, рассыпавшись льдинками, звонкий смех, зеленые глаза двумя звездочками проглянули в круговерти миров. Та-лллллаа…
У меня нет ничего, кроме меня самого, глухо сказал Саадан. Мне нечего дать тебе.
Это ты так считаешь, усмехнулся голос. А я вижу иначе. Я предлагаю честный обмен: я тебе – власть, силу, могущество, ты мне – то, о чем я прошу…
Нельзя отдать то, чего не знаешь…
Это моя забота, снова усмехнулся голос. Ты согласен?
Медленно текли секунды. Текли по вискам капельки пота, дрожали руки…
Ты согласен? - с едва заметной тревогой спросил голос. У тебя остается слишком мало сил и времени, решай поскорее…
Да, ответил Саадан, задыхаясь. Я согласен. Тебе нужна моя душа? Моя память? Я не знаю, чего ты хочешь, мне нечего дать тебе, но если мое «нечего» тебе нужно, то забирай, я устал от тоски и боли, я хочу жить без этих воспоминаний, которые вгрызаются, точно нож в сердце. Забирай. Моя душа заполнена болью, отчаянием и тоской, и если тебе нужно это – забирай. Это не тот груз, который мне хотелось бы носить в себе до конца дней…
Не пожалеешь? Не потребуешь свой дар обратно?
Нет…
Да будет так, тихо сказал Воздух. Отныне моя власть и моя Сила – твои. До тех пор, пока ты не потребуешь свой дар обратно. Ровно до тех пор…
Не потребую, глухо сказал Саадан.
Посмотрим, усмехнулся голос.
Вспыхнули, рассыпались спиральными кольцами яркие искры, взорвались и погасли тысячи миров. Маленькая искорка подплыла, послушно легла в протянутую ладонь. Саадан задержал дыхание. Светло-серый, хрустальный, жемчужный камешек, сгусток, чистая Сила Воздуха… сила мага… могущество, ради которого стоит жить.
Неведомо откуда взявшийся ветер взвихрил волосы, рванул воротник рубашки. Сознание ускользало. Последним усилием Саадан сжал пальцы, опрокидываясь в темноту.
… Холодный поток лился на лицо, затекал за шиворот, вымочил рубашку. Саадан приподнялся с усилием, кое-как разлепил веки. Лицо Нетара, склонившегося над ним, было белым, точно бумага.
- Жив?! – Нетар растирал ему руки, хлопал по щекам. – Силы Великие! Жив?
- К-кажется, - пробормотал Саадан хрипло, едва слышно.
- Хвала Стихиям! Мальчик, как же я испугался…
Саадан снова опустился на постель. Голова кружилась неимоверно.
- Что это было?
Нетар все еще ошеломленно смотрел на него, в глазах его постепенно таял ужас, сменяясь невиданным доселе облегчением.
- Как же ты напугал меня… - сказал он, наконец. – Я боялся, что ты не вернешься… Мальчик, прости меня, дурака… не нужно было делать этого.
- Что это было? – повторил Саадан.
- Ты смотрел в этот проклятый Камень около четверти часа, не отвечая ни на окрики, ни на силу. Тебя словно втягивало в омут… честно сказать, я боялся, что ты уйдешь туда и не вернешься…
- А что, мог?
- Не знаю. Откуда мне знать, я же никогда… Но, Саадан, как ты сумел вернуться? Что там было? – Нетар с жадностью мальчишки смотрел на него.
Юноша пожал плечами. Рассказывать о том, что там было, о разговоре, не хотелось… и не потому, что сочтут сумасшедшим, нет – кто бы вообще в здравом уме мог поверить в то, ЧТО они создали. Но его не оставляло чувство, что рассказать об этом разговоре значило впустить чужого в тот крошечный уголок мира, что принадлежал доныне лишь ему одному. Это слишком личное, чтобы доверять кому бы то ни было. Даже учителю. Даже такому учителю, как Нетар.
Саадан пошевелил затекшими пальцами. Серебристо-серый камешек скользнул под рубашку, занял свое место в груди – там, где обычно бывает сердце.
Теперь Нетар торопился – так, словно Время наступало ему на пятки. Темп обучения ускорился настолько, что некогда стало даже вздохнуть, не говоря о том, чтобы подумать еще о чем-то. Саадану порой казалось, что еще немного – и его вдавит в землю грузом тех знаний, что дает ему наставник, мощная сила впечатает его в песок. Подожди, умолял он порой Нетара про себя, притормози немного, дай оглядеться, отшлифовать полученное, нет сил, не выдержу. Но понимал – так нужно.
И вместе с тем он чувствовал, что именно это и только это и нужно ему – сейчас. Он сможет, он тянет, он выдержит. Порой Саадан с насмешливым удивлением оглядывался на того мальчишку, что мнил себя магом – там, дома. Как мало он знал тогда, как мало. Как много значит одно только твое слово в мире – и как сильно мир зависит от тебя. Как бережно нужно обращаться с этим словом, если ты держишь мир на ладонях. Саадан понял, наконец, отчего так сдержанны и немногословны старые маги, отчего так тянут с принятием решений, обдумывая, взвешивая все «за» и «против». Их решения слишком дорого обходятся миру, и оттого на них лежит иная, чем на остальных, тяжесть – тяжесть ответственности. За этот мир, как ни высокопарно это звучит. Стихии не прощают таких ошибок.
Камень Воздуха лежал в хрустальной чаше, сияя своими гранями, впитывая Силу и возвращая ее – многократно. Если бы не те знания, что дал ему Нетар, понимал Саадан, он никогда бы не смог использовать Камень в полную силу. Теперь он готов был благодарить судьбу за то, что привела его в эту страну. Страшно подумать, как они, мальчишки, сотворившие великую силу, могли по незнанию использовать ее, сколько ошибок они могли сделать – оттого лишь, что не умели обращаться с тем, что сотворили. И сколько раз он восхищался теперь их бесстрашию и отчаянности – как могли они замахнуться на то, чтобы говорить с Силами – на равных.
Мир изменился. Жизнь разделилась на «до» и «после». Редко-редко, по краю сознания скользила мысль: Тирайн? Он смог сделать это? Мысль таяла в светло-серой, жемчужной тишине спокойствия. Это не важно теперь. Ничего не важно.
Нетар не разрешал теперь Саадану носить мешочек с Камнем на шее, не снимая, как он делал это когда-то. Маг позволял пользоваться Камнем лишь раз в сутки, не больше.
- Нельзя увлекаться, - сказал он однажды. – Привыкнув к бесплатной пище, можно потерять желание работать самому.
Кончался день, и они сидели на крыльце дома, устало вдыхая прозрачный вечерний воздух. Саадан стянул промокшую насквозь рубаху, наслаждаясь таким редким в этих краях вечерним ласковым солнцем.
- Бесплатной? – удивился Саадан. Он помнил, каких трудов стоило ему подчинить себе Камень.
- Именно. Ты вкладываешь в него Силу, но и черпаешь взамен – многократно. А настоящий маг должен уметь получать ее где угодно – из воздуха, из земли, неважно. Конечно, легче, когда она дается тебе очищенной, готовой – бери и пользуйся. Догадываюсь, - он лукаво взглянул на юношу, - как именно ты избегал неприятностей, когда мотался по стране. А вот ты попробуй найти ее сам, почувствовать место, да потом зачерпнуть – без помощи ложки. Понимаешь? Чем меньше ты будешь прибегать к его помощи, тем лучше. Зависимость – слово такое слышал?
- Слышал, - вздохнул Саадан.
- То-то...
Нетар помолчал.
- Но ты все равно молодец, - заговорил он потом. – Погоди, еще немного – попробуем Камень Воды, раз у него все равно нет теперь хозяина. Эта задачка потруднее будет, но если справишься – а ты справишься, я знаю, то – будем считать, что твое обучение у меня закончено. Пользоваться Силой чужой Стихии, да не просто пользоваться, а с умом, с толком, подчинять ее себе – это дорогого стоит.
Саадан поежился, вспомнив, чем обошлась ему однажды попытка заглянуть в Камень Воды. Два дня после этого он не мог простейших заклятий произнести – виски стискивала обручем боль.
- Жаль, Огненного нет, - задумчиво проговорил он. – Огонь – самое трудное из всего, хотя, конечно, остальные не легче. Огненные могут приручить Воду или Землю, а вот Земные овладеть Огнем – один на сотню. Я уже сколько раз удивлялся – как ты смог тогда против четырех Огненных удержаться?
Саадан поморщился. Он понял, о чем говорит наставник – битва у Последних Холмов… то, о чем он предпочел бы забыть. Как он сумел тогда удержаться, он и сам сейчас не понимал… наверное, на чистейшем отчаянии.
Отчаяние… почти забытое слово. Какое счастье – жить без него.
- Я иногда думаю, - проговорил он тихо, - а правы ли мы были… я, Кервин, Тир… замахнувшись на такое. Может быть, Тала была права - уже тогда? Может, нам действительно не следовало это делать? Только сейчас я начал понимать, какие силы мы тогда потревожили.
Нетар посмотрел на него – и захохотал, да так весело, ласково и тепло, как никогда раньше. Потом вскочил на ноги и, подойдя к шкафу, достал оттуда небольших размеров графин, налил из него вина в два бокала, один протянул Саадану.
- Мальчик, - сказал он – как-то иначе сказал, так, что у Саадана мурашки по коже побежали, - это всего лишь значит, что ты стал взрослым. Ты стал настоящим магом, понимаешь? Ты понял, что такое отвечать. Не за себя – за мир, в котором ты живешь. Только молодости свойственны великие открытия, потому что молодость не знает слова «невозможно» и не ведает пределов своих сил. И это прекрасно. Но только зрелости присуще понимание того, что она делает. Осознание того, что за каждым твоим шагом стоит чья-то жизнь. Ты это понял сегодня. Эмоции ушли в прошлое, пришла расчетливость и спокойствие. И это прекрасно. Пей, - он протянул бокал Саадану. - Я хочу, чтобы оба мы запомнили этот день. Пей, Саадан… и да пребудет с тобой Сила. Близится к концу твое ученичество. Еще немного, еще совсем немного. Эта работа станет последней. Теперь я могу говорить с тобой, как с равным; остались мелочи, которые лишь завершат то, что ты приобрел у меня.
Нетар поднял руку. Глаза его смеялись, но лицо стало серьезным.
- Я, Саллован Ратиан Нетар иль-Теннар, маг Воздуха, считаю тебя, Саадан ар-Холейн, своим учеником ровно до того времени, когда ты, Саадан, закончишь работу, начатую тобой и продолженную под моим кровом. Я даю имя этой работе – Триединая. Я говорю: завершение работы будет завершением твоего ученичества. Да будет так.
Саадан поднялся тоже, поставил бокал.
- Я принимаю твое условие, - сказал он. – Да будет так. Я закончу работу – и стану свободен. Я благодарю тебя, маг-наставник. Да будет так.
Нетар пару секунд смотрел на него.
- Это следовало бы сделать в самом начале, - проговорил он, наконец. – Ну да лучше поздно, чем никогда. Верно?
Саадан тряхнул головой, потер виски. Сел, снова взял бокал, глотнул - и прикрыл глаза. Происходящее на мгновение показалось ему нереальным.
- Знаешь, я хочу сказать тебе еще одну вещь, Саадан, - продолжал Нетар, садясь напротив и задумчиво глядя в окно. – Ты часто слышал от меня слово «Равновесие» – так часто, что оно, наверное, набило тебе оскомину. Только Равновесие правит нами. Только оно держит на краю наш хрупкий мир, нас всех, наши дела, наши чаяния и помыслы. Только поняв, что всему в мире есть свое место и ни одна Сила не способна стать больше другой, ты сможешь по-настоящему управлять этим миром, чего-то добиться в нем. Именно поэтому я ушел из Гильдии… слишком много там завязано на власти, на превосходстве одних над другими, на сиюминутных человеческих желаниях. Что нам, познавшим радость и мощь мира, прикоснувшимся к тайнам бытия, - что нам мелкие приходи людских королей и правителей! Те, кто отравлен этой тайной, не желают для себя иных.
Маг вздохнул, покачал в пальцах бокал с вином.
- Одинаково имеют право на жизнь все четыре Стихии, - заговорил он снова, - и точно так же имеют право на жизнь любые людские деяния, как добрые, так и злые. Мы твердим об этом ученикам с первых же занятия, но мало кто способен воспринять это полной мерой...
Саадан вскинул голову.
- Значит, если я сейчас накормлю голодного, то будет прав тот, кто отберет у него кусок хлеба? – резко спросил он.
- Прав ли он будет – не знаю, - ответил Нетар. – Но он будет иметь на это право. На этом держится мир. Иначе за столько тысяч лет он неминуемо рухнул бы в пучину отчаяния. Та самая надежда, о которой поют люди, - всего лишь проявление Равновесия. Если сегодня случилось плохое, то завтра обязательно будет хорошее. Если сегодня ты на коне, помни о том, кто идет пешком – завтра ты можешь оказаться на его месте. Понимаешь?
Много о чем случалось им говорить прежде, но Саадан не помнил, чтобы – вот так, на равных. Обычно он слушал, не всегда умея возразить… обычно, но – не сейчас.
- Да, Равновесие. – Нетар усмехнулся. – Знаешь, я, в отличие от большинства наших магов, в свое время очень интересовался древними легендами и сказками. И не зря, как выяснялось много раз. И вот однажды я прочитал… Не знаю, сколько людей на свете знают то, о чем я скажу тебе сейчас. Да и я не знаю толком, насколько правда то, что я скажу. Может быть, это всего лишь догадки старого мага, всего лишь сказка, которую так хочется принять за истину.
Он помолчал.
- Говорят, есть лишь одна сила на свете, способная Равновесие поколебать. Сила, которая не подчиняется никому, кроме самой себя… с которой не могут сладить даже самые всесильные маги… сила, которая могла бы испепелить этот мир – и все-таки, как ни странно, еще не сделала этого, а напротив, помогает дарить жизнь. Любовь ее имя.
Саадан вскинул руки, словно защищаясь от удара. Зачем же ты так…
Нетар вздохнул.
- Говорят, именно она помогает нам держаться, когда мы стоим на краю. Но она же убивает нас… и даже Равновесие порой бессильно перед ней. Не знаю, сколько истины в той сказке. Я не особенно верю в это. Но сказки иногда сбываются, и поэтому… поэтому я прошу тебя, Саадан, - во имя всех Стихий, во имя всего, что дорого тебе - беги от этой Силы. Ты станешь могучим магом, ты сможешь многое… но если ты столкнешься с ней – ты можешь погибнуть. Еще никто не смог уйти живым, попав в ее горнило.
- Нет, - тихо, едва слышно сказал Саадан, вспоминая тот странный голос в глубине Камня. - Любовь… я не верю в нее. Ее нет… потому что если бы она была, то…
Он не договорил.
- Мальчик, - покачал головой Нетар, - твои слова говорят лишь о том, что ты прикоснулся к ней. Но честное слово… та, что ударила тебя, наверное, не знала этой силы. Быть может, она приняла за любовь что-то другое – потому что иначе не отвергла бы тебя. Я полагаю, это девушка, которую увидел ты когда-то в Видящем камне. Верно? А может быть, она просто сделала ошибку… которую не поздно будет исправить.
- Поздно. Она чужая жена, - глухо проговорил Саадан.
- Что с того? Если двое опалены дыханием Любви, что для них будут узы, придуманные людьми? Но, Саадан… я привязался к тебе, мальчик, ты дорог мне, и я желаю никогда не изведать, не испить из этой чаши. Это слишком опасная стихия, и никому не дано предугадать, что ждет тех, кто встал на этот путь. Я очень хочу, чтобы ты уцелел…
Маг говорил быстро, чуть лихорадочно, словно не видя сидящего перед ним. Худые пальцы его сжимали нетронутый бокал с вином. Наконец, он умолк… и какое-то время сидел, полуприкрыв глаза, точно забыл, где он и что с ним, точно бродил в глубине дорогами памяти. А потом тряхнул головой, взглянул на Саадана – и улыбнулся.
- Считай, что это были бабкины сказки – сказки и откровения старого маразматика. Спать, Саадан, спать. Завтра будет новый день.
* * *
Время летело так, что Саадан не замечал дней. Они работали, не понимая головы, и никто, никто не нарушал их добровольное одиночество. Солнечные лучи, угасавшие среди ветвей, вызывали сейчас лишь досаду: еще один день прошел, а они успели так мало.
Вечерами у Саадана кружилась голова, дрожали руки. Он, прежде засыпавший в любом месте – лишь бы голову до подушки донести, теперь по полночи ворочался без сна, а когда все же проваливался в тяжелый, одуряющий омут, снилось ему одно и то же – серебристая искорка в глубине кристалла, негромкий голос и… Тала. Ее смех, ее взгляд, ее длинные, тонкие пальцы. Не вспоминавшаяся уже несколько лет, она стала приходить во сне почти каждую ночь. И он кричал во сне и просыпался, и ресницы и щеки его были мокрыми, и Саадан стыдился этой слабости. Все чаще Нетар за ужином заставлял его пить успокаивающие отвары.
Камень Воды, Камень Кервина подчинялся ему долго – несколько месяцев. Только теперь Саадан в полной мере оценил все, что дал ему Нетар – без той подготовки, без умений и знаний, вбитых в него так, что ночью разбуди – ответит, Саадан не просто не смог бы ничего сделать – он рисковал погибнуть. И знал это.
Порой появлялось у него смутное чувство, что он делает что-то не так. Что-то потерял он с той поры, когда трое беспечных мальчишек, шутя и хохоча, взялись за дело, непосильное взрослым. Что-то он потерял… беспечность ли, с которой они тогда рвались – в бой ли, к трудностям ли. Азарт, может быть... а может быть, часть сил – теперь, приобретя так много у Нетара, он ловил себя на том, что уже не может сделать самое простое, то, что делали они трое, еще учась в Академии. Он не понимал, что именно. Может быть, простейшие заклинания, которые забываются за ненадобностью. А может быть, он просто разучился смеяться, глядя в небо.
И в то же время остановиться Саадан уже не мог. Он самому себе не решался признаться, что уже не может отказаться от всего этого. Отказаться от ощущения всемогущества, когда Сила дрожит на твоих ладонях. От власти знания. От радости, когда тебе покоряется то, о чем раньше и мечтать не смел. Он стал понимать Нетара. Гильдия, короли, власть… Какая там власть? Вот она, власть над миром – когда дрожащий огонек Силы подчиняется тебе. Все остальное – суета сует.
Саадан порой думал, что потребует от него Камень Воды. Если ему не пригрезился, не приснился тот голос в глубине Камня, голос Стихии… ведь не может же быть, чтобы чужая Сила вот так, за здорово живешь, отдала ему свою власть. Что Вода попросит взамен? И что Вода могла бы попросить у Кервина, будь он жив?
А не было ничего. Только дорожка, усыпанная крупным гравием, по которой он шел, и голая степь вокруг (почему – степь? Почему не океан, например, или хотя бы речка?). Глинистые комки попадались под ступни, и он спотыкался, наступая на них. Ветер свистел вокруг, было тихо, только где-то вдали орали вороны. И в крике их слышалось злорадство.
Саадан вспомнил вдруг, где видел такое. У Последних Холмов – накануне битвы. Тогда он отошел от лагеря и долго-долго стоял, глядя в степь на востоке. Он узналд это место. И вороны орали так же, и такой же сухой и желто-серой была вокруг земля. Как странно…
Ему захотелось лечь на эту землю и уснуть. Сейчас же. Немедленно. Ноги стали тяжелыми и не держали, но голова работала четко и ясно. Нельзя.
- Отзовись, - вслух позвал он, оглядываясь. – Отзовись, откликнись. Чего ты хочешь от меня?
Вороны кричали все громче.
- Я не враг тебе, - сказал Саадан снова вслух. – Я пришел с миром.
Огромный черный ворон слетел вниз, уселся перед ним, склонив набок голову, посмотрел пристально черными глазами. Каркнул. Уходи, понял Саадан.
- Нет, - покачал он головой. – Я не уйду. Я…
Уходи. Ты чужой здесь.
Никто не мешает нам стать единым целым, сказал Саадан уже мысленно. Ты знаешь, чего я хочу.
Мне плевать на то, что ты хочешь, - каркнул ворон. – Уходи.
И взмахнул крыльями.
Саадана бросило в сторону, сбило с ног, проволокло по глинистой земле и швырнуло прочь, прочь, назад, в привычный мир вещей и знаний…
- Ничего, - приговаривал Нетар, помогая ему подняться. – Ничего-ничего. Не все сразу. Мы сумеем, ты сумеешь, надо только подождать и попробовать еще раз. На вот, выпей.
В губы ему ткнулась склянка с вином на травах. Саадан поморщился, вздохнул. Тупо болела голова и ничего не хотелось.
… Он пытался еще, и еще, и еще – с упрямством почти обреченного. Он должен это сделать… почему и кому должен – не знал. Должен. Точка.
И опять он шел по пустой этой земле, и снова кричал, и тишина была ему ответом. И в миг, когда Саадан, отчаявшись, хотел повернуть, отступить, тишину взорвало хлопанье крыльев. Черный ворон возник в сумрачном воздухе и опустился на камень прямо перед ним.
- Ну, чего ты орешь? – ворон говорил хмуро и почти по-человечески устало. – Чего ты орешь, как на базаре? Зачем пришел?
- Я с миром пришел… - Саадану не хватало воздуха.
- Говори, что нужно, и убирайся.
- Я пришел, чтобы овладеть тобой, - пересохшие губы хватали воздух, но голос его звучал твердо.
- Ну, и нахал, - ворон закаркал-засмеялся. – А с чего ты взял, что я соглашусь на это?
- А тебе самому не интересно? – улыбнулся Саадан. – Попробовать побороться с магом чужой Стихии.
- Мне своих дураков хватает, - каркнул ворон. – Впрочем… тебе есть что предложить мне?
Саадан помолчал.
- Что ты хочешь?
- А что ты дашь? – прищурился ворон. – Представь себе, что мне любопытно – но не более. Что у тебя есть такого, чего нет у меня? Любовь ты уже отдал. Что еще?
Саадан растерялся на мгновение.
- Назови свою цену, - сказал он.
Ворон снова засмеялся – как показалось, одобрительно.
- Не дурак. А если я назову то, чего у тебя нет?
- Значит, я добуду это, - твердо ответил юноша.
- Вот как… - ворон, казалось, размышлял. – Что ж, ладно. Поиграем. Знаешь старую детскую сказку про короля, который за свою дочь выкуп требовал? Считай, что ты попал в сказку, парень. И должен мне выкуп. Принесешь – получишь Силу. Нет – извини.
- Что тебе нужно? – спросил снова Саадан.
- У вас, помнится, были еще два, - сказал ворон. – Мне нужен Камень Земли. Добудь его, овладей им – и тогда я подчинюсь тебе и признаю твое превосходство, маг Стихии Воздуха.
Саадан подумал, что ослышался.
- Что? – переспросил он.
- Что слышал. Овладей Камнем Земли – и я подчинюсь тебе без всяких условий.
Губы сводило от холода.
- Зачем тебе это? – удивился Саадан. – Зачем тебе Стихия Земли, ведь ты – Вода… почему не Огонь, с которым вы враги?
- Не твое дело, - буркнул ворон. – Считай, что я так развлекаюсь. Ну, так что, по силам моя загадка?
- Это твердо? – онемевшими губами спросил Саадан.
- Куда уж тверже. Добудешь Камень Земли – получишь и меня, и его. Нет – как знаешь. А теперь проваливай, я спать хочу…
Маленький ручеек вырвался из-под глинистых комьев и исчез под камнями.
- Этого не может быть, - мрачно сказал Нетар, вертя в руках Камень. – Я не предполагал, что такое вообще может быть…
Саадан усмехнулся.
- Что мы вообще могли предполагать… что мы могли знать обо всем этом.
Он помолчал.
- Что мне делать? – спросил он с отчаянием и посмотрел на Нетара. – Учитель, что мне делать?
Впервые он назвал мага так.
- Я не могу, - продолжал Саадан. – Камень можно взять или у мертвого, или добровольно… а доброй волей Тир его не отдаст, я же знаю, я знаю, как искушает Камень. Если Тир смог овладеть им… да даже если и не смог – он не отдаст. А без его согласия… я не могу.
- Силой? – предположил Нетар.
- Нет. Нет! – выкрикнул Саадан. – Я не подниму руку на него… никогда!
- Тогда отступись, - тихо предложил маг.
Саадан покачал головой.
- Я… не могу. Уже – не могу.
Нетар с сочувствием посмотрел на него.
- Тебя загнали в ловушку? - сказал он.
Саадан молчал.
- Не знаю, - сказал он, наконец, и тряхнул головой. – Но… в ловушку? Это мы еще посмотрим.
* * *
Ярко-красный воздушный змей парил над городом. Замерев в потоке воздуха, он летел, похожий на длиннокрылую птицу; то зависая, то кувыркаясь, дразня всех своей непохожестью и бесстрашием, змей поднимался все выше и выше. Теплый, нагретый за день воздух держал его на протянутых ладонях.
- Осторожнее, Саадан, - озабоченно сказал Нетар. – Осторожнее, не увлекайся…
Вместо ответа змей взмыл еще выше. Саадан, стоящий на холме рядом с Нетаром, засмеялся счастливо, пошевелил пальцами. Светлая, почти прозрачная прядь облаков укрыла змея, спрятала от глаз…
- Осторожнее, - снова сказал Нетар. – Сорвешься.
- Я сорвусь? – захохотал Саадан. – Ну, нет. Теперь это все – мое, - и он раскинул руки, а потом свистнул – совершенно по-мальчишески, хулигански и озорно.
Он летел на крыльях, он был этим миром, он был этим ветром, и этим уже-вечерним, почти-грозовым небом. Он присвоил себе эту гряду облаков на западе – оранжево-алую, и синеву вечернего неба, и лиловые тучи на востоке, приближавшиеся к городу – он чувствовал, сколько в них влаги, как их швыряет ветер там, высоко-высоко, куда не залетают даже птицы. Все прежнее стало ненужным и неважным. Это было неведомое раньше счастье – слиться с ветром, стать воздухом, смотреть на мир с такой высоты, где кажутся маленькими и люди, и маги, где смешны войны и дрязги… неба хватит на всех! Вот отчего оно такое синее – оно свободно!
И он теперь свободен тоже. Он хозяин своей судьбы и своей Стихии. Стихия… маленьким, послушным котенком Она улеглась у его ног, пером скользнула в руку – пером, которым можно написать все, что угодно!
Саадан повел руками, словно крыльями. Повинуясь этому почти незаметному движению, тучи на востоке дрогнули, сдвинулись, стали чуть ближе. Цвет их изменился со стального на серо-лиловый. Этот мир теперь – мой, а я – его. И это прекрасно!
Юноша снова засмеялся, повернулся к Нетару.
- Хочешь бурю? Я могу!
- Спускайся, - не то приказал, не то попросил маг. – Саадан…
- Не-а, - так же беспечно ответил Саадан. – Не хочу…
Он опять пошевелил руками – тучи стали ближе. По воздуху прошла едва заметная рябь. Далеко внизу, в городе, прохожие озабоченно поглядывали на небо и торопились в укрытие. Стало тяжело дышать.
- Спускайся, - рявкнул Нетар. – Немедленно!
Небо стало ниже, темнее… Воздух закручивался вокруг них воронкой. Саадан ласково повел пальцами, словно струн скрипки коснулся – воздух ответил неслышным вздохом. Это и вправду была мелодия, только слышать ее могли всего два человека – стоящие на холме над городом маги. Люди внизу испуганно кричали, а здесь, высоко-высоко, под рвущими порывами ветра стоял скрипач – и небо слушалось его, и небо пело – песню, которую мало кому дано услышать… В музыку эту вплетался грохот совсем уже близкой грозы, потом ударили тугие, хлесткие струи – Саадан не слышал. Он запрокинул мокрое лицо и хохотал, как мальчишка, ловя губами капли дождя.
Потом юноша опустил руки и обернулся.
- Хорошо, а?
- Чертов мальчишка! - рявкнул Нетар. – Я тебе говорил – спускайся?!
- Все хорошо, - Саадан тяжело дышал. – Все очень хорошо.
- Все плохо! – опять рявкнул Нетар. – Ты совершенно не умеешь держать контроль. А если бы сорвался?
- Нет, - Саадан покачал головой. – Никогда. Теперь не сорвусь. Я теперь все могу. Теперь Он меня держит, - и он ласково погладил Камень, висящий на шее.
* * *
Уже осыпались за окнами ветви деревьев, уже вечера стали длинными, а дорожки в саду занесло рыжими и золотыми сугробами, когда Нетар предложил – нет, потребовал! – сделать перерыв. Ты загонишь себя, сказал он строго, и в глубине души Саадан признавал, что он прав. Нужно остановиться. Передохнуть. Оглядеться. Снова почувствовать вкус жизни – той, реальной жизни, которая летела за окнами дома, одевшись в ярко-рыжий наряд осени. Саадан забыл, как пахнут деревья, каким высоким бывает небо, какой сухой и ломкой бывает трава на излете осени.
Они теперь часто гуляли в саду вечерами, беседуя о том о сем – и никогда о работе. Нетар с удивительной ловкостью переводил разговор на что угодно, уходя от магии, и Саадан порой злился на него за это – и тут же умолкал, втянутый в спор. Нетар много знал – так много, что Саадан иногда спрашивал себя, где пределы его знаний. Он неплохо разбирался в живописи и вполне прилично – в архитектуре, комментируя каждое здание в городе, мимо которого они проезжали. Он умудрялся читать все новинки литературы, выходящие в «Вестнике слова» - тогда как Саадан и не знал о таком, и не слышал. Он рассуждал о географических открытиях и освоениях путешественников прошлых лет. И только одной темы он не касался никогда – прошлого. И своего, и Саадана. Саадан и теперь, спустя несколько лет, знал о своем учителе не больше, чем в первый день знакомства.
Кто он, этот Нетар? Откуда взялся – такой? Кто был его учителем?
Саадан мог бы, наверное, выяснить хоть что-то, связавшись с магами из Гильдии – с тем же Хоремом. Но он не хотел этого делать. Это было бы… нечестно.
Несколько раз они выезжали в город. Бродили по улицам, сидели в кофейнях под открытым небом, неторопливо потягивая из крошечных чашечек ароматный темный напиток, смеялись, глядя на охотящихся за крошками воробьев. Вечерами Саадан сидел на подоконнике в номере гостиницы и смотрел на закат, а Нетар или уходил куда-то, ссылаясь на дела, или валялся на кровати, читая затрепанные книги без обложки, оставшиеся в номере, видно, от прежних постояльцев. Высокое небо плыло над головами прохожих. Все было хорошо и тихо – так тихо и так хорошо, что, казалось, неминуемо должно было закончиться бедой, ведь не бывает – так спокойно и просто.
Эти две недели остались в памяти Саадана путаницей дней, полных невероятного, нездешнего счастья и отчаянной горечи предчувствия – предчувствия большой, темной беды, которую он не в силах был отвести. Она витала в воздухе, она тянулась темным шлейфом дождевых облаков, она нависала карканьем воронов, она читалась в лице случайно встреченного ими в городе Ратиуса – Саадан поразился тогда, каким старым и усталым выглядит после этой встречи Нетар.
Они столкнулись случайно – у входа в городской парк, и Ратиус вежливо поклонился, приподняв шляпу, и обронил несколько фраз – что-то насчет чудесной погоды. Похвалил трость Нетара – с некоторых пор маг стал ходить только с ней, жалуясь на разнывшиеся к непогоде старые кости, - вежливо откланялся. Нетар без улыбки поклонился в ответ.
- Поедем домой, - проговорил маг, когда высокая фигура Ратиуса скрылась в путанице переулков. – Поедем, Саадан, что-то мне… нехорошо.
Он тяжело опирался на трость и хромал, голос его стал глухим и надтреснутым, руки дрожали. Саадан подхватил его под локоть и оглянулся в поисках извозчика.
- Давай… посидим, - пробормотал маг, наваливаясь на юношу. – Здесь… в парке скамейка была…
Они медленно шли по засыпанным листьям аллеям, и Саадан крутил по сторонам головой, ища хоть какую-нибудь скамью, где можно было бы передохнуть. А Нетар вдруг глухо охнул и навалился на него всем телом – и стал медленно-медленно оседать.
Пропал голос. Саадан подхватил мага на руки, и скамья нашлась прямо тут же, почти рядом, и он уложил легкое, сухое тело на доски, расстегнул ворот.
- Сейчас, - шептал он торопливо, растирая ладони, - сейчас.
- Не надо… - Нетар улыбался обескровленными, белыми губами. Он силился приподняться и не мог. – Не надо… поздно. Ах, как не вовремя, как не вовремя… Мальчик… возьми меня за руку.
Саадан вгляделся в его лицо – худое, ставшее восковым. И понял все.
Это был сердечный приступ и даже не смертельный и не столь опасный, чтобы умереть, если вовремя оказана помощь. Но не в нем дело. Просто – время пришло. Просто – срок жизни истекает, капает сквозь пальцы, рассыпается пылью, как платье Золушки… часы бьют полночь и волшебство уходит… теперь начинается совсем другая сказка.
- Не уходи, - он сжал ледяную ладонь Нетара. – Не уходи… учитель.
Второй раз он назвал мага так, но это теперь не имело уже никакого значения.
- Пора… Мне пора, малыш. Я знал… догадывался, что так будет.
- Учитель…
- Подожди… я не все сказал. Ты все знаешь теперь, все умеешь. Я отдал тебе то… что знал… теперь мне не страшно уходить. Мальчик мой… Силу… сохрани, не растрать. Я знаю, ты молод… горишь и стремишься творить… Но помни – не в Творении наша сила, а в Равновесии. Только оно способно остановить и удержать мир. Не поддавайся соблазнам… мы – ни на чьей стороне. Ты обещаешь мне?
- Да…
- Вот и славно. Я ухожу… спокойно. Я отдал все, что знал... Теперь Воздух примет меня. Спасибо… тебе…
- Не надо, - прошептал Саадан, глядя, как вытягивается тело мага, каким строгим и неподвижным становится его лицо. – Не надо.
А когда прошло еще совсем немного времени, Саадан отпустил холодную ладонь. Все вдруг стало неважным. Бережно, очень осторожно приподняв мертвую голову, снял с мага цепь с оправленным в серебро лунным камнем – знаком мага Воздуха. И, поцеловав старика в губы, долго-долго смотрел на изменившееся, чужое лицо.
Пасмурный день тянулся медленно, по подоконнику стучали капли. Саадан бесцельно бродил по комнатам, трогая пальцами корешки книг на полках, приборы на столе, Видящий камень на подставке. Долго стоял перед большим, во весь рост, портретом молодой женщины, висящим в кабинете Нетара, - он так и не решился спросить, кто она и почему ее портрет висит здесь. Какой насмешливый взгляд… на мгновение юноше показалось, что эти черные глаза ему знакомы. Впрочем, не все ли равно – теперь.
Все эти три дня после похорон шли дожди. Земля размокла совершенно, и гроб опускали и жидкую грязь. Наверное, лучше поступают маги Воздуха – они сжигают своих умерших, отдавая тела после смерти той Стихии, которой служили при жизни. Остальные Гильдии осуждали этот обычай и хоронили своих умерших, как и все люди, в земле. В конце концов, душа все равно уходит туда, где ее ждут.
Сколько же народу стояло над могилой! Так много, что казалось странным, откуда у мага-отшельника столько друзей. Друзей ли? Совсем незнакомые маги молча скользили по нему взглядами, Хорем и Ратиус пожали ему руку и шепотом сказали несколько слов утешения. Саадан кивнул. Он был спокоен. Наверное, это было отупение, приходящее на смену слишком сильной боли. А может, ему стало все равно – он не знал.
Потом все разъехались, и он остался один. И бродил, бродил по дому, словно надеясь найти в комнатах Нетара… или хотя бы память о нем. Вспоминать учителя было слишком больно. Думать о том, что его больше нет – невыносимо. Думать о том, что делать дальше – тяжело. И он рассматривал книги на полках и слушал тишину пустых комнат.
И в тишине этой слышался ему негромкий голос…
«Кому, как не тебе, печальной станет эта весть –
О том, что не возжечь огонь прикосновеньем рук.
Но только не грусти, мой юный друг.
Ты привыкай, что я уже не здесь…»
Что делать дальше, он не знал. Наверное, нужно собирать вещи. Саадан не знал, кому теперь принадлежит дом; не знал, есть ли у Нетара наследники… он, оказывается, вообще ничего не знал о своем учителе, а теперь уже не спросишь. Сколько всего не успел. Как он привык к размеренной, спокойной жизни… куда теперь? Снова дорога, снова все имущество – в небольшом мешке. Может быть, он сможет взять хотя бы лошадь… и немного денег. Кто придет заявлять свои права на этот старый дом, ставший ему родным? И когда? Сколько дней еще он имеет право слышать скрип половиц, гудение поленьев в печи, негромкий стук часов в гостиной…
Что делать дальше? Этот вопрос стоял перед ним в полный рост, и Саадан не мог найти на него ответа.
Оставаться здесь ему нельзя. Можно, конечно, было бы прийти в Гильдию Воздуха… его бы приняли с радостью, тот же Хорем говорил. Но нельзя – Камень. То, что они ищут, находится у него. И он не намерен отдавать это кому бы то ни было.
Вернуться домой? Теперь он может это сделать, у него есть деньги, чтобы оплатить место на корабле. Но… зачем? Кто ждет его там, в Инатте? Зачем возвращаться? Ходить по улицам столицы и вспоминать о том, как… Саадан поймал себя на том, что прежняя боль отступила, что воспоминания уже не терзают душу так, как прежде. Что ж… время, наверное, лечит. Теперь он думал о Тале с легкой нежностью и отстраненно – словно из-за прозрачного экрана. А может, и вправду Камень забрал у него любовь, оставив взамен… что?
Что нужно ему теперь по-настоящему?
Камень. Разгадать загадку Камня Воды, овладеть им… а дальше… о, дальше!
Тирайн, мелькнула мысль. Он не отдаст.
Это мы еще посмотрим…
Интересно, если бы Кервин был жив, как бы случилось все? Смог бы он подчинить свой Камень? Смог бы, обязательно смог…
Звон небольшого колокола у калитки прервал его мысли и заставил вздрогнуть. Вот и закончилась его жизнь – здесь…
Но шедший по дорожке к дому Хорем вовсе не собирался его выгонять. Он был сумрачен, но спокоен и попросил разрешения сначала пройтись по дому.
- Не могу поверить, - хмуро сказал маг, - что его больше нет. Может, поверю…
И, так же, как Саадан, долго ходил по пустым, странно гулким комнатам, трогал книги, проводил пальцами по полуувядшим букетам цветов на столе, которые стояли еще со дня похорон.
Потом взглянул на Саадана:
- Вы сегодня обедали, молодой человек? Не составите мне компанию?
Саадан молча покачал головой. Он не ел ни сегодня, ни вчера. Кусок не шел в горло.
- А вот так уже не годится, - хмуро проговорил Хорем. – Смерть смертью, но чтобы жить, нужны силы. Загнав себя, вы этим Нетара не вернете, - и он крикнул служанке, чтобы принесла обед. – Поверьте, Саадан, нам всем очень жаль, но… Нетар не одобрил бы ваше поведение.
Почти насильно Хорем заставил его съесть хлеба с мясом, влил полкружки вина и, видимо, сочтя результат удовлетворительным, кивнул:
- Вот так лучше… Я хотел поговорить с вами, Саадан, но для этого вы нужны мне вменяемым. Вы в состоянии соображать или мне лучше подождать до завтра?
- Почему вы называете меня этим именем? – спросил Саадан чуть удивленно. – Я представлялся вам иначе…
- Ну, - усмехнулся Хорем, - не считайте нас совсем уж дураками, юноша. Нет, мы не следили за вами, отнюдь, - он остановил вскинувшегося Саадана. - Все гораздо проще – ваше имя указано в завещании.
- В чем? – изумился Саадан.
- Вы не знали, что Нетар оставил завещание?
Юноша покачал головой.
- Странно. Я думал, он предупредил вас.
- И… когда?
- Вскоре после вашего визита в Гильдию. Он отдал мне перед отъездом запечатанный пакет и попросил вскрыть только после его смерти. Я, признаться, слегка удивился тогда – Салло не собирался умирать и не выглядел больным, но отказать не посмел. Очевидно, Салло предчувствовал… а может, просто понимал, что время подходит. Он ведь очень стар, Саадан, и все равно не протянул бы долго. Даже маги имеют свой срок.
- Да, наверное… - прошептал Саадан. – А тот, кто в него… кому Нетар мешал… его нашли?
- Нет еще, - покачал головой Хорем. – Но найдем, никуда он не денется. Я догадываюсь, о чем вы думаете, Саадан. Но, во-первых, этот человек не похож по описанию ни на кого из нас. А во-вторых, поверьте – ни один из магов не стал бы решать дело столь грязным способом. Есть масса других, более… гм… достойных и более незаметных. Да нам достаточно было бы подождать несколько лет – и Нетар ушел бы сам.
Саадан пожал плечами.
- Возможно. Но я вам не верю. Хотя согласен в том, что для Гильдии это слишком грязный способ.
- Ваше право, - вздохнул Хорем. – Однако, к делу. Завещание будет оглашено официально, в Гильдии, через неделю… я привез вам приглашение. Но… мне бы хотелось познакомить вас с ним, так сказать, заранее.
- Зачем?
- Прочтите, Саадан, и все поймете.
Хорем протянул ему пачку плотных, желтоватых листов.
Почерк – такой знакомый…
«Я, Саллован Ратиан Нетар иль-Теннар, находясь в здравом уме и твердой памяти, объявляю, что настоящий документ есть моя последняя воля и завещание, и тем самым теряют силу все завещания, написанные мною прежде.
За исключением особых распоряжений, перечисленных ниже, все мое имущество, указанное в описи, я завещаю Саадану ар-Холейну на следующих условиях.
Первое. Вышеупомянутый Саадан ар-Холейн обязуется в течение четырех лет со дня оглашения завещания завершить второй этап начатой нами совместной работы, названной условно «Триединая».
Второе. Вышеупомянутый Саадан ар-Холейн обязуется в течение десяти лет со дня оглашения завещания завершить третий, и последний, этап начатой нами совместной работы, названной условно «Триединая», тем самым подтвердив завершение своего обучения.
Примечание. Результатами работы «Триединая» вышеупомянутый Саадан ар-Холейн волен распорядиться по своему усмотрению.
В случае отказа вышеупомянутого Саадана ар-Холейна от продолжения и завершения данной работы все мое имущество, указанное в описи, переходит в распоряжение Гильдии магов Воздуха Суны. Опись составляющих представлена в закрытом пакете и может быть вскрыта только в присутствии Саадана ар-Холейна и только в случае его отказа от выполнения работы.
В случае невыполнения Сааданом ар-Холейном названной работы в течение указанного срока все мое имущество, указанное в описи, переходит в распоряжение Гильдии магов Воздуха Суны. Опись составляющих представлена в закрытом пакете и может быть вскрыта только в присутствии Саадана ар-Холейна и только в случае невыполнения работы в указанный срок.
Особые распоряжения.
Моя экономка, Мартина Олайна, может оставаться в этой должности на приличном жалованье столько времени, сколько пожелает. Сверх того при уходе на покой ей должна быть определена достаточная сумма ежегодно.
Мой садовник, Эвир Олайна, может оставаться в этой должности на приличном жалованье столько времени, сколько пожелает. Сверх того при уходе на покой ему должна быть определена достаточная сумма ежегодно.
Опись имущества прилагается».
Саадан поднял голову от завещания.
- И что входит в опись имущества? – спросил он спокойно.
- Вот, - Хорем протянул ему еще два листа. – Там много всего. Дом, библиотека, инструменты… вы станете богатым человеком, Саадан.
- Да… - рассеянно согласился Саадан, тщательно складывая листы.
- Вы знаете, что имеется в виду под «незавершенной работой, условно названной «Триединой»?
- Да, - ответил Саадан.
- Вы знаете, что такое эти составляющие?
- Да.
- Вы согласны завершить ее?
Саадан молчал.
- Саадан, - осторожно начал Хорем, - я понимаю, что у вас с Салло были свои дела и свои тайны. Но… может быть, если вы расскажете мне, мы можем больше доверять друг другу? В конце концов, нам, если все сложится удачно, предстоит работать вместе.
- Что сложится? – равнодушно спросил Саадан.
Хорем чуть улыбнулся.
- Я приехал не только ради завещания. Саадан, я предлагаю вам место мага в нашей Гильдии. Официально, - он подчеркнул это слово, - предлагаю. Я приехал еще и от имени главы Гильдии… Ратиус хотел сам, но я убедил его, что справлюсь с этим лучше. Насколько я знаю, вы почти завершили курс обучения у Нетара, а кроме того, я видел вас в деле… вы действительно талантливы… вы нужны нам, Саадан.
- Что, - усмехнулся Саадан, - погодников не хватает?
Хорем тоже рассмеялся.
- Погодников не хватает, это верно, но… это шутка. Вы можете взять любое направление, какое захотите. Конечно, после того, как покажете, что именно вы умеете и на что способны. Саадан… подумайте. Мы не предлагаем работу в Гильдии просто так. Множество магов хотели бы оказаться на вашем месте.
Саадан помолчал.
- Я подумаю.
- Я понимаю, все это очень неожиданно для вас, и не тороплю с решением. Через неделю вы должны появиться в Гильдии… время и место указаны, - он протянул юноше узкий синий конверт. – Подумайте. Если вы ответите согласием, мы сможем заключить контракт сразу же после церемонии.
Хорем поднялся.
- Собственно, это все, что я хотел вам сказать… так сказать, официально. А от себя могу добавить… - он взглянул на сидящего неподвижно Саадана. – Юноша… вы мне очень нравитесь. Очень. И мне очень, очень не хочется встать против вас. Но придется… если вы не проявите благоразумие. Прошу вас, сделайте правильный выбор. Пожалуйста, Саадан, сделайте. Не совершите ошибку.
Он неглубоко поклонился и вышел. Негромко стукнула, закрываясь, дверь.
Саадан задумчиво побарабанил пальцами по столу. Заманчиво? Еще как заманчиво. Учитель, а меня вы об этом спросили?
* * *
- Вы же понимаете, господин Холейн, - маг Ратиус, глава Гильдии магов Воздуха, смотрел на него прямо и холодно. – Вы же понимаете, что мы не можем позволить себе такую роскошь. Маги вашего полета – учитывая вашу работу с Нетаром – на дороге не валяются. Мы предлагаем вам работу в Гильдии… на хороших условиях и с хорошей оплатой. И… в конце концов, вы должны понимать, что упускать возможность усилить Гильдию, тем более в такое время, как сейчас, было бы непозволительной глупостью.
- Разумеется, - так же холодно и прямо Саадан рассматривал своего собеседника. – Однако, господин Ратиус, стоило бы как минимум поинтересоваться желанием самого мага.
- Следует ли понимать, господин Холейн, что вы отказываетесь сотрудничать с нами?
Саадан чуть заметно улыбнулся.
- Примерно так…
Они сидели в маленьком кабинете, сплошь заваленном книгами, свитками, картами. Глава Гильдии устроился за дубовым письменным столом, покрытым зеленым сукном. Саадан предпочел жесткое, узкое кресло в углу, возле камина.
Только что закончилась церемония оглашения завещания, и Саадану до сих пор было не по себе от множества взглядов – любопытствующих, недоумевающих, настороженных, негодующих. Еще бы! Он их понимал. Нетар – по всему судя, не последний маг Гильдии – оставлял все свое имущество, включая ценнейшие приборы и книги, какому-то недоучке. Да еще и чужому. Которого не сегодня-завтра поминай как звали. И что это за выпускная работа? И верны ли слухи, которые уже очень давно бродят про Нетара и этого недоучку? И если даже надеяться на то, что ученик мага не закончит свою работу, «условно названную Триединой», - где гарантия, что, например, тот же самый Видящий достанется опять же Гильдии?
Впрочем, в последнем мало кто сомневался. Магическое завещание тем и отличается от завещания обычного, что регулируется магией. Стоит кому-то нарушить любое, даже самое маленькое условие, как вмешивается Сила. И все становится так, как должно быть, как указано волей усопшего. И Саадан это знал. И маги знали, что он это знает. Немногие могут позволить себе скрепить последнюю волю магией – это стоит большого количества Силы или денег, если работу выполняет наемный маг. Но если уж скреплено – никто не сможет ничего изменить.
Впрочем, были среди магов Гильдии и такие, кто посматривал на ученика Нетара с симпатией – кто скрытой, а кто и явной, как Хорем. Хорему явно по душе был молодой маг. Хорем умел видеть – и понимал, что если опытом этот ар-Холейн еще уступает Ратиусу или ему, Хорему, то вот сил и знаний у юноши может и хватить даже на открытый поединок с главой Гильдии. Такой талант нужно беречь. И обязательно приручить, переманить на свою сторону. Вне зависимости от того, чего сам юноша хочет.
А юноша хотел лишь одного – чтобы его оставили в покое.
Саадан и сам не знал сейчас, что будет делать дальше, чего желает или не желает. Дикая сумятица - злость на Нетара, ушедшего как раз тогда, когда он так нужен, неутихающая боль потери, ощетиненность – да не трогайте же вы меня! – сплелись в один клубок. И вся эта опара бродит на дрожжах растерянности и непонимания. И осознания единственно верного решения, которое иным и быть не может.
До Гильдий ли ему сейчас!
Саадан почти не слышал, как читали завещание, как в напряженной тишине слушали маги, ловили каждое слово. В висках стучало: что делать? Что делать? От напряжения болела голова.
Когда Ратиус закончил читать и, откашлявшись, умолк, тишину в комнате взорвало множеством возгласов.
- Как он мог! – воскликнула Карина. Совсем еще молоденькая, она хуже всех держала себя в руках.
- Невероятно, - пробормотала Ирена, накручивая локон на палец.
- Господа, дамы, - Ратиус постучал карандашом по крышке стола. – Потише, господа! Все ли слышали волю покойного?
- Такое попробуй не услышать, - буркнула Ирена.
- Все ли согласны с волей покойного? – продолжал Ратиус.
Хорем тихонько фыркнул.
- Господин Холейн, - обратился маг к Саадану, - вы поняли то, что здесь написано?
- Да, - коротко ответил юноша.
- Вы согласны с волей покойного?
- Да.
- Вы знаете, о какой работе идет речь?
- Да.
- Вы принимаете обязательство закончить ее в указанные сроки?
- Да.
Маги хмурились, слушая эти короткие ответы.
- Осознаете ли вы, что в случае неудачи вы должны будете выполнить все условия?
- Да, - так же холодно и коротко сказал Саадан.
- И то, что завещание скреплено магически? Даже если вы не захотите выполнить указанное, вам все равно придется это сделать…
- Да.
Наступила тишина.
- Что ж, - Ратиус откашлялся. – В таком случае, могу поздравить вас, господин Холейн.
- Спасибо.
Маги снова загудели, запереговаривались.
- Господа, если ли у кого-то из присутствующих возражения или дополнения по процедуре завещания?
- У меня вопрос, - мрачно проговорил Вигар. – Вопрос к господину Холейну.
- Я слушаю, - поклонился Саадан.
- Когда вы доведете работу до конца, можем ли мы надеяться, что узнаем ее результат? Можем ли мы рассчитывать на то, что плодом этой работы будет пользоваться Гильдия Воздуха, а не кем-то… не какая-либо другая Гильдия?
Саадан подумал.
- Сейчас рано давать какие-либо обещания, - ответил он. – Но если все сложится удачно, если… если мне ничего не помешает и я смогу закончить дело, то вы, господа, узнаете об этом первыми. То есть раньше всех остальных Гильдий, - поправился он.
- Какой бред! - с глубочайшим убеждением сказала Ирена. – Маг Воздуха – в союзе с Водными? Или с Огнем? Курам на смех!
- У меня еще вопрос, - Карина по-детски подняла руку. – Господин Холейн, как я понимаю, вы не будете заключать рабочий контракт с Гильдией?
- Этот вопрос в стадии обсуждения, - вмешался Ратиус. – Но я надеюсь, что мы придем к соглашению… словом, пока я не вижу препятствий для его осуществления.
«А я вижу», - мрачно подумал Саадан.
- Еще есть вопросы по поводу завещания? – спросил Ратиус.
Маги молчали. Тишина давила на уши, звенела от напряжения.
- Все свободны, - вздохнул Ратиус.
И обернулся к Саадану:
- Господин Холейн, задержитесь – мне хотелось бы побеседовать с вами лично.
… И теперь они сидят и смотрят один на другого, словно пытаясь прочитать тайные мысли друг друга. Где-то за дверью – голоса, возбужденные, приглушенные, негодующие. А здесь – тишина. Тихонько поскрипывает кресло, пахнет в комнате сухими травами и почему-то мелом.
Ратиус побарабанил пальцами по крышке стола. Саадан молчал, откинувшись в кресле, вытянув длинные ноги. Сквозняк из открытого окна взвихрил шелковые занавески.
- Могу я узнать, что именно послужило поводом – не причиной, заметьте, лишь поводом – для подобного отказа? – спросил чуть погодя Ратиус.
- Мне нужно закончить работу, - коротко ответил Саадан. – Вы знаете суть завещания и не станете мне препятствовать… да и не сможете.
- Да, разумеется. Но лишь в том случае, если вы выполните свою работу в срок – согласно условиям.
- Выполню.
«Еще бы сам я был так уверен в этом».
Ратиус помолчал.
- Саадан, - проговорил он, наконец, - давайте не будем ходить вокруг да около. Давайте начистоту.
Саадан усмехнулся, потянулся в кресле.
- А я все ждал, господин Верховный, когда вы приступите к тому, ради чего позвали меня сюда. Ведь если бы вам нужно было просто огласить завещание, вы ограничились бы общим созывом. Я прав?
- Я не сомневаюсь в вашем уме, молодой человек, - очень мягко проговорил Ратиус. – Но я сомневаюсь в том, что вам удастся удержать то, чем вы владеете.
Саадан приподнял бровь, вопросительно посмотрел на собеседника.
- Вы так считаете?
- Саадан… Мы знаем, над чем вы работали с Нетаром. Знаем, что именно находится в ваших руках. Знаем, кто вы и откуда, знаем, как попали в нашу страну. Знаем, что суть вашего изобретения может перевернуть весь ход истории… при удачном использовании. И мы – честное слово! – гордимся тем, что присутствуем при рождении такого события. Но… поймите меня правильно. Более всего мы озабочены даже не сущностью изобретения, а его дальнейшим использованием. И не только мы. Все Гильдии, как вы знаете, прежде всего утилитарны. Мы не владеем Силой – мы ею пользуемся. И самое главное – как и для чего. Никто из нас не хотел бы, чтобы открытие, подобное вашему, послужило не к пользе магов, а… вы понимаете меня?
- Разумеется, - пожал плечами Саадан. – Более того – я разделяю ваши опасения.
- Да? Ну вот, видите, как приятно иметь дело с умным собеседником.
- Но я могу лишь поверить вам на слово, - продолжал Саадан.
- В чем же?
- В том, что и вы, - он выделил это слово, - будете использовать то, что попадет вам в руки, только на благо…
- Саадан! У вас, очевидно, несколько превратное представление о наших Гильдиях. Допускаю, что оно сложилось в период вашего общения с Огненными – да-да, мы и об этом знаем. Но честное же слово, не все такие! Гильдия магов Огня действительно несколько… ээээ… зарвалась, и мы привели их в чувство. Но все остальные… Впрочем, про остальных не будем, это пока не суть важно. Важнее, что мы… мы, маги Воздуха, – не станем. Как бы мы ни ругались между собой, какие бы личные цели ни преследовали, никто из нас не станет использовать Силу во вред живому. Просто потому, что мы боимся последствий…
Саадан улыбнулся.
- Да, Нетар тоже говорил об этом.
Ратиус вздохнул.
- Нетар… Нетар был великим магом, да пребудет с ним Сила. Не знаю, посвящал он вас в суть наших разногласий, но… На мой взгляд, Нетар несколько своеобразно понимал назначение магии в мире. Он настаивал на максимальном невмешательстве в дела людей – и не только политическом невмешательстве, но и… так сказать, бытовом. Он предпочитал работать с чистой Силой, а не с ее преобразованиями. Не скрою, он прав во многом. Но это работа теоретическая, отвлеченная. Невозможно иметь в руках топор и не пользоваться им, а только изучать и преобразовывать. Нетар был против использования магии, но вы же видите – с каждым годом все шире люди пользуются ею. Храмы Силы оправдывают свое назначение. Маги и люди должны жить не изолированно, а во взаимодействии, взаимовыгодном сотрудничестве.
- Да, - кивнул Саадан, - Последние Холмы прекрасно показали выгоду такого сотрудничества.
- Ну… в семье не без урода. Саадан, вы, как я понял, действующий маг. Вы давали присягу и целый год работали в Гильдии в Инатте, так?
- Полгода.
- Пусть так. Но вы наверняка успели усвоить главные принципы работы магических Гильдий. А держатся они все на том же законе Равновесия. И тем, кто по каким-то причинам собирается его переступить, нет пощады. Разве война не показала вам это? Против преступивших закон Равновесия выступило все магическое сообщество. Потому что подобные деяния несут угрозу всем нам! И именно поэтому мы до последнего, до конца будем стремиться решить дело миром.
Ратиус помолчал.
- Миром, - повторил он. – До конца – мирным путем. Тем более, если речь идет о таком изобретении, как ваше.
- Поэтому, - усмехнулся Саадан, - каждая Гильдия стремится заполучить его вперед остальных.
- Это вполне объяснимо, - развел руками Ратиус, - вы и сами понимаете. Поэтому мы и предлагаем вам… мы просим вас работать с нами. Вы – маг Воздуха, вполне логично вам использовать ваше… ммм… открытие на благо родной Стихии. Саадан, это будет обыкновенная работа, ничем не хуже той, которой вы занимались в Инатте. Интереснее даже, я уверен, потому что наши возможности несравнимы с Инаттой… особенно теперь, когда они так ослаблены после войны. Чего вы добьетесь, если вернетесь на родину? Думаете, там к вашему открытию отнесутся иначе? Уверен, что нет, и может быть, будут действовать даже более жесткими методами. Мы предлагаем вам большие возможности для научных исследований. Если вы только согласитесь, вас с руками оторвут Университет и Гильдия – как преподавателя. Если захотите работать действующим магом - пожалуйста. Мы дадим вам возможность закончить работу, и тогда…
- Я понял, - перебил Саадан. – Достаточно. Ну, а если я откажусь?
Ратиус печально посмотрел на него.
- Вы не выстоите в одиночку, Саадан. Выбросы Силы такой величины, какие происходили в последние месяцы вашей с Нетаром работы, зарегистрированы не только нами. Но и Гильдией Земли. И Гильдией Воды. И Гильдией Огня – вы ведь знакомы с методами их работы. Сомневаюсь, чтобы вы хотели снова встретиться с ними.
- Ну, отчего же…
- Не сомневаюсь, что в одиночном бою, в поединке… ну, даже будь их четверо или пятеро… вы выстоите. А если это будет вся Гильдия? А если они захотят получить… то, что вы храните у себя? Сила магов – в единстве, на этом стоят Гильдии. Мы предлагаем вам защиту и помощь. И мы ведь не просим вас отдать нам ваше… хм… изобретение. Мы просим всего лишь помощи для Гильдии – в том числе и с использованием вашего, условно говоря, артефакта. Вы не справитесь в одиночку, Саадан, - повторил он, - будь вы даже вторым Нетаром. Поверьте мне, я много лет имел дело с Огненными и знаю, о чем говорю. Они потеряли на время ваш след, но теперь, после ваших неосторожных опытов… Вы так самонадеянно отказываетесь от защиты, а ведь мы могли бы многое сделать вместе.
- Ну, конечно, - фыркнул Саадан. – Только следует ли говорить о том, что вы потребуете в обмен на такую защиту. Вы можете что угодно наговорить мне сейчас, но когда дойдет до дела…
- Мальчик, - жестко проговорил Ратиус, - я выражаюсь всегда ясно и получаю только то, на что заявляю права. Вы слишком молоды и не знаете еще, чего стоит слово мага и что стоит нарушить клятву, данную магом однажды. Если вы согласитесь работать с нами… если вы станете сотрудничать, я обещаю – ни я, ни кто-либо другой от лица Гильдии не потребует от вас больше того, что будет заявлено в договоре. Мы подпишем договор – обычный, стандартный Договор, который заполняют все маги, вступающие в Гильдию… который наверняка заполняли и вы.
- Да, - глухо уронил Саадан. – Заполнял. И присягал. Не вам.
- Да, я понимаю, - тихо проговорил Ратиус. – Но… вы ведь можете принести другую присягу…
- И изменить данной однажды? – Саадан насмешливо взглянул в глаза старому магу. – Вы предлагаете мне – предать? И после этого вы поверите… поверите такой присяге?
Наступила тишина.
- Саадан, - сказал, наконец, Ратиус очень мягко. – Мы ведь не требуем от вас именно присяги. Договора будет достаточно. В конце концов, вы, как ученик, обязаны отработать для Гильдии…
- Я обязан отработать Нетару, а не Гильдии, - жестко ответил Саадан. – Нетару, а не вам, Ратиус. Вам я не обязан ничем… и, надеюсь, обязан не стану и впредь.
- Саадан, - очень тихо проговорил Ратиус. – Вы играете с огнем. Мы знаем, что вы делаете, и очень скоро мы узнаем, КАК вы это делаете. Не дразните гусей. Давайте жить мирно.
- Дайте мне возможность довести работу до конца, - так же тихо сказал Саадан. – Я в свою очередь не отвечаю вам «нет», я говорю только – «подумаю». Вас устраивает такой ответ? Я не боюсь… мне все равно, по большому-то счету. Но даже если вы уничтожите меня, вы все равно подчинить Камень вы не сможете – он признает только одного хозяина. И без меня вы не сможете пользоваться Камнями, они останутся для вас такой же игрушкой, как, - он усмехнулся, - как Видящий, который теперь у вас… гм… на салфеточке стоит.
Ратиус тоже засмеялся.
- Узнаю Нетара. Уел он нас, конечно, с этим Видящим, признаю. Однако, Саадан… вы не отказываетесь от сотрудничества с Гильдией, я правильно вас понял?
- Пока, - он выделил это слово, - нет. До тех пор, пока не закончу работу. Остальное будет зависеть… от многих обстоятельств. В том числе и от вас, Ратиус.
Тебе ничто не мешает уехать.
Саадан кружил по комнате, не замечая сгущающихся сумерек. Тишина давила на уши, мысли путались. Кажется, у него начинался жар.
Старый попугай заворочался в клетке и уставился на него круглым глазом. Тебе ничего, совершенно ничего не мешает уехать. Взять билет на корабль – благо, денег у тебя теперь хватает, ты заработал – за эти годы. И Равновесие с ним, с домом, с Видящим, с ценнейшими книгами – пусть они достаются Гильдии, маги будут только рады. Тебе ничего не мешает теперь вернуться домой. Даже Огненные теперь не смогут совладать с тобой – еще бы, ты не тот мальчишка-маг, державшийся против четверых не больше минуты.
Ничего не мешает. Но я не могу уехать.
Попугаю стало смешно, он захлопал крыльями, поудобнее уселся на жердочке. Тебя загнали в ловушку, парень, ты не понял разве? Нетар поставил свое условие для того лишь, чтобы твои Камни и ты сам достались Гильдии магов Воздуха Суны. А ты думал, будет иначе? Ты думал, Нетар ради твоих прекрасных глаз изменит тем, с кем работал бок о бок много лет? Ну, пусть даже в последние годы он с ними не ладил… все равно. А если ты сделаешь то, что должен, и уедешь домой, какая прекрасная будет подстава магам! Как замечательно Нетар смог уделать их всех – даже своей смертью.
Нет, упрямо сказал Саадан, не только из-за споров с Гильдией Нетар оставил такое завещание. Он хотел, чтобы я закончил дело. Важнее всего в жизни для него была работа. Наука, если хочешь. Знание. Он передал мне все, что знал и умел сам. Только он не вполне уверен был, смогу ли я закончить работу. А теперь я знаю – смогу.
Это ты так думаешь. Попугай презрительно отвернулся. Не будь глупцом. Он же наверняка использовал тебя. Уезжай.
Я не могу уехать. У меня есть шанс завершить начатое, разве могу я его не использовать? В Инатте я не смогу это сделать, там у меня не будет ничего…
Здесь тебя не оставят в покое. Попугай засунул голову под крыло. Тебя не оставят – ни Воздушники, ни Водные, ни тем более Огненные. За тобой будут следить, не прекращая и не ослабляя надзора. Брось эту дурную затею. Уезжай домой. Зачем тебе эта маета, вернись домой и работай в Гильдии, тебе будут рады. Особенно если ты закончишь работу… кстати, ты уверен, что закончишь ее?
Да, твердо сказал Саадан. Это теперь – моя жизнь. Я уже не смогу иначе.
Какой ценой ты ее закончишь, сказать тебе? Ты знаешь условие. Ты не сможешь получить третий Камень, потому что он у Тирайна. А Тирайн тебе его не отдаст. Отступись.
Я попрошу. Я приеду к нему, объясню, и он все поймет.
А если нет? Попугай выпрямился и злорадно посмотрел на него круглым глазом. Если Тирайн откажется? За это время он вполне мог тоже подчинить себе Камень… он не глупее тебя, и Силы у него хватит. Что ты будешь делать тогда? Брось эту затею.
Саадан молчал.
* * *
Если бы его попросили вспомнить подробно и описать поминутно, как он жил три следующих года, Саадан вряд ли смог бы это сделать. Это были три вихря, три дня, три песчинки в неумолчном потоке песочных часов.
Ратиус сказал правду – его не оставляли в покое. Спустя несколько месяцев после гибели Нетара в маленьком доме побывали главы всех трех Гильдий Суны. Все – с заманчивыми предложениями. Все – с обещанием работы, помощи и защиты в случае чего. В случае – чего? Сначала Саадан пытался объяснить им, что работа не закончена, что рано давать обещания… и вообще, с чего они взяли, что его изобретение будет иметь хоть какую-то ценность? Потом, потеряв терпение, просил непрошенных гостей удалиться. Потом стал замечать на улицах, что за ним следят… потом пришлось заново включить защиту. С благодарностью вспоминал теперь Саадан Нетара – тот озаботился оснастить дом защитой достаточно мощной, чтобы ее нельзя было прорвать вдвоем. Нападать большим числом маги пока не решались. Несколько раз Саадан заманивал парочку соглядатаев в укромное место, где не было лишних свидетелей, и, уложив одного, вежливо объяснял второму, как нехорошо следить за честными магами, просил передать это тем, кто… Обычно соглядатаи понимали. Трех таких случаев хватило, чтобы преследования прекратились.
Один раз случился настоящий бой. Недалеко от столицы начинались холмы, и окраинные домишки подходили вплотную к ним. Саадан с некоторых пор полюбил эти тихие окраинные улочки; почему-то лучше всего ему думалось именно там… почему, знать бы? Однажды он заехал довольно далеко – уже и домики скрылись из виду. Темнело, начинался дождь. Пока Саадан раздумывал, стоит ли повернуть назад или проехаться еще немножко – дождь пришелся бы кстати, от духоты болела голова, - почувствовал рядом чужое присутствие. Он едва успел поставить защиту, как из-за холма ударил синий луч, и – почти одновременно с ним, но с другой стороны – оранжевый.
Поразительно, что в этот раз Огненные объединились с Водными, своими извечными врагами. Их было четверо, и счастье, что Камень оказался с ним. Саадан даже не напрягался особенно – Силы Камня с лихвой хватило бы еще на один такой отряд. Когда он привел в чувство единственного выжившего мага-Огненного и очень вежливо попросил его больше так никогда не делать, маг только угрюмо кивнул. После этого нападения тоже прекратились.
Несколько раз приезжал Ратиус. Саадан принимал его вежливо, но холодно и не замечал показного добродушия главы Гильдии. Ратиус держался приветливо, но суть его ненавязчивых расспросов касалась лишь одного – как продвигается работа?
Саадан, впрочем, особенно и не скрывал того, что делает. Попробуй скрыть, если общение с Камнем – это выплески Силы… такой силы, что не понять этого не может только полный дурак. Не вдаваясь в объяснения, юноша говорил коротко: пока ничего.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы Саадан жил вовсе уж отшельником. Как ни крути, а жить было надо, и бирюком не проживешь. Несколько раз Саадан по просьбе Хорема проводил занятия в Гильдии для молодых магов. Интересные это были ребята – азартные, любопытные; не слишком моложе него самого, но рядом с ними Саадан чувствовал себя стариком. Никто из них не воевал, и это пролегло меж ними такой пропастью, перепрыгнуть которую не смогли бы ни ученики, ни учитель. Да и зачем, собственно?
Потом поступили предложения от Университета. Саадан согласился – почасовая оплата, никаких дополнительных обязанностей, плохо ли? Целый год он читал курс «Основы воздушной магии», потом – по личной просьбе декана одного из факультетов – взял еще и «Практическую магию в действии». Ему было даже интересно – особенно с теми, кому хоть что-то было надо. Но – в отличие от Гильдии и даже Академии большинству студиозусов магия казалась чем-то восхитительно страшным и непонятным, но никак не сочетающимся с реальной жизнью.
Несколько раз за этот год Саадан решал, что дочитает курс – и вернется домой. Такой сильной стала вдруг тоска по родному городу, по Гильдии магов Воздуха Инатты, по улицам столицы, по… даже по тем местам, где бродили они когда-то с Талой. Но, поразмыслив, понимал, что там – дома – его никто и ничего не ждет. Прав был Нетар – если бы он был нужен Гильдии, его бы искали… или хотя бы попытались. Маги одной Стихии при известном старании могут узнать, жив ли их собрат.
Да и что ему делать дома?
Про Талу Саадан ничего узнавать не пытался и не хотел. После того единственного раза, когда он увидел их свадьбу, больше Саадан не пытался заглядывать в Видящий. Он… наверное, он боялся. Боялся увидеть ее счастливой, веселой, забывшей о неудачной своей любви. А то и с сыном или с дочерью на руках. Умом он понимал, что, скорее всего, так оно и есть, ведь если она вышла замуж, то дети – логичное продолжение истории. Несколько раз подходил к Видящему – и не мог. Пусть она останется в его памяти девочкой, которой он поклялся когда-то в любви. Пусть у нее все будет хорошо.
Нельзя сказать, чтобы сам Саадан испытывал недостаток во внимании со стороны прекрасного пола. То, что жил он уединенно и замкнуто, лишь подогревало интерес магичек – как юных, так и не очень – и студенток в Университете. Ах, как романтично, вздыхали девушки, узнав о его истории. А уж то, как он держал оборону у Последних Холмов, вовсе стало легендой, неведомо как просочившись (не Ратиус ли постарался?) в широкие круги. Не проходило и недели, чтобы очередная поклонница не напрашивалась на дополнительный семинар или консультацию и не смотрела на него преданными и томными глазами, кокетливо крутя локон или поводя плечом в вырезе платья. Саадан оставался вежливым, доброжелательным преподавателем, умным магом, но при этом совершенно тупым слепцом, не понимающим прозрачных намеков дам. Это приводило студенток в отчаяние, и после экзамена они хором рыдали в университетском парке или – того не лучше! – валились в обмороки прямо у него на глазах. Правда, после того, как нескольких упавших дурочек Саадан собственноручно облил водой и отхлестал по щекам, желающих портить прическу и платье заметно поубавилось. А сам он лишь усмехался про себя.
Жизнь его составляла только работа. Быть может, когда-нибудь найдется та единственная, которая сможет заменить ему Талу… Талу…
Пока же все заменяла работа. Она давала силы жить, но и забирала – так много, что вечером Саадан валился, как подкошенный, и засыпал мертвецким сном. Камень. Саадан порой ловил себя на том, что прикасается к нему с восторгом юного влюбленного на первом свидании. И новизна эта и восторг не притуплялись, потому что каждый раз – каждый! – все происходило совсем по-другому. Мир Воздуха раскрывался перед ним, подчинялся ему, жил вместе с ним, дарил свою силу и красоту.
И вместе с тем, дело так и не двигалось. Камень Воздуха послушным щенком лежал в ладони, Сила – чистая, незамутненная – покорилась ему. Это было единственным оставшимся в жизни счастьем, и скоро Сааадан уже не мог жить без него. Предупреждение Нетара - не носить Камень с собой постоянно – он, правда, старался соблюдать, хотя все чаще придумывал для себя поводы и оправдания.
Но Камень Воды – Камень Кервина – условий своих не менял.
Саадан пытался. Он искал выход – любой, кроме того единственного, который лежал на поверхности. Он снова и снова рвался туда, на выжженную, высохшую равнину, он предлагал и просил, но каждый раз получал лишь один ответ. Смешно даже вспоминать, как он надеялся – Стихии ведь не меняют своих решений. И решение, в общем-то, было…
Только решение это загоняло его в ловушку.
А он ведь мог и отказаться. Бросить все на полпути, взять Камни и честно прийти к Ратиусу и сказать: не смог, не вышло, кишка тонка, забирайте дом и имущество, как было сказано в завещании, только отпустите меня. Или - давайте я буду работать на вас, снимать квартиру и жить, как все. Вот мой Камень Воздуха, и я в вашем распоряжении. Или вернуться в Инатту и работать там – ведь с руками оторвали бы. Правда, при этом возникала перспектива войны с Гильдией Суны, которая вряд ли захочет уступать Инатте такую ценность. А Камень Кервина пусть лежит дома, в шкатулке. Зачем ему мировое могущество? Он и так сделал столько, сколько не делал до него, наверное, никто. И изучать потом на досуге Камень потихонечку… или вовсе отдать Водным, пусть разбираются… Или отыскать Тирайна и Талу и снова работать с ними – только работать.
Не мог он. Манило заключенное в Камне могущество: чистая Сила – та, что послушным щенком легла в ладони. Одолеть чужую Стихию не удавалось никому. А если он будет первым? Вся жизнь его теперь была сосредоточена в двух этих маленьких хрусталиках, и без них он не мыслил своего существования. Потому что это значило бы – отказаться от самой жизни.
Мир у ног твоих, и ты – в нем…
Прав был Нетар, предостерегая от искушения. Какое это счастье – мир держать на ладони, чувствовать себя всесильным, у ног которого – Сила… владеть Ею и подчиняться Ей, стать с Ней единым целым, творить Ее именем и служить Ей. Какая это мука – каждый раз уходить… туда, в тот искаженный, несовершенный, неправильный мир, где он вынужден жить… нет, существовать, потому что как иначе можно назвать жизнь без Нее. Слабое земное тело, оно не выдерживает потока Стихий. Порой Саадану очень хотелось уйти – туда, где тело уже не важно и не властно, - и только боязнь того, что все закончится ничем (кто знает доподлинно, куда уходят маги?), останавливала его.
Мудр был Нетар, он хорошо изучил своего ученика и понимал, что тот не отступится от работы. От ТАКОЙ работы по доброй воле не отступаются.
Или слабО, ехидно спрашивал Саадан сам себя? Или ты не маг, а лепешка на дороге?
Он не жалел о том, что делает. Он понимал теперь, что иной дороги он и не желал бы…
Вот только дорога эта вела через предательство.
Он послал Тирайну письмо с просьбой о встрече. И надеялся, что друг поймет… А вышло не так. Они говорили на разных языках и не слышали друг друга.
И Саадан понял, наконец, что имел в виду Нетар, когда говорил, что Стихии не терпят суеты и мелочности. Как мелки людские чувства и привязанности. Любовь. Дружба. Честь. К чему они, если мешают работе? Все это осталось в прошлом.
Теперь он почти ненавидел Тирайна за то, что тот не согласился отдать Камень. Неужели не может Тир понять, что такое дыхание Вечности?
А потом к нему пришел маленький смуглый человечек в богато расшитых одеждах. Человечек собирался стать по меньшей мере повелителем Севера. Повелителем Юга он уже стал. И мешало ему одно-единственное княжество, правителем которого был маг. Человечек не смог бы одолеть это мелкое княжество без помощи Стихии. Человечек пришел к Саадану.
Все было совершенно честно. Ты – мне, я – тебе. Маг Холейн помогает князю Реуту одолеть – в поединке или еще как, неважно – правителя княжества Таннада, который тоже является сильным магом. Больше Холейн ничего делать не должен, столицу захватят и без него, в боевых действиях он участвовать не обязан – только обезвреживать магию. Взамен маг получает живыми и по возможности невредимыми князя Таннады и его жену – а еще некую вещь, которая и составляет цель похода мага. Князь Реут вправе делать с княжеством все, что сам захочет, но не вправе решать судьбу пленных князя и княгини, а также той вещи, которая будет принадлежать магу. Маг даже предложил заключить писаный договор, но князь Реут отказался. Зачем, сказал он, хитро поблескивая глазами, договоры, если мы все равно нуждаемся друг в друге.
Вопрос, кто рассказал Реуту о том, что связывает князя Тирайна Леа-Танна и великого мага ар-Холейна, Саадан так и не задал. Это уже не имело никакого значения.
Конец второй части.
Продолжение следует
Часть третья
Противостояние
Всю долгую дорогу до границы Таннады Саадан не испытывал и тени сомнений. Покачиваясь в седле, маг с любопытством поглядывал по сторонам. Ему уже случалось идти с армией на марше, и он не мог не признать, что князь Реут – отличный полководец; неудивительно, что войско его до сих пор не знало поражений. Впрочем, против кого им приходилось воевать? Против маленьких, слабых княжеств?
Эта земля совсем не походила ни на мягкие, светлые леса Инатты, ни на скалистые, хмурые побережья Суны. Прежде всего, поражал простор; Саадан привык, что пространство вокруг всегда ограничено – если не лесами, так скалами или озерами, врезающимися в гористые берега. Здесь же были степи, разнотравье без конца и без края, и лишь редкие холмы позволяли отдохнуть глазу, уставшему от песчаного безмолвия.
Скрипел на зубах песок, под ногами - стоило отойти на привале чуть в сторону – сновали юркие ящерицы. Солнце лило с неба потоки горячей лавы. А каким высоким, бездонным казалось небо! Саадан, поднимая голову, вспоминал почему-то воздушного змея, которого они с Нетаром запускали – кажется, тысячу лет назад.
Войско Реута двигалось довольно быстро и почти не встречало сопротивления. Пограничная застава была разбита легко; видимо, регулярной армии в этой стране не было – только княжеская дружина. Несколько раз в день Саадан высылал своих, помимо княжеских, разведчиков – быстрых жаворонков и воздушных гонцов – маленьких ветерков, умеющие проникать в любые щели. Впереди все было спокойно – только катился, отступая, поток беженцев; слухи о жестокости Реута летели, обгоняя войско, хотя и были сильно преувеличены. Сейчас Реут не нуждался в бессмысленной бойне, ему нужна была скорость.
Несколько деревушек, встретившиеся им на пути к столице, были пусты. Совсем пусты, жители, видимо, спасались в Руте. В одном из брошенных домов им попался полосатый, взъерошенный кот; животное зашипело, глядя на них злющими зелеными глазами. Саадан бросил ему корку, кот понюхал хлеб и демонстративно отвернулся.
Донимала жара. В принципе, Саадан легко мог вызвать дождь, освеживший бы и людей, и лошадей, напоивший бы землю. Но он не стал этого делать, полагая, что ни к чему зря расточать силы. В конце концов, противник, укрытый за стенами столицы, страдал от жары ничуть не меньше. А значит, так же мог обрадоваться дождю. Имея дело с магом, приблизительно равным по силе, следовало учитывать каждую мелочь.
И никаких тебе приступов раскаяния. Никакого «ах, что же я делаю, ведь это мой друг!» и прочих глупостей. Спокойный, размеренный шаг, шаг солдата, идущего воевать. Да, идти – ехать верхом! – в голове армии, по правую руку от Реута, почти рядом со знаменосцем вовсе не то же самое, что идти пешком, задыхаясь, глотая пыль, поднятую сотнями ног идущих впереди. И не надо думать о том, где добыть хлеба – тебя накормят, ты будешь ужинать в своей палатке, отдельной, где только ты и тишина. И не нужно каждую секунду остерегаться окрика или приказа. Нет, маги в регулярных войсках всегда находились на особом положении; даже тогда, десять лет назад, они не подчинялись полковым командирам, образовав отдельное подразделение, но все-таки, все-таки… Теперь он – один. Считай, что главный. Князь Реут держался с ним подчеркнуто уважительно, надо ли говорить обо всех прочих?
Вокруг плыли степи, клонился под ветром ковыль. Правда, чем дальше от Руты на юг, тем ниже становилась трава, тем больше проступали пески. Земля эта казалась спокойной и мирной, забывшей, что такое беда – всюду чувствовались руки умелого хозяина. Тирайн, подумал Саадан, это все Тирайн. Присутствие мага было незримо, но он-то чувствовал. И если бы не дым пожарищ – два маленьких городища, не пожелавших подчиниться и встретивших их с вилами и косами, Реут выжег почти дотла, так, для острастки, - могло бы показаться, что войны здесь не было уже много, много лет. Ну, двадцать как минимум, хотя Саадан знал, что это неправда. «Быстро же князь навел здесь порядок», - думал он иногда с легким удовлетворением, даже с какой-то гордостью: знай, мол, наших.
Войско встало лагерем в двух полетах стрелы от крепостных стен. На южном берегу Ренны, за стенами, никто не жил – так повелось исстари. Селились за рекой, на севере; там – Инатта, сосед, который никогда не нападет, а то и вовсе в обиду не даст, там – безопасно. Южные области то и дело разоряли кочевники. Правда, за десять лет, проведенных под рукой князя Тирайна, жители успели уже вздохнуть с облегчением, но строиться на этом берегу все еще опасались – мало ли что.
И теперь все живое, казалось, вымерло в этой части страны – даже птицы и звери. Напряженную тишину, подступавшую к городу с юга, нарушали только звон доспехов и оружия, удары заступов о землю, ржание лошадей противника, ругань и смех людей. Лагерь растянулся полукольцом, огибая крепостные стены с юга, от одной излучины реки до другой. Каждая сотня встала отдельно, на расстоянии полусотни шагов друг от друга; шатер князя поставили в центре, в окружении личной гвардии повелителя. И везде – строгий порядок, ничего лишнего, ни соринки, ни пылинки ненужной. Две сотни конницы, вставшие по краям, прикрывали с флангов. Пусть лагерь и временный, пусть палатки ставили налегке, но частоколом его обнесли, выставили охрану, и рогатки вскинули к небу острые зубья вдоль всей линии становища. Не столько для спокойствия своего, сколько для устрашения противника – пусть даже не пробуют сунуться. Но князь Тирайн не предпринял вылазки – видимо, понимал, что бесполезно.
Саадану возвели шатер одному из первых, едва ли не раньше Реута. Маг выгнал слугу, стянул сапоги и вытянулся на кровати, закинув руки за голову. Солнечные зайчики плясали по стенам, чуть колыхавшимся от ветра. Еще раз продумать все, просчитать. Их будет двое – Тирайн и Тала. Он – один. Плавали перед глазами цветные пятна, странное спокойствие окутывало тело. Он даже не волновался. Все будет так, как должно быть.
День на обустройство лагеря, последние приготовления, отдых, вечером – Совет, утром – наступление.
Реут не надеялся, что князь Тирайн выведет войско за ворота. Не тот случай, не тот баланс сил, Тирайн не настолько глуп. Сухая земля источала потоки жара, парило. Что ж, перевес в силах столь значителен, что никто не сомневался – город будет взят.
Ближе к вечеру, незадолго до Совета, на небе стали сгущаться тучи. Черные, тяжелые, грозовые. Реут вопросительно посмотрел на Саадана, но тот покачал головой: не его работа. Подумав, Саадан решил не трогать их. Пусть лучше гроза прольется ночью, чем утром им на головы. Воевать под дождем как-то не хочется; уж лучше по грязи. В том, что гроза таки будет, маг не сомневался. А отводить ее не хотел – судя по силе ветра и тяжести туч, это не мелкий дождичек, сил может потребоваться много, а тратить их перед боем неразумно. Не спорь со Стихиями по пустякам.
На Совете Саадан почти не вслушивался в то, что говорили военачальники Реута. Между ним и князем все уже было решено и обговорено; он, собственно, мог бы вообще не приходить, но – положение обязывает.
В просторном шатре князя собралось семь человек. Сидели, поджав ноги, на коврах, устилавших пол; прятали глаза, не смея взглянуть на повелителя; прихлебывали из больших чашек напиток, отдававший горечью трав и, казалось Саадану, запахом солнца. Саадана всегда смешил этот обычай сидеть прямо на полу, пусть даже на вышитых подушках или ярких покрывалах, поджимая ступни и выпрямившись. Очень неудобно, спина болит и ноги затекают. Все смуглые, невысокие, одинаково черноволосые, с хищными, крючковатыми носами – все соплеменники Реута, князь не доверял важные посты иноземцам, пусть их сколь угодно много в его войске. Среди них выделялся только сотник легкой конницы Арс – ростом и более светлым оттенком кожи, да маг Воздуха казался уж вовсе залетной птицей – высокий, светловолосый и светлоглазый, он часто ловил на себе не только уважительные, но и неприязненные, а порой откровенно враждебные взгляды. Военачальники Реута, все в богато вышитых кафтанах, в мягких сапогах, с оружием узорной чеканки. Жесткие, смуглые, обветренные лица, прокуренные черные усы, черные волосы блестят от жира, которым степняки щедро мажут свои прически. Командир лучников Йорха – почти черный от загара, с всегда настороженно прищуренным взглядом антрацитовых глаз. Его воины бьют без промаха даже под дождем, быстро меняя тетивы на запасные, и могут выстрелить в женщину и ребенка – если будет на то приказ. Тарр, предводитель пехоты – угрюмый, уже немолодой, он выбился в сотники из простых солдат, из дымной юрты, от грязного очага. Преданность повелителю и неумолимая жестокость вознесли его вверх, и он не собирался уступать свое место – зубами впился бы в горло, посягни кто на его титул и место в кругу Совета, напротив самого Реута. Арс, сотник легкой конницы, кривоногий, как все, с рождения сидящие в седле, сын знатного и богатого военачальника, служившего еще отцу Реута. Этот за своим князем – в огонь и в воду. Кулс, совсем мальчишка, вознесенный в сотники за безудержную храбрость и умение повиноваться беспрекословно, выполнять даже невыполнимые приказы. Гикнет молодецки, тряхнет шапкой на жестких черных волосах, усмехнется – и нет его, только пыль курится из-под сапог. Он шел по жизни весело и легко, и казалось: убьют – он и Смерти засмеется в лицо и хлопнет почтенную даму по плечу. Лер, седоусый и молчаливый – этот с князем издавна, еще с тех пор, как безусым мальчишкой повиновался Реут отцу; он говорил мало, но его слова почти никогда не были оспорены.
Солнце садилось, закатные лучи чертили по стенам шатра. Лагерь снаружи гудел от голосов, в шатре было тихо. Никто не смел начинать речь без позволения князя.
- Говорите, - сказал, наконец, Реут, хмурясь.
Некоторое время в шатре еще стояла тишина, нарушаемая покряхтыванием Тарра – уже немолодой, он не мог долго сидеть, ныла спина. Наконец, откашлялся Арс; дернув головой по обыкновению, сказал:
- Милостью повелителя, мы бы хотели прежде услышать, что скажет нам господин маг.
Семь голов дружно повернулись в сторону Саадана, семь пар глаз уставились на него.
Маг помедлил.
- Предположительно в городе имеются два мага, - сказал он наконец. – Маг Земли и маг Огня. Я блокирую их.
Тарр громко крякнул.
- Ворота города и стены укреплены защитными заклятиями. Заклятия сложные, поэтому вам вряд ли удастся пробить стены осадными орудиями, а я не смогу отвлекаться на всю их протяженность. Однако ослабить ворота мне будет под силу. И наш таран тоже будет усилен чарами, так что, думаю, вы справитесь. Маги не смогут помешать вам, их буду держать я, так что все, что вам нужно – действовать, как обычно.
Реут кивнул, соглашаясь, залпом выпил свою чашу. Мальчишка-слуга бесшумно возник за правым плечом князя и наполнил чашу вновь.
Некоторое время в шатре снова было тихо. Жужжала, билась о стенки невесть откуда взявшаяся муха. Пахло травами и потом от немытых тел. Мельком Саадан подумал почему-то, как же хорошо, что совсем скоро пути его и князя разойдутся. «Бедные их женщины, - пожалел он, - всю жизнь жить с таким запахом. А впрочем, они, наверное, и сами пахнут не лучше».
- С разрешения повелителя, - сказал Тарр, - вернулись разведчики. Река подходит к самому городу, значит, долгая осада невыгодна. Нам не удастся уморить их от жажды.
- У них есть вторые ворота у реки, - хмуро сказал один из сотников, Саадан не смог вспомнить, кто это. – Ворота у реки – это плохо.
- Выманить их в поле, - азартно предложил Кулс.
- Князь не дурак, - хмуро возразил Арс, - он не выйдет, зачем ему.
Все взгляды обратились на Саадана.
- Не выйдет, - спокойно сказал Саадан. – Но это моя забота.
- Вести бой будет наверняка не сам маг. Есть же у него воевода или кто там…
- Лоскутный князь, - насмешливо проговорил Кулс, - зачем ему воевода, у него, поди, в войске два солдата на трех генералов.
- Молчать, - медленно и тяжело проговорил Саадан.
Все на мгновение умолкли – точно по команде. Реут улыбнулся – то ли насмешливо, то ли одобрительно.
- Придержите языки, - посоветовал он. – Кулс, ты и твои люди берете на себя вторые ворота. Чтобы ни одна мышь не проскочила. Сегодня отправь разведчиков за реку, проверь укрепления. Упустите кого, а особенно князя – повешу десяток из сотни.
- Слушаю, повелитель, - наклонил голову Кулс.
- Йорхен, лучники готовы?
- Да, повелитель.
- Хорошо. Вы будете впереди. Тарр, на тебе главные ворота и мост. Надеюсь, господин Холейн, ваши заклинания не подведут. Лер, ты и твои ребята должны рассредоточить часть сил по стенам. Следите за подкопами, за боковыми выходами. Дальше. Часть лучников остается в засаде – на случай вылазки противника. Ведет их… ну, сам разберешься, кто, Йорхен.
Он внимательно посмотрел на всех присутствующих по очереди.
- Еще раз говорю – всем: князя и княгиню брать живыми. По возможности целыми и невредимыми. Живыми, - повторил он с нажимом. – Тому, кто их убьет, лично голову с плеч. Это понятно?
- Да, повелитель, - нестройный хор голосов.
- Хорошо. Тем, кто будет обыскивать замок: все украшения, безделушки, даже самые необычные, должны быть принесены мне или господину Холейну. Все, что найдете! Особенно кулоны, подвески, ну и прочую дребедень… ну там кольца. Утаит кто – повесить.
Реут еще раз обвел всех взглядом. Головы остальных были опущены – никто не осмелился встретиться глазами с повелителем.
Вечером, едва сгустились сумерки, хлынул дождь. Саадан ушел в степь, долго бродил там, поглядывая в небо. Стихия дружелюбно улыбалась, ласково щекотала ладонь. Он мог бы остановить дождь. Он мог бы вызвать сейчас снег – посреди лета. Он мог напустить на город суховей. Саадан промок до нитки и улыбался, смахивая с лица мокрые пряди волос.
Он почти не думал о князе как о друге, пусть и бывшем. Та встреча полтора года назад, когда Тирайн отказался от его предложения, убила в нем образ прежнего Тира, стоявшего рядом с ним у Последних Холмов. Теперь это был чужой, совершенно посторонний человек, на которого не было ни обиды, ни злости, к которому не чувствовалось ненависти или презрения – ничего. Он думал о князе Тирайне как о противнике. Достойном противнике. Заслуживающем уважения и полной отдачи сил. Противнике, которого нужно было перехитрить, перебороть, переиграть… не больше. Только так.
Княгиня Таэлла – Тала – тоже оставалась лишь абстрактным образом. Женой противника. Все. В конце концов, они все равно не увидятся – не полный же идиот князь, он наверняка отправил и ее, и сына на север, в Инатту. Уцелеет. Потом Саадан подумал, что та Тала, которую он помнил, вряд ли захочет уехать. Она останется и встанет в битве рядом с мужем. И усмехнулся – да, ему будет непросто, Тала – боевой маг и будет биться до последнего. Ему придется сражаться сразу с двумя, но это все равно…
И уж меньше всего он ожидал такой вот встречи – лицом к лицу. А ведь мог бы ожидать – помня отчаянную девочку, прежнего друга…
* * *
- …Ладно, - проговорил, наконец, Саадан, - что мы все о прошлом. Давай поговорим о настоящем. Тала, ответь мне, зачем ты приехала сюда?
Он налил вина ей и себе, сел удобнее. Испытующе глянул на женщину.
Тала помедлила.
- Только не нужно говорить о том, что ты готова пожертвовать собой ради жизни твоего народа, - усмехнулся Саадан, отпивая из бокала. – Это банально и пошло… и, кроме того, неправда. Ну, пожертвовать собой ты все-таки готова, насколько я вижу… только скорее ради мужа и сына. Так?
- Да.
- Рад, что ты признаешь это. Ну, так зачем ты пришла? – повторил он.
- Я… - она незаметно сжала пальцами край скатерти. – Я хотела просить тебя… уведи войска, Саадан!
- Я уже ответил тебе отказом. Это все?
Тала молчала, поглаживая черенок вилки. В самом деле, зачем она пришла? Просить его отступиться – после того, какой путь они проделали и какой решимости полны? После того, как князь Реут положил к своим ногам едва ли не половину земель? Смешно было бы и думать. Рассчитывать, что, увидев ее, Саадан сразу же все бросит и кинется к ней в объятия? Ну, конечно, очень умно. Просить его не убивать ее мужа? Но он это и так сделает… вернее, сделает, если Тирайн отдаст ему Камень. Но ведь добровольно Тир не отдаст.
- Я не стану убивать твоего мужа, княгиня, - проговорил Саадан, словно прочитав ее мысли. – Тала, если бы ты и могла что-то предложить мне, это ничего бы не изменило. Мне нужно только одно.
- А князь…
- Князь! - Саадан усмехнулся, встал. – Князь Реут, конечно, полководец, воин, правитель. Но против твоего мужа он не стоит ничего. Ничего, - повторил он, разворачиваясь. - Поэтому он не решался нападать на вас… до тех пор, пока у него не появился я. У нас с ним соглашение. Он получает княжество, а я – то, что должно стать моим. Не больше, но и не меньше.
Тала долго молчала. Молчал и Саадан, глядя на нее. Лицо его было замкнутым и очень усталым.
Снаружи донеслись тяжелые шаги. Кто-то остановился у входа снаружи, негромко покашлял.
- Господин, - послышался почтительный голос, - вас повелитель ищет. Послал сказать, что…
- Подождет, - громко сказал Саадан. – Скоро буду.
- Хорошо, господин…
Шлепанье чьих-то сапог по грязи. Ругательство под нос.
Женщина провела руками по лицу, не решаясь заговорить. Как же глупо, как нелепо все у нас получилось. Саа, я столько лет ждала этой встречи, а вышло… Силы Великие, что же мы наделали с тобой, Саадан, что же мы наделали!
- Завтра… - сказала она, наконец, - я должна быть там. Я буду там. Там – мой дом, и я должна защищать его.
- Не сомневаюсь. Не волнуйся, утром тебе вернут коня, ты сможешь уехать. Советую только сделать это пораньше, до начала штурма, чтобы успеть добраться до города. Кстати, почему ты осталась здесь? Почему не уехала с сыном в Инатту?
- Мы не успели, ваши перекрыли дорогу. А теперь в городе безопаснее – там хотя бы стены крепкие. И… я, конечно, уже почти ничего не могу, но с какой стороны держать лук, пока еще помню! – зло добавила она.
Саадан снова сел. Задумчиво побарабанил пальцами по столу.
- Успокойся, - сказал, наконец, очень мягко. – Уедешь, если захочешь. Ты свободна и вольна вернуться. И поешь хоть немного. Тебе нужны будут силы.
- Саа, - женщина умоляюще посмотрела на него. – Объясни, Саа – зачем тебе это?
- Что – это? – спокойно спросил маг.
- Это все? Зачем тебе Камень? Почему ты… почему ради него, ради этого обязательно убивать других?
- Для этого совершенно не обязательно убивать, Тала. Поверь мне, не обязательно и даже не нужно.
- Но…
- Но есть вещи, от которых я не могу отказаться даже ради того, чтобы не совершить убийство.
- И что же это?
- Стихия, Тала. Работа. Та, которая больше жизни.
- Это так много значит для тебя?
Он удивленно взглянул на нее.
- А как же иначе? Разве это было не так для нас всех?
- Порой мне хочется разбить эти Камни, - с бессильной злостью сказала Тала. – Совсем, ко всем Стихиям! Чтобы их никогда не было на свете!
- Ты же знаешь, что это невозможно, - спокойно ответил Саадан.
- О да! Что-что, а это я знаю… к сожалению. Будь проклят тот день, когда возникла у вас эта дурацкая идея!
- Но она возникла. И ты ведь тоже работала с нами.
- Я никогда этого не хотела! Никогда! И это было… да, для меня – только игра…
- Для нас, как выяснилось, нет.
- Саа, зачем, зачем? Ты посмотри на себя – ты же умер, он сожрал тебя, этот Камень, он…
- Как и твоего мужа, княгиня Таэлла.
- Нет! Для Тирайна Камень никогда не был великой целью!
- Ты так думаешь? Если бы это было так, завтрашнего сражения можно было бы избежать.
- Будь он проклят! – Тала в отчаянии ударила кулаком по столу.
Саадан молчал.
- Саа… - глаза ее странно блестели. – А если уничтожить Камень – что будет тогда?
- Это невозможно, - снова сказал он.
- И все-таки? Чисто теоретически…
- Ну, если теоретически… - Саадан усмехнулся. – Мир не рухнет в бездну, это точно. Но с большой вероятностью… да что там – почти наверняка – владелец его погибнет. – Он подумал. – Если это буду я – точно. Если Тир… ну, он спасется, я думаю, хотя точно сказать не могу. Кервину, как ты понимаешь, уже все равно. Ты… ты точно выживешь.
- Почему?
Саадан задумчиво потер щеку ладонью.
- Твой Камень, как я понимаю, пока пуст. А остальные… Слишком много вложено. Силы, я имею в виду. Один шанс из тысячи, что тот, кто владеет Камнем, останется жив. Тебе так не терпится от меня избавиться?
Тала опустила голову.
- И потом, с уничтожением даже одного Камня обессмыслится вся наша затея. Ведь только имея на руках все четыре…
- Я свой даже не… не трогала с тех пор, как…. – Тала умолкла.
- Это ничего не значит – главное, что он теоретически существует. Даже если ты не согласишься продолжить работу, все равно - ты не единственный Огненный маг на свете.
- Всех четырех у тебя никогда не будет.
- Будет, - улыбнулся Саадан. – Завтра.
Они молчали, глядя друг на друга: одна – дерзко и насмешливо, второй – спокойно и устало.
Наконец женщина нарушила молчание.
- Саадан… Если я отдам тебе свой… если – ты уйдешь от города?
- Нет, - качнул головой маг. – Мне нужен Камень Земли. Мне нужны все четыре.
- Зачем? - Она требовательно смотрела ему в глаза. - Вот только не надо этой чепухи о служении человечеству и рождении новой жизни. Будь это так… эта цель не стоит крови и стольких жизней. Тебе нужно что-то другое. Что? Власть?
- Тебе не понять этого.
- Где уж нам, - горько усмехнулась женщина. – Где нам понять вас, великих… Саа, остановись, - она умоляюще коснулась его руки. - Ты же не был таким! Вспомни, как вы мечтали о том, что станете исцелять. Вспомни о том, ради чего была вся наша работа. Вспомни, Саа!
- Я помню, - сухо сказал он. – В конце концов, именно ради того, чтобы наша работа получила завершение, я сегодня – здесь. Именно ради этого.
- Ради того, чтобы помочь одним людям, ты способен убить других?
- А иначе нельзя. В мире – нашем, вещном, несовершенном – не бывает иначе.
- Это не оправдание.
- А я и не ищу оправданий, Тала. Вот уж чего я никогда не искал, так это оправданий кого бы то ни было. И себя в первую очередь.
Тала помолчала.
- Ты получишь этот Камень. Что дальше?
- Дальше… это слишком долго рассказывать.
Повисла пауза.
- Ладно, пусть, - вымолвила Тала, наконец. – А как ты намерен поступить с нами? С Тирайном, со мной?
Саадан пожал плечами.
- Если на то будет ваша воля, вы уедете на север, в Инатту. Насколько я помню, у тебя был в Ледене дом. Он есть сейчас?
- Да…
- Тем более. Уедете, если захотите. Хотя, сказать честно, я был бы… я бы просил Тирайна остаться со мной.
- Зачем?
- Чтобы работать.
- Работать?
- Камни потребуют от меня еще очень многого. Я просил бы и тебя, Тала… если бы ты согласилась…
Она подняла на него угасший взгляд.
- Я пустая, Саадан. Совсем.
В глазах его мелькнуло… сочувствие? Жалость? Или это только показалось в неверном свете свечи?
- Вот как…
- Да. Ты же помнишь – женщины после родов… - Тала не договорила.
Саадан помолчал, вертя в руках ломоть лепешки.
- Жаль. Хотя нет, не жаль – это существенно облегчит мне жизнь завтра при штурме. Что ж, тогда я дам вам охрану и ты уедешь с сыном. Если захочешь.
Если захочешь…
Тала вскинула голову, и он не отвел взгляда. Сказал спокойно:
- Но я был бы рад, если бы ты осталась и помогла нам хотя бы советом. Ты ведь много знаешь о природе Огня, Тала, твой опыт…
- Я пустая уже три года.
- Все равно. Не многое забудется за такой короткий срок.
Тала неожиданно засмеялась. Встала, прошла от стены до стены, остановилась напротив.
- Вы делите шкуру неубитого медведя, господин завоеватель. Ты не забыл о том, что город еще не взят?
- Он будет взят, - спокойно сказал Саадан.
- Ты так уверен в этом? В прежние времена вы с Тирайном были равны по силе.
- Это было раньше.
- Что изменилось? - Тала пристально посмотрела на него. – Или ты стал столь велик?
- Я не хитрю с тобой и не скрываю. Да.
Тала сглотнула. И – рассмеялась ему в лицо.
- Не надейся на легкий успех, господин маг! Тирайн будет как минимум равен тебе.
Саадан взглянул непонимающе – и маска непроницаемого спокойствия слетела с его лица. Вскочил, дернулся к ней, желая - схватить за плечи? спросить? ударить? – но остановился. Прошептал едва слышно:
- Значит, Тир сумел… Он все-таки подчинил Камень.
- Ты этого не ждал? – насмешливо и зло поддела она.
- Нет, отчего же, - снова очень спокойно ответил маг. – Я предвидел это. Мы будем равны силами – вот и все. Кто знает, как повернутся события.
- Устоит тот, кто прав, - тихо и отчетливо сказала она.
- Посмотрим.
Тала сжала кулаки.
И… остановилась, тряхнула головой. Злость неожиданно ушла – осталось отчаяние. И усталость, огромная, как это небо, как разделившие их десять лет. Как глупо. Как нелепо и смешно, как больно… Силы Великие, как больно.
- Еще не поздно все исправить, - прошептала она.
- Нет. Уже поздно.
- Саа… - она помедлила. - Я обещаю тебе. Я не стану… - голос ее сорвался, - завтра я не стану стрелять в тебя, обещаю.
Пауза.
- Свой главный выстрел ты уже сделала, - негромко ответил Саадан, отворачиваясь. И Тала вскинула ладони, защищаясь, как от удара – таким усталым и замкнутым стало вдруг его лицо.
- Зачем ты так? – прошептала она.
- Оставим этот разговор.
Чужие.
… Они смотрели друг на друга, разделенные несколькими шагами. Так тихо было – словно во всем мире исчез весь шум, все, что могло помешать им… и все, что могло помешать, сейчас стояло меж ними, разделяя невидимой, но прочной стеной. Стеной толще, чем крепостные. Стеной десяти лет одиночества.
Они смотрели, смотрели друг на друга.
Еще миг – а потом развернуться и уйти. И оставить все, как есть. И остаться теми, кем были, - не то врагами, не то случайными знакомыми, совсем чужими людьми. А на пальце у него – кольцо, тонкое серебряное кольцо, так похожее на то, что она надела ему когда-то...
И глаза – точно это серебро… потемневшее от времени серебро… и ее глаза – как два изумруда, и нет больше ничего, они как два омута, в которых падаешь и тонешь…
Рожок снаружи пропел сигнал отбоя. Что-то грохнуло (ведро упало? щит покатился?), так что они вздрогнули, снаружи кто-то выругался…
… и их – мгновенно! - бросила друг к другу слепая, нерассуждающая сила!
Так просто и так страшно сделать этот единственный шаг, вскрик, вздох – преодолеть разделявшее их пространство, время, расстояние. Преодолеть отчуждение, вставшее глухой стеной, преодолеть все эти десять лет, сделавшие их врагами. Сойтись вплотную, положить ладони на худые плечи, обтянутые серым шелком рубашки. Коснуться волос, висков… прижаться, вдохнуть дурманящий, родной запах.
- Не уходи, - прошептал он едва слышно, не открывая глаз, не шевелясь. – Только не уходи…
Вздрагивающие ладони прижались к его губам.
- Никогда…
Огни светильников он задул, не трогаясь с места, одним движением пальцев.
Силы Великие, думала Тала, как же много мы с тобой не успели. Как многого не было у нас, но могло бы быть, могло - если бы. Мы не валялись в зелени и цветах летнего луга, я не сдувала капли росы с твоих загорелых плеч. Мы не играли в снежки на Старой площади при свете фонаря, под кружащимися в воздухе снежинками. Ты не любил меня в осеннем лесу на ворохе золотых листьев. Не, не, не. И не тебе я протянула на руках сына, маленький теплый комочек, он мог бы принадлежать больше тебе, чем мне, а вышло не так, не так, и кого винить теперь в этом?
Как же я жила без тебя все эти годы… Но жила. Потому что надо. Потому что уйти – самой – было бы еще хуже; это было бы слабостью, а ты ведь любил меня сильную. И не сказать, что я гордилась своей силой… раньше – да, но только время это минуло безвозвратно, не до гордости мне теперь, Саа, не до гордости, мне теперь все равно. И если бы была хоть маленькая надежда, что ТАМ я встречу тебя, я шагнула бы за грань, не раздумывая. Держала надежда – а если ты все-таки жив?
Я не знала раньше, что такое счастье. Теперь – знаю. Чувствовать твои ладони на обнаженной коже, ловить встречный порыв тела, губ… мы – единое целое… знать, что ты – мой на всю жизнь, до конца, видеть рядом твои глаза… как давно это было в последний раз! Жаль только, что счастья этого нам досталось так мало – огонь, зажженный тобой во мне, очень скоро задует холодный ветер. Прости меня. Я люблю тебя.
- Я люблю тебя, - Саадан не открывал глаз. – Я люблю тебя больше жизни, больше всего на свете. Тала… счастье мое… не уходи.
Тихо стучали дождевые капли за пологом шатра, отмеряя ночные минуты; время утекало. Безжалостное, беспощадное время, не ведающее усталости. Повремени, прошу тебя, не отпускай, дай наглядеться на него, спящего, дай надышаться одним с ним воздухом… не разрывай кольцо рук – еще немного, и мы сами разойдемся, но пока пусть эти минуты будут – наши. Наши. Навсегда.
Тала прижалась к нему, дрожащими пальцами провела по его губам, волосам.
- Люблю…
- Не уходи, - повторил он. – Останься со мной, останься… навсегда, насовсем! К черту все, я увезу тебя с собой, мне ничего больше не нужно, кроме тебя!
- Если бы это было возможно… - прошептала она. - Я бы все отдала за то, чтобы остаться с тобой. Но я не могу…
- Тала… любимая моя. Если бы ты знала, как долго я ждал… только ты помогала мне выжить эти годы. Как я мог жить без тебя?
- Как я могла жить без тебя? – эхом повторила она. – Я ждала тебя…
- Я знаю… верю.
- Я люблю тебя.
Ладонь к ладони, одно тепло на двоих, губы скользят по коже – словно по сердцу, и никакая сила в мире не сможет развести наши руки. Что же ты делаешь со мной, как же ты так умеешь – никогда, никогда в жизни не было такого счастья. Быть может, мы созданы только друг для друга в этой жизни? Наверное, мы – две половинки одного целого, оттого с другим я не могла испытывать такой радости и такой боли? Не отпускать бы, никогда не отпускать, ни на минуту, ни на секунду – разве можно расстаться, как можно расцепить переплетенные пальцы, уйти – точно с золотого берега броситься в омут головой.
Ушло «вчера» и никогда не наступит «завтра», осталось только «сейчас» - яркое, невыразимо прекрасное. Огонь внутри, давно забытый или никогда не изведанный. Мир – прозрачный, светло-серебристый, ясный, как никогда раньше. И нежность, и страсть, и счастье – тот от века неведомый сплав, который, наверное, люди зовут Любовью… У нас с тобой должна была быть постель из роз, и свадьба, и белое вино в высоком бокале, и кольца, и смех, и свой дом – а достался лишь походный шатер и ночь, украденная у жизни.
Он коснулся ее губ кончиками пальцев.
- Не уходи! Останься со мной… прошу, останься!
Тала едва слышно вздохнула, кладя голову на его плечо.
- Не могу… Пойми, не могу. У меня сын… и муж. Я должна уехать.
Саадан приподнялся на локте, взял ее руки в свои.
- Останься, прошу! Возьми сына и возвращайся ко мне. Мы вырастим его, я дам ему свое имя, мы…
- Нет, - Тала помотала головой - и отстранилась. – Я не могу. Это… будет подло.
… Словно напряженная струна лопнула – так резко и звонко прозвучало это.
- Подло? – он отодвинулся тоже. – А это - не подло?
- Что?
- То, что ты делаешь сейчас… Это – не подло?
Невыносимо долгую минуту они смотрели друг на друга.
Дождь снаружи перестал. Задул ветер, разгоняя тучи.
Потом Тала встала и потянулась за одеждой.
- Да, - голос ее прозвучал безжизненно-ровно, хотя пальцы дрожали. – Это подло, я знаю. По отношению ко всем – к тебе, к моему мужу. Утром я уеду.
- Тала…
Шелест одежды. Прерывистое, точно со слезами, дыхание…
Заколов волосы, женщина накинула плащ и, не оборачиваясь, вышла. Сделала несколько шагов, остановилась. И долго-долго стояла по щиколотку в грязи, вдыхая мокрый, холодный воздух.
* * *
Летнее утро – утро перед боем - занималось хмурое, серое, словно невыспавшееся. Покрывало тяжелых, низких облаков громоздились над горизонтом, давили к земле. Ночью дождь перестал, но мокрая земля под ногами хлюпала, как раскисшая каша. Будет нынче работы и лошадям, и людям - пробираться по этой грязи.
Конское ржание, людская ругань, торопливые сборы, отрывистые команды, звук рогов. Лучники натягивали тетивы на луки, конники проверяли копыта лошадей, пехота гремела оружием и хмуро, без удовольствия, материлась. Пахло дымом костров, лепешками и почему-то свежим луком. Утро перед битвой. Последнее – для многих из них.
Тала не спала всю ночь. Легла, не раздеваясь, думая, что заснет тут же – да так и пролежала до рассвета. Молчала, глядя в темноту. Вспоминала. Иногда на губах ее появлялась слабая улыбка – или усмешка? – но некому было разглядывать ее в полной темноте. Иногда по стенам шатра скользил неяркий свет факелов, снаружи слышались шаги.
Утром. На рассвете она уедет. Ей дадут лошадь, и она уедет. А к тому моменту, как она доедет до города, там… Нет, армия идет уж наверное медленнее одинокого всадника. Она успеет. Она вернется. Тирайн, наверное, с ума сходит… А Лит? Накормила ли его нянька?
Утром она уедет. Больше они не увидятся. Силы Великие, о чем она думает! Как она могла… И все-таки – то, что случилось между ними… не было и не будет у нее больше счастья – такого счастья. Такого сильного, невыносимо яркого счастья. Словно одну только эту ночь она жила, а теперь – существует.
Несколько раз Тала вставала, подходила к выходу, долго стояла, откинув занавесь, вдыхая свежий после дождя воздух. Выходить наружу ей не позволили – вежливо, но твердо попросили вернуться, и сам тон и голос охранявших ее исключал возможность спора. Она отходила, ложилась на кровать, но спустя уже несколько минут вскакивала и то кружила, кружила по комнате, то садилась, сжав и переплетя пальцы, и невидящими глазами смотрела в пространство.
Когда ночная тьма стала мало-помалу рассеиваться, Тала поднялась. Поеживаясь, натянула сапоги, заново переплела косы; расчесать волосы было нечем, пришлось пальцами разделять и приглаживать перепутанные пряди. Шпильки то и дело выпадали из рук. Высокие сапоги были по щиколотку в засохшей грязи. Солдат, охранявший ее, принес воды – умыться, и завтрак – несколько вчерашних лепешек. Тала покачала головой – комок стоял в горле.
За ночь все очистилось и ушло, все стало неважным. Теперь ей нужно уехать. Все будет хорошо. Они выстоят. Она будет там.
Еще не совсем рассвело, когда в шатер ее вошел Саадан. Бледный, но спокойный, как обычно, в полном боевом облачении, в руках - шлем и моток мягкой веревки.
- Саадан… - женщина шагнула ему навстречу. – Еще минуту, и я буду готова.
- Нет, - жестко сказал он, не глядя на нее. – Сегодня ты никуда не поедешь.
- Что? – ошеломленно проговорила она, отступая.
- Там будет слишком опасно.
Не обращая внимания на ее удивление, Саадан положил шлем на стол и, ухватив ее за плечо, толкнул к кровати.
- Тала, прости, но мне очень нужно, чтобы ты осталась жива. Поэтому сегодня ты останешься здесь… пока все не закончится. Прости.
Ловко и быстро он свел впереди ее запястья и опутал их веревкой, не обращая внимания на отчаянные попытки вырваться. Повторил:
- Прости. Я постараюсь связать тебя не сильно… просто чтобы не сбежала.
Тала сопротивлялась отчаянно и, гибкая и сильная, смогла бы вырваться, если б не подоспели дружинники. Потом поняла, что ничего не добьется, и молча смотрела, как двое спутывают веревками ее ноги.
Ее связали действительно крепко, но без жестокости, а ноги затянули веревочными петлями так, что крошечными шажками она все-таки могла передвигаться. Один из солдат поставил на стол поднос, уставленный едой, другой обвел глазами шатер и быстро убрал все, чем можно было бы воспользоваться, чтобы распутать или разрезать веревки.
- Прости, - еще раз повторил Саадан. – Так надо.
Он посмотрел на нее – и, резко развернувшись на каблуках, вышел.
Тала закусила губу – до боли.
Она не слышала, как, выйдя и опустив занавесь, Саадан задержался возле стоящего у входа стражника. Подошел к нему вплотную, негромко и холодно спросил:
- Имя?
- Ретан, господин, - вытянулся стражник.
- Какой сотни?
- Первой, господин. Личная княжеская сотня.
- Слушай меня, Ретан, - еще тише проговорил маг и вложил в его ладонь золотую монету. – За эту женщину ты отвечаешь головой. Если хоть волос с нее упадет, если хоть пылинка опустится… сам сдохни, но ее сбереги, понял? Хоть землетрясение, хоть под расстрел, но она должна выжить. Иначе - под землей найду!
- Так точно! - в струнку вытянулся солдат. – Не посрамлю, господин, не сомневайтесь!
- Не сомневаюсь, - усмехнулся Саадан.
Всего-то пути было – один полет стрелы и несколько минут до города. Армия на марше делала за полчаса намного больше. Но теперь Саадану показались невыносимо долгими эти несколько минут. Казалось, время застыло. Казалось, сама земля замерла в настороженном молчании, пристально наблюдая за пришельцами из тысяч укрытий.
Вот они впереди, городские стены и ворота – запертые, настороженные, неприступные. Армия остановилась.
Десятки птиц кружились над городом, закрытым, мрачным, ощетинившемся, готовом к обороне. Десятки мелких степных лисиц, наверное, крутились поодаль, сотни хорьков и сусликов наблюдали за людьми из своих норок. Десятки и сотни воинов держали нападавших сквозь бойницы на прицеле луков. Напряженное молчание давило на плечи.
Переговоры были не нужны, Реут и не собирался этого делать. Трубач и знаменосец выехали вперед войска.
Князь резко выдохнул – и посмотрел на Саадана.
Саадан поднял голову, посмотрел в небо. Низкие, серые облака постепенно расходились, открывая клочки чистого, бледно-голубого неба. Ничего… сейчас облака будут послушны – они после дождя, сытые, сонные. Что бы тебе не ответить мне согласием, князь Леа-Танна, подумал маг.
Реут скомандовал:
- Труби!
Запели трубы.
- Вперед, - тихо сказал Саадан.
И, подняв голову, шагнул вперед – туда, навстречу степному ветру, рвущему из глаз слезы, навстречу всей силе этой настороженной, чужой земли, сейчас сосредоточенной в одном-единственном человеке.
* * *
Это было единственно правильно – то, что правитель княжества Таннада был магом Земли. Его земля, его родина стояла за ним, и он знал это – и вложил в этот единственный день все упрямство, отчаяние и решимость. Князю Реуту нипочем не взять бы город, если бы у него не было мага.
Это было очень трудно – удержаться и не ударить в ответ. Не ударить, потому что даже сейчас Саадан не хотел Тирайну беды. Отвести, удержать, зацепить – но не ударить, не обрушить в ответ Силу, которой так много и которая рвется, наливаясь твоей яростью и тоской – тоской по тому прежнему, что сегодня уходит безвозвратно.
Да, Тирайн сумел овладеть Камнем Земли – теперь Саадан это знал точно. Иначе чем и как объяснить, что весь этот невероятно длинный день он ни на минуту не ослаблял напора. Это его Сила поднимала в воздух тучи песка и пепла, обрушивая их на нападающих. Это его Сила отводила от стен летящие стрелы. Это его Сила поднимала в бой уставших солдат, уводила почву из-под ног вражеских конников, заставляла испуганно пятиться и вставать на дыбы лошадей. Ни один маг не смог бы вынести столько – за день, это Саадан знал. То и дело вставала в памяти та битва у Последних Холмов – только тогда они были рядом, они сражались плечом к плечу. Да, за десять лет Тирайн много чему научился… ах, как бы они работали вместе, рядом, сколько смогли бы они сделать, если бы он понял, пошел бы с ним рядом. Но этого не случилось, и пока – уводить, кружить, путать, ни на миг не давая передышки, но не ввязываясь в открытое противостояние.
…Еще до рассвета нападавшие выслали в город посланника – с требованием сдаться и выдать князю Реуту магический предмет, именуемый «Камень Земли». Князь Тирайн ответил отказом.
- Жаль, - с легкой досадой ответил Реут, - они сохранили бы много жизней.
Руту полукольцом окружала река, и основной натиск врага достался главным воротам. Были в городе еще одни ворота, выходившие на пристань, ниже и хуже укрепленные – но у нападавших было слишком мало лодок, чтобы атаковать их большими силами. Разумеется, все паромы заранее отвели к городу.
Первый вал нападавших должен был растянуть защитников по стенам и проверить крепость обороны. Войско Реута превосходило дружину Тирайна в несколько раз; лучники на стенах стреляли метко, но их было слишком мало, чтобы сдержать натиск. Со стен потоками лилась горячая смола и кипяток, одни лестницы отбрасывали и крючья обрубали, но на их место тут же вставали и цеплялись другие. Яростно ругаясь на разных языках, лезли наверх смуглые, узкоглазые южане, крючконосые жители восточных равнин, встречались даже северяне, более светлокожие и светлоглазые, чем коренные жители Юга. Все они, в своих серых туниках и кольчугах, у кого кожаных, у кого более прочных, стальных, походили на пауков, оплетающих своей паутиной стены обреченного города.
Сверху летели бревна, камни; мальчишки постарше, против строго приказа князя оставшиеся на стенах, помогали отцам, стреляя из рогаток и пращей. То и дело где-нибудь на настенной галерее вспыхивала яростная короткая схватка, когда кому-нибудь из нападавших удавалось залезть на стену и оттянуть на себя часть сил горожан.
Медленно, но неотвратимо двигался, приближаясь к воротам, таран, окованный железом и исчерченный руническими знаками. Ворота города, хоть и хорошо укрепленные, все-таки не могли долго выдерживать его ударов. Сил единственного мага – князя – не хватало на все и на всех. Хватило и нескольких неторопливых десятков ударов, чтобы высокие, окованные железом створы затрещали. Спустя еще час главные ворота рухнули, и таран неторопливо пополз к внутренней решетке, преграждающей путь нападавшим.
Ближе к полудню тучи стали уходить, небо расчистилось; потоки жаркого солнца обрушились на землю во всей ярости середины южного лета. Солдаты обливались потом в кольчугах и шлемах, лошади храпели и мотали головами – тучи слепней и мух налетали со всех сторон без всякой магии, повинуясь лишь силам природы.
Все меньше лестниц успевали отбрасывать от стен горожане, все более отчаянными усилиями удерживали они верхние галереи. Мальчишки и те из женщин, кто помоложе и посмелее, поднимали брошенные отцами и мужьями мечи. Когда рухнули ворота, защитники – те, кто остался в живых, - стали отступать к центру, к княжескому замку. Еще до начала боя в нем укрылись бабы и ребятишки – сословные различия будут потом, если доживем. В замке князя тоже были ворота, правда, поменьше, и их еще тоже нужно было взять. Паники почти не было; несмотря на прошедшие мирные десять лет, каждый знал едва ли не назубок, что делать и чего не делать в случае осады или штурма. Прошлая жизнь научила.
В общем-то, Рута была обречена, и все это понимали. Бой мальчишки с деревянным луком против рыцаря – вот что это было такое. Крики, стоны, проклятия, скрип тетив, звуки рогов, треск огня, хруст ломающегося дерева и человеческих костей, тяжелое дыхание и звон стали о сталь – вся эта какофония разносилась далеко окрест.
…День клонился к вечеру, устали и люди, и кони. Песчаные вихри все чаще рассыпались на мелкие песчинки и бессильно падали на землю. Это так просто – использовать Силу другого мага, только не все умеют. Глыбы глины превращались в лужицы и высыхали мгновенно. Мимоходом Саадан подумал, что если бы рядом с мужем стояла Тала, ему бы, пожалуй, не выстоять. В прежние времена она была сильнее каждого из них.
Тала… весь этот день она незримо стояла рядом с ним. В круговерти битвы то и дело мелькали искрами зеленые глаза, в языках пламени чудились пряди медных волос, в лязге оружия слышались ноты ее высокого голоса. Но стоило ему хотя бы на одно мгновение обернуться и поверить ей, как Сила уходила, ускользала из рук, каплями сочилась сквозь пальцы. И защитники могли воспрять духом, и Сила Земли, охранявшая эту страну, становилась тверже и крепче.
И Саадан запретил себе думать о ней.
Было, было несколько мгновений, когда маг нападавших, пробив защиту, мог ударить в ответ – ударить наверняка, зная, что тем самым сомнет, сокрушит мага Земли. Не ударил. Но, в свою очередь, и у Тирайна была возможность открытой атаки – и плохо пришлось бы Саадану, потому что те ошибки, которые он допускал, объяснялись усталостью и горечью прошедшей ночи… чуть сильнее – и исход битвы был бы переломлен. Не случилось – словно в последний миг Тирайн, испугавшись, отводил взгляд.
Топтались, кружили друг против друга Воздух и Земля, и ни один не нанес решающего удара.
А на земле меж тем все происходило так, и должно было бы происходить – по логике вещей. Потому что войско князя Реута было больше, оно должно было выиграть это сражение, и оно это делало.
Но для двоих, незримо круживших друг напротив друга, битвы не было. Было ожидание. И ни один из них не ударил другого.
* * *
Минуты тянулись часами, часы превратились в столетия. Позже, оглядываясь назад, Тала скажет, что день штурма был самым длинным днем в ее жизни. Из всех чувств на свете осталось одно: тягучее, как патока, ожидание и неизвестность. Она могла лишь догадываться о том, что происходит сейчас там, за пределами лагеря. Там, у стен ее города, в поле, где так часто танцевали они весной, теперь гуляет Смерть. И люди подчиняются ей. Скольких заберет она сегодня? Что станет с землей, которую Тала привыкла считать своей? Что станет с ее сыном? Что станет с ее мужем?
Если бы не были связаны руки! Ее место – там, на поле битвы. Но как бежать, если руки связаны? Напрасно искала она глазами что-нибудь, годное для того, чтобы перепилить веревку. Напрасно теребила тугие узлы на запястьях зубами – они затянулись сильнее, и руки, и без того онемевшие, свела судорога. Напрасно пыталась перетереть веревку о край кровати – добилась лишь того, что содрала о дерево кожу на запястьях. Внутри было пусто и тихо, и ни капли не осталось сил.
Как ненавистен стал ей и этот шатер – большой, хорошо обставленный; за день женщина изучила его взглядом до малейшей черточки. И стол ненавистен – узорный, из черного дерева, и даже скатерть на нем, и поднос с едой. И кровать – в меру мягкая и в меру жесткая, с удобной подушкой и теплым, наверное, мягким одеялом. И большой кованый сундук, стоящий в углу… вот интересно, чьим должно было стать это обиталище, если бы не она? Груши на подносе сияли и поддразнивали ее своими круглыми боками, а свежий запах мяса и хлеба вызывал тошноту.
Сколько-то часов прошло – сколько? – когда занавесь откинули снаружи. Тала вскинулась было – но это оказался лишь солдат, стороживший ее у входа. Пригнувшись, он вошел в шатер и остановился на середине, обводя внимательным взглядом внутреннее убранство (все ли на месте?), стол (поднос с едой стоит нетронутый), смятую постель, пленницу, приподнявшую было голову, но потом снова упавшую лицом в подушку. Подошел, сильной рукой перевернул ее на спину, проверяя, жива ли, все ли в порядке. Проверил крепость пут на ее ногах, руках… и с досадой выругался.
- Ну, и дура же, - сказал он, вынимая нож. – Чего дергаешься? Сказано – сиди, вот и сиди себе. Жить надоело, что ли?
Быстро и аккуратно Ретан разрезал полуперегрызенную веревку, перехватил ее ножом на две части и, не дав женщине опомниться и вырваться, свел ее запястья за спиной и снова перемотал уцелевшим куском.
- Так надежнее будет…
Молча и быстро Тала ударила его ногой… метила в пах, но промахнулась – вся сила удара пришлась по бедру.
Ретан охнул от неожиданности и боли, но не выпустил ее.
- Дура! Для тебя же стараюсь! – он замахнулся было, но не ударил. Несильно толкнул ее в спину – Тала полетела носом в подушку – и быстро завязал узел. - Сидела бы смирно… вот и лежи теперь, если такая умная.
Вот уж правда дура, подумала Тала. Ретан постоял над ней, хмыкнул и вышел, ступая почти неслышно. Тала перевернулась на бок, лицом к стене - и закрыла глаза.
Ветер изредка колыхал занавесь у входа, по стенам ползли солнечные пятна, снаружи иногда слышались шаги. Тишина, какая тишина – она давит на сердце. Что – там? Тревога за сына мучила все сильнее; сейчас Тала уже раскаивалась в том, что приехала туда, вместо того, чтобы схватить малыша и бежать, бежать с ним, бежать куда угодно – лишь бы он выжил. Что с ним теперь? Где он? В сумасшествии и лихорадке битвы случиться с Литом может все, что угодно. Тала застонала и уткнулась головой в подушку. Слез не было.
Перед глазами ее то и дело вставала высокая фигура с непокрытыми светлыми волосами. Он будет там… и шальная стрела, которая не выбирает себе цели, может зацепить его. Если б она сама знала, чьей победы она больше желает. Если б можно было никогда, никогда не вставать перед таким выбором.
Потом яркий солнечный свет, проникавший сквозь стенки шатра, померк. Снова зазвучал рог – почти на пределе слышимости. Тала вскинула голову. Конец. Это конец. Чем бы ни завершилась битва, все кончилось. Что узнает она сейчас?
Долго-долго снаружи было тихо. Потом послышались голоса – возбужденные, точно пьяные, хриплые. Они возвращаются. Напряжение навалилось так, что перед глазами поплыло. Тала упала на подушку и закрыла глаза. Сейчас. Вот сейчас.
Наверное, она или заснула, или потеряла сознание. Потому что увидела себя посреди цветущего луга. Небо раскинулось в вышине – огромное, безоблачное. Рядом стоял Саадан. Им было по двадцать лет, и ничего не было. Тала засмеялась, чувствуя, как отпускает глухая тоска. Это все сон, поняла она. Это был страшный сон, а теперь я проснулась. И все будет хорошо.
- … и плевать мне, что ты не знал! – заорал кто-то совсем рядом.
Тала вздрогнула, подняла голову. Почти темно, снаружи в неверном свете факелов мечутся тени. Слышен звон и лязг оружия, сорванные голоса и ругань.
Вход откинулся, пропуская высокую фигуру.
- … оставь, после, - сказал Саадан кому-то невидимому, входя.
Поставив на стол светильник, он оглядел палатку. Увидел и стоящий нетронутым поднос с едой, и сброшенный на пол кубок, и измочаленный обрывок веревки на полу, и сухие ее глаза с набрякшими веками. Маг был уже без кольчуги, но в той же одежде, что утром, только изрядно перепачканной и прожженной по подолу. Интересно, мельком подумала Тала, кто его так. Не малыш ведь Лит кинул в него огненных ящериц.
- Кто? – вырвалось у нее. – Кто победил?
- Мы победили, - буднично ответил маг. – Город взят.
Тала дернулась, чтобы встать, и – не смогла. Сил не хватило.
- Ты не больна? – спросил он… и Тала явственно ощутила в его голосе тревогу.
И обида и горечь так и не сорвались с ее губ. Женщина только молча покачала головой.
Саадан устало провел рукой по лицу. Подошел, попросил «Повернись…» и принялся распутывать веревку на ее руках. От него пахло дымом и железом. Веревочные петли поверх сапог он, не долго думая, перехватил ножом. Потом сел рядом, взял ее руки в свои и принялся осторожно растирать сине-красные борозды на ее запястьях. Тала молчала, кусая губы.
- Где мой муж? – спросила она, наконец. – Он жив?
- Да… - не поднимая головы, ответил маг.
- Я хочу его видеть.
- Не сегодня.
- А сын? Мой сын… жив?
- Да. Его приведут к тебе.
Тала устало выдохнула и, чуть расслабившись, откинулась на подушку. Онемевшие руки мало-помалу обретали чувствительность.
- Город разрушен? – голос ее звучал спокойно и холодно.
- Не так чтобы очень. Но пожаров было много.
- Ты нашел то, что искал? – она приподнялась на локтях и насмешливо взглянула на мага.
Саадан выдержал ее взгляд.
- Да.
Тала усмехнулась.
- Ты помнишь, надеюсь, что его нельзя взять силой? Только по доброй воле?
- Не волнуйся, - так же спокойно ответил Саадан, выпуская ее ладони. – Я помню. И кстати, твой Камень тоже у меня. И если ты захочешь…
- Я хочу видеть мужа.
- Нет, - снова повторил он. – Не сегодня.
Снова раскрылся вход, и высокий воин в кольчуге, но с непокрытой головой внес в шатер мальчика лет трех, русоволосого и крепкого. Мальчишка отчаянно вырывался и пытался укусить своего стража, а потом, яростно взвизгнув, рассыпал в воздухе синие искры.
- Ого! – Саадан вскочил, перехватил малыша и поставил на ноги. – Кто научил тебя так ругаться?
- Мама! – мальчишка вырвался и кинулся к Тале. – Мамочка! Где ты была?
Крепко обняв малыша, женщина спрятала лицо в его растрепанных волосах, чтобы скрыть прорвавшиеся, наконец, слезы.
* * *
Длинный, очень жаркий и душный день уступил место такому же раскаленному вечеру. Степь гудела от возбужденных голосов – войско Реута, поредевшее, хмельное без вина, возвращалось в лагерь. Не все – многие остались в городе; Реут всегда отдавал своим солдатам захваченные города, если только они не были нужны ему нетронутыми. Матерились про себя солдаты из личной десятки князя, обязанные сопровождать князя, куда бы ни шел он. Не повезло – им достанутся объедки более удачливых товарищей. Сегодняшнюю ночь надолго запомнит город. Нынче можно все. С хохотом и радостными воплями они, победители, будут выталкивать жителей из уцелевших домов, занимая их для себя. Сегодня можно. Сегодня платит князь. Сегодня – их ночь и их время.
Город уцелел едва ли наполовину. Улицы, прилегающие к воротам, были почти полностью выжжены. Замок князя остался стоять, почти нетронутым было убранство комнат, и конюшни, и кладовые – Реут запретил солдатам грабить его, желая сохранить все для себя. Слуг не убивали, если те не оказывали сопротивления. Судьба самого князя осталась неизвестной; говорили – убит в поединке с самим Реутом, говорили – схвачен и теперь в плену. Кто теперь разберет и какая разница?
Впрочем, двое выживших и бежавших в степь слуг, бывших в тот день в замке, рассказали, что князь Тирайн жив. Реут, ворвавшийся в княжеские покои во главе своей личной сотни, сам предложил ему сдаться.
- Вы проиграли, - сказал он. – Если вы сложите оружие, бой будет остановлен.
Тирайн, иссиня-бледный от усталости, едва стоящий на ногах, усмехнулся непослушными губами.
- Я не ваш пленник, - проговорил он. - Меня одолел маг, только ему я и могу сдаться. Если хотите взять меня силой – попробуйте.
- Ваше упрямство будет стоить нескольких сотен жизней жителям города, - сказал Реут снисходительно. – Мы обещаем с почетом проводить вас в лагерь и содержать там как гостя – если вы согласитесь. Мое слово.
Тирайн помотал головой - и взял в руки меч…
Никто не знал, что сталось с княгиней; шептались выжившие горожане, что в ночь перед битвой она исчезла из города… куда, зачем? А маленький княжич был захвачен – его видели, плачущим и зовущим мать, на руках одного из сотников. Убьют, говорили люди. Убьют, не помилуют. Зачем им возможный противник?
Как сумели одолеть князя, удивлялись люди. Как смогли, ведь он маг… а неужто нашлась в войске Реута другая сила? Нашлась, говорили одни. Кто знает, возражали другие. Не до князя теперь – выжить бы. Похоронить убитых да найти тихое место, накормить детей. Говорят, захватчики женщинами не брезгуют, схоронись-ка ты, соседка, покуда не заметили, в подвал. Где зиму зимовать будем? Не до зимы еще, пережить бы ночь эту, завтра князь Реут в город войдет, глядишь, полегче станет.
Спустившиеся сумерки разгоняло пламя пожаров, удушливый запах гари летел над улицами к воротам города. Гарь – и тяжелая усталость, вот и все, что было главным в тот вечер. Устали все – и победители, и побежденные.
Когда закончилась схватка, когда отпустило напряжение и исчезло незримое присутствие чужой Силы, Саадан еще не чувствовал утомления. Битва продолжалась, на городских улицах еще кипели бои; горели дома, крики и лязг оружия заглушали стоны раненых. Но его работа была уже закончена, а присутствие в городе – необязательно. Перерывать весь замок сверху донизу не хотелось, к тому же Саадан не сомневался – Камень будет у Тирайна.
Саадан поднял голову, посмотрел в безоблачное вечернее небо. Тихо сказал ему:
- Спасибо…
И пошел прочь, к лагерю.
И тут накатила слабость. Задрожали руки, ноги стали ватными, закружилась голова. Не пройдя и сотни шагов, он зашатался и едва не упал. Подумал даже: может, ранен, но не заметил в пылу боя? Но прислушавшись к себе, понял – нет, просто устал, страшно устал.
Шатаясь, как пьяный, Саадан свернул в сторону, побрел вдоль реки в степь. На обрыве у самой воды остановился, оглянулся. И рухнул со стоном лицом в траву, приминая мягкие метелочки ковыля.
Сколько он лежал так – не помнил. Когда сознание прояснилось, Саадан перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Небо было высоким и очень уставшим. День угасал. Оранжевые, малиновые, алые и фиолетовые полосы расчертили горизонт от края до края. Алой была кровь. Фиолетовой – усталость. Камень Воздуха судорожно, рывками пульсировал на груди, и Саадан мысленно попросил его: помоги. Еще немного помоги…
Сила пришла сразу – точно холодной водой умылся. Саадан знал, конечно, что это облегчение временное, что все равно нужно поесть, сбросить кольчугу и сапоги и хоть чуть-чуть полежать. Но главное сделано – теперь он сможет сам дойти до лагеря и не ухнуться где-нибудь по дороге всем на потеху.
Неужели Тирайн устал так же?
Лагерь радостно гомонил, крики разносились далеко в степи. У внешнего ограждения лицом к лицу с ним столкнулся сотник Арс и весьма почтительно поклонился.
- Вас повелитель ищет, господин маг, - сказал он. – К себе зовет.
- Где он? – коротко спросил Саадан.
- У себя, отдыхать изволит.
В шатре у Реута было – о, счастье! – на удивление прохладно. Реут, свежий и бодрый, словно весь день не сходил с места, сидел на подушках, прихлебывая по обыкновению травяной отвар. Увидел Саадан, заулыбался, похлопал коричневой ладонью по ковру рядом:
- Проходите, господин Холейн, садитесь, выпьем вместе – за победу.
Когда Саадан опустился на пол и вытянул длинные ноги (не до этикета уже), князь хитро взглянул на него. Сунул руку куда-то в угол, за ковры, вытащил сверток, развернул.
- Это?
Два Камня лежали на чистой тряпице, поблескивая гранями и серебристой паутиной оплетки. Угольно-черный Земной - и алый, как языки пламени, Огненный. Живой, как сердце, пульсирующий в такт дыханию – и мертвый, спокойный, просто кусок породы. Саадан медленно взял их, погладил, сжал в пальцах.
- Да, - сказал негромко.
Реут погасил улыбку.
- Князь Таннады… точнее, бывший князь, - он с удовольствием выделил это слово, - жив и ожидает вас под стражей. Ранен, правда, но довольно легко. Мой лекарь к вашим услугам.
- Благодарю.
- Мы в расчете? – сухо осведомился Реут. – Вы взяли для меня город, я добыл вам ваши сокровища. Кстати, в замке были захвачены и другие драгоценности… вон, лежат, - он мотнул головой куда-то в сторону стоящего у двери сундука. – Возьмете их?
- Нет, - сказал Саадан, - эти можете оставить себе.
…Вернувшись в свой шатер, он развернул сверток и долго-долго смотрел на два маленьких многогранника, дрожащие на ладонях.
Затем поднялся, аккуратно завернул свои сокровища, спрятал за пазуху. Нужно умыться. Узнать, что с Талой. Нужно увидеть Тирайна.
Бывшего князя Таннады доставили к нему, когда совсем стемнело, и от свечей протянулись по стенам длинные тени. Двое стражников довольно почтительно ввели в палатку связанного пленника, но рук развязывать не стали. Побежденный князь выглядел так, как и полагается побежденным – в перепачканной своей и чужой кровью одежде, разорванной на рукаве и по подолу, лицо закопченное – так, что едва проступают черты, лишь глаза, обведенные кругами, блестят лихорадочным блеском, длинные светло-русые волосы слиплись космами. На рукаве выше локтя расплывается огромное темное пятно.
- Здравствуй… - слова эти прозвучали почти дружелюбно, но Тирайн вскинул голову и ответил со злостью:
- Тебе я здравствовать не желаю… великий убийца.
- Зачем ты так? – пожал плечами Саадан. – Я тебе предлагал решить дело миром, ты не захотел. Кто тебе виноват? Смерть твоих людей – на твоей совести, князь Тирайн.
Он подошел ближе.
- Но я не о том… я хотел тебя видеть не за тем. Ты ранен?
Пленник промолчал.
Саадан взял со стола кинжал.
- Только без глупостей, ладно? Повернись…
Одним движением он рассек веревки на руках пленного и, отодвинув вход, крикнул:
- Лекаря сюда, и пусть возьмет все для перевязки!
И обернулся к Тирайну:
- Снимай… давай помогу, а то сам из кольчуги не вылезешь. И сядь, а то упадешь.
Кривясь от боли, Тирайн выпутался из разодранной рубашки, процедил сквозь зубы:
- Зачем тебе возиться со мной?
- Не твое дело. Сядь, говорю. Чем ранен? Мечом, стрелой?
- Мечом…
- Хорошо, а то на стрелах мог быть яд. Так… теперь помолчи.
Прикрыв глаза, Саадан несколько минут водил ладонью над раной.
- Нет… ничего страшного. Кость цела… связки не задеты… только промыть хорошо, чтобы не… уффф, - он пошатнулся, опустил руки. – Силой лечить не буду, уж извини. Здесь и простой лекарь справится, а я и так устал сегодня… Да где он там, уснул что ли?
- Иду, господин, - раздалось от входа, и коренастый низенький человечек с огромным коробом протиснулся внутрь.
- Вон, - маг небрежно мотнул головой в сторону пленника, - займись-ка…
Некоторое время в шатре царила тишина, нарушаемая лишь редкими стонами сквозь зубы и сдавленными проклятиями. Саадан, откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза и задремал.
Наконец лекарь встал и почтительно поклонился.
- Все, господин. Теперь раненому нужен покой и…
- Без тебя знаю. Свободен. Спасибо.
- Послушай, - спросил Тирайн, когда лекарь, оглядываясь, вылетел из шатра, - зачем ты это делаешь? Мне все равно недолго осталось.
Они молча смотрели друг на друга. Тирайн первым отвел взгляд, потянулся за рубашкой.
- Тир… - Саадан вздохнул. – Мне твоя смерть не нужна. Наоборот. Я очень хотел, чтобы ты выжил.
- Зачем? Ты ведь знаешь, что я не отдам тебе то, что ты просишь.
- Я надеялся на здравый смысл. Тир… отдай мне Камень. Ну не хочу я тебя убивать, Тир, отдай!
Пленник едва заметно качнул головой.
- Нет, Саа. Разве ты не понимаешь? Ведь это мое творение. Ты смог бы разве отдать кому-то свой?
- Тир… Я имею на него такое же право, как и ты, и даже больше, это была моя идея. Я больше знаю, я смогу сделать так, что… Тир… Тир, пойдем со мной! Мы многое сможем вместе, я расскажу… я объясню тебе все, ты поймешь!
- Нет, Саа. Теперь-то уж точно нет. Слишком много смертей было из-за него. Я не могу… иначе все они, - Тирайн мотнул головой куда-то в сторону, - иначе все они погибли зря.
- Как глупо… - устало сказал Саадан.
- Ты находишь это глупым?
- Так сказала твоя жена… и, кажется, она права.
- Тала?! – Тирайн вскочил. – Ты ее видел? Где она? Что с ней?!
- Тише… сядь, успокойся. Она жива и здорова, с ней все в порядке. Она у меня.
- Ты… - Тирайн сжал кулаки и застонал от боли. – Если хоть что-нибудь… если с ней хоть что-нибудь случится…
- Да успокойся ты! Она сама пришла ко мне вчера вечером.
- Зачем? – после паузы спросил Тирайн.
- Просить… чтобы я увел войска.
Тирайн едва слышно вздохнул.
- Значит, вот как… - процедил сквозь зубы.
- Я не причиню ей вреда, - очень тихо, едва слышно проговорил Саадан. – И ты это знаешь.
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
- Я мог бы, конечно, предложить тебе обмен, - проговорил Саадан негромко. – Ты отдаешь мне Камень, а я отпускаю Талу…
Тирайн опустил голову.
- Но я не стану этого делать.
- И ты… - с издевкой сказал Тирайн, - ты согласен будешь отступить? Оставить Камень? Если я отпущу жену с тобой?
Настала очередь Саадана отвести взгляд.
- Не будем делать этого, это было бы… бесчестно.
- Согласен.
- Тир… прошу тебя, отдай.
- Нет.
- Что ж…
Все было решено, и отступать больше некуда. Саадан помолчал, затем поднялся резко, выпрямился. Поднял руку ладонью вверх.
- Именем Стихий я, Саадан ар-Холейн, маг Воздуха, вызываю тебя, Тирайн Леа-Танна, маг Земли, на Поединок – до полного поражения. – Он глубоко вздохнул. – Проигравший отдает то, что имеет – Камень Силы. Именем Стихий клянусь, что не причиню тебе иного вреда, кроме как на Поединке, и не позволю никому и не отдам приказ это сделать. Да будет Воздух свидетелем моим слов.
В ладони его завертелся крошечный вихорек – и пропал.
- Я не хочу твоей смерти, Тир… - тихо признался Саадан, взглянув на друга.
- Ладно, - Тирайн рывком поднялся на ноги, поморщился. Вскинул раскрытую ладонь. – Именем Стихии я, Тирайн Леа-Танна, принимаю твой вызов. Победивший получает все.
Закрутился песчаный смерч на его ладони, рассыпался крошечными песчинками. Тирайн покачнулся, уронил руки, снова тяжело опустился на стул.
- Отдыхай, - сказал ему Саадан. – Тебе нужно поесть и выспаться. Я прикажу, чтобы завтра к тебе снова прислали лекаря.
- Тала… Где она?
- За нее не тревожься.
- Я хочу ее видеть.
- Нет. Пока – нет. Потом, когда все кончится, я отпущу ее.
- Но почему?!
- Я сказал! – крикнул вдруг Саадан. И сразу остыл. – Прости. Нет.
Он шагнул было к выходу, но обернулся.
- Да, вот еще что. Мы можем отложить поединок – до той поры, пока ты не поправишься.
- А что скажет князь Реут? – морщась от боли, усмехнулся Тирайн.
- Это не твое дело. Скажет то, что я хочу.
- Нет, - Тирайн качнул головой. – Нет нужды. Я могу драться. Завтра утром.
- Как скажешь...
- Я хочу видеть жену.
- Нет. После. Эй, там! Увести пленного. За жизнь отвечаете головой.
* * *
Что-то давило, тянуло его к земле. Что-то, невыразимое словами, но очень тяжелое, что-то из прежней жизни, забытой уже, прошедшей…
Почему так тяжело? Что так болит внутри? Там уже все давным-давно омертвело, чему теперь болеть… Разве ты не знал, идя сюда, что этим все и закончится? Знал. Так к чему теперь эти сомнения? Поединок – тебе ли бояться?
Саадан лежал на кровати, закинув руки за голову, не раздевшись, в сапогах на походном покрывале. В шатре было темно, свеча догорела, а вставать, чтобы зажечь новую, не хотелось. Вторая ночь без сна, но усталости уже не чувствовалось… впрочем, он мог не спать и по трое-четверо суток – Стихия всегда щедро расплачивалась с ним.
Все идет так, как должно. Завтра – последняя драка, завтра поединок, и уже совсем скоро он приблизится, еще на шаг приблизится к заветной цели. В исходе схватки Саадан был уверен. Тир силен, но он сильнее.
Камень. Уже завтра Камень будет принадлежать ему. И еще одна грань раскроется перед ним, еще один кусочек тайны станет явным… еще один шаг к могуществу.
А Тирайн, наивный, так и не смог понять, что такое для него эти Камни. Вот Тала – поняла…
Саадан улыбался. Где-то глубоко внутри теплилась искорка нежности. У нежности были зеленые глаза. Не эта ли сила помогла ему сегодня выстоять и победить?
Он усмехнулся. Да, странно повернулась жизнь. Скажи ему кто-нибудь, что он разрушит дом лучшего друга и любимой… бывшей любимой, поправил он себя. «Бывшей?» - спросил кто-то внутри него, но Саадан отмахнулся: неважно. Бывшей или настоящей, сейчас не суть. Скажи ему кто-нибудь об этом – ударил бы или рассмеялся в лицо. А вот теперь спокойно прикидывает, что из заклинаний можно и нужно будет использовать завтра, чтобы победить. Нет, он по-прежнему не хотел Тирайну смерти, но ведь по доброй воле он не отдаст…
Эх, если бы Тала согласилась работать с ним вместе! Но она не захочет оставить мужа.
Боль внутри стала сильнее. Если бы можно было все исправить! Если бы можно было вернуть тот день и никогда не видеть в Видящем камне девушку в свадебной фате… если бы все повернулось иначе, стал бы он тем, кем был? Смог бы отказаться от такого счастья?
Ах, Учитель, искуситель, какую же бездну вы передо мной открыли, какие тайны показали – как отказаться теперь от этого? От этого счастья, счастья власти над миром. Если бы я знал, на какую дорогу вступаю – тогда, шесть лет назад, - если бы я знал, пошел бы я с вами?
Саадан поднялся, прошелся взад-вперед, с силой растирая лицо ладонями. Снаружи небо очистилось, взошла луна, неяркий свет ее высветил узор на занавеси.
Снаружи было тихо – лагерь угомонился. Даже самые стойкие, праздновавшие победу, уже затихли и разбрелись по своим палаткам. Наверное, бОльшая часть воинов сейчас в городе – грабит. Реут всегда отдавал своим войскам захваченные города. Хорошо, что Тала и Тирайн здесь. По крайней мере, здесь они в безопасности.
Он устал. Он очень устал. Это усталость так давит на плечи? Нужно зажечь свечу.
- Что, мальчик, тяжело? – услышал он вдруг.
Сначала Саадан подумал, что ему померещилось. Что он засыпает и во сне слышит этот знакомый, почти родной голос. Рывком сел, потряс головой. Приснилось?
- Да ты что, - в голосе пробилась ласковая насмешка, – неужели не узнаешь?
- Учитель?! – не веря себе, прошептал Саадан.
Да, это был он. Из ночной темноты соткалось лицо с резкими чертами, линии силуэта. Маг неслышно, точно плывя по воздуху, подошел, присел на край кровати.
- Ну, - спросил он тихо, - как ты? Ты молодец. Я не сомневался в том, что ты сможешь.
- Это что, - глупо, совсем по-детски спросил Саадан, - это, значит, вот так – потом? Или вы не умерли? – в нем неожиданно вспыхнула надежда.
- Сложно сказать, умер я или нет, - пожал невидимыми плечами Нетар. – По земным меркам – наверное, да. А по обычным – точно нет. – Он засмеялся. – И ты сможешь так же, когда закончишь работу. Но тебе до смерти еще много, много лет, ты не погибнешь завтра и победишь, я знаю.
- Но почему, - Саадан отмахнулся от слова «победишь», не это важно, - почему вы – так? Вас не взял к себе Воздух?
- Ты до сих пор ничего не понял? – Нетар улыбнулся. – Я же проводник. Орудие Стихии, ее слуга и суть. Неужели ты так и не увидел этого?
Так тихо стало. Почему так тихо? Потому что не бывает реальной такая тишина, потому что то, что говорит ему сейчас учитель, - неправда.
- Нет, - ошарашенно проговорил Саадан. – Учитель… вы же человек…
- Был, - согласился Нетар. – Был когда-то. Долго был. Я родился человеком. А потом… ты знаешь, сколько мне лет? Столько не живут даже маги. И я ушел сам, потому что исполнил то, что должен бы сделать, потому что срок моей жизни здесь истек. Нельзя слишком долго играть со Стихиями и ничем не заплатить за это. И ты станешь таким же, мой ученик, когда закончишь работу. А ты закончишь ее, в этом я уверен.
- Но почему? Зачем я вам?
- Мне нужен был ученик - тот, кто останется здесь вместо меня. Я долго искал того, кто мне нужен; то, что мы встретились – не случайность. Конечно, если бы ты не согласился на мое предложение – еще тогда, в первый раз, я не стал бы тебя удерживать. Ты станешь мной. Ты уже стал – когда подчинил себе первый Камень. И ты пойдешь дальше. Я смог стать проводником Воздуха, а ты – ты заключишь в себе все четыре Силы, и ваша работа – та, которую вы начинали – не пропадет втуне. Нужно лишь будет найти или сделать четвертый Камень. Это тяжелая и опасная работа, но ты сможешь. Ты талантливый и сильный. А я тебе помогу. Ты станешь проводником. Ты хороший ученик и послушный маг.
- Это неправда, – прошептал Саадан. – Проводник… Я не этого хотел.
- Это правда. У тебя уже был выбор, и ты сделал его. Когда согласился отдать любовь в обмен на власть Воздуха, помнишь? И еще раз – когда согласился с завещанием. Это был последний выбор для тебя, простенький такой экзамен, устроенный мною – и ты его выдержал. Мне нужна была добрая воля, а не принуждение. Ты согласился закончить работу, а дальше все стало легко. Ты утратил право быть человеком, мальчик, как и я когда-то…
Зеленые глаза и ясная улыбка, тепло ладоней – это неправда? Или это всего лишь приснилось?
- Учитель… - Саадан запнулся, - но почему… я ведь отдал любовь в обмен на… а почему же вчера…
Он остановился. Нет, даже Нетару, самому близкому человеку в этом мире не мог бы рассказать Саадан о том, что случилось вчера ночью. Их радость была только для них двоих – для него и для нее, и никто третий, какой угодно близкий, не должен быть причастен к этому. Саадан не вправе был отдать это – даже учителю.
Но тот понял.
- Это всего лишь голос природы, - с улыбкой ответил Нетар. – Ты еще из плоти и крови – пока. Так чему же удивляться?
- А Тир? – тихо спросил Саадан.
- А что Тир? Он просто человек. Маг, да – но посмотри, куда и зачем он направляет свою силу? На землю. Кому он отдает ее? Людям. Он не может стать проводником – он слишком слаб.
- А я?
- Ты – сможешь. Ты уже стал им. В тебе есть хладнокровие, расчетливость, ум. И нет этих дурацких людских сомнений – ах, это же мой друг, как же я могу… И поэтому завтра ты победишь. Потерпи, осталось немного. Мы с тобой сможем сделать модель живого мира. Я понимаю, что ты чувствуешь сейчас. Но скоро все изменится, и человеческое не будет властно над тобой. И это замечательно, что бы там ни говорили о нас люди. Они – только люди, их век краток, а мы… мы будем жить вечно. Ты на пороге могущества, и нужно сделать еще несколько шагов, чтобы стать им. Разве это не прекрасно? Не обмани моей надежды, Саадан, не обмани себя сам. Сделай правильный выбор.
Темнота палатки, неяркое пламя свечи – все исчезло. Черная, перевитая серебряными нитями бездна распахнулась перед ним. Черная? Полноте, разве можно назвать черным это невероятно глубокое пространство? Лиловым оно было, и синим, как небо, и серебряным, и ярко-алым, и все цвета радуги, даже те, что недоступны человеческому глазу, распахнулись на миг перед ним. Распахнулись – поманили за собой, в мерцающую глубину, туда, где возможно все, недоступное ранее, где есть только свобода и воля – и нет земных, сковывавших по рукам и ногам запретов, только радость и счастье полета, только…
Только нет ничего земного. Нет тепла, нет солнца, нет…
Ярко-медный луч рассыпался и зазвенел сотней колокольчиков. Зеленый, ромашковый луг летним полднем закружил, завертел, пахнул ароматом скошенной травы. Изумруд в кольце засиял, как ярко-зеленые глаза… изумруд в кольце, которого у него никогда не было…
Погасло! Вспыхнуло и погасло звездное видение, вокруг снова была ночь, наполненная звуками походного лагеря, свежесть после дождя, запах свечи на столе.
При чем здесь Нетар?
Это было только твое искушение. И только твой выбор.
И все шептал на грани слуха чей-то голос:
- Не обмани моей надежды, мальчик…
* * *
Весь вечер Тала не отходила от сына, не отпускала его от себя. Никогда не покидавшая малыша больше, чем на пару часов, она и не предполагала, что может так сильно соскучиться по нему всего за сутки. Тала накормила возбужденного, перепуганного Лита ужином и долго выслушивала рассказы о том, как было страшно в городе; как няня не пускала его из комнаты, говоря, что там идут враги; как отец – уже под вечер – пришел к нему в детскую и, прежде редко снисходивший до нежностей, крепко поцеловал и долго держал на руках. «Ты будешь храбрым, ты станешь князем», - только и сказал, а няня почему-то заплакала.
Для своих трех лет Лит на удивление хорошо и чисто разговаривал и обычно болтал без умолку все время, когда не спал. Сегодня он, против обыкновения, говорил мало, но много хохотал – громко, шумно, не так, как обычно; глаза его блестели, несколько раз он порывался заплакать. И Тала понимала: мальчик напуган. Напуган до смерти всем, что с ним случилось. Чужие люди, грубые руки, громкие голоса, мамы нет – все это вторглось в уютный маленький мирок и разрушило его почти до основания. И снова пронзило ее чувство вины перед сыном. Он пережил крушение мира, а ее не было рядом, и некому было защитить.
Тала долго-долго лежала рядом с ним, рассказывала любимые его сказки – то про кота и зайца, то про дедушку профессора («а он ведь был смелый, правда, мама?»), то о том, как завтра к ним придет папа и они все вместе поедут домой. Лит не отпускал ее от себя ни на минуту. Уже засыпая, не выпускал из крошечных лапок край ее одежды («Мама, а зачем ты папой оделась?»), сонно таращил глазки. Тала тихонько пела ему колыбельную, поглаживала мягкие волосы, стараясь сглотнуть подступавшие к горлу слезы.
Когда взбудораженный, уставший малыш уснул, наконец, Тала долго лежала с ним рядом. Вдыхала родной запах детской кожи и мягких волос, прижималась щекой к прохладной щечке, гладила маленькие руки, сжимавшие игрушечного варана – даже во сне Лит не выпустил любимую игрушку. И незаметно задремала сама, не раздеваясь, на краю, едва держась, чтобы не упасть. Проспала, наверное, всего пару часов, а когда проснулась, было уже совсем темно.
Тихо дышал на постели Лит, снаружи метался свет, слышались голоса. Тала встала, подошла к выходу, долго стояла, вслушиваясь в обрывки слов, долетавшие снаружи. Потом, когда шаги и разговор стихли, попыталась расспросить солдата, сторожившего ее. Часовой - не тот, который был днем, другой – сперва молчал каменно, потом сжалился и шепотом отвечал на ее осторожные, тихие вопросы. От него Тала узнала, что город взяли уже ближе к закату, что князь Тирайн был ранен и теперь находится здесь, в лагере. Больше о судьбе его солдат ничего не знал. Город горит, но не так сильно, как могло бы быть. Погибло много мирных людей и почти вся дружина Таннады. Замок князя Реут запретил трогать; все комнаты обыскали с ног до головы, а что искали – ему, часовому, неведомо. Сейчас Реут здесь, в лагере, а в Руту войдет утром, с передовым отрядом. Он, солдат личной княжеской сотни, тоже будет с ним.
Сунув стражнику в руку серебряную монету, неведомо как завалявшуюся в кармане, Тала вернулась, легла рядом с сыном и задумалась.
Тирайн жив. Это самое главное. Впрочем, Саадан ведь и не хотел его убивать. Что с ним будет дальше? Камень Саадан наверняка нашел; но ведь Тирайн не отдаст просто так, а это значит – поединок. Или убийство, подлое, убийство пленного и безоружного, но на это Саадан – при всем – не пойдет. Увидеть бы мужа, хоть взглядом обменяться, хоть словом перемолвиться перед тем как…
Что будет с малышом? Убьют его как возможного будущего князя или все-таки нет?
Судьба ее самой Талу почти не волновала. Как уберечь сына? Упросить Саадана? В ноги кинуться, пообещать отдать свой Камень, Камень Огня, в обмен на жизнь уже не мужа, но сына?
Сон пришел – тяжелый, без видений, глухой и черный, как колодец, в который никогда не проникает солнце.
* * *
Тала очнулась рывком, точно выдергивая себя из тяжелой дремотной одури. Не понимая, где находится, вскинулась на постели, торопливо огляделась. Где она? Что с ней? Рядом тихо дышал Лит; он раскидал руки и ноги по всей кровати, оставив матери лишь чуть-чуть свободного места с края, намотав себе на живот одеяло. Тала поежилась от утреннего озноба, поплотнее укрыла сына. Маленькие сапожки валялись, брошенные, под ногами, Тала подняла их, аккуратно поставила у края кровати, огляделась.
Уже совсем светло, но солнце еще не встало, кажется. Снаружи довольно тихо – или большая часть солдат уже покинула лагерь, или просто все еще спят. На столе стоит поднос с едой на двоих (Тала улыбнулась – есть даже молоко и свежие фрукты для малыша), кувшин с водой для умывания. Кто же это такой заботливый?
Она умылась, пожевала что-то, не глядя, просто чтобы поддержать силы, ведь уже сутки во рту не было ни крошки. Мысли стали четкими и точными, словно и не спала, все вчерашнее вспомнилось с необыкновенной яркостью. Тело ломило от усталости, но голова была ясной. Ей нужно увидеть мужа.
Тала погладила Лита по волосам и тихо вышла из шатра. Стражу от входа убрали.
Лагерь действительно поредел – видно, часть солдат уже отправили в город. Шатер князя Реута – Тала заметила его позапрошлым вечером – еще стоял, движения в нем заметно не было. Спит? В воздух кое-где поднимались дымки костров, откуда-то уже тянуло запахом жареного мяса (Талу замутило). Тихо как. Вчера и позавчера здесь совсем не было так тихо. Слышны даже птицы – высоко над головой уже завел свою песню жаворонок. Вот кому все нипочем, усмехнулась Тала. Свежо, но день будет жаркий. Макушка лета. Мимоходом она с горечью подумала, что сейчас бы в городе вовсю шли праздники. Она такой костюм приготовила для карнавала – красное, яркое платье с длинным шлейфом и широкой юбкой и черную маску, а в прическу – черные перья. С рыжими ее волосами было бы очень красиво. А на бал последним вечером можно было бы надеть то, любимое, - белое с вишневым поясом и вишневым же кружевом по подолу. И волосы подобрать высоко…
Платье… А выпал ей на праздник только мужской костюм и седло. И - кровь бросилась в лицо - и счастье. И уж за него ей точно на судьбу обижаться нечего.
Она шла по лагерю, оглядываясь, вертя головой по сторонам. Где же держат пленника? И где, кстати, Саадан? Нечастые встречные смотрели на нее удивленно, но спросить о чем-то или остановить почему-то не решались.
- Госпожа? - окликнули ее сзади. Голос удивленный, чуть знакомый.
Она обернулась. Да, солдат, стороживший ее весь вчерашний день… Ретан, кажется… Тала почти не помнила его лица, но запомнила голос – и руки, связывавшие ее заново, сильные, мозолистые руки.
- Госпожа, почему вы одна? – спросил Ретан, подходя. – Вы кого-то ищете?
- Да, - сквозь зубы проговорила Тала, по-прежнему обводя взглядом лагерь. – Господина мага я ищу. Где он?
- Так это… - солдат на мгновение растерялся. – Нет его…
- Так уж и нет? – ей отчего-то стало смешно.
- Ушел же он, - откашлялся солдат и посмотрел на нее отчего-то виноватым взглядом. – Ушел… с час как. И этот с ним… ну, который князь-то пленный.
Тала покачнулась.
- Как ушел? – проговорила с трудом. – Куда?
- Да я разве ж знаю? Я их уже издали видел… пошли они, вдвоем и без охраны. Вооон туда, - солдат махнул рукой в сторону холмов.
- Зачем?!
- Так а я откуда ж знаю? – повторил солдат. – Господин сотник хотел им охрану дать, а господин маг запретил… Но они без оружия ушли, это точно. Госпожа… - он взял ее за руку. – Вы бы вернулись к себе да подождали его… нельзя это…
Сильным рывком Тала выдернула ладонь, оттолкнула его с дороги и бросилась бежать к выходу из лагеря.
На нее оглядывались. Кто-то что-то неразборчиво крикнул. Кто-то, удивленный, попытался заступить дорогу – точным и метким ударом в лицо Тала отшвырнула его в сторону.
Несколькими сильными прыжками Ретан догнал ее, схватил за плечо.
- Подождите, госпожа!
- Прочь! – крикнула Тала, вырвавшись.
- Госпожа, возьмите коня, - быстро, лихорадочно проговорил Ретан. – Мой Орлик смирный и под седлом, так будет быстрее!
Тала на миг остановилась, взглянула на него – и бросила сквозь зубы:
- Спасибо.
Конек и вправду оказался смирным, но ей уже не было до этого никакого дела. Вскочив в седло, она пролетела по лагерю (кажется, кого-то сшибла с ног), едва не смела наружное охранение и вихрем помчалась к холмам – туда, куда, по словам солдата, ушли эти двое, запретив следовать за ними.
Ах, проклятые дураки!
Тала летела по мокрой траве, не замечая неровностей земли под конскими копытами. А земля ощутимо вздрагивала. И дрожь эту женщина чувствовала всем своим существом, она отзывалась в мышцах, коже, каждой клеточке тела.
…Как болит сердце. Любимый, единственный, тот, кто зовется моей жизнью. Если б знать еще, кто из двоих мне дорог больше, кого страшусь я увидеть сейчас лежащим в мокрой траве. Голос сына звенел в ушах, а перед глазами – другое лицо, родное и такое чужое одновременно.
Воздух свистел у висков, ветер выжимал из глаз слезы. Скорее, скорее!
Вот они!
Обогнув высокий холм, Тала резко осадила коня, и тот завертелся, загарцевал, беспокойно прядая ушами. Конь тоже тревожился – лошади лучше всех чуют возмущение Сил, особенно Силы Земли. Взгляд Талы метнулся по степи. Вот они!
Двое стояли друг напротив друга на широкой, ровной поляне. Две тонкие фигуры, две Силы, две стороны…
Это только со стороны могло показаться, что они почти неподвижны. Потоки Сил то стекали с опущенных пальцев, то рвались со вскинутых ладоней, то, подчиняясь резким движениям губ, вихрем взмывали вокруг. Издали казалось, что сражающихся окружают красные, синие, золотые сполохи света; порой фигуры вовсе пропадали, размывались, становясь невидимыми, утекая клочьями тумана – чтобы спустя секунду воплотиться вновь.
Земля под ногами мелко дрожала, воздух загустел и, казалось, накалился. Еще бы. Не каждый день встретишь такое возмущение Сил. Стихии, призванные магами, подступили вплотную к тоненькой пленочке жизни, грозя выплеснуться и уничтожить все живое. Пространство скрутилось в кокон, еще немного – и прорвется он, и тогда… страшно представить, что будет тогда.
Они убьют один другого, подумала Тала. Поединок этот – из тех, что ясны с самого начала. Им не выжить – ни Саадану, ни Тирайну, и вовсе не потому, что один превосходит силами другого. Они бьются за то, что составляет их жизнь, и если отнять у них это – умрут от тоски.
Предметы спора лежали рядом, на кочке, на расстеленной бархатной тряпице, посылая в пространство острые искры, росчерки своих граней. Один… два… три... четыре… это не только Камни, поняла Тала… вот он, четвертый Камень - живая женщина, застывшая на вороном коне возле холма. Старый спор не окончен.
Ну уж нет! Тала спрыгнула с коня и бросилась к сражающимся.
Земля и Воздух сошлись рядом и грозили уничтожить друг друга. Противостояние это может длиться вечно… или, по крайней мере, до тех пор, пока сражающихся не оставят силы, и они не рухнут замертво рядом друг с другом. А силы были равны… пока.
Как медленно тянутся секунды... Тала телом расталкивала воздух. Как тяжело двигаться – точно в страшном сне, когда бежишь – а сил нет, и только вязкая, обморочная слабость…
Вдруг еще сильнее задрожала под ногами земля, воздух накалился, стал густым и тягучим, обжигал легкие. Невидимые глазу водовороты закружились вокруг двоих на поляне, связали им руки и ноги прочными нитями… кто-то – Тирайн? - глухо застонал, не сдержавшись… Саадан медленно, словно незаметная глазу, но жестокая и властная сила прижала его к земле, опустился на колени. С этим не совладать и ему…
Клятва! Старая клятва, данная когда-то наивными мальчишками, они забыли о ней… клятва не поднимать оружие друг на друга – она загнала их в ловушку. Вызов на поединок, сделанный Силой, нельзя отменить. И нельзя преступить Клятву.
Все крепче, крепче сжималось кольцо вокруг них – уже не сражающихся, уже пытающихся только выжить… не нужно шутить со Стихиями, они этого не любят, и с клятвами шутить не следовало тоже, и в назидание всем остальным вы умрете…
Нет!
Отчаянно закричав, женщина метнулась вперед, поднимая над головой сложенные ладони. Все, до капельки, силы вложила она в этот отчаянный рывок; ноги свело судорогой, в животе стало пусто, сердце пронзила острая, как игла, боль. Я отдам все, только пусть они будут живы! Вспоров воздух, сорвался с ее ладоней алый луч, пронзил разделявшее их расстояние, устремляясь к сияющим на бархате драгоценным камням…
… огненный бич, ударивший по камням, был такой силы, что вмиг вспыхнули и эта кочка, и Камни, и трава, и земля рядом. Взметнулся в небо пылающий смерч, и жаркая воронка встала над землей, превращая в пепел равнину, покачивая черенком, всасывая, затягивая не успевших убраться с дороги букашек, истоптанные цветы, корни, кротовьи норки… людей, не сумевших…
Сумевших! Лопнули связывавшие их невидимые нити, и вмиг слаженно и четко развернулись двое магов, выставив щиты; у одного – сияющий небесной синевой, у другого – песчано-черный, как плитка драгоценного камня. Небо над их головами взорвалось потоками дождя, ураганный ветер пригнул траву к земле. Земляной вихрь бросил в глаза тучи песка и пыли. Сколько это длилось? Наверное, недолго, потому что долго такое не выдержать никому. Воронка хищно качнулась в их сторону – еще немного, и…
… но Тала уронила руки, и резко, на выдохе, выкрикнула что-то. И повалилась на выжженную землю, потеряв сознание.
Маги обернулись к ней, опуская ладони…
- Тала-а-а! – закричал Саадан.
«Не надо, - горькой вспышкой пробился изнутри знакомый голос, - не надо, уходи со мной, мальчик, это единственный шанс! Ты сможешь, ты сумеешь, уходи. Прошу тебя!»
Саадан молча отмахнулся. Где-то далеко-далеко пронесся, угасая, яростный, полный горького отчаяния вопль. Но это было уже неважно. Совсем неважно.
Оба мага, не сговариваясь, бросились к распростертой в огненном кольце фигурке...
И в то же мгновение все кончилось – только тихо догорала трава вокруг нее, словно очертил кто-то на земле круг черным циркулем. На кочке, тлевшей посреди поляны, лежали три обугленных черных камешка, похожие на прогоревшие угли.
* * *
Лопнула тонкая, звенящая от напряжения нить, и один ее конец скрутился спиралью, и угасла, так и не родившись, новая вселенная. Вселенная, которая должна была стать живой, едва только все четыре Стихии хлынут в высокого человека со светлыми волосами и сольются, перемешаются в нем. Вселенная, которая могла бы стать живой, но не знала одного: человек этот должен был, обязан был вспыхнуть факелом нового мира.
Можно подчинить две Стихии. Можно даже три – если ты силен настолько, что сможешь выдержать это напряжение. Но четыре – не дано никому. Смертная плоть не в силах пропустить через себя Огонь, Воду, Землю и Воздух, человеку не дано стать сосудом для всех Сил сразу. Новый мир, родившись, неминуемо сжигает своего создателя; детская сказка про глиняный горшок – не просто сказка, но предостережение безумцам, пожелавшим посягнуть на то, что под силу лишь Стихиям - на создание новой Вселенной. Впрочем, тот, кто испытал счастье подчинения Сил, отступит ли, зная до конца то, что ему уготовано?
Но Саадан не знал. Не знал до конца и Нетар, ибо кому дано постичь замыслы Стихий? Магу-Проводнику нужна была модель Вселенной – маленькая, но дышащая, как живая. Но не Силам.
Силы жаждали иного: создать целый мир – с ветром, снегом, солнцем и цветами, мир, в котором будут жить совсем другие люди. И право же, жизнь одного мага – не слишком большая за него цена; что Силам одна жизнь? И так могло бы быть, могло бы стать. Полетели бы по ветру новые облака, совсем другую землю согрело бы другое солнце, и другие люди стали бы смеяться и петь в другом мире. Если бы не детская клятва, наивная клятва, данная четырьмя романтиками, посмевшими шутить с Создателями. Не случилось.
Наверное, это было и к лучшему – то, что Саадан ничего не узнал. Обман не прощают – даже наставникам, даже любимым. Даже Стихиям.
Лопнула нить. Вселенная, которая не родилась – на одном ее конце. Человек – на другом. И никто не скажет теперь, кто из них будет (был бы!) нужнее, потому что так НЕ случилось. Человека удержала на краю Сила, имени которой он не знал; Сила, тень которой проходила по краю древних легенд и держала в своих руках этот, ныне живущий, такой несовершенный, но такой настоящий и горький мир.
* * *
Дождь лил с утра, превращая глинистую землю в размокшее месиво. В месиве этом вязли копыта лошадей, и кони вытягивали их с влажным, чмокающим «хлюп». Маленький отряд, пробиравшийся по разоренной, разрушенной земле, хранил холодное молчание – такое же холодное, как эти капли, падавшие за шиворот. Налетающий порывами ветер доносил с юга запах гари.
Разоренная земля встречала победителей серым небом, угрюмыми взглядами исподлобья, выцеженными сквозь зубы проклятьями и холодным, совсем не летним дождем. Воины князя Реута неторопливо заняли город. В каменных домах расположились теперь победители, устанавливая свои порядки; жителей выгнали за крепостную стену с разрешением селиться по деревням – кто где сможет. С самого утра тракт заполнили беженцы. Матери, прижимавшие к груди детей, тихо плакали, но в глазах немногих выживших мужчин – большей частью, стариков и почти мальчишек – слез не было, одна лишь ненависть. Долго придется им теперь привыкать к новому укладу, и сколько из тех, кто шли теперь по дороге, прячут за пазухой кинжалы, чтобы всадить их в спину чужеземцев?
Маленький отряд придержал коней, пропуская перед собой колонну. Трое горбились в седлах, кутались в плащи, скрывая лица, но четвертый сидел прямо, откинув капюшон.
На какой-то миг один из всадников подался вперед, застонав, точно от боли. Рука второго железным обручем перехватила поводья его лошади.
- Стоять! Им не станет лучше, если они узнают тебя.
Но первый уже справился с мгновением слабости и выпрямился в седле. Беженцы равнодушно скользили по ним угрюмыми взглядами.
У придорожного камня, означавшего северную границу княжества, всадники остановились. Дождь ненадолго перестал; тяжелые облака нес над головой западный ветер. Передний всадник развернул коня, откинул с головы капюшон мокрого плаща. Под серым небом тускло блеснули медно-рыжие с сильной проседью волосы, уложенные в косы.
Трое других тоже остановились. Ехавший в середине старый слуга снял с седла маленького мальчика и передал его матери. Мальчик испуганно прижался к ней, вцепившись в мокрый плащ.
- Что же… - голос женщины был хриплым, сорванным. – Нам пора.
Всадники съехались кругом, обменялись взглядами.
- Ты решила? – спросил один – высокий, светловолосый, с сильно обожженным лицом.
- Да. Я должна, Саа. Мне надо вырастить сына.
- Тогда прощай. Уезжайте в Инатту, там вы найдете защиту. И простите меня – это все, что я могу сейчас сделать.
- Прощай, Саадан, - негромко сказал второй, с рукой на перевязи, с длинными, мокрыми русыми волосами
Светловолосый наклонил голову, потом вновь повернулся к женщине.
- Прости меня, - тихо сказала она. – Так было нужно.
Он качнул головой.
- Если берешься спорить со Стихиями, не удивляйся, что потом сгорит дом. Хотя… в первый момент я действительно готов был убить тебя.
- Так было нужно, - повторила женщина. - Я заплатила свою цену - и за себя, и за тебя… но я не знала, что так будет.
Светловолосый махнул рукой:
- Ладно. В конце концов, - усмешка скользнула по его лицу, - быть магом тоже когда-то надоедает. Попробую жить просто человеком…
Взгляд его был усталым, и фигура, прежде прямая и гордая, клонилась в седле, точно срубленное дерево. Сила, окутывавшая его прежде ярким ореолом, зажигавшая искры в светлых волосах, ушла – пролилась в землю, выплеснулась вся, без остатка, на той поляне у почерневшей кочки. Нельзя безнаказанно бросать вызов Стихиям; кому сказать спасибо, что жив остался?
Он порылся в поясном кошеле, достал что-то маленькое, блеснувшее ярким рубином, протянул женщине на открытой ладони.
- Возьми… это твой.
- Зачем он мне? – голос женщины был тусклым и усталым.
Светловолосый улыбнулся краешком губ:
- Сыну отдашь, когда вырастет.
Женщина пристально посмотрела на него – и, уже не споря, взяла Камень, сунула его за пазуху.
Русоголовый здоровой рукой тронул поводья коня.
- Тала… нам пора.
Женщина прижала к себе сына, плотнее укутала его своим плащом. Они развернули лошадей и молча, шагом поехали по раскисшей дороге.
Светловолосый долго смотрел им вслед.
Что ж, все случается так, как должно было случиться. И разве он не знал, нарушая Клятву, чем должен будет за это заплатить? Разве не ему сказано было: до тех пор, пока ты держишь слово, я подчиняюсь тебе. В ночь перед битвой он отказался от сделки. Он сделал выбор между могуществом и любовью. Чего же еще? А смерть – наверное, это было бы слишком просто; ты попробуй жить, зная, что другая заплатила за тебя цену, платить которую ты должен был сам. Попробуй жить, когда жить незачем; когда ушло то, что ты считал смыслом своей жизни. Что ему осталось? Это не его сын. Это не его любимая.
Впрочем… крошечная искорка шевельнулась под пеплом и остывшими углями. Сыновья рано или поздно вырастают. Нужно только подождать… а уж это он умеет. В конце концов, двадцать лет – это всего два раза по десять, а десять он уже пережил.
Саадан едва заметно усмехнулся и тронул коня. День клонился к вечеру, конские копыта глухо стучали по мокрой песчаной дороге. Снова пошел дождь.
Конец.
Спасибо всем, кто дочитал, за долготерпение :-)) Очень хочется отзывов.
Nanimirini
25.02.2011, 16:23
Потрясающе!!!!!!:zse::zse::zse:
Читала без отрыва, оооочень захватывающее...
Тебе здоровски удается подбирать образы, я прям кое-что себе записала! :z141
Спасибо тебе что пишешь!
Оплеуха от призрака
Ане Узденской,
с огромной благодарностью
Этой ночью я твердо решил умереть.
Как в дурном дамском романе, верно?
Но что поделаешь, если жизнь иногда бывает похожа на романы. Причем, не на самые хорошие – уж что-что, а это я, прочитавший на своем веку не одну сотню книг, понял давно.
Собственно, книги я не только читал. Я их писал, если уж совсем честно. Не так давно – последние пять лет, но довольно успешно. По крайней мере, томики с моей фамилией на обложке раскупались в магазинах быстро, машину я два года назад поменял на новую, да и квартиру мы со Светкой обставили так, что посмотреть приятно. В издательстве меня ценили, а критики… впрочем, нынче не критикуют только то, что плохо лежит. А к высказываниям типа «фэнтези – это не литература» я привык. Пусть завидуют, если охота. Толкин вон тоже фэнтези… нет, я себя на одну доску с великими не ставлю, но… в общем, мы отвлеклись от темы.
Так вот, раньше я много читал о том, как герои – преимущественно женщины, конечно – решали умереть, доведенные до отчаяния… дальше перечислялся список причин. От бросившего их любимого (ау, дамские романы в мягкой обложке) до невозможности жить, потеряв честь (привет, господа офицеры) и смысл жизни (творения рефлексирующих интеллигентов). Это я уже не говорю о классике, там примеров пруд пруди. Но… когда попадаешь в капкан сам, то уже не думаешь, как выбирались оттуда другие.
А я жизнь любил. Как раз накануне аварии мы со Светкой вернулись из Испании, где оттянулись так, как не оттягивались со студенческих времен. Собственно, если бы мы не выпили в честь приезда у одного из приятелей, я бы вел машину сам, и ничего бы не случилось. А так – неопытный водитель, мокрая после дождя дорога, встречный идиот на «джипе»… Слава Богу, Светки с нами не было; первое, что я увидел, очнувшись после операции, - ее глаза. В них были ужас и облегчение. В первую минуту и я сам порадовался тому, что живой. А теперь иногда думаю – лучше б сдох тогда. И ей, и себе забот меньше.
Ну, потом все было, как полагается: восемь месяцев в «травме», четыре операции, протертые фрукты и соки, которые приносила Светка, уколы, капельницы, «самолет» (не тот, на котором летают, а конструкция такая, травматологи знают). Приговор врачей был довольно утешительным – меня выписали с костылями, а со временем, как обещали, я буду только лишь чуть хромать. Если все пойдет хорошо, конечно. Я верил. Я долго верил. Но минул почти год, а костыли никуда не делись.
Никуда не делась и боль. Болело все, что могло и не могло; потом к боли в спине и ногах прибавились «просаженные» лекарствами желудок и печень; потом организм, видимо, отпустил тормоза, и одно воспаление следовало за другим. Я, никогда в жизни не знавший, где находится почки, а где селезенка, теперь мог давать советы бабкам, где отчего болит и что чем лечить. За семь месяцев, прошедшие после моей выписки из «травмы», я отлежал в больницах еще три раза. Ящик в кухонном шкафу не закрывался, набитый лекарствами, на тумбочке у кровати выстроилась батарея обезболивающих, а конца этому не было, не было, не было… Врачи пожимали плечами и говорили, что сроки реабилитации уже минули, а я по-прежнему не мог пройти и сотню метров.
Я не жалуюсь, конечно, просто пытаюсь объяснить... А с другой стороны, тем, кто это испытал, говорить ничего не надо. А всем остальным хоть заобъясняйся – все равно не поймут. Сколько раз я слышал от друзей и доброжелателей советы в духе «ты должен взять себя в руки, все зависит от настроя, ты же мужик и не должен сдаваться»... По первому разу такие речи хороши. А по сто двадцать пятому вызывают желание зашвырнуть в произносящего их чем-нибудь тяжелым.
Нет, я старался, конечно. Делал гимнастику, пил таблетки и витамины, старался как можно больше гулять, как советовали врачи. И к психологам ходил, когда понял, что скатываюсь в отчаяние. Думал о Светке, которая возилась со мной дни и ночи; которая ходила за мной, как за маленьким, когда я был лежачим, кормила и переодевала, помогала умыться; которая, когда врачи сказали ей, что у меня посттравматическая депрессия, устраивала ужины при свечах и то и дело говорила мне всякие нежности. Я все-таки люблю ее… Не помогало.
По совету психологов думал и о том, что я богат и успешен… был успешным. От этой мысли хотелось выть. Калека. Безработный. Нет, сбережения у меня были, конечно. И я понимал – умом - что голова у меня работает по-прежнему, и опыт не пропьешь, а значит, я буду писать, но… за эти полтора года, прошедшие с момента аварии, я не написал почти ничего. Не мог. А ведь это было прежде моей жизнью, моим Делом. Издательство, сначала живо интересовавшееся моим состоянием и подбадривавшее, теперь ушло в тину. Я понимал, что надо переломить себя, что люди и на инвалидном кресле живут, и – не мог. Все усилия уходили в песок.
Несколько маленьких рассказов я все-таки закончил. И еще с прежних времен висела у меня, наполовину написанная, крупная вещь – роман о приключениях французского раздолбая-дворянина…. ну, что-то вроде «Трех мушкетеров», только в одиночном варианте и слегка на современный лад. Вещь задумывалась как небольшая повесть, но потом разрослась до двухтомника, а герои вели себя странно: сюжет то пробуксовывал, как старая лошадь, то мчался лихим галопом, только не совсем туда, куда нужно. Вернее, совсем не туда. Не счесть сколько раз вспоминал я Пушкина с этим его «какую штуку удрала моя Татьяна - взяла и выскочила замуж». Я первый раз за всю свою писательскую карьеру понял, что это означает. Мой «Татьяна» - виконт Рауль Антуан Дерринэ - замуж, конечно, не собирался, но во всем остальном вел себя ну совсем непотребно: отказывался скакать туда, куда требовалось по сюжету (текст вставал мертво и не двигался, пока я не удалял целые куски), заводил какие-то новые знакомства (третьестепенные, на два абзаца, герои могли разрастись до главных) имел наглость со мной спорить (честно – во сне пару раз приснился), а иногда просто уходил и молчал месяцами, и на мои попытки придумать очередное приключение то «летел» к чертям жесткий диск компьютера, то, написанные от руки, терялись целые главы. Честное слово, я, уже раскрученный и сложившийся автор, порой ощущал себя зеленым новичком в писательском деле; ни разу за пять лет собственный текст так надо мной не издевался. Но первый том был уже написан, издательством одобрен – они ждали теперь окончания второго. Мне же чем дальше, тем больше становилось ясно, что ждать им теперь придется долго.
Надо сказать, что виконт Рауль несколько раз стучался в голове (ну, вы поняли, что в травматологию я попал по ошибке, да? Не туда мне было надо, ой не туда. Но писатели, говорят, все такие) уже после аварии. Я даже записал несколько эпизодов, едва смог держать карандаш, а бумагу мне принесла в больницу Светка. Но на этом дело застопорилось. Потом я попытался сесть за роман уже дома, но… Нет, я не оправдываюсь. Но когда болит, мысли все лишь об одном – чтобы это кончилось. А промежутки между приступами боли бывали очень редкими. И, будем честны, когда они случались, думал я совсем не о своем Рауле. А в первую очередь о Светке.
Мы со Светкой хотели расписаться еще до Испании. Потом решили, что пойдем подавать заявление, когда я выпишусь из больницы. Потом… потом эта тема всплывала все реже и реже. Я Светку понимал. Терпение человеческое не безгранично. Сначала у нее еще была, видимо, надежда, что надо только подождать – и все вернется, все будет по-прежнему. Но время шло, врачи разводили руками, я психовал и срывался все чаще, и конца этому не виделось. Стала срываться и она; потом, правда, приходила и просила прощения… или я звонил, когда отпускала боль, каялся и говорил «ну ты же понимаешь». Она-то понимала. Но понимал и я.
В этот раз мы полаялись особенно крупно. Светка обозвала меня шизиком и тряпкой, психанула и хлопнула дверью, я разбил пару тарелок (кстати, я понял теперь, почему женщины бьют тарелки. Потрясающий эффект! Штук пять разобьешь – и снова солнышко светит). Солнышко, впрочем, не светило – дело двигалось к полуночи. Я сожрал сразу пять таблеток анальгина, залакировал это все остатками красного полусухого (полрюмки, больше спиртного в доме не нашлось) и даже вроде бы успокоился. А потом, глядя на черные окна, подумал – как-то очень спокойно - что, наверное, пока заканчивать эту комедию. Вряд ли что-то изменится сильно в лучшую сторону, а ждать, когда я окончательно чокнусь или начну спиваться, не в силах выносить боль – зачем? Хемингуэй, помнится, сам ушел – чем я хуже?
В самом деле, нужна ли кому-нибудь моя жизнь настолько, чтобы продолжать терпеть это все? Родителям? Мама давно умерла, а отец был счастливо женат второй раз; с мачехой мы вполне ладили, и я знал, что отец не останется один в старости. Светке? Ей без меня будет лучше; да, она погорюет, но потом найдет себе другого, не калеку и не такого дурака, как я. Детей у нас нет. Издательству? Оно-то уж точно переживет. И даже кота нет, а значит, нет и проблем, кому оставить животное.
Мы жили на втором этаже, так что вариант «шагнуть в окно» меня не устраивал – снова в травматологию мне не хотелось. Вешаться было как-то… не того. К тому же, я не помнил, есть ли у нас достаточно крепкая веревка. Но помнил зато, что Светка недавно покупала мне феназепам. Я доплелся до кухни, пристроил костыли к углу стола и стал шарить в ящике с лекарствами. Вот оно! И упаковка едва начата – я только одну таблетку успел выпить. Вот и прекрасно. То, что нужно.
Потом я подумал, что, наверное, надо вымыться и надеть чистое белье, прежде чем… Но каждое движение вызывало такую боль в спине и ногах, что сама мысль о том, чтобы дойти до ванной, вызывала тошноту. Я ограничился тем, что сполоснул кружку из-под чая, прежде чем налить в нее воду. На неубранном после ужина столе стояли вперемешку тарелки, кружки с остатками чая, хлебница с уже подсохшим хлебом, сахарница и солонка. Я брезгливо смел крошки с края стола и стал по одной выщелкивать таблетки из облаток. Всего набралось двадцать девять штук. Надеюсь, мне хватит.
Наверное, надо написать записку – что-то вроде «в моей смерти прошу никого не винить». Но за бумагой нужно тащиться в комнату, а мне больно. Ладно, надеюсь, поймут и так. Светка точно поймет, а остальное мне не важно.
Я сложил таблетки аккуратной горкой и огляделся. Тихо тикали часы над столом – наша со Светкой первая совместная покупка. За окнами глухо чернела ночь, в голове было тихо и темно, как в могиле. Я опустился на табурет, пальцами разровнял горку, выложил таблетки цепочкой. Длинная получилась цепочка, как раз до большой крошки рядом с моей тарелкой. Локтем я сдвинул тарелку в сторону. Ну что, поехали?
- Не смей.
Негромкий голос прозвучал в тишине кухни так дико, что я аж подскочил на стуле, перепугавшись мало не до инфаркта. Охнул от боли в спине и оглянулся.
Он стоял в углу у раковины и насмешливо смотрел на меня. Высокий, в черном походном костюме и пыльных сапогах, к поясу кинжал привешен. На безымянном пальце кольцо с крупным рубином. С этим кольцом я долго мучился, все придумывал историю позатейливее, родовое проклятие там и все такое. Я даже не подумал, что сошел с ума, если персонаж собственной книги (к тому же недописанной) явился. Перед смертью чего не привидится.
Виконт Рауль Антуан Дерринэ, французский дворянин, живший несколько сотен лет назад (да и живший ли вообще?), мягко шагнул ко мне, выдернул из моих ослабевших пальцев кружку с водой, аккуратно, но быстро поставил ее на стол. Одним махом сгреб таблетки в угол стола, подальше.
- Больше ничего умного не придумал? – спросил он спокойно.
- Пошел вон, - глухо ответил я и закрыл лицо ладонями.
Рауль придвинул табурет и сел. Длинными пальцами провел по столешнице, сметая рассыпанные хлебные крошки.
- Уходи, - повторил я. Мне вдруг стало все равно.
Вместо ответа он опять встал. Размахнулся…
Ббац! – и я ощутил звенящую боль в правом ухе. Ошалело помотал головой, охнул. Рауль с преувеличенной осторожностью подул на пальцы, размахнулся слева… я едва успел перехватить его руку.
- Очухался? – поинтересовался он, не делая попыток вырваться.
Я выпустил его запястье, помигал.
- Д-да… Ты… ты что, охренел?!
В ухе все еще звенело. Но звон этот разбил, развалил на куски мертвую тишину, царившую в моей голове.
- А теперь выкинь эту дрянь к чертовой матери и давай поговорим. Иди умойся. Шевелись ты, черт бы тебя побрал!
Я потер ухо, усмехнулся. Надо же… оплеуха от призрака. Кто бы мог подумать, как это бывает эффективно. Я встал, подошел к раковине, сунул голову под кран…
Пока я отфыркивался, вытирался несвежим кухонным полотенцем и стаскивал мокрую майку, Рауль отцепил от пояса фляжку, налил из нее в чайные кружки что-то пахнущее спиртом, поставил на стол чашку с печеньем и даже клеенку успел протереть. Двигался он уверенно, словно у себя дома, и я поймал себя на том, что украдкой рассматриваю его, точно девицу.
Надо же… я ведь никогда не видел его вживую. Я его совсем другим представлял и описывал; в романе у него черные волосы, а он, оказывается, русоголовый, и глаза больше, и выше он, чем я видел. Черт, да что я говорю – я вообще не мог видеть его вживую, это чушь, я с ума, верно, сошел и надо вызывать «Скорую», или допился до белой горячки – собственные придуманные герои являются. Но он был, он двигался, задевал ногой табурет, отжимал под краном мокрую тряпку и звенел чашками, он был реальным, и когда я нечаянно задел его плечом – в тесной кухне было не развернуться, - то почувствовал сквозь камзол тепло его тела.
К тому времени, как оба мы снова сели к столу, я уже перестал удивляться. В конце концов, не все ли равно, мало ли чудес бывает на свете.
Я отхлебнул из кружки. Вино. Белое. Да какое вкусное-то; настоящее французское, что ли? Спина и нога болели нестерпимо.
Рауль повертел в руках и поставил на стол нетронутой свою кружку, посмотрел на меня.
- Успокоился? – спросил негромко.
Этого хватило, чтобы во мне колыхнулось раздражение.
- Какое твое дело? – зло спросил я, отодвигая кружку. – Кой черт тебя принес? Почему все вы лезете в мою жизнь?!
- Потому что она – жизнь, - спокойно ответил он. Взял Светкину вилку, погладил зубчики.
- И что? Это причина, чтобы цепляться за нее, если я не желаю этого?!
- Этого не желаешь не ты, а твоя слабость, - так же спокойно ответил Рауль.
- Вы, умные! – взорвался я и вскочил, и взвыл от боли. – Идите нах…! Кому я нужен такой и зачем?!
- Тебе сказать, кому ты нужен? – прищурился он.
Я вмиг остыл.
- Светка взрослая, - буркнул я, осторожно садясь. – Она проживет и без меня.
Рауль положил вилку. С интересом оглядел солонку, тронул ее длинными пальцами.
- А я? – поинтересовался он.
- Ты… А тебя, между прочим, вообще нет! Я тебя придумал, понял? Так что катись отсюда и…
- Вот именно, ты. Ты придумал. И как я буду… такой… недоделанный? – он фыркнул.
- Пошел ты! – снова взъярился я. – Ты ненастоящий! А я… думаешь, я от хорошей жизни? Ты хоть знаешь, что такое боль? Постоянная, не прекращающаяся ни на минуту! Ты хоть знаешь, как это – когда сдохнуть хочется?! Когда воешь от боли, когда смерть к себе зовешь, а она не идет, и… Ты это знаешь?
- Знаю, - спокойно ответил он. И поднял рукав…
И я заткнулся, потому что вспомнил. Вспомнил, как заставил его умирать от жажды и пыток в королевской тюрьме, куда Рауль попал по ложному доносу. Как, когда нужно было для сюжета, едва не отправил на тот свет – чтобы потом он влюбился в молоденькую дочку лесника, которая выхаживала его после тяжелого ранения. Как… и, кстати говоря, шрамы на руках, которые он показал мне, были на его теле далеко не единственным. Надо же… а я ведь совсем не думал, что ему тоже могло быть больно.
- Ну и что, - буркнул я, сгорбившись и пряча глаза. – Скажешь, я ради своей прихоти это делал? Так надо было!
Рауль усмехнулся краешком губ.
- Если я смог выдержать это и остаться человеком, почему этого не сможешь ты? – спросил он, аккуратно опуская рукав.
Я молчал.
- Или ты думаешь, что мы с тобой сделаны из разного теста?
Я поднял голову и посмотрел на него.
- У тебя все кончилось хорошо, - медленно проговорил я. – Ты это пережил – и все кончилось. И боль кончилась тоже. А моя боль не кончится никогда. Я больше не могу…
- Вспомни, - так же медленно сказал он, - когда я умирал в той хижине… помнишь, как ты послал мне ангела? Он сказал мне, что я нужен на земле. И должен вернуться. И я вернулся – твоей властью. А я ведь этого не хотел. Так же, как ты сейчас.
- У тебя все кончилось, - повторил я. – А у меня… - горло перехватило.
- И у тебя кончится.
- Я был твой автор. Я не мог бросить тебя умирать, и ты это знаешь.
- Но ты бросил других. Маргариту, моего отца, капитана Д’Эсвиля…
- Но тебя – нет. А меня некому остановить… и некому сказать, что все это кончится!
Рауль посмотрел на меня – и улыбнулся.
- Есть, - ответил он.
- В смысле?
- У тебя тоже есть свой автор.
Я засмеялся – так нелепо это прозвучало.
- Да ну? И кто же это?
- А ты догадайся, - спокойно сказал он.
Я молчал несколько секунд.
- Не мели ерунду. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в какие другие силы.
- А Ему это безразлично, - ответил Рауль. – Главное, что Он в тебя верит.
- И ты еще скажешь мне, что все кончится хорошо?
Он посмотрел на меня, как на ребенка.
- Конечно, - сказал в ответ.
Отодвинул валяющуюся на столе упаковку, ссыпал себе в карман аккуратную кучку таблеток. И пропал в единый миг – только колыхнулась, будто от сквозняка, на окошке штора.
Я посмотрел в пустоту. Пожал плечами, выхлебал одним глотком остатки вина из своей кружки. И опустил голову на руки…
…
…Скрежет ключа в замке заставил меня дернуться и охнуть от боли в затекшей спине и руках. Я поднял голову и зажмурился от бьющего в окна солнца. Тихо тикали часы, в прихожей стояла моя Светка – растрепанная, зареванная - и смотрела на меня.
А я смотрел на нее. И так мы молчали, как два дурака, минуту или две.
Потом она подошла и села на соседний табурет. Повертела в руках пустую упаковку из-под феназепама, швырнула на стол. Сказала негромко:
- У меня будет ребенок...
Я придвинул к себе кружку. Облизал пересохшие губы, глотнул. Французское белое вино было удивительно вкусным.
Еще одна история - про любовь к... пирогам.
Сказка про пироги.
Год начинается в августе…
В августе – желто-зеленом, легком, невесомом - хороши пироги яблочные. В больших количествах и разнообразии, легкие, бисквитные или заливные, обязательно самые простые. Потому что жара, окна распахнуты, за ними - солнце, и на всю кухню пахнет яблоками. Или не на кухню, а прямо на весь садовый участок. Конец лета, яблочный Спас, всего вволю - солнца, цветов, фруктов... и пирогов - нежных и мягких. И запеканок - тоже яблочных. И повидла, мармелада, варенья...
В золотую осень хороши пироги с яблоками и корицей. Слоеное тесто, штрудели, бисквиты. Потому что корица помогает удержать золото за окнами, а оно недолговечно. И утренние заморозки тоже пропахли этим чуть горьковатым, коричневым, уютным запахом, смешанным с запахом кофе.
Потом наступает совсем осень. Не та, которая "золотая", а слякоть, дождь и очень холодно, и рано темнеет, а на улице мразь и морок. И вот тогда приходит время кексов. Особенно с сухофруктами. Чем больше сухофруктов и орехов, тем лучше. Чем плотнее тесто, тем теплее, чем больше корицы, тем легче переносить темноту за окном и отчаяние - вплоть до самого времени, когда ляжет снег. И - да, сюда и тыква подходит тоже, всякие тыквенные запеканки - какой же без них октябрь? Короткая передышка в череде бесконечных дней.
В декабре дело катится к Новогодью. Но какое же Новогодье без торта? Слоеного, с масляным кремом, сладкого. Декабрь - время слоеных тортов, жареной курицы и мороза. А еще – белый снег в лесу, ночное черное небо со звездами, горячий чай из термоса и зеленые сосны. На Новый год обязателен торт высокий, с богатой начинкой, такой, который печется долго и тщательно – нужно угодить Деду Морозу.
Остатки зимы можно печь все, что угодно, лишь бы вкусно. В феврале идет любая выпечка, главное - чтобы плотно и сытно. Потому что зима-с. Так что заливные пироги с несладкой - рыбной, мясной, овощной - начинкой - это наш выбор. Самый лучший – пирог с изюмом и рисом, он из детства, он теплый и пахнет бабушкой…
А весной просыпается небо. Оно наливается голубизной, поднимается ввысь и куда-то спешит. Тут не до пирогов. Вплоть до самого мая, когда весна становится основательной и уже никуда не уйдет. В мае, зеленом, прозрачном, сиреневом, начинает пахнуть дорогой. А в дорогу правильные хоббиты берут маленькие кексики (формочки из силикона, плотное тесто и обязательно изюм или орехи) и большие пироги с начинкой из остатков, которые есть в морозильнике. Песочное тесто, любые замороженные ягоды, что еще остались с лета. Главное - чтобы сладко. Потому что Дорога.
Потом приходит июнь, а за ним начинаются ягоды. Свежие. И - варенье. Дом пропитывается запахами клубники, сахара, потом смородины, потом... потом... потом - вкусно. Большой таз достается с балкона, над ним священнодействует ложка, не отвлекаться, и пенки обязательно запить прохладной водой. А пироги идут так, боком, поспешно, и тут уже неважно, какой, лишь бы побыстрее. И потом - жара ведь. Так что творожные запеканки с ягодами - это июнь, это июль, это лето. Быстро, на скорую руку, легко и вкусно. А еще - каникулы! - сюда же идут пирожки дрожжевые по бабушкиному рецепту, обязательно с щавелем и ягодами, со свежим луком, еще утром сидящим на грядке.
И снова август. Конец года, начало года, безвременье. Золотая листва, и пироги с яблоками, и запах корицы. И пока они есть, остальное – неважно, ведь мы обязательно выживем – чтобы снова испечь пироги.
Chudolisichka
10.10.2014, 20:59
Нион, Просто хочется перечитать. Сейчас не могу, но вернусь обязательно. Прошу не покидать наш форум - зацепило до слез с первых - о любви!!!
Секретарь
Каждый день у меня на проводе - Бог.
Он диктует мне свои, Божьи, послания, а я их записываю. Я секретарь. Бог не хочет спускаться на землю; говорит, что проще свои наказы людям – передать.
Диктует он, кстати, очень быстро и невнятно – иногда не различить слов. Если я переспрашиваю – хмыкает и, не повторяя, говорит дальше или вовсе замолкает. Я записываю так быстро, что буквы теснятся на краю листа, скачут и похожи не на откровения Божьи, а на чертенят в коробочке – не разобрать. Бог глуховат и диктует громко и настойчиво. Его откровения очень неожиданные и забавные, порой смешные, очень часто – непонятные настолько, что я лезу в словари и толстые справочники, чтобы хоть что-нибудь понять: нельзя же совсем не понимать того, о чем пишешь. Бог не спорит.
У нас не совпадают часовые пояса, и он, бывает, вытаскивает меня из постели. Или наоборот – прорывается сквозь бесконечные «занята!», когда я на работе.
Я иногда обижаюсь.
Впрочем, Богу все равно, обижаюсь я или нет, он настойчив. Он диктует до тех пор, пока не скажет все, что надо. Ему-то хорошо, ему не видно: как меня тошнит словами; как я пытаюсь расшифровать написанное, а люди крутят пальцем у виска; как презрительно морщатся издатели, которым я приношу охапку отпечатанных листов или флэшку с текстом; как в сетевых форумах меня обвиняют в плагиате. Причем, самое смешное, что они правы: это действительно сочиняю не я, мне… «папа помогает».
А он в ответ на мои жалобы усмехается: «Ты пиши давай».
В конце концов мне надоедает. В конце концов, я уже взрослая и большая. У меня работа, муж и ребенок. Я хочу издаваться, если на то пошло, зарабатывать, раз уж связалась с этим, хочу славы и известности. Зачем мне эти писульки, которые никто не хочет печатать, а сил и здоровья они отнимают… короче – надоело.
Правда, я не хочу обижать Бога, он ведь, в конце концов, уже старенький. Так и вижу, как он сидит на облаке, курит трубку и, кашляя, диктует мне свои… мемуары, ага. Боговы. Прямым скайпом на землю, приятно познакомиться. А я потом таблетки пью. В общем, Господи, ты бы это… что-нибудь путное уже предложил. Или еще лучше – напиши сам, а? Ты ведь Бог. Издатели с руками оторвут. Опять же, из первых рук – оно вернее, а то получится, как с Заповедями… а то еще апокрифов насочиняют. Зачем тебе я, что, талантливее никого не нашел? Я где слово не разберу, где запятую не там, а где вовсе образованности не хватает, а Яндекс тоже не всесилен. В общем, это… давай как-то сам, а? А я что-нибудь свое уже напишу. Ну… чтоб издать и денег. Для пробы, можно?
Ну, и гордость, конечно, как без нее – с чего это я подчиняюсь так? У меня и своя голова есть, человек – вообще венец природы, а кому надо машинистку искать, тот пусть другую поищет. А я еще покажу всем, как я умею; слава Богу, научилась – за это-то время.
Бог вроде не обижается. Пожимает плечами. Хочет что-то спросить, раздумывает. Потом вздыхает: мол, ладно, что с тобой делать, разворачивается и уходит. Куда-то за облако.
И я наслаждаюсь свободой.
Я живу в свое удовольствие и сплю по ночам. Правда, недолго: привыкла уже к бессоннице. Работаю работу и резко расту карьерой. Пеку пироги, хожу в бассейн – словом, занимаюсь жизнью. И читаю – не справочную литературу и не мифы, а свои любимые – фэнтези.
Правда, замечаю все время, где слово не то, падежи не так, да и я могла бы лучше… то есть у нас с Богом получалось лучше. Доктор, это лечится?
А потом становится как-то не по себе. Беспокойно, что ли. Не скучно, нет. Но внутри – там, где раньше светился прямой номер «для связи», как будто выключили свет. Вот вроде бы – зачем он, свет-то, внутри? А мне без него непривычно. И слова все куда-то делись. Я хочу написать повесть, но все как-то… то руки не доходят, то некогда. Да и вдохновения нет…
Нет…
Нет.
Нет!
Я читаю мемуары знаменитых прозаиков. Ищу сюжеты на улицах, смотрю на людей. Сюжеты ускользают песком сквозь пальцы. Днем некогда. Вечером поиграть с сыном. Ночью хочется спать. Сказки разбежались, все уже открыто и написано до меня, Бога нет, а вдохновение – это чепуха, люди и без него пишут по десятку книг в год, а я просто лентяйка… где же ты, Боже, мне плохо без тебя, вернись!
Молчит мой прямой телефон.
Молчит, как рыба об лед, как старая речка зимой, как покинутый дом – только ставни полуоторванные хлопают да воет в трубе ветер. Молчит мой Бог, выключен свет, спать пора – и спи, ты же хотела, и это на всю жизнь, живи и радуйся, все успевай… доживай… догнивай… холодно без огня в зимнем лесу, кровь по капле покидает ледяные пальцы, и засыпает душа, засыпает – все как всегда, дом-дети-работа… кто бы мог подумать – молчит телефон. Нет сил ни просить, ни плакать.
До-жи-вать…
И не пошлешь факс, не явишься с повинной, к чертям гордость, адвоката – и того не найти. А святые далеко и не слышат.
И ходишь по улицам, ищешь сюжеты. Ждешь.
Однажды ночью не спится. Взмолишься изо всех сил, глядя в черные окна: папа, прости. Вернись. Не швыряла в лицо – по глупости отказалась. Книги, издатели, слава… сорвется с губ, устало и отчаянно, древнее, как этот мир, читанное тысячу раз и так и не понятое до конца до этой секунды: «Да будет воля Твоя, а не моя». Ни гордости, ни гордыни - только мольба. Я не могу жить без слов Твоих. Наркотик, лечиться пора, но видишь – выламывает душу, сводит нервы, немеют пальцы без карандаша и клавиатуры, вернись, верни… я согласна работать, я буду, я – секретарь.
А ночь молчит. Темная, ветреная. Только подмигивают звезды где-то в космической выси – загадочно и молчаливо. Облачком пара на морозе срывается с губ: Бог, верни. Вернись.
Услышит?
Бог весть.
5-6.11.2014
Сказка про чай
Из цикла «Сказки тетушки Магды»
Не всем дано родиться благородным, и даже в самом достойном семействе обязательно найдется тот, кому не достанется ни почета, ни уважения.
Хорошо быть, к примеру, шоколадом. Или кофе! Благородство во всем – от упаковки до запаха, трепетное к себе отношение, должное уважение и обязательно турка, воскресная скатерть и хрустящие тосты. Роскошь летнего утра, прелесть весеннего заката, вальяжная неторопливость зимнего солнечного полдня, и плед в полоску, и кот на коленях, и запах булочек с корицей, и тонкие ложечки.
А как быть, если ты – чай? Не улун, не белый, не каркадэ. В большом семействе чайных много удачливых отпрысков, они требуют неторопливого заваривания, пристального к себе внимания и знания всех тонкостей обязательной церемонии. А ты – черный! И это про тебя морщат носы и пожимают плечами: не шоколад, чай, не барон какой. Черный. Самый обычный. Тот, который «как всегда» или «на каждый день».
Это шоколад – роскошно одетая дама неторопливо прихлебывает из изящной чашечки и с любопытством рассматривает тебя, ей не до суеты. Или кофе – фея в золоченой карете, превращающая Золушку в принцессу. Чай – не то. Все так просто и обыденно, что и говорить-то не о чем.
Чай – напиток больниц и рабочих кварталов, гнусавые голоса бездомных, тянущих по обочинам жизни свой тяжелый воз, замерзающие пальцы и гулкий кашель одиночества. Чай – от слова «отчаяние». Чернота глухих вечеров, ночное задавленное рыдание, голодный вопль кота и сквозняк из щелей в окнах, монетки на вспотевшей ладони, макароны с щербатой тарелки и скрип ветхих половиц под ногами. Чай – выдох на середине пути в гору, соленый налет слез на щеках, чье-то равнодушное молчание и крошки на липкой клеенке. После сильной и долгой боли мир кажется совсем другим, он замедляет свой бег, и тишина охватывает тебя плотным коконом. Чай – это возвращение к жизни.
Чай – поддержать силы в середине ночного дежурства, когда одурманивает тяжелая усталость, а впереди еще десяток вызовов. Успеть, бежать, не думать, забыть… Холод пробирает до костей, но завари себе чаю – согреваются ледяные руки, утихает озноб, а впереди еще целый зимний день; вечером не забыть бы купить чаю.
Чай – долгие разговоры в чужой кухне, придорожные ночные кафе, добродушные дальнобойщики, запах костра и дыма, звездное небо над головой и замерзшие пальцы. Звенящее любопытство жизни, вписки и спальники на полу вповалку, разные города – точки на огромной карте, за которыми – те, кому ты нужен. Приезжай. Я тебя жду. Приезжай, у меня есть чай, а к нему – варенье, самое простое, вишневое с косточками, но это ведь неважно, правда?
Чай… рука друга, цепко держащая над краем пропасти. Смех сквозь слезы… разноцветные драже в блюдечке, угольно-черный напиток, почти чифир, в огромной кружке, сигарета в форточку – «давай уже, рассказывай!». Чай – торопливые, на выдохе, сбивчивые фразы. Чай – полуобморочная слабость бессилия отступает после второй ложки сахара на кружку, еще два глотка – и проясняется в глазах, рассеивается туман безысходности, и можно идти жить дальше. Чай – это еще и «выручай», и случайно найденная десятка, завалившаяся за подкладку кармана, когда три дня до зарплаты, одного с ним корня.
Чай, обыкновенный, дешевый, черный, почти горький. Чай, подкидыш из подворотни, не благородный отпрыск аристократического семейства, грубый и простой, но верный. Чай, трудяга и раздолбай. Две ложки на чашку равно «могу жить». «Выпей чаю» равно «я тебя жду», звонку телефона, удачливому попутчику для того, кто завис на трассе. Знаешь, не хочу я больше кофе. Налей-ка мне чаю. Мне уже можно - жить.
4.02.2015
Продолжу .......
Чай как ритуал избранных, собравшихся за разговором на корточках в огороженном от времени и жизни мирке не свободы , эта вечная традиция прерываемая затяжками дешовых сигарет традиция за которой неторопливое обсуждение дел, вещей ,порядков и просто общение . Я чай, и я тоже здесь !!! (С)
Chudolisichka
07.02.2015, 23:57
Чай… рука друга, цепко держащая над краем пропасти.
и чай - навсегда!!! батя!!! Именно черный, именно такой запростецки-посиделковый)))
Интересно, навеяно рекламой?)))
батя!!! :)Мда Лисичка ,нет сейчас "того " чая, что был в советские времена . Пью современный и не могу напиться ! (неодназначно :) )
Иван да Марья
Ох, и красивая же была это пара – Иван да Марья. Точно из русских сказок пришедшая, из тех далеких времен, где древняя Русь водила хороводы вокруг своих костров. Они и похожи были на картинки из детской книжки: высокий, синеглазый, широкоплечий Иван с льняными кудрями и маленькая сероглазая Марья с толстой русой косой, предметом зависти и ровесниц, и женщин постарше.
Ее так и звали все – Марья. Не Маша, не Манька и не Маруська. Даже девчонкой она выделялась среди сверстниц – спокойствием каким-то, немногословностью и рассудительностью, совсем не детской прямотой. Как глянет на тебя огромными глазами – всю душу, кажется, вывернет, все до глубины поймет, до донышка. Недаром мачеха ее ведьмой звала, но не ударила ни разу, даже не замахивалась. Боялась.
Мать у Марьи умерла, когда девочке минуло двенадцать – утонула. Речка наша, Калинка, хоть и неширокая, а глубокая, и тонули в ней, бывало, даже в августе, в жару, когда обнажались берега и отмель на середине реки становилась видна. А в июне, после бурных весенних дождей, и вовсе не редкость. Хорошо женщина плавала, да, похоже, ногу судорогой свело; ее только на другой день нашли под мостом, тело отнесло течением. Отец Марьи на похоронах стоял совсем черный, а на другой день запил. И пил беспробудно три месяца. А через полгода привел в дом новую жену. Та девчонку невзлюбила сразу, хоть и старалась виду не подавать. Не обижала вроде, даже ругалась не сильно, не ударила ни разу – а все ж не приласкает никогда и кусок получше, как родная мать, не поднесет. Диво ли, что Марья после свадьбы перебралась в дом мужа. Свекровь-то, Софья Ильинична, приняла и полюбила ее сразу. Да и мудрено было ее не полюбить.
Как Марья пела! За эти песни ей все можно было простить. Откуда взялся в рабочем городе такой сильный, редкостный по красоте голос – загадка. На всех девичьих гулянках первый запев – Марья. Иван так и говорил, что сначала песню услышал, а потом увидел Марью. Ей было семнадцать тогда, и еще целый год, пока невесте восемнадцати не исполнилось, они ходили рядом, не смея друг друга за руку взять. Как же, мачеха Марью в строгости держала; да и родители Ивана – люди старой закалки, порядочные, с чего бы и сыну баловником расти?
Наша улица Краснознаменная одним своим концом упиралась в гору и принадлежала, строго говоря, не городу, а поселку Петровскому, ставшему городской окраиной перед самой войной. Это теперь поселок находится в черте города, его окружают многоэтажные кварталы, и только роза ветров не дает городу расти и дальше на запад. А тогда за ним начиналась степь, куда поселковые ребятишки бегали за диким луком, и отвалы – туда свозили отходы с большого нашего завода.
Краснознаменная, начинаясь прямо от горы, спускалась вниз, сливалась с улицей Менделеева и выводила к центру поселка, к магазину, а от него – к шоссе, ведущему в город. Речка Калинка делила Петровский на две части, Западную и Восточную. Поселок уже тогда был довольно большим, имел даже свою школу, и с городом его соединяли автобусы, ходящие пять раз в день до заводской проходной. Улица наша сплошь заросла черемухой и сорняками; а вот яблонь, которые в таком изобилии растут сейчас во дворах, тогда не было. Дичка, дикая яблонька прижилась непонятно откуда только во дворе у Семеновых, и Иван мальчишкой бдительно охранял ее ветки от набегов соседских ребятишек. Впрочем, никто особо не покушался: Иван считался заводилой и был уважаем в ребячьей компании – наверное, потому, что никогда не жульничал, в играх, если выбирали водящим, судил по справедливости, а еще хорошо учился. Среди пацанов того времени это считалось в плюс, а не в минус.
Иван да Марья выросли на соседних улицах, но друг друга почти не замечали – до того дня, когда Иван проходил мимо веселой компании девчат, поющих у реки. Полоскала Марья белье и пела песню про соловушку, свою любимую. Откуда она ее взяла, никто не знал – эту песню вообще до нее никто не знал в поселке. То ли мачеха привезла из далекой Белоруссии, откуда была сослана вместе с семьей, то ли по радио Марья услышала – Бог весть. Но полюбила ее и пела очень часто. Чаще других, тех, что все тогда пели, и советских, новых, и старых, бабкиных, про рябину да лучинушку. Соловушкой прозвали Марью подруги.
Иван к тому времени работал в первом механическом. Туда же после восьмилетки и Марья пришла. Учиться дальше ей мачеха не позволила, а отцу было все равно. Ну, Марья и не возражала, а уж когда с Иваном ходить начала, и подавно. И ведь что странно: росли-то на соседних улицах; играли на заросших ковылем и одуванчиками холмах, всей гурьбой на речку за щавелем ходили да купались оравой – а друг друга до той встречи словно не видели. Три года разницы – разве много? Впрочем, в Марье тогда было-то – коса да голос. Малявка малявкой, веснушчатая и голенастая, глазами зыркает, языкатая, как все они, девчонки-подлетки. Она расцвела в одночасье, как будто уснула тощей лохматой нескладехой, а проснулась девушкой, крепкой, стройной и сильной, свежей, как эта черемуха, ветви которой клонились от тяжести цветов над их свадебным столом.
Вот так шел Иван с работы, услышал песню и остановился. Спустился к реке. Посмотрел на стайку девчат, полощущих белье, увидел Марью. Подошел, взял за руку…
Больше они не расставались.
Свадьбу играли в мае, и белое платье Марьи было усыпано лепестками сирени и черемухи, в изобилии растущих во всех дворах. Столы вынесли во двор, сдвинули и накрыли вышитыми скатертями. На всю улицу пахло печевом. Немудрящим было угощение, но его с лихвой возместили и смех, и песни, и танцы под гармошку, на которой так весело играл старик Федосьич, азарт и беззаботность молодежи и радость родителей Ивана; даже отец Марьи, хоть и выпил ради свадьбы, сидел непривычно причесанный, в свежей рубашке и солидно поздравлял молодых.
Гуляли всей улицей, и даже у самых отъявленных сплетниц не повернулся язык хоть в чем-то очернить эту пару. Бабы любовались, тайком утирали глаза. Слишком сильным было их счастье, слишком откровенно и явно сквозила любовь в движениях, в голосах жениха и невесты, в том, как они смотрели друг на друга. Многие девчата хотели бы оказаться на ее месте; многие с Ивана глаз не спускали. Но ни у кого не нашлось черных слов, когда смотрели люди на эту любовь.
Одно только заставило перешептываться, одно слегка омрачило общую радость. Утром треснуло зеркало, перед которым причесывали невесту. Райка, портниха, признанная всей улицей мастер, заметила недоуменно среди общей тишины:
- Ой, чего это? Не к добру, говорят. – А потом махнула рукой: - А ну их, бабкины сказки.
А мачеха Марьи только губы поджала.
За свадебным столом пели девчата, пели женщины постарше, пели все вместе. Голос Марьи выделялся в общем хоре. А потом она запела одна. И пела вроде бы для всех, но видно было – для него одного, для своего Ивана, для того, кто один для нее на всю жизнь, и в радости, и в горе. Пела все ту же, свою любимую, про соловушку. Притихли люди; такая тоска и горечь звенели в голосе Марьи, точно вот-вот придет черная беда и заберет с собой любимого, а у нее не хватит сил его спасти. Софья Ильинична, с этой минуты – свекровь, смотрела на невесту и только головой качала.
Но даже самые завистливые и недобрые, если они еще оставались за столом, прикусили языки, когда высокий, крепкий, сильный Иван на руках понес невесту от стола до входа в дом. Маленькая Марья прижималась к нему, обвила руками его шею, и казалось – всю жизнь он так ее пронесет, от любой беды защитит и убережет.
…Вот так и жили они. На работу вместе и с работы вместе. В огороде вместе и в гостях вместе. Иван часто просил Марью спеть для него одного, и, бывало, вечерами они уходили на берег, на мостки, с которых бабы белье полоскали. Иван садился на песок и, обхватив руками колени, смотрел, смотрел на жену. А она стояла у воды, глядя вдаль, и лицо ее становилось строгим, отрешенным и словно нездешним. И голос летел, звенел над водой. Шли мимо люди, замедляли шаги, притихали…
Дом у Семеновых был большой, очень светлый и чистый. Софья Ильинична всюду в комнатах повесила белые, украшенные вышивкой занавески, на пол сплела из старых тряпок половички. Только тряпок-то было немного, обносились люди после революции, это уж потом, как она говорила, «на свет смотреть стали». В низеньких, но уютных комнатах всегда пахло цветами, свежим деревом и чем-то неуловимо домашним, добрым, родным.
Марья, работящая, скромная, приветливая, пришлась Семеновым по сердцу. Свекровь любила ее песни слушать. Марья поначалу стеснялась при ней во весь голос петь, потом привыкла. Пела и в доме, прибираясь или стряпая, и во дворе, и в огороде, собирая вишню. Даже свекор слушал, посмеиваясь в усы. А Иван, большой, сильный, молча смотрел на Марью - и улыбался. А уж она-то, после вечно недовольной мачехи да отца-пьяницы, после попреков и неласкового, грязноватого родительского дома попав в дружную, работящую семью, расцвела, похорошела. Улыбка не сходила с ее губ, в голосе звенело счастье.
Месяц они так-то миловались, ходили, держась за руки, никого вокруг не замечая, смотрели друг на друга. А через месяц война началась.
Марья провожала на вокзал сразу троих: отца, мужа и свекра. Софья Ильинична старалась держаться, не выла в голос, как многие женщины, но глаза, опухшие, красные, даже не прятала. А Марья слезинки не проронила. По-бабьи повязанная платком, вцепилась в руку мужа и не отпускала до той самой минуты, как объявили посадку. Иван ее пальцы, стиснутые, побелевшие, по одному разжимал. Поцеловал ее, потом мать и в вагон прыгнул уже на ходу. А отец Марьи, уходя, шепнул что-то ей на ухо. Кто рядом стоял, говорили: прощения попросил. Марья кивнула – и поцеловала его, в первый раз за несколько лет. А мачеха опять только губы поджала.
Вот и остались Марья со свекровью вдвоем в большом – на две семьи строили – деревянном доме. Жили и ждали. Марья с тех пор так и не снимала повязанного по-бабьи платка. И на посиделки девичьи больше не пришла ни разу. Работа, дом да свекровь. А вот петь – пела. Если воскресным утром на улице слышится песня – гадать не надо, это Марья мужу удачу привораживает.
Смех смехом, а так и стали бабы говорить: привораживает. То одна, то другая, приходили к Семеновым по вечерам, просили:
- Спой, Марья. Ту, про соловушку. Что-то от моего долго писем нет, живой ли?
Марья не отказывала, пела. Про соловушку, который весной возвращается в родной сад. Вроде и песня как песня, ничего особенного, а смотришь - через день-два письма приходили, да все треугольнички, от живых.
Только себе счастья наворожить не смогла. В январе сорок второго сразу две похоронки пришли Семеновым, одна за другой, с разницей в полмесяца. Сперва свекор Марьи, отец Ивана, а потом и сам Иван. Смертью храбрых. А где могилы их, никто не знал, потому что наступление и все в одной куче.
Софья Ильинична только и сказала:
- Что ж ты… себе не наворожила, Марья! Что же ты…
И повалилась в беспамятстве.
Вот с тех пор Марья петь перестала совсем. Как бабка отшептала. Сколько ни просили ее женщины – никому ни разу. У свекрови, говорят, прощения просила, хоть и понимала, что та не со зла – с горя. А потом и просить стало не у кого – умерла Софья Ильинична через месяц. Марья осталась одна в опустевшем доме и больше черного платка уже не снимала.
Первые пленные немцы появились у нас в сорок пятом. Город наш тогда не имел еще статуса закрытого, несмотря на большой завод, и поэтому пленных стали присылать к нам едва ли не самым первым. Селили их в бараках на окраине, и попервости на них люди смотреть как на диковинку ходили. Как же: вроде звери – а две руки, две ноги и голова, как у всех. Мальчишки на улицах бросали камнями, когда колонну оборванных, угрюмых людей в серо-зеленых шинелях вели на работу. Бабы только что пальцами не показывали. Марья смотреть не ходила ни разу. Что, дескать, я там не видела – горя чужого?
Их водили на работу почти через весь город и почему-то всегда пешком. Много чего сделали пленные в нашем городе; до сих пор стоят кварталы, построенные ими. Странная, причудливая архитектура, неуловимо средневековый стиль; смешение культур – в облике этих вроде бы обычных домов можно уловить и черты лютеранской церкви, и облик милых, добропорядочных европейских буржуа, и русский климат накладывает на фасады свой суровый отпечаток. Первый наш поселковый кинотеатр построен пленными, и даже первые афиши рисовали, говорят, тоже они.
Их водили по шоссе, мимо школы, мимо рыночной площади – заросшей травой лужайки возле магазина, на которой все еще торговали в те голодные годы кто чем: тряпьем разным, лепешками из картофельной муки, маленькими кружками молока, изредка – творогом или сыром. Бабки летом продавали цветы, в изобилии росшие на городских окраинах да в своих палисадниках; скромные тюльпаны, пышные георгины и маки, застенчивые ромашки смотрели с прилавков на тех, кому не жаль было денег за эту красоту. Покупали цветы, в основном, перед сентябрем, в подарок учителям или если кто перед женой провинился. В остальное время ушлые парни воровали их по ночам из тех же палисадников. Бабки эти, дотошные, вездесущие, попервости глазели на немцев так, что про товар забывали, а потом долго судачили вслед. Бывало, первые месяцы вслед нестройной колонне кричали кто что, кто «Гитлер капут», кто «Что, гады, съели?», кто «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана». Сгорбленные эти спины только вздрагивали в ответ на плевки и свист.
Потом народ попривык к пленным, перестал таращить на них глаза. Жалкие, ссутуленные фигуры их стали для города привычными. Бывало, покупали и у них что-нибудь, если в воскресный день кто-то из немцев приходил на рынок. Они продавали деревянные игрушки, вырезанные, надо признаться, очень искусной рукой; оловянных солдатиков, из чего уж их только отливали; леденцы на палочке, дешевые, но вкусные; сделанные из жести кружки. Потом, уже после Победы, предприимчивые фрицы открыли свою портняжную артель, и надо сказать, заказов бывало у них немало. В основном, конечно, верхняя одежда, юбки-то и платья да детскую одежонку бабы всегда шили сами.
Где уж нашла Марья того немца, никто не знал. На работе, что ли? Или когда мимо рынка шла? Не враз, не вдруг, но заметили соседки, что изменилась Марья. Платок свой темный не сняла, но повязывать стала не так низко. И глаза засияли, оживилось, словно осветилось все лицо. Стала вечерами задерживаться до темноты, пропадала где-то. И – никому ничего, ни единого слова.
Когда пришла Победа, плач стоял над всей улицей. Смеялись все и рыдали все. О тех рыдали, кто не вернется, и о тех, кто пришел живым, но без рук, без ног… или ослепшим, как сапожник наш, дядя Федор. Плакала и Марья вместе со всеми, и ее черный вдовий платок сбился на затылок, когда обнималась она и целовалась с Нюркой Фирсовой, лучшей своей подружкой, у которой в сорок четвертом погиб муж; и с Евгенией Ивановной, учительницей, которая проводила в сорок третьем сына, едва ему восемнадцать исполнилось, а через три месяца получила похоронную; и с бабой Аней из дома сорок восемь, которая пятерых парней отдала да двоих девок, а вернулись только трое. Но когда попросила Марью Нюрка: спой, мол, Победа ведь – отказалась Марья, головой покачала. Слезы ее душили, не хватало дыхания.
И кто бы мог подумать? Вот никто и не думал, не догадывался ни о чем, пока Марья его за руку домой не привела. Это уже после Победы случилось, осенью сорок пятого. Идет Марья домой с работы, а рядом – высокий, тощий, в серой шинели. Лицо грубое, как из камня вытесанное, глаза в землю, губы сжаты. На белобрысой макушке пилотка рваная едва держится. И говорит он ей что-то не по-нашему, а она будто понимает. Ахнули бабы. Ахнула вся улица. А Марья идет, голову держит высоко, а на лице – улыбка. Не жалкая, виноватая или там оправдывающаяся – гордая. Вот, мол, завидуйте. Вот я – и я его люблю. И такое счастье в глазах, что никто ни слова не вымолвил. Онемела улица.
А Марья за руку провела его в дом. И окно распахнула. Зажгла лампу… а занавески – задернула.
Это уж потом, стороной узнали все бабы. Да, немец. Да, пленный. У себя в Германии рабочим был, но – высокого класса. Он и здесь стал не улицы мести, как многие из них, а по прежней своей профессии работал – плотником. И такие, понимаешь, у него хорошие вещи получались – да не только столы там или табуретки, а шкатулки, игрушки детские, узорная посуда, - что покупать их стали люди. Настоящее ремесло, неважно чьим рукам оно досталось, всегда вызывает уважение. А звать того немца – как в насмешку – Иоганн. А по-русски – Иван, значит.
Как же ты могла, Марья?
Пробовали бабы говорить с ней, совестить, уговаривать – обрывала всех Марья. Мое это дело, дескать, и нечего лезть. Или молчала, глядя мимо, и такое упрямство на лице написано, что сразу понятно – бесполезно все.
Но как же ты могла, Марья?
- Как же ты могла? – спросила ее Нюрка Фирсова. Лучшая подружка, которой Марья с детства все тайны доверяла. А Марья только улыбнулась и головой покачала.
- Разве я сама об этом знала? Так получилось, понимаешь… - и руками развела, виновато вроде и покаянно. А глаза – счастливые.
Но, видно, и вина ее точила. В глубине тех глаз, под счастьем, боль плескалась. Боль и вина.
Надо ли говорить, что Марью с тех пор замечать перестали. Ни в гости не позовет никто, ни по делу не зайдет. В цехе косились, в обеденный перерыв никто словом не перемолвится. А ей словно бы все равно: летает счастливая. Платок свой вдовий сняла, причесываться стала по-иному, коса вокруг головы короной. Лицо сияет. Глаза сияют.
А в глазах под счастьем – боль. И вина.
Пробовали и мужики с немцем этим, Иоганном, говорить. По-мужски, конечно, по-своему. Да он, гад, здоровый, сильный. Видно, в своей Германии драться навострился; да и то сказать, если остался жив, не погиб, а только в плен попал, так, видно, удачлив да силен оказался. Словом, отмахался он. Не без потерь, конечно – сам едва до дому доползал, лицо все в крови. Но отмахался – раз, другой, третий. Марья, по слухам, хотела в милицию пойти – запретил. Понимал, наверное, что милиция мужикам за такое дело еще и орденов навесит. Да и какая разница, чего он там себе думал. Но потом мужики от него отстали. Толку-то, если он все равно от Марьи не отступится, сам сказал. Он к тому времени по-русски кое-как говорить научился, простые фразы уже мог связать. Ладно, черт с ним, с немцем, пусть живет. Может, потом домой уедет, в Германию свою, их ведь к тому времени отпускать уже начали.
А через положенный срок Марья родила. Мальчика. Весна стояла, апрель, теплый, пасмурный, с ветром в лицо. В роддоме, бабы рассказывали, к ней никто подходить не хотел, в лицо говорили: выблядка немецкого сама нагуляла, сама и рожай. Только Анастасия Филипповна, старая акушерка, через руки которой едва ли не полгорода прошло, прикрикнула на медсестричек:
- Дуры, совести у вас нет! Дите разве виновато?
И до конца от Марьи не отходила, вытирала ей взмокший лоб, подбадривала и подшучивала. Марья же, рожая, не закричала ни разу, стонала только. И только когда головка прорезалась, закричала пронзительно:
- Ваня! Ваня!
Выскользнул мальчик, маленький, красный, завопил громче матери. Акушерка усмехнулась:
- Звала, что ли? Вот и пришел твой Ваня. – Запеленала, сунула матери: - Получай.
Так и назвала Марья сына – Иваном. Точно в насмешку, шептались люди. А фамилию свою записала, и отчество – Иванович. Иван Иванович Семенов. С немцем-то они не расписаны были.
Мальчишка получился – вылитый папаша-немец. Такое же грубоватое лицо, такой же белобрысый и худой. И вечно болел. Весь в соплях зеленых, то и дело жар у него. Доктор детская в тридцатый дом на нашей улице зачастила, едва не каждую неделю бегает. И крикливый же пацан был! Целыми ночами напролет матери спать не давал. Похудела Марья, осунулась. С работы уволилась, конечно, куда ей. А все равно, если встречали ее на улице, видели бабы – счастлива.
Когда малышу месяца три было – лето стояло, жара, окна нараспашку – услышали однажды днем люди песню. Ту самую, про соловушку. Подумали сначала, что померещилось, потом на улицу вышли; слышно – песня от дома Семеновых доносится. А уж когда подошли, вроде как мимо и случайно, к окнам, что выходили в палисадник, поняли: это Марья поет. Видно, ребенка днем укладывала, убаюкивала и затянула, чтоб успокоить крикуна.
Полдень, жара, пыль, пух тополиный по обочинам ветерок гоняет. Поет Марья. А люди, попрятавшись за деревьями и кустами, слушают. Про соловушку. Долго она в тот день пела; все песни, какие раньше знала, вспомнила. Бабы, стоя за своими заборами, украдкой слезы вытирали. Мужики матерились по-черному – вспоминали, какие они были счастливые, Иван да Марья. А уж кто в тот день рюмку хлопнул, тех жены не ругали даже. Вроде и не за что было.
Вот так и жила наша улица – как гнездо смирных ос. Вытягивали послевоенный голод, делились друг с другом чем могли… все – вместе, а Марья со своим немцем – отдельно. Косились люди, и долго не могло так продолжаться – чем-то да должно было кончиться. Понимала ли это Марья? Бог весть. И не в том дело, что именно этот Иоганн стрелял в Петра Филиппыча из тридцать девятого дома, или в Ивана, или в Володьку и Сашку бабы-Аниных. А в том, что никто его, немца, сюда не звал. И если б не он со своим Гитлером, жили бы Иван да Марья, как все люди, жили бы, детей рожали, песни бы им пели про соловушку. Своих детей, русских, русоволосых и крепких, а не таких, как этот белобрысый задохлик. А Иоганн мало того, что Ивана нашего убил, так ведь и жену его убивает. Медленно. Потому что это разве жизнь – видеть, как тебя люди стороной обходят, как косятся на тебя и на ребенка, посылают вслед проклятия. Просто потому, что ребенок твой – немец наполовину.
То был совершенно обычный день, летний… если не считать, правда, того, что получился он очень душным и жарким. Уже три недели стояло пекло, на раскаленном небе – ни облачка. К вечеру соберутся было тучи, погромыхает где-то – и опять жара, и снова ни облачка, и гроза проходит стороной. А грозу бы так надо! Люди измаялись, духота давила на голову; в воздухе висело напряжение и какая-то бессильная усталость.
Марьиному сыну исполнилось уже три, но на улицу мать его одного еще не выпускала. За эти годы неприязнь людей к немцу не утихла, а, пожалуй, только усилилась. Их ненавидели по-прежнему. За то, что в семье был муж и отец, пусть даже немец, а почти на всей улице дети росли без отцов. За то, что стараниями Иоганна в доме царил пусть и относительный, но достаток – изделия немца по-прежнему хорошо покупали, он все-таки был хорошим плотником. Иоганн подправил скрипучее крыльцо, которое не успел починить Иван, подлатал крышу. За то, что мальчишка Марьин вроде бы перестал болеть, прекратились его бесконечные зеленые сопли, он рос хоть и капризным, но здоровым, а у тетки Натальи из дома напротив зимой умер внук от дифтерита. За то, что пела Марья теперь не только укачивая сына, но и вечерами – для немца. Не уходила никуда, просто пела – в доме, и если окна бывали открыты, это слышали люди. А раньше она пела – для Ивана.
До сих пор, если шла Марья по улице, вслед ей нет-нет да летели грязные слова. Но – только если одна. При немце ее задевать не решались. Вроде и не говорил он ничего и никого не трогал, а как посмотрит исподлобья, поведет плечами неуловимо, так сразу понятно: лучше не лезь. Такой и убить может. Понимал ли он, что им вслед кричали, неизвестно, хотя, говорят, русский мат фрицы вперед «здравствуйте» выучивали. Но глядел недобро – и этого хватало, затихали люди.
Детская врач, которая теперь реже бывала в их доме, рассказала - своей медсестре, а та – знакомым, да так и пошло по городу, - что в большой комнате висит на стене, на самом почетном месте портрет Ивана. Большой портрет, увеличенный с маленькой фотокарточки, на которой снялись Иван да Марья перед войной. Трижды уже отмечала страна День Победы, и всегда в этот день Иоганн не выходил из дома, даже если выпадал этот день на рабочий. Старался не попадаться никому на глаза. Мужики больше не трогали его, обходили стороной, а сам он ни с кем первым не заговаривал. Устроился на работу в бригаду плотников, а в ней - сплошь инвалиды да старики. Но они, если расспрашивали их знакомые и друзья о немце, отвечали сдержанно и ничего особенно плохого о нем не говорили. Вот разве что – не пьет. Разве ж это мужик?
В общем, как уж получилось, что сын Марьи в тот день за ворота вышел, никто не понял. Не то ворота у них оказались не закрыты, не то что, а Марья не уследила, как мальчишка выскочил. В доме была, обед она, что ли, готовила. На улице, понятное дело, стайка пацанов крутилась: каникулы, и хоть и запрягали их помогать по хозяйству матери, все не на целый день. Дело шло к вечеру, ребятни с окрестных домов уже понабралось.
Конечно, местные ребятишки знали, кто такой этот белобрысый тощий пацан, видели его не раз. Но вот так, одного, без матери и отца встретили впервые. Обступили, загомонили. А тот малой еще, глупый, не понял, что не с добром его встречают. Да и так разобраться, с чего бы ему про взрослые дела знать? Сначала просто рассматривали – как же, немец, интересно. И главное, пацаны-то все – дурачье, старше десяти нет ни одного; был бы с ними кто постарше да поумнее, обошлось бы дело. Что уж там он сказал им или сделал, никто потом разобраться не смог, мальчишки один на другого вину валили, и все кончилось вечным «А че он? А мы ниче совсем не делали!». Словом, кинулись они на него.
Когда Марья выскочила на улицу, привлеченная шумом, голосами и таким знакомым ревом, ее Ванька со всех ног удирал от мальчишек к своим воротам. А они орали вслед что-то про немецкого выкормыша и кидались комьями сухой, спекшейся, твердой, как железо, грязи. Увидев выбежавшую Марью, и в ее адрес прокричали про немецкую подстилку. Ванька – глаз заплыл, на щеке царапина – с плачем добежал до матери, ткнулся в ее подол; обхватив сына руками, Марья почувствовала, как в ужасе вздрагивает все его маленькое тело.
Потом она говорила, что себя не помнила. Толкнув во двор сына, Марья разъяренной кошкой метнулась к мальчишкам, кого-то поймала за руку, кому-то шлепок отвесила, у кого-то выкрутила ухо…
…Торчавшие у окон соседки выбежали на улицу.
…Они кричали Марье в лицо грязные, площадные ругательства и бросали в нее те же самые комья, которые только что летели в спину ее сыну. Они хлестали ее по плечам, по спине снятыми платками, вырванными из заборов кольями, вцепились в волосы, рвали косу. Всю свою горькую жизнь, вдовью долю и обиду на эту долю вымещали на ней, на той, с которой вместе росли и делились секретами; которую утешали в черные дни после похоронки; которая пела про соловушку для их мужей; которая предала их своим счастьем, отгородилась от них своей любовью, забыла мужа, заслонившего их грудью; которая отдалась врагу и родила ему сына. Она не могла быть счастливой, не имела на это права, потому что счастье ее было – с врагом. И пусть Иван, погибший за нее, уже ничего не мог ей сказать – за него сказали эти бабы. А уж что именно он бы ей сказал – ударил бы ее или простил, им было неважно. Им вообще все было неважно.
…Заходился ревом, лежа в воротах своего дома, маленький белобрысый мальчик. Его мать, растрепанная, простоволосая, бежала по улице, закрывая голову руками, прячась от ударов соседок.
Выскочил из переулка возвращавшийся с работы Иоганн, издалека увидевший все. Растолкал обезумевших баб, вырвал из их рук Марью, закрыл собой. Не обращая внимания на удары, подхватил ее на руки, побежал к дому.
Тяжело дышащие, растрепанные, расхристанные женщины опустили сжатые кулаки. Видели, как у ворот он поставил на землю Марью, подхватил свободной рукой сына, скрылся во дворе. Лязгнули, закрываясь, ворота.
Душное небо над головой медленно темнело, наливаясь грозовой темнотой.
Они уехали через два дня. Все это время Марья не показывалась ни на улице, ни во дворе. Иоганн только однажды вышел, вернулся через несколько часов. Ранним воскресным утром он крест-накрест забил досками ставни дома, запер дверь. Марья, похудевшая, бледная, с заметными синяками на лице, снова замотавшая волосы черным платком, несла на руках сына – мальчишка испуганно прижимался к ее плечу. Иоганн нес на плече большой сундук, за спиной висел вещмешок – вот и все имущество.
Отойдя от калитки на несколько шагов, Марья остановилась. Повернулась к воротам, сделала несколько шагов обратно. И низко, до земли поклонилась дому – большому, прочному, построенному для счастливой жизни нескольких семей дому, из которого так нелепо и страшно ушли за какие-то несколько лет все его обитатели.
Прильнув к окнам, заборам, прячась за калитками, смотрели на это люди. Сухими глазами смотрели, провожали Марию со сжатыми губами, в гробовом молчании. А про то, что баба Аня украдкой перекрестила Марию и ребенка, сноха ее Наталья потом никому не сказала.
Несколько лет назад приехал на нашу улицу пожилой, представительный иностранец, очень спокойный и немногословный, отчужденный и нездешний в своем светлом дорогом костюме и тонких очках в золотой оправе. Он несколько раз прошел по улице из конца в конец, присматриваясь к домам, остановился возле водоколонки. Колонка та уже два года как бездействовала – на нашу окраину провели, наконец, водопровод и канализацию. Спросил что-то у старой, но на удивление крепкой Светланы Васильевны, дочки Нюрки Фирсовой, сидевшей у своих ворот на скамеечке. Та указала ему на дом Семеновых… точнее, на коттедж, стоящий на его месте. Сам дом сгорел через полгода после отъезда-побега Марии и Иоганна, и долго стояло пустым пепелище, долго историю эту помнили на улице, рассказывали вновь заселяющимся. Но потом поумирали старики, а их внукам и правнукам стало уже не так важно. Светлана Васильевна все это помнила смутно, больше знала от матери. Нюрка говорила, что Мария писала ей из Германии… два письма прислала и посылку – леденцы, ткань на платье и несколько коробок печенья, вкусно пахнущего, с нездешними надписями, хрустящего и рассыпчатого печенья. Но Нюрка ни разу ей не ответила, и Мария писать перестала.
Господин в очках сказал, что зовут его Иоганн. Говорил он на хорошем, относительно правильном русском, только с твердым немецким акцентом. Видно, хорошо жил в своей Германии – холеным выглядел, нестарым совсем, богатым. Лицо грубоватое, будто из дерева вырубленное. Постоял, посмотрел в окна дома, построенного десять лет назад совсем другими людьми. А уж видел ли он на его месте тот, прежний дом, вытащил ли хоть что-то из своей трехлетней детской памяти – Бог весть. Посмотрел, сел в машину и уехал.
Да и полно, на самом ли деле это был сын Марии, певшей про соловушку? Мало ли кого как звать могут, а паспорт господин не показывал. А узнать в нем черты немца Иоганна и вовсе было некому.
30.06.15.
Chudolisichka
01.07.2015, 19:39
Написано прекрасным языком - русским и неимоверно богатым. Чем-то напомнило недавно увиденный ролик из ютуба...
/KOWs21-IYqw
Не в праве судить то, о чем сказка,.. или совсем не сказка? Ибо месть за месть, там, где не факт, кому и за что - это пропасть. Я услышала в этом побоище от детей и женщин именно месть. И понять ее могу - за не пришедших с такой недавней войны, за похоронки, за годы страха за жизнь своих мужчин. Но месть на войне - это война. Месть в мирное время - пропасть. Пропадает мстящий, ибо месть, возможно, досталась не тому, кто ее заслужил. Из рассказа точно нельзя сделать однозначный вывод, каким был этот Иоганн, но если Марья назвала сына Иваном, то это о многом говорит. Возможно, ей удалось остаться человеком и вырастить своего сына в почтении и любви к своим истокам в России (если предположение в конце сказки верное).
в жизни ведь тоже иногда встречается сказочная любовь.. просто не все умеют ее дождаться..
Ляльки родились совершенно одинаковые, похожие, как две капли воды - как и полагается близнецам-двойняшкам. Такие одинаковые, что попервости их путала даже мать. Лоб зеленкой мазала той, которую уже покормила; в разные пеленки заворачивала (хотя какие там разные, что нашлось в послевоенных скудных запасах, то и ладно); разные ленты вплетала в косы дочкам. Путали Катьку и Машку все – подружки, родители, соседи. Мать потом как-то приучилась их различать… любая мать видит своих детей даже в полной темноте. Но всех остальных сестры успешно водили за нос – почти всю свою жизнь.
Их звали Ляльки - вслед за старшим братом. Костя, тогда шестилетний, увидев два совершенно одинаковых свертка, привезенных матерью из роддома, долго молчал, ходил вокруг девчонок, разглядывал. А потом выдал значительно и весомо:
- Ляльки.
Пока не придумали имен, и отец с матерью их так называли. А уж Костя – всегда, всю жизнь, а за ним вслед и все остальные.
В шесть лет Машка обзавелась шрамом на коленке – укусила соседская собака, и с тех пор девчонок можно стало различить… летом, когда бегают с голыми ногами. А зимой чулки, поэтому Ляльки так и остались Ляльками.
Они и по характеру были похожи. Обе веселые, вспыльчивые, но быстро отходчивые и добродушные, легкие на подъем, болтушки. Где больше всего шума и смеха в ребячьей компании – там и Ляльки Кузнецовы, где болтовня – там Катька с Машкой, где игра какая - будьте уверены, сестры первые заводилы. Их любили, но всерьез не воспринимали, отмахивались, если обсуждали серьезное дело. И было отчего.
При такой невероятной схожести, казалось бы, и дружить сестры должны были отчаянно и на всю жизнь. А они так же отчаянно – ругались. Ссорились, ругались, даже дрались между собой; у Катьки на всю жизнь остался маленький шрамик на среднем пальце – Машка в пылу драки укусила. Ни минуты не могли прожить без спора. Если одна из сестер поддерживала идею, вторая так же бурно ее отрицала. Оттого, может, и не воспринимали их всерьез даже уже во взрослых общих компаниях.
- Дура, - вопили они хором, идя друг на друга с кулаками, - отдавай мою куклу!
- Дура, - кричала Машка Катьке, когда та хватала очередную двойку, - когда тебе мозги привезут уже? Нам мама леденцов обещала, из-за тебя и мне не достанется!
- Дура, - ругалась Катька, когда обнаруживала, что на танцы Машка пошла в ее платье, - чтоб утроба твоя ненасытная сгорела! Зачем тебе это платье, у тебя своих два да тетка третье шьет!
Отец, Иван Макарыч, суровый, молчаливый и степенный – дочери удались не в него, - сносил скандалы молча, но если сильно расходились девчонки, решал вопросы просто: кулаком по столу. И добавлял при этом:
- Заткнулись обе, а то отправлю, куда рак мышей не гонял!
Место было, наверное, действительно страшным, девчонки притихали, на несколько дней в доме воцарялся мир.
Иван Макарыч вообще болтливостью не отличался – за день едва ли два десятка слов произнесет. Он, правда, и дома-то бывал редко; лучший слесарь на заводе, пропадал на работе едва ли не сутками, а вернувшись домой, тоже не сидел без дела, все что-то строил, точил, подпиливал. С детства не приучен был к безделью. Третий сын в большой многодетной семье, Иван с детства знал: как потопаешь – так и полопаешь. Кузнецовы, как почти все в нашем городе, высланы были в тридцатых на «великую комсомольскую стройку» и не пропали на ней от голода и холода потому лишь, что умели работать до седьмого пота. Макар Кузнецов, отец, не был ни дворянином, ни офицером, ни лавочником, ни убийцей – всего лишь крепким «кулаком»-крестьянином с наделом земли и двумя лошадьми. Его арестовали и увезли отдельно от семьи, и больше ни жена, ни дети ничего о нем не слышали. А мать и восьмерых детей отправили за Урал… из большого, крепкого дома – в землянку, из высоких новгородских лесов – в ковыльные степи, от мягкой зимы – к тридцатиградусному морозу с метелью. Впрочем, кузнецовская порода оказалась живучей, и лишь младшую, грудную еще, девочку прибрал Господь, а остальные выжили, выросли и держались друг за друга так, как могут только держаться люди, прошедшие голод и беду, понимающие, что в одиночку – не выжить. Пощадила их и война. Из всех сыновей успел повоевать лишь старший, вернулся живым и целым и до конца жизни потом пил по-черному, пытаясь водкой заглушить нестерпимые боли, которыми наградила его контузия.
Четыре сына и три дочери деда Макара жили на двух соседних улицах и своих детей наплодили – не счесть. В ватаге ребятни, носящейся по поселку, половина – кузнецовские. Двоюродных сестер и братьев было у Катьки с Машкой немеряно.
Дом Кузнецовых стоял в середине длинной улицы, уходившей одним своим концом в степь, другим - в центр Советского поселка, к магазину и школе. Поселок наш в те годы был действительно поселком, большой рабочий город еще не поглотил его, не сделал своей окраиной. Поэтому тихо было на улицах, заросших лебедой и сурепкой, тихо и ребятишкам раздолье, особенно летом, в каникулы. С утра, если не нагрузили домашней работой взрослые, кусок хлеба за пазуху, бутылку воды в сетку – и на улицу, а дикий лук и заячья капуста в изобилии водились в степи. Лихих людей же никто не боялся – в те хоть и голодные, но все-таки полные надежды на лучшее послевоенные годы редкий мерзавец у нас мог обидеть ребенка. Мужики поселковые ездили в город на работу – всего-то час на автобусе, говорить не о чем, женщины – кто покрепче – работали на том же заводе, остальные возились по хозяйству да на огородах. Почти в каждой семье детей было не по одному, не по двое; только у Ивана Кузнецова после двойняшек-Лялек перестала носить жена, в остальных же дворах послевоенной мелочи насыпано – что гороху.
И все они, вся эта разнокалиберная ребятня, знали: девчонок Кузнецовых лучше в одну игру не брать и вместе не сводить. Переругаются, переобижаются друг на друга и весь белый свет. В лапту играли в разных командах, в школе сидели за разными партами и подружек себе выбирали разных, еще и хвастались друг перед другом, у кого лучше. И той, и другой хватало свободных ушей жаловаться друг на друга, заключать союзы, ругаться, мириться и вопрошать яростно: «Только честно: ты за меня или за нее?» Старшие, уже повзрослевшие и поумневшие, от девчонок отмахивались, младшие клялись в вечной дружбе, а назавтра вся компания шла вместе купаться в неглубокой нашей речке с веселым именем Маринка.
При этом со всеми остальными и Катька, и Машка общались мирно, дружить умели крепко и верно, были веселыми и миролюбивыми и умели при случае и насмешить, и пожалеть, и поддержать всех – кроме друг друга.
- Господи, - вздыхала мать, - что ж вас мир-то не берет! Ведь родные же люди, ближе вас и Костика у вас никого на свете нет. Как же вы жить будете, когда нас с отцом не станет?
Дом у Ивана и Софьи был невелик – три комнаты, большие сени, летом служившие верандой, да маленькая зимняя кухонька. Узорчатые ставни, белые занавески на окнах, цветастые половики на полу, выскобленном до блеска, яблоня во дворе – единственная на весь поселок, в то время еще не прижились у нас садовые сорта яблок. Отсчитывали время большие, солидные часы с кукушкой на стене в «главной» комнате – единственное наследство, вывезенное Кузнецовыми из родной деревни в ссылку. Строился дом основательно, с душой, а что не хоромы – так не Ивана в том вина, в тридцатые на всех, кто строил свое жилье, и так-то смотрели косо. Может быть, живи Ляльки в разных комнатах, ругались бы они меньше, но – не до жиру; Косте, уже подросшему, родители выделили комнатенку, да родительская спальня, да общая комната, солидно называемая «залой» - вот и вся жилплощадь, городи, как хочешь. Шкаф, письменный стол, игрушки – все было общим у девчонок, и злило это их несказанно. То одна на половину другой залезла, то книжки свои на столе раскидала, то другая куклу сестры на свою кровать кинула… мало ли поводов?
Костя, мальчишка добрый и миролюбивый, пытался, конечно, мирить сестер. Но они так яростно обвиняли одна другую, с таким возмущением и так искренне призывали брата в свидетели и арбитры, что он в конце концов рукой махнул. Дураков нет – еще потом самому же от родителей влетит, они-то разбираться, кто прав, кто виноват, точно не станут.
Повзрослев, девчонки драться перестали, но еще больше отдалились друг от друга. Впрочем, вместе они были недолго. В техникум поступили хоть и в один, но на разные отделения. Маша стала поваром-кондитером, Катя – бухгалтером.
- Дура, - орала Катя на сестру, - зачем тебе это надо? Всю жизнь будешь котлы тяжелые таскать, к тридцатнику грыжу заработаешь, а зарплата – копейки!
- Сама дура, - кричала в ответ Маша, - зато я всю жизнь при масле да при мясе буду! А вот ты в своей бухгалтерии так и прокукуешь в бабском царстве одна, без мужиков!
Костя, к тому времени уже работавший с отцом на заводе, снисходительно улыбался, а на требование «сказать ей, идиотке, что она идиотка!» отмалчивался и отшучивался. Дело решил отец: как всегда, коротко и веско:
- Ша! Идите куда хотите, обе. Только корить потом себя будете, а не нас с матерью, если что.
Как ни странно, из-за парней сестры Кузнецовы не ссорились никогда. Мужского внимания им всегда хватало, от кавалеров отбою не было, вокруг дома крутились, окна обрывали. Впрочем, неудивительно – и Катя, и Маша были удивительно хороши собой. Даже непонятно, как у приземистого, коренастого Макарыча и длинноносой, нескладной, толстой, как квашня, Софьи могли получиться такие девчоночки. Обе тоненькие, изящные, глазастые, темные волосы вьются мелким бесом, талию ладонями обхватить можно – загляденье! И вкусы у них были разные, Кате нравились брюнеты, Маше – блондины, Катя любила тихих, тех, кого называли подкаблучником, а Маше нужен был тот, кто сумеет укротить ее буйный характер.
- Спасибо, что хоть мужиков не делят, - хмыкал отец. – А то бы дом по камешку разнесли и поубивали б одна другую.
Сестры фыркали, в редкие минуты согласия переглядывались и пересмеивались. А потом все начиналось сначала…
После техникума Маша как-то очень быстро вышла замуж и уехала с мужем по распределению – далеко, в Казахстан, который хоть и не был тогда заграницей, но приезжала она раз в год, а то и реже. Дом, хозяйство, старики родители – все это осталось на плечах веселой, шебутной Кати.
Она и тянула этот воз – легко. И замуж выскочила как-то между делом, и двух девочек родила. Потом, правда, споткнулась ее быстроногая судьба – младшая, Динка, больной оказалась, и долго-долго ее Катерина вытягивала, по каким только врачам не таскала, в санаториях с ней чуть не полгода пропадала, учила между делом, разрываясь между работой и хозяйством. И ведь вытащила, выправилась девчонка. И все равно пела она, как в детстве, и все равно повторяла многочисленной родне, подругам, старшему брату:
- Ничего, девки, мы еще выйдем замуж.
Мария, в редкие свои наезды помогавшая сестре, моментально вспыхивала:
- Ты свое уже отходила! - очень почему-то злила ее эта поговорка.
С каждым своим приездом мать и сестра замечали, как тишает, мрачнеет Мария, как угасает ее прежняя легкость, пропадают задор и смешливость. Все вроде хорошо у нее было: и дом, и муж, и достаток, и даже сын с дочкой здоровенькие да умные. Это уж потом, в девяностые, когда всей семьей свалились Меркенцевы на голову родителям, узнали они: Юрий, муж Марии, пьет. Сильно пьет и много. Трезвый – умница человек, руки золотые и душа нараспашку. Пьяный – свинья свиньей.
- Дура, - орала Катерина сестре в телефонную трубку, - зачем он тебе такой нужен? Разводись! Что ты, сама детей не прокормишь? Всю жизнь при продуктах и теперь не пропадешь. Мужик с возу – кобыле легче! О детях подумай, им каково? А если из дому таскать начнет?
- На своего паразита посмотри, - огрызалась в ответ Мария.
Муж Катерины тоже не дурак был в рот тянуть все, что льется. Ругалась, конечно, она, да толку? Наши, поселковые, пили, пьют и пить будут. Обматерит мужа Катерина, а то и кулаками приласкает, а потом вздохнет – и улыбнется, глядя на спящих детей:
- Ничего, девки, мы еще выйдем замуж!
Хоть и виделись Катерина и Мария дай Бог чтоб месяц в году, но цапались, стоило сойтись вместе, по-прежнему. К этому уже и привыкли. Родня, в большинстве своем дружная, то вздыхала, то пальцем у виска крутила. После одной особенно крупной их разборки, когда сестры почти неделю не разговаривали, Костя, отвечая двоюродным братьям на вопрос, как дела да что в жизни творится, сказал:
- А что творится – все как всегда: Ляльки зажигают.
Фраза эта стала в большом клане Кузнецовых крылатой.
Время летело, бежало, катилось колесом, скрипя на ухабах, неслось с горы - только годы мелькали. Старилась и болела мать, сгорел за полгода отец, едва перевалив за сороковник, от рака легких – вечного бича нашего рабочего города. Постарел, просел, прижался к земле дом, все труднее становилось матери успевать с хозяйством.
Поселок наш давно перестал быть поселком, город – потихоньку, полегоньку – подмял его под себя, сделал окраиной, частным сектором, как писали тогда в документах, Советским районом. Но как ни назови, а нравы и быт во многом остались прежними. Разве что ребятни на улицах поменьшало – молодежь понемногу перебиралась в новые районы, к теплому туалету и горячей воде в домах. Только летом оживал поселок – скидывали дедам и бабкам на каникулы племянников да внуков.
Катерина, уже давно не Кузнецова, а Савельева, тоже перебралась в свою квартиру в новостройке, но мать не забывала, приезжала почти каждый день и помогала, чем могла. И Мария постоянно присылала родителям деньги, посылки – то обувь племянницам, то полотенца, гречку или банки со сгущенкой, липкую сладкую курагу и консервы «сайра в масле», в те годы у нас в магазинах было – шаром покати. Но Катерина снова ворчала на сестру:
- Уехала, а на меня это все сбросила! Ей что, на почту раз в месяц сходила – и вся любовь. А на мне и хозяйство, и огород, и отца хоронить, и за матерью ходить.
За больным отцом ухаживала, конечно, Катерина. Костя, Константин Иваныч, уже начальник цеха – голова-то золотая и руки отцовские! - на работе пропадал сутками, да и много ли помощи от мужика? И крепко обиделась тогда Катерина на Марию – за то, что за полгода приезжала всего один раз, да и то на неделю. Больше с работы не отпускали, объяснила Мария, к тому времени тоже прошедшая путь от простого повара до замдиректора пищевого комбината. Редкие лекарства присылала для отца, деньги, звонила чуть не каждый день – но вся тяжесть ухода за лежачим, вся боль и слезы, вся маета – все это легло на плечи Катерины. Она почернела, осунулась – приходилось и за отцом ходить, и свою семью в другом конце города не забыть. Но упрямо улыбалась и повторяла свое любимое: мы еще выйдем замуж!
На похороны отца, конечно, Мария приехала. И всю неделю, пока не отвели девять дней, они с Катериной ругались – все обиды друг другу высказали, трижды обозвали друг друга курицами и предательницами, и уехала Мария, так и не попрощавшись с сестрой. Впрочем, посылки – и продуктовые, и одежку для племянниц – присылала она по-прежнему часто.
Девяностые ударили, как контрольный выстрел в голову, как град посреди лета. Не то чтобы их совсем не ждали: голодно в городе стало уже давно, запасливые старики, пережившие войну, давно заготовили стратегический запас соли, спичек и сухарей, их дети, уже взрослые, семейные, выкручивались кто как мог: мыли полы кто где находил, разносили газеты, обменивались носками и цементом, выдаваемым на работе в счет зарплаты, шили шапки и торговали соленьями на рынках. Каждый выживал как может. И если у нас общая беда вроде бы сплотила людей, поселок делился друг с другом чем мог, детей выпасали, как в войну, и масло доставали друг на друга, кто где может, то там, где так сытно и уверенно жила Мария, междуусобица развернулась не на шутку. Русских погнали из Казахстана. Пришлось уехать и Меркенцевым, бросить хорошую трехкомнатную квартиру, гараж и дачный участок, почти всю мебель и многие вещи. Уезжали почти в чем были, загрузив в машину детей да носильные вещи, едва не ночью, найдя в двери записку с угрозами, увидев разбитое окно и булыжник в комнате на полу. Ехать им, конечно, кроме родительского дома, было некуда.
Катерина, против обыкновения, даже ругалась не сильно. Мать, всегда уступавшая ей в спорах, сказала необычно сурово и веско:
- Здесь ее дом, Катя. Куда же им еще идти?
Старый, уже требующий ремонта дом оказался вдруг перенаселен до отказа. За полгода до приезда Меркенцовых Катерина сдала свою городскую квартиру и переехала с семьей к матери. У нее неожиданно пошло свое дело, свое бухгалтерское агентство, и срочно нужны были деньги. Да и ездить через весь город почти ежедневно, чтобы помогать матери и ухаживать за огородом, стало очень тяжело. Кто же мог знать, что так плохо все сложится в Казахстане?
Жили, смеялись, пели, собираясь огромной родней, кузнецовским кланом – неважно, какая по документам у кого теперь фамилия… Девяностые ли, не девяностые, а лепешки пекли, пели хором, вились под ногами дети, мужики курили во дворе, матеря правительство, женщины отводили душу разговорами. И такой смех звенел в те годы в приземистом, старом доме, так светлели лица людей, что ясно становилось: никакие беды, никакие годы не смогли, не смогут убить их – никогда.
Одной семьей мать и сестры жили недолго, чуть больше года. Меркенцевы почти за гроши купили у соседа Семеныча участок по соседству – дом и большой, но очень запущенный огород. Старик перебирался в городскую квартиру, где жил раньше сын; парень умер от передозировки наркотиков. Времена стояли тяжелые, мутные, и Семеныч не стал сильно наживаться на старой развалюхе – живые деньги лучше рассохшегося пола и дымящей печи. Дом требовал большого ремонта, но Юрий, муж Марии, в те годы даже пить бросил от нехватки средств и множества забот, а руки у него, трезвого, были золотые. Отделал избу, как игрушечку, печку перебрал с помощью соседа напротив, крыльцо сложил заново, второй этаж отстроил. Двухэтажные хоромы смотрели теперь на людей красивыми, новыми окнами, внутри – досочка к досочке – отделаны комнаты, в кухне пол узорчатый, из плиток, и цветы кругом – не обычная герань, как у многих тогда, а все с названиями какими-то мудреными: то орхидея, то традесканция, то еще что – Вика, дочка, увлекалась, собиралась учиться на цветовода.
Повезло Марии и с работой: ее послужной список у нас приняли и оценили. Директором, конечно, не сделали, но старшим поваром она стала. Ненадолго – в девяностые, если был ум и немножко рисковости, хорошо можно было развернуться, и Мария открыла свою пекарню, приносившую им неплохой доход. По крайней мере, дом Меркенцевы достроили быстро, сына и дочь выучили аж в Петербурге да и жили – копейки не считали. Порой, вдевая в уши золотые серьги, вздыхала Мария: посмотрел бы на такие отец да порадовался бы, на машине бы поездил, пожил бы в достатке.
После техникума Маша как-то очень быстро вышла замуж и уехала с мужем по распределению – далеко, в Казахстан, который хоть и не был тогда заграницей, но приезжала она раз в год, а то и реже. Дом, хозяйство, старики родители – все это осталось на плечах веселой, шебутной Кати.
Она и тянула этот воз – легко. И замуж выскочила как-то между делом, и двух девочек родила. Потом, правда, споткнулась ее быстроногая судьба – младшая, Динка, больной оказалась, и долго-долго ее Катерина вытягивала, по каким только врачам не таскала, в санаториях с ней чуть не полгода пропадала, учила между делом, разрываясь между работой и хозяйством. И ведь вытащила, выправилась девчонка. И все равно пела она, как в детстве, и все равно повторяла многочисленной родне, подругам, старшему брату:
- Ничего, девки, мы еще выйдем замуж.
Мария, в редкие свои наезды помогавшая сестре, моментально вспыхивала:
- Ты свое уже отходила! - очень почему-то злила ее эта поговорка.
С каждым своим приездом мать и сестра замечали, как тишает, мрачнеет Мария, как угасает ее прежняя легкость, пропадают задор и смешливость. Все вроде хорошо у нее было: и дом, и муж, и достаток, и даже сын с дочкой здоровенькие да умные. Это уж потом, в девяностые, когда всей семьей свалились Меркенцевы на голову родителям, узнали они: Юрий, муж Марии, пьет. Сильно пьет и много. Трезвый – умница человек, руки золотые и душа нараспашку. Пьяный – свинья свиньей.
- Дура, - орала Катерина сестре в телефонную трубку, - зачем он тебе такой нужен? Разводись! Что ты, сама детей не прокормишь? Всю жизнь при продуктах и теперь не пропадешь. Мужик с возу – кобыле легче! О детях подумай, им каково? А если из дому таскать начнет?
- На своего паразита посмотри, - огрызалась в ответ Мария.
Муж Катерины тоже не дурак был в рот тянуть все, что льется. Ругалась, конечно, она, да толку? Наши, поселковые, пили, пьют и пить будут. Обматерит мужа Катерина, а то и кулаками приласкает, а потом вздохнет – и улыбнется, глядя на спящих детей:
- Ничего, девки, мы еще выйдем замуж!
Хоть и виделись Катерина и Мария дай Бог чтоб месяц в году, но цапались, стоило сойтись вместе, по-прежнему. К этому уже и привыкли. Родня, в большинстве своем дружная, то вздыхала, то пальцем у виска крутила. После одной особенно крупной их разборки, когда сестры почти неделю не разговаривали, Костя, отвечая двоюродным братьям на вопрос, как дела да что в жизни творится, сказал:
- А что творится – все как всегда: Ляльки зажигают.
Фраза эта стала в большом клане Кузнецовых крылатой.
Время летело, бежало, катилось колесом, скрипя на ухабах, неслось с горы - только годы мелькали. Старилась и болела мать, сгорел за полгода отец, едва перевалив за сороковник, от рака легких – вечного бича нашего рабочего города. Постарел, просел, прижался к земле дом, все труднее становилось матери успевать с хозяйством.
Поселок наш давно перестал быть поселком, город – потихоньку, полегоньку – подмял его под себя, сделал окраиной, частным сектором, как писали тогда в документах, Советским районом. Но как ни назови, а нравы и быт во многом остались прежними. Разве что ребятни на улицах поменьшало – молодежь понемногу перебиралась в новые районы, к теплому туалету и горячей воде в домах. Только летом оживал поселок – скидывали дедам и бабкам на каникулы племянников да внуков.
Катерина, уже давно не Кузнецова, а Савельева, тоже перебралась в свою квартиру в новостройке, но мать не забывала, приезжала почти каждый день и помогала, чем могла. И Мария постоянно присылала родителям деньги, посылки – то обувь племянницам, то полотенца, гречку или банки со сгущенкой, липкую сладкую курагу и консервы «сайра в масле», в те годы у нас в магазинах было – шаром покати. Но Катерина снова ворчала на сестру:
- Уехала, а на меня это все сбросила! Ей что, на почту раз в месяц сходила – и вся любовь. А на мне и хозяйство, и огород, и отца хоронить, и за матерью ходить.
За больным отцом ухаживала, конечно, Катерина. Костя, Константин Иваныч, уже начальник цеха – голова-то золотая и руки отцовские! - на работе пропадал сутками, да и много ли помощи от мужика? И крепко обиделась тогда Катерина на Марию – за то, что за полгода приезжала всего один раз, да и то на неделю. Больше с работы не отпускали, объяснила Мария, к тому времени тоже прошедшая путь от простого повара до замдиректора пищевого комбината. Редкие лекарства присылала для отца, деньги, звонила чуть не каждый день – но вся тяжесть ухода за лежачим, вся боль и слезы, вся маета – все это легло на плечи Катерины. Она почернела, осунулась – приходилось и за отцом ходить, и свою семью в другом конце города не забыть. Но упрямо улыбалась и повторяла свое любимое: мы еще выйдем замуж!
На похороны отца, конечно, Мария приехала. И всю неделю, пока не отвели девять дней, они с Катериной ругались – все обиды друг другу высказали, трижды обозвали друг друга курицами и предательницами, и уехала Мария, так и не попрощавшись с сестрой. Впрочем, посылки – и продуктовые, и одежку для племянниц – присылала она по-прежнему часто.
Девяностые ударили, как контрольный выстрел в голову, как град посреди лета. Не то чтобы их совсем не ждали: голодно в городе стало уже давно, запасливые старики, пережившие войну, давно заготовили стратегический запас соли, спичек и сухарей, их дети, уже взрослые, семейные, выкручивались кто как мог: мыли полы кто где находил, разносили газеты, обменивались носками и цементом, выдаваемым на работе в счет зарплаты, шили шапки и торговали соленьями на рынках. Каждый выживал как может. И если у нас общая беда вроде бы сплотила людей, поселок делился друг с другом чем мог, детей выпасали, как в войну, и масло доставали друг на друга, кто где может, то там, где так сытно и уверенно жила Мария, междуусобица развернулась не на шутку. Русских погнали из Казахстана. Пришлось уехать и Меркенцевым, бросить хорошую трехкомнатную квартиру, гараж и дачный участок, почти всю мебель и многие вещи. Уезжали почти в чем были, загрузив в машину детей да носильные вещи, едва не ночью, найдя в двери записку с угрозами, увидев разбитое окно и булыжник в комнате на полу. Ехать им, конечно, кроме родительского дома, было некуда.
Катерина, против обыкновения, даже ругалась не сильно. Мать, всегда уступавшая ей в спорах, сказала необычно сурово и веско:
- Здесь ее дом, Катя. Куда же им еще идти?
Старый, уже требующий ремонта дом оказался вдруг перенаселен до отказа. За полгода до приезда Меркенцовых Катерина сдала свою городскую квартиру и переехала с семьей к матери. У нее неожиданно пошло свое дело, свое бухгалтерское агентство, и срочно нужны были деньги. Да и ездить через весь город почти ежедневно, чтобы помогать матери и ухаживать за огородом, стало очень тяжело. Кто же мог знать, что так плохо все сложится в Казахстане?
Жили, смеялись, пели, собираясь огромной родней, кузнецовским кланом – неважно, какая по документам у кого теперь фамилия… Девяностые ли, не девяностые, а лепешки пекли, пели хором, вились под ногами дети, мужики курили во дворе, матеря правительство, женщины отводили душу разговорами. И такой смех звенел в те годы в приземистом, старом доме, так светлели лица людей, что ясно становилось: никакие беды, никакие годы не смогли, не смогут убить их – никогда.
Одной семьей мать и сестры жили недолго, чуть больше года. Меркенцевы почти за гроши купили у соседа Семеныча участок по соседству – дом и большой, но очень запущенный огород. Старик перебирался в городскую квартиру, где жил раньше сын; парень умер от передозировки наркотиков. Времена стояли тяжелые, мутные, и Семеныч не стал сильно наживаться на старой развалюхе – живые деньги лучше рассохшегося пола и дымящей печи. Дом требовал большого ремонта, но Юрий, муж Марии, в те годы даже пить бросил от нехватки средств и множества забот, а руки у него, трезвого, были золотые. Отделал избу, как игрушечку, печку перебрал с помощью соседа напротив, крыльцо сложил заново, второй этаж отстроил. Двухэтажные хоромы смотрели теперь на людей красивыми, новыми окнами, внутри – досочка к досочке – отделаны комнаты, в кухне пол узорчатый, из плиток, и цветы кругом – не обычная герань, как у многих тогда, а все с названиями какими-то мудреными: то орхидея, то традесканция, то еще что – Вика, дочка, увлекалась, собиралась учиться на цветовода.
Повезло Марии и с работой: ее послужной список у нас приняли и оценили. Директором, конечно, не сделали, но старшим поваром она стала. Ненадолго – в девяностые, если был ум и немножко рисковости, хорошо можно было развернуться, и Мария открыла свою пекарню, приносившую им неплохой доход. По крайней мере, дом Меркенцевы достроили быстро, сына и дочь выучили аж в Петербурге да и жили – копейки не считали. Порой, вдевая в уши золотые серьги, вздыхала Мария: посмотрел бы на такие отец да порадовался бы, на машине бы поездил, пожил бы в достатке.
Меркенцевы перебрались на соседний участок, но, как ни крути, забор-то с Кузнецовыми-Савельевыми общий, весь день друг у друга перед глазами. Сестры продолжали ругаться, но чувствовалось уже, что это как-то не всерьез. Орали они друг на друга по-прежнему, обзывали одна другую то курицей, то стервой, то сумасшедшей, но детей выпасали по очереди, без слов занимали одна другой деньги, вместе возили мать по врачам и в собес, а когда весь большой клан Кузнецовых собирался на семейные праздники, пели, сидя бок о бок, как в юности.
У Катерины с работой тоже сложилось неплохо: главбух. Ее опыт, умение и чутье оценили, когда фирмы и фирмочки множились, как грибы после дождя, и хорошие бухгалтера стоили на вес золота. Наконец-то вздохнули они с мужем посвободнее, перестали считать копейки и растягивать стиральный порошок до зарплаты; и девчонки Катеринины, умницы, выросли, выучились, не бедствовали, пару раз даже за границу ездили, то ли по обмену опытом каким-то, то ли в командировках.
Ляльки остались все такими же похожими внешне, обе почти не раздались вширь, коротко стригли темные волосы и прически укладывали похожие. Дети, многочисленные подросшие племянники и внуки, долго путали их, тетю Катю называли тетей Машей, а тетю Машу окликая тетей Катей, а то и – со спины – вовсе «мам». Но одевались они теперь по-разному: Катерина, как и раньше, любила яркие, цветные длинные юбки и блузки, Мария предпочитала строгие костюмы, потемнее и построже, или свитера с брюками.
Разругались Ляльки, и сильно, когда умерла мать. Что ж вы хотите, наследство всякую семью на прочность проверяет. Родительский дом по завещанию отходил Катерине, с условием, что та часть денег выделяет сестре и брату. Мария обиделась и на мать-покойницу, и на Константина, что не повлиял, не потребовал продажи дома, и, конечно, на сестру:
- Прибрала маму к рукам, заграбастала себе дом. У самой квартира, машина, фирма, и все ей мало.
О том, что Катерина и отца хоронила, и с матерью по ночам не спала, когда та болела, Мария не упоминала. И теперь уже сестра обижалась на нее за это.
Софья, когда умирала, уже задыхаясь, цепляясь за руку Катерины, шептала:
- Дружно… живите… Вы родные люди… помирись с Машей, помирись…
Куда там.
Константин, глядя на них, говорил невесело:
- Ляльки зажигают.
Пробовал он поговорить и с Катериной, и с Марией по отдельности, спрашивал каждую: ну чего вам не живется? что делите-то всю жизнь? Сестры в ответ вываливали на него такое количество обид и претензий – с самого детства, что Константин в конце концов махнул рукой. Сами не маленькие, пусть разбираются.
С братом, впрочем, Катерина и Мария помирились быстро. Константин строго и коротко сказал обеим еще в тот день, когда огласили завещание:
- Это не наш дом, а родительский. Как мама решила, так и сделала. Кто я такой, чтоб ей условия ставить?
- Эта стерва науськала, - зло процедила Мария. – Все себе гребет, все ей мало.
- Ты, - вскинулась Катерина, - ты хоть раз за мамой горшок вынесла? Ты, что ли, с ней сидела по ночам, когда она спать не могла? Ты по больницам ее возила? Да ты в своей загранице палец о палец не ударила, пока я тут мудохалась, а теперь еще что-то требуешь?
Константин посмотрел на обеих, махнул рукой и молча вышел.
Обиду свою несли Ляльки по родне. Каждая нашла себе в большом клане союзников и жаловалась им, и требовала подтверждения: ну ведь правда же, ну права же я? Сестры, братья, тетки и дядья, уже состарившиеся, больные, пытались успокоить, примирить их - тщетно. Живущие бок о бок, после смерти матери не разговаривали они, не ходили друг к другу в гости почти два года.
- Ненавижу ее, - говорила Мария сестрам. – Всю жизнь мне сломала. Из-за нее я с Мишей уехала – чтоб ее не видеть, не слышать. А теперь она меня и дома лишила…
- Сволочь она, - говорила Катерина брату, - всю жизнь меня терпеть не могла, матери в уши дула, все на меня наговаривала. Мама только перед смертью поняла, что из нас чего стоит…
Пока мать болела, Катерина жила с ней: тяжело было мотаться из одного конца города в другой. После похорон она оставила свою городскую квартиру дочкам и окончательно осела с мужем в родительском доме. Заново перекрыла крышу и починила сарай, сделала ремонт в комнатах, снова развела кур и с удовольствием обихаживала огород. Только в сторону забора, туда, где стоял дом сестры, старалась не смотреть. Родня, приезжавшая в гости, не знала, к кому из них заходить вперед: свернешь к Катерине – Мария потом выскажет, зайдешь к Марии – у Катерины обида на всю жизнь.
Через несколько лет Мария развелась – не выдержала пьянства мужа. Наблюдать, как на твоих глазах превращается в животное человек, которого ты любишь – испытание не для всякого. Дети, уже взрослые, мать поддержали, но отца не забывали: навещали, привозили продукты, когда-никогда убирались в запущенной однушке, которую он купил после развода. И скатился, сгинул очень быстро, за несколько лет; смерть его оказалась бессмысленной и безмятежной – замерз зимой в сугробе. Мария, узнав про это, долго молчала, а потом сказала жестко:
- Туда ему и дорога.
Беда пришла, как всегда, не вовремя, но не сказать, что ее не ждали. Ждали, конечно, хоть и надеялись, что обойдет стороной. Родовое проклятие Кузнецовых, кара, неведомо какому предку и за какие грехи посланная - болезнь почек, идущая по женской линии. От нее умерли мать, бабушка и тетка, и Катерина и Мария отлично знали, что это же ждет и их: раздутый живот, хрупкие кости, жизнь на таблетках, и никто не знает, сколько той жизни, а смерть будет - нелегкая. Хоть и шагнула далеко вперед медицина, а дорога все равно одна и спасение пока лишь одно - гемодиализ. Живут люди на диализе, да только как живут? Всю жизнь к одному месту привязанный, день ты человек – на другой пять часов из жизни выпали, и так – до самой смерти. И благодари Бога, что хоть так, все равно ведь – живешь. В их поколении открыла счет Катерина, потом двоюродные сестра и брат. Мария оказалась покрепче и отстала от них на целых четыре года.
Получив все результаты обследований, выслушав не подлежащий сомнению диагноз, Катерина долго сидела на скамейке у больницы и молчала, курила одну сигарету за другой. Стоял апрель, солнце слепило глаза, сильный, ровный ветер рвал из рук бумаги, трепал огонек зажигалки. Смяв в руках пустую сигаретную пачку, Катерина сунула ее зачем-то в карман и решительно пошла к машине. Впервые за два года приехала не к своему дому, а свернула к воротам Меркенцевых. Мария тогда уже жила одна – сын перебрался в Питер, дочка вышла замуж и переехала к мужу. Ворота были заново выкрашены, машина стояла во дворе – значит, сестра уже дома.
Зайдя в дом, Катерина, не раздеваясь, выложила на стол все бумаги, рухнула на диван и заплакала.
Прочитав их, Мария долго молчала. Встала, подошла к шкафу, вынула початую бутылку кагора, щедрой рукой плеснула в стакан, вручила сестре. Долго-долго перечитывала заключение, опять шелестела бумагами… налила кагору и себе и выпила залпом. Вымолвила только:
- Значит, и ты.
Потом они плакали вдвоем, ругали одна другую, обзывали дурой и стервой, потом обнялись и снова заплакали. А когда кончились и кагор, и чай с конфетами, Катерина вдруг рассмеялась и, потянувшись всласть, подмигнула сестре:
- Ничего, Манька, мы еще выйдем замуж!
- Господи, какая ж ты идиотка, - вздохнула в ответ Мария.
Катерина держалась долго, больше пяти лет не поддавалась болезни. Уже и Мария ездила на диализ и зачастую чувствовала себя даже хуже, чем сестра, а Катерина все еще работала, хоть и по большей части дома, со свободным графиком, но вела свою фирму, изредка прихватывая и подработки. Сдала она вдруг, в одночасье, сразу и ощутимо – после очередной болезни, обыкновенной вроде бы простуды, так и не поднялась – отказали ноги.
- Дура, - ругалась на нее Мария, - у тебя же есть деньги, что ты жмешься! Поезжай в Израиль, в Германию, там наверняка такое лечат.
- Ай, - отмахивалась Катерина, - кому суждено быть повешенным – тот не утонет. Куда я такая поеду? Да и деньги сейчас девчонкам нужны, Лизку с работы сократили, а Динке рожать скоро. Все равно нигде в мире лекарств от смерти еще не придумали. А умирать я так скоро не собираюсь, и не надейся.
Мария долго не смогла смириться с диагнозом. Ездила в Петербург, в лучший в стране нефрологический центр, обследовалась и наблюдалась там, пыталась отменить приговор – но вердикт врачей был неумолим. Ходила по знахаркам, бабкам, экстрасенсам, пыталась таскать туда и сестру, но Катерина отмахнулась и отшутилась по обыкновению и «зря тратить деньги» отказалась. Мария лечилась, тщательно соблюдая все рекомендации медиков, по часам пила лекарства – и злилась на Катерину, которая «что-то с утра таблетку выпить забыла, а уже вечер, ладно, сейчас вот еще Динке позвоню и выпью». Она вообще стала очень обидчивой, еще больше замкнулась в себе. Но, как ни странно, в отношении к сестре помягчела; теперь Ляльки ругались не так часто, хотя так же бурно, громко и по-прежнему с привлечением родни со всех сторон.
Потом Марии поменяли график диализа, и ездить в Нефроцентр сестрам теперь приходилось вместе - через день, с семи часов вечера до полуночи. Ну, то есть как вместе – каждая на своей машине, переругиваясь, а то и вовсе молча, не глядя, могли лежать на соседних кроватях и демонстративно одна другую не замечать, просили подать что-то или позвать медсестру кого-то из пациентов, но только не друг друга. А вернувшись домой, то одна, то вторая звонили подругам, братьям или троюродным сестрам и долго, со вкусом и смаком обсуждать «жуткое Машкино платье в розочках» или «очередные сто двадцатые Катькины сапоги – зачем ей столько?». Родня терпеливо выслушивала эти излияния и тихо посмеивалась: Ляльки зажигают, значит, еще живы.
Потом Катерина слегла. Она яростно и наотрез отказалась от перевода в другое отделение диализа – для тяжелых больных; туда пациентов привозила «Скорая». Условия и врачи в нем были, может, и лучше, а вот медсестры и санитарки – почему-то сильно хуже, грубее, и иглу в вену вводили так, что синяки оставались, и рявкнуть могли, если не в настроении.
- Тебя за человека не считают, - говорила Катерина, - лежишь рядом с бомжихой какой-нибудь, так и тебя, и ее одинаково проституткой назовут. Нет уж, туда – только в самом крайнем случае.
И через день Мария, чертыхаясь и кляня сквозь зубы «эту идиотку», выволакивала сестру из дома и кое-как дотаскивала до машины.
- Разъелась, курица, - пыхтела она, - отрастила пузо. Таскай тебя…
- На себя погляди, - огрызалась Катерина, - тоже мне кукла Барби. Не таскай, никто не просит.
- Заткнись, - злилась Мария, - а то брошу тут на дороге, и пиляй сама на трамвае…
Если дома был в это время Катеринин Михаил, работавший посменно, он возил конечно, жену сам, но выходные выпадали ему не каждый раз. Катерина старалась, как могла, не обременять собой Марию - но ноги уже не служили. Материлась она во весь голос – на сестру-неумеху, нечаянно делавшую ей больно, на врачей, крутые ступени и скользкий асфальт, а вернее всего – на себя, на беспомощность свою и собственное бессильное отчаяние. По этой громкой ругани и узнавали об их приближении медсестры.
После едва ли не каждой поездки Ляльки могли сутки друг с другом не разговаривать. А потом – куда деваться? график не ждет – ехали вместе снова. А могли, вернувшись за полночь, не спать до утра, чай пить с печеньем и перемывать кости мужьям, детям и правительству.
- Теть Маш, - не раз говорили ей Динка и Лиза, дочери Катерины, - ну давайте мы лучше сиделку, что ли, наймем, что ж вы маму на себе таскаете! Тяжело ведь!
Мария, если в настроении была, отмахивалась, а если не в духе, могла и матом послать:
- Деньги, что ли, лишние? Лучше матери халат купите новый, а то лежит там, как чувырла, перед врачами стыдно.
- Свой сними да постирай, - мгновенно отвечала слышавшая все Катерина, - он у тебя аж черный от грязи.
…Катерина умерла осенью. Деревья тронул желтизной октябрь; похолодало как-то в одночасье, мгновенно. В ту ночь выпал иней, небо очистилось, стало высоким и черным, проступили звезды. Она умирала тяжело и долго, то впадая в забытье, то приходя в себя, и в краткие минуты просветления умоляла не мучить ее, дать уйти спокойно. Мария и дочери Катерины сменяли друг друга у ее постели. Под утро Мария, убаюканная недолгим затишьем, задремавшая, сжавшись в комок, в кресле, услышала вдруг шепот:
- Мы… еще выйдем… замуж…
Вскинулась, метнулась к кровати. Катерина, вытянувшаяся, помолодевшая и строгая, смотрела в потолок большими, уже нездешними глазами.
Ранней весной, едва сошел снег, Мария снова поехала на могилу сестры.
Всю зиму грызло ее томительное беспокойство, невнятная точила пустота внутри, странное чувство – словно отрезана рука или нога… не рука и не нога даже, нет, что-то гораздо большее. Вполовину убавилось сил, открылась внутри, там, где солнечное сплетение, черная дыра. Видно, срок подходит, думалось ей, видно, и мне умирать пора. Оттого и тянуло так часто – не к живым, но к ушедшим.
Всю зиму ездили они, то поодиночке, то с мужем, вместе с Лизой и Диной, на могилу Катерины. Свежий холмик, укрытый снегом, небольшой, совсем скромный серый камень с вырезанными на нем датами и именем, фотография… Совсем молодая, очень красивая женщина смотрела с него весело и легко, с готовностью к улыбке… вот-вот, кажется, засмеется и скажет свое любимое: «Мы еще выйдем замуж».
Снег уже стаял, но от непрогревшейся земли тянуло холодом. Мария долго стояла у ограды, затем открыла калитку, медленно подошла к могиле. Наклонилась, положила две гвоздики, ярким пламенем разрезавшие черноту земли. И долго молча стояла, трогая большой смуглой рукой прохладный камень.
Послеполуденное солнце скользило по фотографии, и Мария вдруг вспомнила, что снимок этот – единственный, где сестры сняты вдвоем. Это было в один из приездов Марии к родителям; больше Ляльки вместе не снимались. Не руку у нее отрезали, подумалось ей, и не ногу. Половину души отняли, половину ее самой, вот что.
Кто мог понять, думала она, что эта яростная ненависть на самом деле есть любовь, всего лишь один из ликов ее. Кто мог представить, что мы, всю жизнь бывшие вдвоем, когда-то останемся поодиночке. Кто мог сказать мне, как я буду жить – без тебя, нас было двое, мы были – единое целое, а теперь я одна - не одна, а всего только половинка. И кто скажет, как долго мне быть – половинкой? Половинкой тебя, половинкой самой себя.
Солнце скользило к закату, мартовский день близился к концу. К концу, который в этом тихом месте ощущается особенно остро… и вместе с тем не видится совсем, растворяется в тихой ясности, становится началом.
Когда последний солнечный луч коснется серого гранита памятника, Мария поднимется тяжело, чтобы уйти, не оглядываясь, и все-таки оглянется. Снова наклонится, погладит фотографию, с которой – молодая и веселая – улыбается ей сестра.
Мария скажет:
- До завтра.
Ветки рябины с соседней могилы кивнут согласно.
Мария скажет:
- Понимаешь, Катюха… на самом деле я тебя люблю. И какие мы с тобой дуры, что не поняли этого сразу.
Ветер шевельнет увядший уже венок, тронет свежие гвоздики.
Мария скажет:
- Понимаешь, Катька, у меня в жизни нет никого роднее тебя. И не было никогда. Даже мама… Я ведь тебя люблю, дура ты моя ненаглядная, я очень тебя люблю и любила всегда.
И услышит в ответ – шелестом листьев, птичьим посвистом, легким вздохом:
- Не бери в голову, дурочка, родная моя. Мы еще выйдем замуж.
И услышит в ответ:
- Я люблю тебя.
Май 2017.
Подарок
Больничный коридор длинный, пустой и гулкий, эхом отдаются в нем шаги санитарок. Обход уже закончился, а капельницы еще не несут, и больные разошлись по палатам, снаружи – никого. В раскрытое окно заглядывает ветка березы, на чисто вымытом полу лежат пятна солнца. Я сижу на жесткой скамейке возле кабинета заведующего и жду.
Жду долго. Очень долго. Уже много-много минут.
Когда открывается высокая белая дверь с золотой табличкой, я вздрагиваю. Вскидываю голову – вот сейчас. Сейчас все решится.
Сашка выходит из кабинета, на ходу заталкивая ворох бумаг в сумку. Взъерошенный, ворот полосатой рубашки завернулся внутрь. Дверь закрывается за ним… что в бумагах? Что? Отчет? Жизнь? Смерть? Да или нет?
Сашка опускается на скамейку рядом со мной, машинально заправляет за ухо рыжую прядь и долго-долго молчит.
- Ну? – наконец спрашиваю я, но он не отвечает. Лицо его совершенно спокойно, и по спокойствию этому, по напряженной неподвижности губ, но запавшим глазам я уже все понимаю.
Сашка рыжий, как апельсин, как манговое дерево на закате, как песок в Аравийской пустыне. Из россыпи темно-коричневых веснушек смотрят на мир зеленые глаза – обычно они весело прищурены. Сейчас его волосы – темная медь, глаза не улыбаются, и может быть, поэтому я впервые замечаю, какие они большие.
Я сажусь рядом и тоже долго молчу.
- Все правильно, - говорит вдруг Сашка, отвечая кому-то другому, не мне, себе. – Они были правы, а я ошибался. Год.
Он поворачивается ко мне.
- Год, - кричит он и с силой бьет рукой по скамье, - год! Понимаешь ты? Не тридцать, не двадцать, не пять. Год! И ни днем больше.
Сашка умолкает и закрывает лицо ладонями.
Меркнет свет…
…Часом позже мы идем по залитому солнцем больничному парку, и я не вижу этого света. Не вижу летнего полдня, не вижу цветов и деревьев, воробьев в пыли и малышей на детской площадке. Темно вокруг.
Сашка уже прорыдался в больничном туалете, прокричался, обессилел, теперь идет рядом, курит одну сигарету за другой, и если бы не эти судорожные затяжки, он был бы прежним Сашкой. Все уже сказано, приговор вынесен, зачитан и обжалованию не подлежит. Год жизни дают ему врачи – и в любой момент эта жизнь может оборваться. Редкое, очень редкое заболевание, Сашка такой, может быть, один на сто тысяч… почему именно он? Почему именно мы? Он никому не делал зла, он художник, его рисунки любят дети, мы собирались будущим летом во Францию, а Новый год встречаем всегда с Воронцовыми, он обожает мороженое и апельсины, которые ему нельзя, - но кому от этого хуже? И у нас еще нет детей…
У нас не будет детей.
Хорошо, что у нас нет детей.
Я молчу. Мы молчим. Не мы, нет – он и я, отдельно. Словно он уже там, за Гранью, уже отделен от меня, от живых невидимой чертой. Я буду жить, а он уйдет, я могу родить дочку или сына, но если даже зачать его прямо сейчас, если мы и сделаем это, то Сашка успеет увидеть только первую его – ее – улыбку.
За что?!
Ладно. Я знаю, что ответа нет. И не будет.
…Следующим утром я просыпаюсь рано – оттого, что Сашка мечется по комнате, стараясь не шуметь, роняет на пол что-то тяжелое и чертыхается шепотом. Одной рукой он натягивает джинсы, другой держит здоровенный, с толстым шматом сыра, бутерброд, от которого откусывает на ходу.
- Что ты? – испуганно спрашиваю я, разлепляя глаза.
Накануне Сашка расстался со мной у ворот больницы, сказав, что вернется поздно. Я заперлась дома, отключила телефон – и прорыдала целый день в обнимку то с плюшевым пандой, подаренным мне мужем на день рождения шесть лет назад, то со стаканом с вермутом. Не хотелось никого видеть; от ощущения несправедливости и обреченности ломило затылок. Как я буду без него – одна? В эти полгода у меня была надежда, надежда на то, что несчастье ложное, временное, что стоит только немного подождать – и все станет по-прежнему, болезнь отступит, уйдет, сейчас такая медицина, даже безнадежных вытягивают. Вчера эта надежда рухнула. Мне было страшно, так страшно, как давно уже не бывало.
…Мы с Сашкой женаты четыре года, но знакомы, дай Бог памяти, с тринадцати лет. Именно столько было мне, а ему на полгода больше, когда рыжий лохматый мальчик пришел в наш класс, знаменитый на всю школу своей нелюбовью ко всем, кто «не такой, как все». Я, книжная девочка, и Сашка, «рыжий, рыжий, конопатый», были просто обречены на взаимную приязнь, и как-то быстро все получилось, и не трогали нас ни насмешки, ни вечное «тили-тили-тесто», ни шепотки за спиной. После школы мы разошлись ненадолго – я поступила в универ, Сашка – в Художественную академию, потом снова встретились на последнем курсе – и больше уже не расставались. И если я после универа по специальности не работала ни дня, то Сашка, художник от Бога, без кистей и красок жизни не мысливший, шел по своей дороге легко, как песню пел, как летел, словно Всевышним поцелованный в темечко. К тридцати его иллюстрации к детским книгам с руками отрывали издательства, одна выставка прошла в прошлом году, вторая маячила на горизонте, и он торопился жить, успеть, сделать, забывая себя… пока судьба не напомнила. И все равно – даже в больнице, даже в промежутках между обследованиями, капельницами, неизвестностью и болью он ухитрялся рисовать – так рисовать, как не мог раньше. Полгода, с тех пор, как стал известен диагноз, мы жили надеждой – на то, что врачи ошибаются, на то, что это лечится… мы обошли всех местных и столичных светил, я тайком от мужа ходила к гадалке, мы надеялись… к вчерашнему профессору, приезжему питерскому академику, на прием мы записывались за месяц. Все оказалось зря.
Сашка вернулся часов в десять вечера, от него ощутимо пахло вином, но пьяным назвать было нельзя – так, слегка выпившим. Под глазами залегли тени, но в остальном муж выглядел таким же, как всегда, разве что был чуть более молчаливым. От ужина он отказался, разделся и сразу лег… но когда я, уже к полуночи, вырубилась, Сашка так и остался лежать с открытыми глазами. Спал ли он в эту ночь, не знаю… я как в темный омут провалилась, ничего не помню.
Сейчас пять утра. Только-только рассвело, балконная дверь открыта, из нее сочится холодок, и пахнет свежестью. Еще очень тихо, не слышно ни шагов соседа сверху, ни музыки соседки сбоку… а на улице поют, радостно орут птицы. Июнь.
- Разбудил? – виновато, сквозь бутерброд спрашивает Сашка. – Прости.
- Ты куда?!
- Я… не знаю. На трассу. В лес. Куда-нибудь.
- Зачем?
- Не знаю. Голову проветрить хочется.
- Я с тобой, - подрываюсь я и выпрыгиваю из-под одеяла.
В будний день, пусть даже этот день – июньский, мало желающих уехать в лес; работающие рвутся прочь на природу в пятницу после обеда, дачники уже давно разъехались. Мы с Сашкой в лесу, в двух часах езды от города. Есть у нас свое заветное место, недалеко от трассы, но в стороне от проторенного туристского маршрута. Чтобы добраться до нашей поляны, надо перевалить через невысокую, но все-таки гору, вернее, скальную гряду, идущую параллельно автостраде. Эту стоянку, видимо, до нас никто не обживал, и уже несколько лет мы, если задаемся целью поехать в лес просто так, на день-два, выбираемся только сюда. Собственно, пригодных для туристов мест в наших краях вообще не так уж много.
Сосны, сосны, огромные, высокие и прямые, как корабельные мачты, ковер сухих иголок под ногами, запах хвои. Сколько раз, устав или измотавшись, отчаявшись или потеряв дорогу, уезжала, убегала я сюда – и всегда лес помогал прийти в себя, возвращал отнятую было надежду или давал ответы на вопросы. Это наше место. Возле этой речушки мы с Сашкой бродили перед свадьбой. Сюда он уезжал, когда случался «затык» в работе, переставали слушаться руки или отказывал Дар. Здесь я ревела, когда мы с ним – второй раз в жизни – ругались… а он, как выяснилось, приехал тогда сюда же, и мы столкнулись нос к носу на стоянке – и расхохотались, поняв, что нужно нам в жизни по большому счету одно и то же.
Одно только «но» стояло между нами. Сашка очень хотел ребенка, я считала, что еще рано, что нужно сначала встать на ноги. Господи… какой же дурой я была всю жизнь!
Мы бродим по лесу уже несколько часов. Сашка неутомимо рвется вперед – словно догнать кого-то хочет… или убежать. Молча, не спрашивая ни о чем и ничего не говоря, отмахивает длинными ногами шаг за шагом, и, если не приглядываться, не понять, как тяжело даются ему теперь эти шаги. Но он молчит и убегает, убегает, убегает… Правда, отдыхает через каждые полсотни метров, дышит тяжело и прерывисто, ногти на руках уже синеют, и по уму давно был пора остановиться, но… я не останавливаю его. Какая разница, напомню я ему про сердце и осторожность лишний раз или нет? Все ведь уже сказано.
Но все-таки видно, как сильно он сдал за полгода. Прежде мы могли бродить вот так, без отдыха, до вечера. Сейчас… сейчас только полдень, а мы уже сидим на берегу маленькой речки, имя которой так и не удосужились узнать, и едим привезенные с собой бутерброды с колбасой, запиваем их чаем из термоса. Спички, топор, котелок в этот раз с собой не взяли, сорвались наскоро и налегке.
Мы сидим, смотрим на бегущую воду, и мне даже не хочется плакать. Речка течет лениво, ей тоже жарко, она устала и хочет пить – но вот старается же, работает, нас с Сашкой поит, рыб всяких, цветы. Тихо, как тихо…
- Нужно раздать долги, - внезапно говорит муж, и я понимаю, что это не мне – своим мыслям, которые не отпускают его весь этот невыносимо долгий, еще вчерашний, день, – я Воронцовым три тысячи должен. И книжку Дьякова доделать, я же ее почти закончил, там на неделю работы осталось… ерунда. И, слушай, ремонт бы осенью сделать в кухне, а то будешь потом одна плюхаться…
- Забей, - вздыхаю я, - на ремонт. Лучше к матери съезди, пока силы есть.
- Кстати, да. У мамы сто лет уже не был… Тебе бутерброд оставить или я доем?
- Доедай, - у меня аппетита нет совершенно, кусок не идет в горло.
Какое-то время муж сосредоточенно жует. Потом ложится на спину и смотрит в небо. Я тоже поднимаю голову. В небе, величественные, белые, как пух, плывут по своим делам облака.
- Тихо как…
- Помнишь Саратов? – спрашивает Сашка. – Как мы тогда бесились, а? Помнишь?
Я помню. Все помню. Всю нашу беззаботную и яркую юность, все поездки и побеги, учебу… свадьбу «все не как у людей», когда я приехала в ЗАГС на байке Андрея, Сашкиного свидетеля, не в белом платье, как положено, а в драных джинсах и кедах, а Сашка вместо традиционного букета цветов вручил мне охапку ярко-алых и желтых веток – осень тогда летела к середине. Помню первую съемную квартиру – конуру с комнатой в десять метров… Помню все наши сумасшедшие ночи, споры до утра, рассветы в лесу. Помню Сашкины дипломы, все его награды, выставку – первую и единственную, мою победу в конкурсе, и его слезы, когда разбился на машине отец… Все помню.
- Саш… - после паузы прошу я, - знаешь… помирился бы ты, в самом деле, с Андреем. Сколько можно дурака валять? Ссора-то ваша – детский сад, штаны на лямках. Сколько вы с ним прошли вместе – а тут из-за журнала дурацкого…
Муж отвечает не сразу.
- Может быть… Надо ему позвонить…
- А с «Праксисом» что будешь делать? Они же контракт на три года предлагают.
- Да вот думаю. Деньги-то хорошие. Может быть, согласятся на меньший объем, чтобы за год успеть. А то с чем ты останешься…
От всей будничности и обыкновенности наших разговоров, от обсуждений этих у меня тоже резко и сильно начинает болеть сердце. Я сгибаюсь и тихо шиплю сквозь зубы, чтобы не напугать мужа.
- Сань, - прошу я, - не оглядывайся на меня. Делай, как хочешь, на себя смотри. Не хочется – не бери заказ.
- А ты меня не хорони раньше времени, - так же буднично обрывает он. – За год можно многое успеть. А к октябрю, может, с третьим томом «Сказок мира» разберусь, можно будет счет открыть…
Мы снова молчим.
Сашка мотает головой, стряхивая с лица волосы, потом спускается к самой воде, снимает футболку и умывается. Жарко. А вокруг такое светится лето, такое настоящее и живое, что даже странно становится – как это одного из нас не станет?
Когда-то давно, в детстве, я выбегала в теплое солнечное утро – и жизнь подскакивала на двадцать градусов вверх, играла, светилась яркими красками. Правда, и метель либо дождь опускали настроение вниз… в детстве мы проще и ближе к животным, нежели к человеку, и сильно зависимы от прихотей погоды. Теперь мне что метель, что апрель – одинаково… но и солнце, и лето, и теплый дождик не радуют уже так, как раньше. Ушла та прежняя легкая, безмятежная радость, то полное любви ощущение сопричастности со всем живым. Как светел и спокоен сегодня день – и как черно у меня на душе… где они, мои десять лет, весь мир и пара коньков впридачу?
- Как ты думаешь, - спрашивает Сашка, подходя, - что лучше: не знать, не иметь – или иметь, но потом потерять?
Я молчу.
- Обидно, - тихо говорит он и садится рядом, ерошит ладонью траву, - я столько всего не успел.
- У тебя есть целый год, - как можно тверже произношу я. – Успей. Ты еще много всего успеешь.
Сашка хватает меня в охапку и прижимает крепко, крепко. Зарывается носом куда-то в макушку, трется о мою щеку своей небритой щекой.
- Варька… Варька моя…
Мы молчим, какое-то время не размыкая объятий. Пахнет хвоей и земляникой. Где-то заводит позывные кукушка.
- Знаешь, - говорит Сашка, глядя куда-то поверх сосен, - а ведь теперь я совершенно свободен.
- Почему? – бормочу я, зарываясь куда-то ему подмышку.
- А мне теперь на многое уже наплевать.
Он выпускает меня и оживляется.
- Между прочим, я давно хотел сделать рисунки к одной книге… в сети нашел. Автор малоизвестный, но мне жутко понравился. Такой, знаешь… хоррор и мистика в одном флаконе. Все откладывал, потому что срочные заказы были. А теперь… почему бы не попробовать?
- Попробуй...
- А еще хотел на коньках научиться кататься… времени не было. А у меня ведь еще зима есть… давай коньки купим, а?
- Да я тоже не умею…
- Ну вместе и научимся. А?
- Сашка, - шепчу я, - ну почему мы все такие идиоты? Что мешает нам это сделать сразу, а? Сделать, увидеть, простить, помириться… Почему мы всю жизнь делаем только то, что должны? Кашу эту манную в садике есть, в школе на математике сидеть, которая нам даром потом не сдалась, заниматься нелюбимой работой…. Почему, а? Почему нельзя жить так, как хочется? Ведь во всем, во всем… Даже сейчас!
- Ну, мне математика уже не грозит, - усмехается Сашка. – Я освобожден.
- Почему, - кричу я, - освобожден только тот, кто… приговорен?
Муж смеется, срывает травинку, жует ее с аппетитом.
- Да все мы приговорены, в принципе… - отзывается он. – Рано или поздно.
Я умолкаю. Хватаю термос, почти уже пустой, глотаю, отвинтив крышку, прямо из горлышка.
Тихо пищит мой мобильник. Будильник вчера поставила, а сегодня забыла, балда… четыре тридцать, время Сашке пить таблетки… а, гори оно все пропадом!
- Между прочим, - говорит муж, - это же царский подарок. Мне же теперь можно таблетки эти идиотские не пить!
- Ну, конечно! – фыркаю я. – А как же…
- А плевать, - спокойно отзывается он. – Хуже уже не будет. В этом-то вся и прелесть.
Ну, в принципе, да…
- Варька, - поворачивается он ко мне. - А давай не будем ждать будущего лета? Давай поедем во Францию прямо сейчас?
- С ума сошел, - вздыхаю я. – Денег же нет…
- Немножко на карте есть, на дешевый отель хватит. А ехать можно и правда стопом. Мы же не старики еще, правда?
- Саш, - осторожно говорю я, - а твое сердце? Тебе же нельзя.
- Мне уже можно. Теперь, Варенька, мне уже все можно. Ты разве не поняла еще? В этом-то все и дело.
Я смотрю на него непонимающе.
- Последнее желание приговоренного: я могу делать все, что хочу. Оцени: мне теперь все можно. И плевать я хотел на всех врачей. Хуже уже не будет.
Я улыбаюсь сквозь слезы:
- Точно.
- Год жизни так, как хочу – ничего себе подарок, а? Не надо есть эту кашу, которую я терпеть не могу, зато можно апельсины. Можно пить мартини – хуже не будет. Можно поехать… например, на Гоа. А?
- Стопом, - добавляю я. – Потому что денег нет.
- Стопом – это даже круче, чем самолетом. Или пешком. Сколько увидишь всего по дороге…
- А хватит ли года? – сомневаюсь я. – Пешком-то?
- Ну ладно, не на Гоа, поближе. Во Францию, например.
- Аж завидно…
- Ага. Можно прийти в зоопарк и накормить слона конфетами – подумаешь, оштрафуют, большое дело!
- Пожалей слона, - смеюсь я. – Ему-то вредно.
- Да, слона жалко. Ладно. А еще можно забить на заказ Панковского и дорисовать, наконец, моих котов – сколько ж еще тянуть?
Сашка воодушевляется. Вскакивает, всклокоченный, рыжий, глаза его горят точно так же, как прежде, когда он мог рисовать сутками, без сна и почти без еды. Совершенно прежний, живой, настоящий, любимый мой Сашка…
Игла, прошившая меня насквозь, медленно отпускает, слабеет. А Сашка сверкает глазами, смотрит на меня весело – и смеется. Смеется, гад, то ли надо мной, то ли над самим собой.
Холод подступает к горлу.
-Тогда, - прошу я шепотом, - у меня тоже есть просьба. Одна. К тебе. Можно?
Муж смеется и опять прижимает меня к себе… и целует - осторожно и нежно, как умеет только он.
- Сашка, - прошу я тихо-тихо, - Подари мне кое-что.
- Что?
- Ребенка, - говорю я едва слышно. – Это ты точно сможешь.
Сашка вздрагивает, отстраняется. На лицо его падает тень от проходящего облака, глаза темнеют.
- Варь… - голос его глух и нерешителен. – Варь... зачем? Ты же сама не хотела, пока не… Да и как ты будешь с ним – одна?
- Я буду с тобой, - так же тихо откликаюсь я. – С тобой.
- Варь…
- Я выращу его, - мне не хватает слов, чтобы убедить мужа, - я хочу, понимаешь, хочу! Он будет рыжим! Как ты, как твои коты! У него будут твои руки, он будет любить лес и требовать на завтрак сырники с вареньем.
- Варь…
- Что – Варь? Ну что? Ты что же, думаешь, я отпущу тебя просто так, насовсем? Ты хочешь сбежать от меня? Навсегда? Так вот, этого не будет, понятно? Ты просто трус, трус в таком разе, вот и все!
Я уже кричу, кричу и плачу, колочу его кулаками по широкой груди – это выходит из меня злость, отчаяние и напряжение всех последних месяцев. Я злюсь не то на себя – за трусость и нерешительность, что мне стоило сказать это год назад, два, три, злюсь на мужа за то, что болен, на судьбу, на весь белый свет! Сашка обнимает меня и, кажется, сам чуть не плачет, и день медленно идет к закату, он уже заканчивается, и сколько нам еще осталось их, и сколько их будет у меня одной?
- Сашка, - плачу я, - Сашка! Не уходи! Я не смогу без тебя, я не хочу без тебя! Я никому тебя не отдам. Сашка…
- Тшшш… тише, маленькая моя, тише, - муж обнимает меня и укачивает, как девочку. А я все плачу и плачу, цепляюсь за него и не могу отпустить.
И тогда он наклоняется и накрывает мои губы своими…
И небо качается над моей головой и со звоном обрушивается вниз.
…Мы лежим в траве, на Сашкиной расстеленной куртке, и смотрим вверх, на верхушки сосен, на плывущие облака. Пальцы мои накрепко переплетены с Сашкиными, его свободная рука ласково гладит мое лицо, шею, плечи, грудь, едва прикрытую наброшенной сверху футболкой. Футболка пахнет Сашкой. Мне ужасно хорошо и хочется плакать от того, как мне хорошо… и как мало осталось нам этого хорошо, и почему у нас только год, ведь могла бы быть – жизнь, и сколько времени даром, так бездарно даром, мы уже потеряли.
Но слов, чтобы сказать это все, у меня нет, и я говорю только:
- Я люблю тебя.
Он улыбается, легонько смахивает с моего плеча муравья.
- Варька моя, Варька… прижать бы тебя к себе и не отпускать никогда!
- Сашка… Сашка, почему все так неправильно, а? Ну почему?!
- Полно тебе, - отзывается муж легко. – Мы ведь еще есть. И будем.
- Но ведь могли бы быть – больше. Дольше. Длиннее. Почему так, а?
- Варь… все в жизни когда-то кончается. Зато мы есть. Сегодня. Сейчас. Почему мы должны плакать о том, что только _будет_, но чего еще нет? Забей. Может, через полгода нам всем кирпич на голову рухнет? Может, изобретут новое лекарство, и мне не надо будет умирать? Зачем ты думаешь об этом сейчас?
- А о чем, о чем я должна думать?
Он смеется:
- О том, что я люблю тебя.
Поднимается ветер, мотает деревья, сверху сыплются на нас хвоинки. Жара понемногу спадает – вечер.
Я обнимаю Сашку крепко-крепко, оплетаю ногами, руками. Шепчу:
- Никому тебя не отдам!
- Не отдавай, - соглашается муж. – Я не против.
По голосу слышу – улыбается.
- Давай, так будет всегда? Давай жить так, как хотим?
- Согласен. И смерть этому совсем не мешает, Варь, честное слово. Мы будем жить – ты и я. И он, - он кладет руку мне на живот, - или она. Будем считать, что я просто уехал. В командировку. На Гоа. Надолго, на всю жизнь, ладно? Мы попрощаемся с тобой сегодня, а потом просто будем жить так, как будто скоро мне нужно уехать.
- Сашка…
- Я буду присылать вам с мелким оттуда письма и рисунки. На березовых, к примеру, листьях – подойдет?
- На Гоа нет берез…
- Ну, на пальмовых, какая разница. А мелкий будет тебе их читать, потому что ты не сможешь их перевести, ты же языка не знаешь…
- А он знает?
- Конечно. Ведь это я буду он.
- Или она…
- Или она. Она будет тебе читать эти письма, писать мне ответные… а потом, когда вырастет и перестанет понимать этот язык, я еще что-нибудь придумаю. Главное – мы же никогда не расстанемся.
Он поворачивается на спину, гладит мои волосы и смеется – так легко и весело, словно у нас и вправду впереди еще длинная, целая - жизнь.
- А пока… а пока у меня есть целый год. Целый год – и я проживу его, как хочу… так, как мне на самом деле нужно.
Я приподнимаюсь на локте и вглядываюсь в его лицо. Оно совсем спокойно, спокойно и счастливо, и я вдруг понимаю, что завидую ему – у него впереди год, целый год жизни, настоящей, такой, какой она должна быть, чей-то невиданный царский подарок, чья-то милость, дарованная не всем – только тем, кто это и вправду сможет понять. Важно лишь то, чего ты по-настоящему хочешь.
- А можно, и я с тобой? – спрашиваю я. – Я тоже хочу жить так, как хочу.
- А ты сможешь?
- Не знаю. Но я постараюсь. Я не безнадежна. Я научусь.
Где-то высоко-высоко, в невозможной синеве, улыбается солнце, пролетает в небе тень – птичья стая, слышен протяжный, далекий крик. Мы смотрим на птиц, на облака, держимся за руки – и смеемся.
1-2 мая 2017
Тоска навалилась утром, гнилая, как перезревший помидор, серая, как осенний рассвет понедельника. Таня старалась заглушить ее делами, срочными и не очень, теми, которые так долго откладывались. Перегладила кучу белья, что уже неделю высилась горой на гладильной доске, запустила стиралку – Митька приносил форму с тренировки насквозь мокрой от пота, вытерла пыль. Тоска не унималась, только отодвинулась куда-то на задворки сознания, выглядывала круглым глазом.
С утра она поругалась с сыном. Из-за пустяков, как всегда… Таня старалась, как могла, давать мальчишке самостоятельности, пыталась принимать и уважать его решения, не вмешивалась в то, что он слушает и с кем дружит, но все-таки нервов не хватало. Когда парень растет без отца, воспитание каким-то дерганым получается. Слишком уж сильно он воевал с матерью за свою независимость, и все реже Таня выходила в этой войне победителем. В этот раз поводом послужила невымытая посуда и желание Митьки сделать татуировку. В ответ на материно «Ну, и ходи, как дурак, с черепом на пузе» он крикнул «Ну, и буду!» и хлопнул дверью. У Тани от злости так тряслись руки, что она грохнула любимую кружку – еще ту, что подарил ей муж.
Вдобавок выяснилось, что у Митьки разорвались единственные джинсы – и не по шву, уже не зашьешь; одна из фиалок на подоконнике окончательно решила засохнуть; с понедельника отключают горячую воду. В углах отклеиваются обои, руки не доходят, а по-хорошему, надо бы делать ремонт. И – вишенкой на торте – в кошельке осталось сотня и пятьдесят рублей мелочью. И до зарплаты – неделя.
«Вот так и живем», - уныло подытожила Таня и пошла проводить ревизию в кухонных шкафах. Макароны, гречка еще есть, мешок картошки – ешь не хочу, сосед Михалыч расстарался, когда Таня их бабку выхаживала после пневмонии. Но уже пришли квитанции за квартиру, и на телефоне – что у нее, что у Митьки – осталось на пару звонков. Ладно еще, колготки пока целы, а то бы… неудивительно.
Тоска снова вылезла, налилась силой и сытостью и уселась на почетное место. Толстая, гнилая, пахнущая пылью и паутиной. И бороться с ней уже не осталось сил. А если честно, не осталось и желания.
Таня всхлипнула – и тут же вытерла глаза. Она не позволяла себе плакать уже несколько лет, с той минуты, как за Виктором закрылись двери реанимации. С того мига, как поняла – у нее, слабенькой, избалованной, домашней девочки, жены, на руках – сын. И вся ноша его судьбы полностью легла на ее плечи. Точка.
Митька вымахал в красавца, в свои четырнадцать он выше матери на две головы, уже басит и вот-вот начнет бриться, суров и немногословен, а нежностей – обнимашек и поцелуев - не позволяет уже почти два года. Таня – маленькая, худая, как воробышек, темноглазая, с вечно взъерошенными темными кудряшками – выглядит рядом с светловолосым, сероглазым, высоким сыном как младшая сводная сестра рядом со старшим братом. И постоянно - скандалы, скандалы… они спорят и ругаются едва не каждый день. Хотя ей-то еще грех жаловаться: парень, если попросить, помогает по дому, учится в лицее почти без троек и не требует «лишнего», понимая, что мать на зарплату медсестры не может обеспечить ему все его «хотелки».
Но не лишнее тоже есть, и оно требует, требует, требует. Да, кроме ставки операционной сестры в больнице, есть еще и частные подработки, но… но. Одежда, обувь на быстро растущего подростка, транспорт – до лицея и обратно, в секцию и назад, ей на работу, а потом по больным. Таня, правда, старается набирать пациентов в своем районе, но сарафанное радио уже давно передает из одних уст в другие хорошую медсестру с легкими руками и нравом.
Легкий-то нрав, конечно, легкий, но…
Ладно, надо брать себя в легкие руки и топать работать, у медиков выходных нет. Таня привычно прикидывала в уме маршрут – сначала в соседний дом к Маргарите Сергеевне, потом к лежачему дедушке Петренковых возле «Пятерочки», потом уже все остальные. Сегодня суббота, дежурства у нее нет, так что освободится она пораньше. Массаж, две капельницы, уколы, уколы, уколы…
Добавлено через 34 секунды
День, впрочем, выдался на удивление сносным. Может, солнце выглянуло, наконец, после череды затяжных дождей, и все ее гипертоники, сердечники, астматики ощутили благотворную силу погодных изменений. Или тоска спряталась, отодвинулась, испугавшись объема работы, на дальний план подсознания. Таня всегда знала, что работа – ее лекарство от переживаний и всех болезней. В том числе и от душевных. Правда сегодня, несмотря на богатый опыт борьбы с невеселыми мыслями, до конца отделаться от них не получилось. Да и как отделаться, если приходится идти пешком за две остановки – почти бегом, время поджимает, как всегда, – чтобы растянуть эти жалкие полторы сотни на молоко, хлеб и Митькин телефон, надо, чтобы парень всегда был на связи. Что же делать, где взять денег? Мельниковы очень извинялись, что не могут платить сразу за каждую капельницу и обещали отдавать за пять сразу. Тогда Таня согласилась, но сейчас эти деньги уже потрачены, и новые были бы очень кстати. Мелькнула идея занять у Ритки, но… отдавать-то все равно придется. Долги Таня не любила.
Когда она, выйдя от последнего на сегодня Сережи-«дэцэпэшника», остановилась у подъезда, чтобы застегнуть ветровку – к вечеру снова поднялся ветер, то вдруг поняла, что устала. И что не хочется ей ни домой идти, выслушивать Митькины дерзости нее нет сегодня сил, - ни думать, как выкрутиться с деньгами, ни… ни вообще ничего.
Август в этом году выдался холодным и дождливым. Таня почти не заметила этого, не до того, а вот Митька ворчал и ныл – ни на пляж с друзьями выбраться, ни по улицам побродить. Правда, в последние три дня летнее тепло, хоть и непрочное, слабенькое, вернулось. Близкая осень уже тронула, конечно, желтой кистью листья берез, но трава зеленела совсем по-летнему, да и яркие астры на клумбе возле остановки радовали глаз. Обычно Таня всегда останавливалась, чтобы полюбоваться на них. Но сегодня… не сегодня. Устала… Сил не было совсем, совсем. Придется ехать на трамвае, пешком она уже не дойдет.
С трудом передвигая тяжелые ноги, Таня пошла было к трамвайной остановке. Но потом… потом свернула совсем в другую сторону – к «Глобусу».
Она уже давно не могла позволить себе покупку новых книг. Старенькая «читалка», купленная еще при муже, исправно тянула, а скачивать книги мог Митька в своем лицее. В книжный Таня наведывалась исключительно с корыстной целью – посмотреть, что есть хорошего, а потом найти это на просторах сети. Конечно, с «пиратскими» сайтами книг и музыки у нас активно сражаются, да. Но Митька, талантом явно пошедший в отца, умело обходил блокировку, а «Флибуста» пока еще работала и сдаваться не собиралась.
Книги спасали. Отвлекали. Уводили от проблем, безденежья, пресса работы, Митькиного хамства. Хоть и не хватало на них времени, а порой и сил, но Таня приспособилась читать в трамвае по дороге на работу, за едой и в редкие минуты воскресного отдыха. «Если б не книги, свихнулась бы», - мрачно думала она иногда.
Вечерело, на улице вытянулись длинные тени. Таня подняла голову, сощурилась на уже низкое солнце. Митька будет поздно – лето, каникулы. Завтра у нее дежурство. Надо погладить одежду, приготовить еду – обед с собой и Митьке оставить. В магазин… пока пролетаем. Она невесело усмехнулась – хоть что-то хорошее, можно идти налегке; наверное, лучше сварить макароны, гречки осталось не так уж много...
В просторном книжном «Глобусе», занимавшем в недавно выстроенном торговом центре целый подвал, было прохладно, пусто и тихо - суббота, вечер. Как она любила всегда книжные магазины и библиотеки! У книг свой особенный запах, разный у новых и старых, но одинаково заманчивый. Там, за переплетами – миры, целые чудесные миры, такие непохожие на этот. Правда, в последнее время все больше и больше попадается откровенной дряни, которую даже читать невозможно, но все же – заманчивое предвкушение нового, азарт и ожидание тайны, любопытство, как у ребенка, которого пустили в лавку с конфетами.
Таня бродила между полок, гладила пальцами яркие корешки, вытягивала, листала книги… и откладывала, ставила обратно. Все не то, все не так. Тоска, гнилая, буро-болотная, хихикая, подняла голову, уселась между ребер.
Устала. Устала от вечной торопливости, от постоянных конфликтов с сыном, от безденежья и рабочих проблем. Все бегом, бегом. Порой от самой себя противно; глянешь в зеркало – измотанная, наполовину седая тетка… Девчонки на работе завидуют ее фигуре; а что толку от нее при черт те какой стрижке в дешевой парикмахерской, ранних морщинах на лбу и в углах глаз и неухоженных – только ногти обрезаны – руках. Когда она в последний раз спала до полной сытости? Лечь бы – и не проснуться…
Таня остановилась у полки с ежедневниками и блокнотами. Всегда проходила мимо, ее не прельщали эти дорогущие толстые фолианты в кожаных обложках, тяжелые и неудобные, в сумке жил простой блокнот, разлинованный, размером в полтетрадки. Но оказывается, появилось много ежедневников, украшенных рисунками, забавными надписями и цитатами. Конечно, «справочник творческого человека» с заданиями вроде «напишите, что сегодня случилось хорошего» или «нарисуйте вашу мечту» смешили ее и раздражали. Но вот эти, например, забавные коты на страницах развеселили. Или украшенный парочкой ежей блокнот – ежиха в переднике, с поварешкой, ежонок в клетчатых штанах – она бы хотела себе такой. Вот только цены…
А вот «ежедневник тетушки Ши». Обыкновенный школьный дневник, такой был когда-то у нее самой, только страницы не строгого белого цвета, а зеленоватые, розоватые, нежно-сиреневые. И в графе «воскресенье» - забавные надписи типа задания на выходные. Таня читала и тихонько улыбалась…
«Пойти в гости к подруге и сожрать все пирожные, пропадай моя диета» - гм, сто лет она не была у Элки. «Весь день не вылезать из пижамы с котятами» - хорошо бы, но увы, увы, да и пижамы нет. «Посмотреть на облако и увидеть в нем доброго дракона» - интересно, а добрые драконы вообще бывают? «Нарисовать мелом ангела на асфальте» - ага, а как обидно будет ангелу остаться под ногами у прохожих, не возьмешь же его с собой и не поселишь на балконе. «Пускать в ванной мыльные пузыри»…
Таня засмеялась и закрыла тетрадку. Да уж.
А впрочем… почему бы и нет?
«У тебя всегда есть выбор – ныть или радоваться», - говорил ей когда-то муж. Вот уж кто был оптимистом и любил жизнь… и торопился жить, словно предчувствуя, как мало отведет ему судьба. Таня многому у него научилась. Собственно, в те первые месяцы, страшные месяцы после его ухода только уроки Виктора помогли ей перемочь, перетерпеть, не уйти вслед. У нас всегда есть выбор.
Не всегда, Вить. У нас нет выбора, жить или умереть, это не мы решаем. Жить, потому что сын. Или умереть, потому что авария и пьяный водила на лысом жигуле на зимней дороге.
Но есть выбор – как жить. Ныть или смеяться. Работать или нет. Ругаться с сыном или любить его – всяким, нелепым, лохматым растяпой. Злиться на придурочного их начмеда или пожалеть его, мающегося с парализованной тещей уже пятый год. Наконец, тащить домой свою усталость – или пускать в ванной пузыри. Мыльные. Или надеть пижаму с котятами.
Таня захохотала в голос. Одиноко скучающая продавщица на кассе с удивлением на хорошеньком личике обернулась на ржущую посреди пустого зала лохматую, усталую тетку в потрепанной синей ветровке, брезгливо поджала губы, но ничего не сказала. Клиент всегда прав.
Детский флакон мыльных пузырей стоил десятку в киоске Роспечати. Таня несла его, держа в руках, чтобы не пролился случайно в сумке.
Митька, к ее удивлению, оказался дома. И к еще большему удивлению, даже не за компьютером. Стоял в их крошечной кухне у окна и задумчиво жевал бутерброд; резко пахло расплавленным сыром. На звук открываемой двери обернулся – и загорелое, большеглазое лицо его напряглось, сдвинулись выгоревшие брови.
- Мам, я не хотел обедать без тебя, мне одному скучно, - виновато, ломким баском принялся оправдываться он.
Таня посмотрела на чистый стол и аккуратную стопку вымытой посуды, перевела взгляд на сына, на его выгоревшие вихры, худую, ломкую еще фигуру - и ехидно-злое «Что, опять ждешь, что мама разогреет и подаст? Почему бутерброд вместо обеда?» комом застряло в горле.
- Митька… а пойдем пузыри пускать? – тихо сказала она.
- Какие пузыри? – сын, с порога ждавший привычных упреков, поперхнулся остатками бутерброда. – Где?!
- Обыкновенные. Мыльные. Во дворе. Или в сквере, или на улице – не важно.
- Но у нас же нет…?
- А я купила, - и Таня, глупо улыбаясь, продемонстрировала флакон с дурацким розовым зайцем на этикетке.
Митька растерянно поглядел на мать, перевел взгляд на пузыри эти несчастные – и лицо его просияло неудержимой, совершенно детской улыбкой.
…Гулкий, неуютный проходной двор, заросший по обочинам дороги лебедой и крапивой, еще освещало солнце. В тени деревьев азартно чесали языками окрестные бабушки на лавочках. Таня хотела сперва, смущаясь, утащить сына за гаражи, а потом махнула рукой. Сходить с ума – так по-настоящему.
Первый пузырь получился маленьким и тощим, но рассыпавшись, оставил после себя разноцветные искры. Второй, побольше, замер на палочке и, нехотя качнувшись, оторвался, поплыл в воздухе.
- Ух ты! Мама, дай я! – Митька приплясывал от нетерпения рядом, голос его срывался то на бас, то на фальцет. – Дай, мама!
Его пузыри получались большими, солидными, не лопались, но летели недолго, опускались в траву. Таня выдула целую цепочку маленьких, юрких, вертких. Налетел ветерок – и они закружились в ветках старых тополей, брызнули во все стороны радугой…
Сын хохотал басом и хлопал в ладоши. Бабки на скамейке бросили судачить и глядели во все глаза.
Еще один пузырь взлетел в небо. Какое оно, оказывается, высокое в теплый августовский вечер субботы – ни облачка. А в шкафу лежат подаренные два года назад мамой носки – совершенно дурацкие, в оранжево-зеленую полоску и, кажется, с зайчиками.
Усталость и тоска летели в небо и оборачивались переливающимися в вечернем свете пузырями – маленькими и легкими. Нарисованный ангел сидел на ветке березы и задумчиво ловил их кончиком своего крыла.
Вечером позвонили Сергеевы и предложили работу – курс уколов бабушке. Аванс обещали выдать сразу же, завтра.
Перед сном Таня зашла в комнату к сыну. Привычный мальчишеский беспорядок, джинсы валяются на стуле в углу, футбольный мяч под подоконником, крошки на столе от угрызенной втихаря булки. Верхний свет выключен, мерцает только настольная лампа.
Митька сидел за компьютером и что-то увлеченно печатал. Не отрываясь от мерцающего экрана, он отвел руки назад, обнял подошедшую со спины мать и прижался к ее шее лохматым светлым затылком.
Дорогие друзья. Я запускаю краундфандинговый проект. Если по-русски - это сбор средств на издание книги, моего сборника рассказов "Жили-были люди".
Вот ссылка . https://planeta.ru/campaigns/75178
Эта книга - третий мой сборник рассказов; первые два вышли в 2010 г. Она - о нас с вами. О людях, живущих в разные времена, но ищущих ответы на те же вопросы, что и мы, так же любящих, ненавидящих и сомневающихся. И судьбы простых людей в них тесно переплетены с историей нашей большой непутевой страны; эта капризная дама - История - каждого коснулась своим темным крылом. Рассказы в книге - частью смешные, частью грустные; написаны они в разные годы (от 2007 до 2017), но от этого не стали менее актуальными.
Я работаю в жанре как современной прозы, так и фэнтези. Но в центре внимания у меня всегда человеческие чувства, поступки и их оценка, выбор, который делает человек. Мне интересно не столько то, что человек делает, сколько - почему он это делает. И, наверное, именно это заставляет задумываться над моими текстами тех, кто их читает.
Этот проект - единственная на данный момент возможность издания книги.
Сумма, указанная в проекте, завышена. Это сделано потому, что по условиям портала "Планета" проект считается осуществленным, если за 3 месяца собрано хотя бы 50%. Так что если будет собрано хотя бы столько, то я обязана сделать книгу и разослать ее согласно условиям. Поэтому средств должно хватить в любом случае. Если соберется вся сумма, тираж будет увеличен, книга будет издана в более "красивом" варианте.
Собранные деньги пойдут на оплату работы редактора, корректора и на собственно издательские расходы - услуги типографии. Заявленная сумма включает в себя также налоги и комиссионные "Планеты". Если деньги будут собраны по плану, к середине апреля 2018 г, то надеюсь, что летом 2018 г книга будет готова.
Поэтому прошу максимального распространения информации и... пожелайте мне удачи.
Работает на vBulletin® версия 3.7.4. Copyright ©2000-2024, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot